– Ох, как больно… Не могу больше…
Сёхэй схватился обеими руками за грудь и стал кататься по циновке.
– Минако! Где Минако?
Преодолевая мучительную боль, он вдруг приподнялся и стал озираться, но в следующее мгновенье снова рухнул на пол.
– Минако-сан тоже скоро приедет. Сейчас позвоним ей по телефону! – сказала Рурико, склоняясь к его уху.
– Ой! Больно! Умираю! Прошу вас, Рурико-сан… позаботьтесь о Минако и Кацухико! Вы презираете меня, но не станете презирать моих детей!… Мне не к кому обратиться, кроме вас! Простите мой тяжкий грех и позаботьтесь о детях… Умоляю вас!… Кацухико!… Кацухико!…
Сёхэй, видимо, хотел проститься с сыном, но тот даже не двинулся с места, тупо глядя на происходящее.
Смерть уже витала над Сёхэем. Вдруг он взмахнул руками, будто ловя что-то в воздухе, и Рурико впервые протянула мужу руки. Сёхэй собрал последние силы, чтобы пожать их, и понял, что она простила его.
Доктор пришел слишком поздно. Он вымок до нитки, с плаща ручьями стекала вода.
– Я нанял рикшу, но коляску едва не опрокинуло бурей, так что пришлось идти пешком. Сейчас направление ветра переменилось, и вы можете не волноваться. По крайней мере, такой бури, как была недавно, не предвидится. – Все это доктор произнес с нарочитым спокойствием, желая похвастать своей профессиональной выдержкой. – Я так и не понял по телефону, что здесь стряслось, – обратился он к Рурико. – На вас, кажется, напали бандиты, не правда ли? – С этими словами доктор приблизился к пострадавшему.
– Нет, на нас никто не нападал, – стараясь сохранить спокойствие, ответила Рурико. – Это, наверно, служанка что-то напутала. Но, к нашему стыду, у него с сыном…
Рурико осеклась, у нее не было сил рассказывать дальше. Доктор же, сделав вид, что он обо всем догадался, приступил к осмотру Сёхэя.
– Ран я не вижу.
– Да, кажется, он не ранен…
– Успокойтесь! – сказал доктор. – Просто он потерял сознание от сильного удара. – И он положил свою холеную руку на руку Сёхэя, стараясь нащупать пульс.
Так прошло несколько секунд. Затем доктор скользнул взглядом по лицу пострадавшего, которое постепенно покрывалось мертвенной бледностью. Выдержка изменила доктору, и он воскликнул:
– Ему и в самом дело очень плохо!
Он быстро вынул из портфеля стетоскоп, послушал сердце и упавшим голосом сказал:
– Он совсем плох!
– Неужели все кончено? – с глубокой грустью спросила Рурико.
– Да. По-видимому, паралич сердца. Не раз говорил ему, что надо беречься. Ведь у него ожирение сердца, а это влечет за собой паралич. Всякие волнения были ему противопоказаны, не говоря уже о ссорах или потасовках. – Доктор, видимо, сильно досадовал, что пациент пренебрег его советами. Он спрятал стетоскоп и продолжал: – Ожирение сильно ослабляет деятельность сердца. Даже если случается пожар, нельзя бежать. А он мало того, что вступил в драку, так перед этим еще изрядно выпил. Конечно, сердце не выдержало. Но почему вы не воспрепятствовали драке? – спросил доктор у Рурико.
И Рурико почувствовала сильные угрызения совести.
– Я думаю, что все кончено. Но для собственного успокоения попробую впрыснуть ему камфару…
Доктор быстро приготовил все необходимое, затем ловко и искусно ввел в тело умирающего лекарственную жидкость, чтобы вернуть ему сознание. Но это, как и искусственное дыхание, не дало никаких результатов. Тело Сёхэя с каждой минутой становилось все холодней. На лице лежала печать смерти.
