Возбуждение сделало Синъитиро красноречивым, и каждое его слово ранило душу госпожи Рурико, которая молча слушала, опустив голову. Решив, что она близка к раскаянию, Синъитиро, растроганный, продолжал.
– Я не питаю к вам никакой вражды, госпожа, и не собираюсь мстить. Наоборот, я даже питаю к вам искреннее уважение за ваш разносторонний ум, за утонченный вкус. Но я глубоко сожалею, что свои блестящие способности вы направляете в дурную сторону. Подумайте над тем, что я сказал, не только ради покойного Аоки Дзюна, но и ради собственного блага.
При этих словах госпожа Рурико подняла голову и ледяным тоном произнесла:
– Простите, что прерываю вас, но дело свое вы мне изложили, а от нравоучений я просила бы меня избавить.
Последняя надежда на раскаяние госпожи Рурико покинула Синъитиро. У нее не только не было совести, но и намека на нее, равно как и женской скромности. Она была настоящим чудовищем, вампиром, жаждущим крови, дьяволом в облике ангела. Взывать к ее совести, пытаться направить ее на путь истины было так же бесполезно, как обучать демона христианской морали.
Некоторое время Синъитиро молча смотрел на госпожу Рурико.
Он хотел было сказать: «Прошу прощения за причиненную вам неприятность, свой долг перед покойным Аоки Дзюном я считаю выполненным» – и выйти из комнаты, но в этот момент вспомнил о брате погибшего. «Да, надо во что бы то ни стало вырвать его из когтей этой страшной женщины, это тоже мой долг».
– Госпожа! Мне необходимо сказать вам еще несколько слов не в порядке нравоучения или вмешательства в вашу личную жизнь, а чтобы до конца выполнить свой долг перед Аоки Дзюном. Это будет, пожалуй, как бы второй частью его духовного завещания. Вы можете как угодно издеваться над чувствами всех ваших поклонников, всех, кроме одного, – брата покойного Аоки Дзюна. Это я вам просто запрещаю. Надеюсь, у вас самой не хватит жестокости следом за старшим братом столкнуть в пропасть и младшего, хотя, может быть, я ошибаюсь. Еще раз простите за беспокойство.
Рурико побледнела. Синъитиро бросил на нее презрительный взгляд и направился к выходу.
– Ацуми-сан, подождите! – тоном разгневанной королевы остановила его Рурико. – Вы потребовали, чтобы я выслушала вас, и я выполнила ваше требование, теперь я вправе требовать, чтобы вы выслушали меня.
Она гневно сдвинула тонкие брови, сверкнула глазами на Синъитиро и поднялась с места, похожая на рассерженную богиню.
– Напрасно вы так долго говорили о каком-то завещании. Оно не имеет ко мне ни малейшего отношения. Часы я взяла, но это не значит, что я повинна в гибели этого юноши. Так что считайте, что вы мне ничего не говорили, а я ничего не слышала.
Ненависть и раздражение в ее голосе не пугали больше Синъитиро, и он сказал:
– Вам не следовало бы говорить подобных вещей, хотя Аоки Дзюн мертв и не может вам возразить. Надеюсь, вы не станете отрицать, что сегодня среди ваших гостей был капитан Мураками.
– Полагаю, что вам это известно не хуже, чем мне! – равнодушно ответила госпожа Рурико.
– В таком случае ваш долг взять у меня дневник Аоки Дзюна и, если у вас есть хоть остатки совести, набраться духу и прочесть его.
С этими словами Синъитиро вынул из кармана записную книжку и положил ее перед госпожой Рурико.
С таким видом, словно для ее нежных рук это была непосильная тяжесть, госпожа Рурико взяла ее со стола. У нее и впрямь было каменное сердце, если она могла, даже не изменившись в лице, взять записи погубленного ею человека.
– Ах, это записная книжка Аоки-сан! – произнесла госпожа Рурико, спокойно листая ее.
«Посмотрим, что будет дальше, – думал Синъитиро. – Даже такая черствая и наглая, как она, не сможет остаться безразличной к полным ненависти и презрения словам Аоки Дзюна, написанным кровью его сердца. Они исторгнут стон из ее груди, вызовут угрызения совести, ведь она женщина! Гордая и тщеславная, как павлин, она глубоко раскается».
Размышляя так, Синъитиро не отрываясь смотрел то на ее пальцы, листавшие дневник, то на прекрасное, слегка побледневшее лицо. Но вот глаза ее впились в одну из страниц, она покраснела, потом снова побледнела, уголки губ нервно подрагивали. Синъитиро казалось, что вот сейчас она в отчаянии уронит голову на стол и зарыдает, моля у загубленного ею юноши прощения. Он уже представил себе ее крупные, как жемчужины, слезы раскаяния и стыда. Но надежды его не оправдались. Госпожа Рурико быстро оправилась от потрясения, не уронив ни единой слезинки, и молча отодвинула от себя записную книжку.
Подавленный безнадежной черствостью ее сердца, Синъитиро не в силах был вымолвить ни слова. Несколько минут длилось молчание. Синъитиро наконец не выдержал и произнес дрожащим голосом:
– Ну, что вы скажете теперь, прочитав эти записи? Госпожа Рурико по-прежнему молчала. Синъитиро наступал:
– Неужели вы так ничего и не скажете про дневник, написанный кровью?! Неужели вы не почувствовали укора собственной совести и страха, когда узнали, к чему привела ваша забава?!