– Увы! Я не в силах помочь ему, – с грустью сказал доктор, всем своим видом желая показать, что человек бессилен перед лицом смерти.
Итак, поединок закончился. Неожиданно для Рурико враг пал и теперь лежал недвижим, как каменная глыба. Рурико вышла победительницей, в этом не оставалось больше никаких сомнений. Надменный враг, презиравший нравственность и развращавший людей золотом, больше не существовал. Победа была полной!
Но Рурико, устремившая взор на мертвого Сёхэя, не испытывала никакой радости. Напротив, ею почему-то овладела грусть. Победа очевидна, но была ли повергнута его душа так же, как и его тело? Одержала ли Рурико моральную победу? Нет, не одержала – отвечал Рурико голос ее совести. Сёхэй был перед смертью настолько чист душевно, что этим мог искупить все свои прежние грехи. Он просил у нее прощения и поручил ей заботу о своих любимых детях. Не видя от Рурико ничего, кроме враждебности, Сёхэй все же ей верил. Но больше всего тронула Рурико его безграничная любовь и нежность к детям. Зная, что Кацухико виновник его смерти, он в мучительной агонии тревожился за его будущее! Рурико близко не подпускала мужа к себе, считая его врагом и тем самым причиняя ему невыносимые душевные терзания. Обретя безграничную власть над Кацухико, пусть сама того не желая, Рурико заставила Сёхэя испытать муки ревности, довела его до того, что он превратился в настоящего зверя. Да, совести Рурико был нанесен тяжелый удар. Она считала Сёхэя злым демоном, а он оказался человеком с благородной душой. Уж не сама ли Рурико превратилась в демона, когда, задавшись целью мстить, прибегала к любым, самым низким средствам? Тот, кого она наконец уничтожила, пожертвовав ради этого всем своим будущим, вовсе не заслуживал смерти. Порвав со своим возлюбленным, презрев девичью гордость, бросив вызов обществу, она все силы отдала борьбе. Но победа в этой борьбе, стоившей стольких жертв, не принесла Рурико славы. Побежденный Сёхэй обрел спасение на смертном одре, она же, выйдя победительницей, испытывала душевный надлом.
Ничто так не растлевает душу, как оказавшееся пустой иллюзией дело, если человек посвятил ему всю свою жизнь.
Смерть Сёхэя преобразила Рурико. Она стала совсем другой. Вернуться к своей прежней, чистой девичьей жизни она не могла, хоть и оставалась девушкой. Она хотела отравить ядом лицемерия и лжи своего врага и, не замечая того, сама отравилась. Этот яд оставался у нее в сердце. Но хуже всего было то, что она почувствовала вкус к роскоши, которой ее окружил Сёхэй. С отравленным сердцем и юной свежестью, обворожительная молодая вдова, получившая возможность холить и лелеять свою красоту, незаметно превратилась в великосветскую львицу, обладавшую неограниченной властью над своими бесчисленными обожателями.
Ужасные Горгоны, со змеями вместо волос, как рассказывает греческий миф, превращали в камень каждого, кто дерзал взглянуть на них.
Но Рурико со своими черными как смоль волосами, ослепительно-белыми зубами, чистая, как жемчуг, очаровательная, как сирена, умная, с обольстительными манерами, – во что превращала она всех тех, кто осмеливался приблизиться к ней?
Чары любви
Синъитиро прочел до конца дневник трагически погибшего юноши, но очаровательная мадам Рурико все еще оставалась для него загадкой. Ясно было одно: таинственная незнакомка жестоко насмеялась над чувством юноши. По сути дела, она толкнула его на путь гибели. Сама Рурико утверждала, что не имеет никакого отношения к часам покойного, о которых он с такой горечью вспоминал. Синъитиро казалось, что Рурико своими нежными белыми руками накинула на него непроницаемую пелену. Он чувствовал, что между смертью юноши и очаровательной мадам Рурико существует какая-то таинственная связь, тоже прикрытая непроницаемой пеленой. Сквозь эту пелену то проглядывало мертвое, посиневшее лицо юноши, то лицо прекрасной Рурико с кокетливой улыбкой. Рурико ловко выманила у Синъитиро часы, которые юноша просил вернуть по назначению, точнее, не вернуть, а швырнуть. И Синъитиро считал своим святым долгом исполнить последнюю волю юноши. Однако единственный ключ к разгадке тайны – часы – был теперь в белых руках мадам Рурико, а взамен в кармане лежал подаренный ею билет на благотворительный концерт. Этот билет и сказанные ею слова: «Примите в знак нашего знакомства…» были единственным и малонадежным средством разгадать тайну, тонкой паутинкой связывающую Синъитиро с Рурико. Впрочем, самая тонкая паутинка может оказаться крепкой.
Концерт был назначен на последнее воскресенье июня, и все время до этого дня Синъитиро испытывал какое-то странное душевное беспокойство.
«Тебе кажется, что ты исполняешь волю покойного, но не увлекся ли ты с первой же встречи красотой мадам Рурико?» – предостерегал его внутренний голос. Прежде он ни за что не пошел бы в концерт без своей молодой жены. Теперь же он не допускал и мысли об этом. Жена только помешала бы ему ближе познакомиться с мадам Рурико. Он тянул время, не решаясь сказать жене, что собирается на концерт, но ему надо было переодеться. Он мог сказать, что пойдет прогуляться, но для этого не надо было менять костюм. Сказать же, что он пойдет на концерт, и попросить костюм у него не поворачивался язык. Таким невниманием он мог обидеть Сидзуко, а этого с ним еще не случалось.
«Мы поедем вечером на концерт! Приготовься!» – вот что привыкла слышать от него Сидзуко. И скажи он ей правду, Сидзуко сочла бы его поступок жестоким.
Синъитиро то останавливался с задумчивым видом на веранде, то, словно вспомнив что-то, поднимался на второй этан;. За обедом нервничал. Наконец он решился объявить жене о своем намерении и спустился вниз, где жена сидела за шитьем. Но стоило ему увидеть счастливую улыбку, озарившую ее лицо при его появлении, как решимость покинула Синъитиро и слова, которые он готовился произнести с беспечным видом, замерли на губах.
– Ах, что это у вас сегодня такой растерянный вид? Этот вопрос задел Синъитиро за живое, но тут его
вдруг осенило.
– Да, чуть было не забыл… Сегодня распорядитель нашей фирмы уезжает в Америку, и я должен его проводить.
Распорядитель действительно уезжал за границу, и Синъитиро вспомнил об этом в последний момент.
– С каким поездом? Вы успеете? – забеспокоилась Сидзуко.
– Может быть, еще успею. Кажется, он отходит от Симбаси ровно в два. – Синъитиро взглянул на часы. Было начало второго.
– В таком случае собирайтесь скорее! – сказала Сидзуко, быстро отодвинув шитье и встав с места.
Чтобы не обидеть жену, Синъитиро впервые солгал ей.
Концерт давали молодые пианисты, брат и сестра. Когда Синъитиро подъехал к подъезду помещения, где должен был состояться концерт, в небольшом зале собралось человек триста. Билеты по семи иен были по карману лишь избранным.
Чинными рядами сидели нарядные дамы и барышни. Среди них черными пятнами выделялись молодые люди в элегантных смокингах, с нотами в руках, любители музыки. Оглядев публику, Синъитиро почувствовал, себя здесь чужим и одиноким.
Только он занял свое место, как на сцену, встреченная бурей аплодисментов, вышла пианистка. Ответив на аплодисменты приветливой улыбкой и подобрав свое зеленоватого цвета платье, она села за рояль и начала играть. Она играла балладу Бородина. Ее прозрачные, как воск, пальчики с изумительной легкостью бегали по клавишам. Прислушиваясь к наивной и свежей мелодии, Синъитиро не сводил глаз с передних рядов, ища взглядом среди множества молодых женщин ту, которая его сейчас интересовала. Но отыскать Рурико было нелегко – Синъитиро видел ее всего два раза.
Когда пианистка кончила играть, ее буквально засыпали цветами. Она по-детски радовалась красивым букетам и складывала их на рояль, где вскоре не осталось свободного места. Тогда распорядитель стал поспешно снимать их с рояля и класть на пол. Милая наивность девушки вызвала в публике взрыв веселого смеха. Поддавшись общему веселью, Синъитиро тоже рассмеялся. И в этот миг кто-то коснулся его плеча. Синъитиро удивленно оглянулся. Перед ним, улыбаясь, стояла очаровательная госпожа Рурико.
– Как хорошо, что вы пришли! Я давно уже ищу вас!
Именно с этими словами должен был Синъитиро обратиться к Рурико, но тем не менее произнесла их Рурико и заняла место рядом.
– Долго же вас не было! – продолжала Рурико. – Я думала, вы совсем не придете! – Она мило болтала, не давая Синъитиро вымолвить и слова, с такой непринужденностью, словно они были старинными друзьями.
– Простите за беспокойство, которое я причинил вам недавно, – воспользовавшись паузой, робко произнес Синъитиро.
– Нет, это я должна просить у вас прощения!
Ее лицо было спокойно, как зеркальная поверхность горного озера.
В это время на сцену вышел пианист. Но Рурико не собиралась вставать.
– Пожалуй, посижу с вами еще немного… – сказала она шепотом.
В этот момент в зал полились звуки прелюдии Шопена. В зале воцарилась тишина. Пианиста слушали, затаив дыхание. Рурико, одетая в сиреневое шелковое кимоно с зеленым узором, близко наклонилась к Синъитиро, и он ощущал тяжесть и теплоту ее гибкого тела. Синъитиро даже казалось, что он слышит, как пульсирует кровь в ее жилах, и весь напрягся.
– Он играет прелюд «Капли дождя», – как бы обращаясь к самой себе, шепотом произнесла Рурико, и ее тонкие белые пальцы, словно ударяя по клавишам, забегали по колену в том месте, где на кимоно был узор, изображавший летающих мотыльков. Ее прекрасное лицо выражало искреннее восхищение, которое могут испытывать только настоящие ценители музыки. Такая внутренняя духовная красота присуща лишь высокоразвитым и интеллектуально одаренным натурам. И Синъитиро украдкой бросал восторженные взгляды на ее строгий профиль, на мраморную шею.
Как только пианист кончил играть, Рурико первая громко зааплодировала и взглянула на Синъитиро.
– У сестры техника лучше, – сказала она, – но брат, по-моему, и смелее и талантливее.
– Вполне с вами согласен, – ответил Синъитиро.
– Вы любите слушать музыку? Впрочем, – со смехом сказала госпожа Рурико, – для этого вы и приехали сюда! – Рурико держалась очень свободно, хотя видела Синъитиро только во второй раз.
– Да, я люблю музыку. Во время учебы в котогакко я был членом музыкального кружка.
– Вы играете на рояле?
– Нетрудные баллады и марши могу разбирать по нотам. – Синъитиро рассмеялся.
– А у вас есть рояль?
– К сожалению, нот.
– Заходите тогда ко мне поиграть! У меня вас никто не смутит.
Фамильярность Рурико становилась неприятной.
На сцену снова вышла пианистка.
– Она будет играть очень трудную вещь – «Исламею» Балакирева.
С этими словами Рурико встала.
– Простите, мне надо идти. Все уже ищут меня. Не хотите ли после концерта спуститься вниз и выпить со мною чаю? Обещайте же мне, что придете!
– С большим удовольствием! – ответил Синъитиро, хотя воспринял слова Рурико как приказ.
– В таком случае до скорой встречи. – И она слегка поклонилась.
В зале воцарилась тишина, но Рурико без стеснения направилась по узкому проходу к своему месту, которое находилось в нескольких рядах от Синъитиро. Синъитиро проводил ее восторженным взглядом. Когда Рурико заняла свое место, все сидевшие неподалеку от нее женщины и мужчины приветствовали ее почтительными поклонами, как настоящую королеву.
И Синъитиро, глядя на нее, почувствовал неизъяснимое волнение.
Синъитиро весь был во власти чарующей музыки и пленительной госпожи Рурико. Он пришел в себя, лишь когда кончился концерт и публика шумно зааплодировала. Он обещал госпоже Рурико встретиться с ней после концерта, однако разыскивать ее не осмеливался. И тем не менее у него не хватило сил сразу уехать – так сильно он был увлечен ее красотой. Он стал медленно спускаться вниз, потом в ожидании остановился. Мимо него одна за другой проходили элегантно одетые женщины, однако Рурико среди них не было. Вскоре публика почти вся разошлась. Очередь возле гардероба заметно поредела. Синъитиро решил, что Рурико просто из вежливости предложила ему выпить с ней чаю, поставив его в глупое положение. «Она наверняка вышла с другого подъезда, чтобы избежать толкотни, и теперь давно уже дома, а я принял ее слова всерьез и дожидался на лестнице», – думал он.
Разочарованный Синъитиро собрался ехать домой, как вдруг сверху донеслись легкий стук шагов, шуршание платья и оживленная французская речь. Синъитиро с удивлением поднял голову. С лестницы медленно спускались госпожа Рурико и царица вечера – пианистка. Обе они были так хороши, что Синъитиро невольно почувствовал трепет. Европейская красота пианистки, словно высеченной из мрамора, лишь подчеркивала прелесть Рурико, которая благодаря своей изящной фигуре нисколько не проигрывала рядом с европейской девушкой, как это обычно бывает при сравнении низкорослых японок с высокими, стройными европейскими женщинами.
Забыв обо всем на свете, Синъитиро не мог оторвать глаз от Рурико, любуясь ею, словно картиной знаменитого художника. Ее обаяние усиливало безупречное французское произношение, которое он сразу же оценил, потому что прошел курс французского права.
Даже не удостоив Синъитиро взглядом, Рурико проводила пианистку в вестибюль. Вскоре туда вышел и ее брат, и Рурико вместе с остальными женщинами, устроительницами концерта, проводила пианистов к автомобилю, все время ведя с ними оживленный разговор. Лишь когда автомобиль скрылся, она вернулась в вестибюль и, словно только сейчас заметив Синъитиро, приветливо обратилась к нему:
– Простите, что заставила вас ждать; но как член женского кружка, я обязана была их проводить.
С этими словами она посмотрела на маленькие часики, которые вынула из-за пояса.
«Тоже платиновые», – молнией пронеслось в голове Синъитиро.
– Ах, уже шесть часов! Я опаздываю. Может быть, мы перенесем наше чаепитие на другой раз? Согласны?
– О да, конечно, – ответил Синъитиро с готовностью верного слуги.
– Можно ли узнать, где вы живете?
– На улице Синано.
– Значит, вы проезжаете по сёсэн [33]?
– Я могу ехать либо по сёсэн, либо городским трамваем.
– Тогда поезжайте по сёсэн. Я подвезу вас на машине до Мансэйбаси. – Рурико говорила уверенным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся.
Это удивило Синъитиро, поскольку они были совсем мало знакомы, да и то благодаря странному стечению обстоятельств. Она ничего не знала о Синъитиро, ей не были известны ни его профессия, ни общественное положение, не удивительно поэтому, что Синъитиро отказался.
– Нет, – сказал он, – я не смею воспользоваться вашей любезностью.
– Прошу вас, не церемоньтесь, – настаивала Рурико, – не ставьте меня в неловкое положение. Очень досадно, что сегодня мне не удалось побеседовать с вами, но мы можем это сделать по дороге. Кстати, речь пойдет о покойном Аоки-сан.
– Может быть, вам это неловко? – спросил Синъитиро', хотя ему самому очень хотелось поговорить о погибшем юноше.
– Хватит вам церемониться, право! Но, может быть, это вы не хотите вести разговор об Аоки-сан?
Раненный ее словами, Синъитиро натянуто рассмеялся. Рурико подала знак мальчику-груму, и тот вызвал машину. Сверкая зажженными фарами, машина прорезала темноту и подкатила к подъезду, – та самая большая зеленая машина, которую Синъитиро видел на похоронах юноши. У подъезда уже не было ни машин, ни рикш, потому что публика давно разошлась.
– Садитесь, пожалуйста, – сказала Рурико с видом, не терпящим возражений.
В этот момент Синъитиро испытывал беспокойство и в то же время чувство ни с чем не сравнимого счастья. Ему очень хотелось поехать вместе с госпожой Рурико, но что-то удерживало его от этого рокового шага.
– Ах, какой вы церемонный! – воскликнула Рурико. – Простите, тогда я сяду первая. – И она, поставив на подножку автомобиля свою изящную ножку в лиловом дзори [34], легко впорхнула в автомобиль. – Ну садитесь же! – обратилась она с улыбкой к Синъитиро.
Рурико распоряжалась им так, как ей было угодно. Наконец Синъитиро влез в машину. Он хотел было сесть против Рурико на откидное сиденье, но она запротестовала:
– Ну что вы за мужчина! Боитесь сесть рядом с женщиной! Нельзя быть таким застенчивым!
В голосе Рурико звучали властные нотки. Синъитиро покорно сел рядом с Рурико и коснулся ее плеча, от чего сладко замерло сердце.
Машина стала спускаться вниз по улице, в направлении темневшего вдали парка, а мальчики-грумы и капельдинеры вслед ей почтительно кланялись и что-то говорили.
Но Синъитиро не слышал их слов – он был как во сне.
Сознание того, что он едет вместе с очаровательной знатной женщиной, почти незнакомой, доставляло Синъитиро невыразимую радость. Он чувствовал себя героем романа. Несколько минут, проведенных с нею в машине, показались ему самыми прекрасными в его жизни, он под– дался их очарованию и гнал прочь одолевавшие его сомнения.
Вынырнув из голубоватого мрака, царившего под деревьями парка, машина влетела в сверкающее море электрического света, лившегося от бесчисленных фонарей и разноцветных реклам, которыми был окружен со всех сторон расположенный на возвышении парк Уэно. Время летело, словно на крыльях, но эти несколько минут пронеслись для Синъитиро с какой-то головокружительной быстротой, он даже не успел опомниться.
Чем меньше отводится времени на экзаменационную работу, тем с большим спокойствием следует ее писать, но на деле получается как раз наоборот. То же самое происходило сейчас и с Синъитиро. От волнения он даже не знал, куда девать руки.
Рурико держалась очень спокойно, с достоинством. В полумраке машины можно было без труда разглядеть улыбку на ее лице. Она не спешила начинать разговор и вела себя так, словно рядом сидел ее муж или, по крайней мере, близкий друг.
Когда машина мчалась мимо универсального магазина Мацудзакая, Синъитиро наконец нашел повод для разговора.
– Я только что слышал, как вы говорили по-французски, у вас великолепное произношение.
– Вы просто льстите мне. Я не в ладах с глаголами и произношу только отдельные слова, без всякой связи.
– Да все у вас хорошо! – воскликнул Синъитиро. – Я в восторге от вашей французской речи!
– Мне очень лестно это слышать, но я всего два года
училась и пока стесняюсь говорить по-французски, а вы, оказывается, прошли курс французского права!
– Да, я начал учиться французскому еще в котогакко, несколько лет тому назад, но разговорной речью владею плохо. Нашу фирму иногда посещают французы, и меня, как единственного знающего французский, заставляют их принимать. Вы не представляете, какие в этих случаях я испытываю муки! А вы можете стать женой дипломата и свободно вращаться в высшем парижском обществе!
– Женой дипломата! – рассмеялась Рурико. – Разве я…
Рурико вдруг помрачнела. Женой дипломата! Разве не мечтала она стать женой будущего дипломата Наои и достойной представительницей японских женщин в высшем обществе какого-нибудь иностранного государства! В ожидании этого счастливого времени она изучала французский язык. Но ее мечты развеялись как дым, и воспоминания о прошлом согнали с лица чарующую улыбку. На какую-то минуту воцарилось молчание. Машина мчалась по шоссе Онари, справа от трамвайной линии. До Мансэйбаси оставалось немногим более трехсот метров. Синъитиро захотелось побеседовать о вещах, близких его сердцу, и он спросил, заглядывая Рурико в глаза:
– Вы любите французскую литературу?
– Люблю, – отвечала Рурико, – и для большей убедительности повторила: – Я очень люблю французскую литературу.
После этого Синъитиро почувствовал, что они нашли общий язык. Ничто так не сближает людей, как беседы об искусстве и литературе, даже людей мало знакомых. Радуясь, что нашлась наконец интересующая обоих тема разговора, Синъитиро оживленно продолжал:
– А современные писатели, такие как Мопассан и Флобер, вам тоже нравятся?
– Пожалуй… Но я затрудняюсь сказать, какие вещи мне нравятся больше: классические или современные, потому что мало читала. Впрочем, я могу точно сказать, что Мопассан мне не нравится. В японских литературных кругах часто говорят и о французской и о русской литературе, но мне кажется,"что большинство читает только тех авторов, которые выходят в дешевых и популярных изданиях.
Синъитиро понимающе улыбнулся и сказал:
– Я вполне разделяю вашу нелюбовь к Мопассану. Но скажите, каких писателей вы предпочитаете?
– Мой самый любимый писатель – Мериме, после него идут Анатоль Франс и Октав Мирбо.
– Какие же произведения Мериме вам особенно нравятся?
– Мне все они нравятся. «Кармен», например, известна всей Японии. Не находите ли вы, что она прекрасна?
– А вы что думаете об этой героине?
– О, мне она, разумеется, очень нравится, – не задумываясь, ответила Рурико и продолжала с милой улыбкой: – Я думаю, что убийство возлюбленной, пусть даже вероломной, не что иное, как насилие, произвол. Мужчина считает вполне естественным для себя любить то одну женщину, то другую, но если женщина себе такое позволит, ее сразу же осудят и начнут упрекать. Поэтому Хозе, убивший Кармен, вызывает во мне глубокое возмущение. – Рурико слегка покраснела от возбуждения и стала еще прекраснее.
Синъитиро впервые в жизни встретил женщину, с которой мог беседовать, как с равной, и невольно вспомнил свою жену. Она, несомненно, была мила, скромна, верна и послушна. Но во вкусах и мыслях между ними лежала глубокая пропасть. Она была прекрасной собеседницей, когда речь шла о погоде, нарядах, еде, но стоило Синъитиро заговорить с ней на более отвлеченную тему, как он тотчас же испытывал неудовлетворенность, словно перед ним была школьница. Если при восхождении на гору кто-нибудь отстанет на одно или два тё [35], ему можно крикнуть, подать знак рукой, если же на двадцать или тридцать те – сделать ничего нельзя. Так и Синъитиро ничего не мог сделать с Сидзуко, ибо чересчур велика была между ними разница и в духовном и в умственном отношении. Но Синъитиро старался нс думать об этом. Чего он мог требовать от жены, если все японские женщины находились в общем на одинаковом уровне развития. Это было одним из недостатков японского общества, японской культуры. Ио сегодня Синъитиро понял, что есть в Японии женщины, нисколько не уступающие мужчинам в интеллектуальном развитии. Короткий разговор с госпожой Рурико принес ему огромное удовлетворение. Он не заметил, как пролетели эти драгоценные минуты, – машина, замедлив скорость, уже ехала по мосту Мансэйбаси.
– Я глубоко признателен вам за внимание! – сказал Синъитиро, готовясь выйти из машины.
Но Рурико, будто вдруг вспомнив о чем-то, спросила:
– Скажите, пожалуйста, вы свободны сегодня вечером?
Поднявшийся было с места Синъитиро снова сел.
– Как следует понимать ваш вопрос?
– Я хотела узнать, не заняты ли вы сегодня чем-нибудь дома?
– Нет… не занят, – ответил Синъитиро, с любопытством ожидая, что она скажет дальше.
– Я хотела… – Она сделала паузу и продолжала: – Я пригласила пианистов, брата и сестру, в Императорский театр, а после театра поужинать. Я купила заранее ложу. Но они отказались, сославшись на какие-то неотложные дела. И вот мне приходится ехать в театр одной. Но я буду скучать там в одиночестве. Не составите ли мне компанию? Я была бы вам очень благодарна за это!
Рурико говорила таким тоном, что отказать ей было трудно, и сердце Синъитиро учащенно забилось от столь неожиданного предложения. Время, проведенное в ее обществе, наполнило его невыразимым блаженством. Ее мелодичный голос, пленительная улыбка, блестящий ум вызвали у Синъитиро неподдельное восхищение, обогатили его духовно. Провести с нею вечер казалось Синъитиро несбыточным счастьем. Он уже хотел ответить согласием, но вспомнил о жене. Ведь он сказал ей, что едет провожать распорядителя фирмы, а это могло занять самое большее два часа. Он очень огорчит ее, если задержится допоздна. Его размышления прервала Рурико:
– Долго же вы думаете! Могли бы и побыстрее ответить. – В ее голосе было столько высокомерия, что каждое слово больно ранило сердце Синъитиро.
Рурико пристально смотрела на Синъитиро, и ее тонкая, завораживающая красота вытеснила образ милой и скромной Сидзуко.
«У меня впереди целая вереница вечеров, которые я проведу с Сидзуко. Но, представится ли мне еще случай провести вечер с такой очаровательной женщиной? Если я упущу его…»
Сердце Синъитиро забилось, как у вырвавшейся из клетки птицы, и он наконец решился:
– Если только это не поставит вас в неловкое положение, то я охотно составлю вам компанию.
– А-а! Значит, вы согласны? Тогда едемте сейчас же в Маруноути.
Последние слова Рурико произнесла громко, чтобы их слышал шофер. Заглохший было мотор снова загудел, машина повернула и помчалась по Судатё, ловко пробираясь через толпу. Видимо, мостовая возле трамвайной линии была в неисправности, потому что машину то и дело подбрасывало. При каждом толчке сердце Синъитиро сладко замирало.
– Простите за нескромный вопрос, вы женаты?
– Да, женат.
– Надо бы предупредить вашу жену, что вы задержитесь, не то она будет волноваться.
– Нет, нисколько, – ответил Синъитиро, но в голосе его звучала тревога.
Войдя в южный подъезд Императорского театра и поднимаясь по лестнице, Синъитиро снова ощутил сильную робость при мысли о том, что вот сейчас он войдет в это великолепное здание, где собирается весь высший свет, да еще с такой очаровательной женщиной, привлекающей к себе всеобщее внимание. Но опасения его окапались напрасными. Спектакль уже начался, и в вестибюле им встретилось не то два, не то три опоздавших зрителя, которые спешили занять свои места. Очутившись в первом ряду пустой ложи рядом с госпожой Рурико, Синъитиро немного успокоился. Ему было приятно, что в зале полутемно, не то что на сцене, залитой ярким светом.
Несколько минут Рурико смотрела на сцену, потом вдруг, обращаясь к Синъитиро, сказала:
– Я привезла вас в театр, а вам, быть может, здесь совсем не интересно?
– Л Нет, отчего же, я очень люблю театр, только не нынешний Кабуки [36].