Но, несмотря на возбуждение Синъитиро, госпожа Рурико оставалась холодна как лед.
– Госпожа, что значит ваше молчание? – раздраженно воскликнул Синъитиро.
– Кое-что могу вам сказать.
– Говорите же! Я слушаю вас!
– Только нехорошо так говорить о покойном.
– Вы собираетесь оскорбить мертвого! Хотите клеветать на него!
– Его дневник говорит лишь об одном – что он, как и все остальные мужчины, был чересчур самонадеянным и своенравным.
Слова госпожи Рурико ошеломили Синъитиро. Любая женщина на ее месте, какой бы жестокой и бессердечной она ни была, не осмелилась бы так говорить о дневнике погибшего по ее же вине человека, о написанных кровью строках. Придя в себя, Синъитиро почувствовал сильное озлобление. Она – настоящее чудовище, лишенное каких бы то ни было женских качеств.
– Больше я не скажу вам ни слова. Можете издеваться над мужчинами, как вам угодно. Но в один прекрасный день справедливый гнев настоящего мужчины сотрет вас с лица земли! – Синъитиро чуть не затопал ногами от гнева.
Но чем больше он горячился, тем спокойнее становилась госпожа Рурико. Наконец она холодно усмехнулась:
– Издеваться над мужчинами! Вы находите, что игра женщин с мужчинами настолько опасна? Вот поэтому-то я и считаю мужчин грубыми эгоистами. Если, по-вашему, гнев настоящего мужчины должен стереть с лица земли женщину, которая насмеялась над его чувствами, то большая часть современных мужчин заслуживает быть стертой с лица земли гневом настоящих женщин! Не испытываете ли и вы стыда перед вашей женой, у которой чистое сердце? Вы все время взывали к моей совести, а теперь я хотела бы спросить вашу совесть! Когда женщина играет чувством мужчины, он называет ее бездушной кокеткой, вампиром, словом, всячески оскорбляет. У вас, например, даже глаза потемнели от возмущения, когда вы отчитывали меня! Но посмотрите, как играют чувствами женщин мужчины! Женщины же платят им тем же за непостоянство и легкомыслие. Играя с женщиной, мужчина втаптывает в грязь и душу ее, и тело, доброе имя и честь! Все делают вид, будто не замечают, сколько есть в мире женщин, у которых отравлена душа, потому что их унизили и оскорбили мужчины. Быть может, женщина, которую вы сейчас видите перед собой, одна из них. Голос Рурико дрожал, глаза сверкали.
– Мужчина вправе издеваться над женщиной, а женщина над мужчиной не вправе! Против подобной парадоксальной морали, морали чисто мужской, я решила бороться не на жизнь, а на смерть. Государство и то на стороне этой чудовищной морали! Существуют даже специальные дома, где мужчина, охраняемый законом, может издеваться над женщиной. А современные мыслители, идеологи человечества, спокойно взирают на это. Только от женщины требуют, чтобы она была честной и скромной, чтобы почитала мужчину. В этих требованиях я усматриваю лишь произвол, грубый мужской эгоизм. Великолепным доказательством этого служит дневник покойного Аоки-сан.
В словесном поединке с Синъитиро госпожа Рурико смело парировала удары противника, облегчая тем самым душу от скопившейся в ней за долгое время тяжести.
– Охота на тигра считается благородным спортом, но если тигр загрызет человека, его проклинают, называя жестоким и кровожадным. Это тоже произвол. В нашем обществе для забавы мужчин существуют специальные женщины: наложницы, гейши, актрисы, проститутки. Но стоит женщине позабавиться с мужчиной ради собственного удовольствия, как ее тотчас же назовут чудовищем, змеей, вампиром.
Госпожа Рурико сделала паузу и продолжала:
– История Аоки-сан в этом смысле самая банальная. Вот вы обвиняете меня в том, что я обманула честного и наивного юношу. Но ведь эти часы я ему не навязывала, он сам просил меня подарить их ему, а в дневнике не пишет об этом ни слова, видимо, самолюбие не позволило. Строки о самоубийстве сами по себе ничего не значат. Он мог написать их под влиянием нахлынувшей на него грусти. И неизвестно, что было бы, не случись автомобильной катастрофы. Возможно, сегодня он снова появился бы в моем салоне. Но если бы даже он и решился на самоубийство, винить в этом меня одну несправедливо. Мужчина, который решился на самоубийство, разочаровавшись в любовной игре, не мужчина, при таком слабоволии он может покончить с собой из-за любого неприятного дела.
Синъитиро слушал и все явственней ощущал, что госпожа Рурико не так легкомысленна и жестока, как он думал. Она женщина нового типа и своим острым проницательным умом нисколько не уступает мужчине. Уже в который раз презрение к ней сменилось чувством уважения. Он понял, как нелепо было подходить к госпоже Рурико с меркой старой морали. Эта женщина давно освободилась от ее пут и судила о мужчинах с точки зрения новой, свободной морали.
Между тем госпожа Рурико продолжала:
– Я хотела доказать, что мы, женщины, вправе поступать с мужчинами так, как они поступают с нами, вправе забавляться и играть их чувствами. Я хочу мстить за всех женщин с омертвевшими душами, исполненными ненависти к мужчинам, потому что, как уже говорила вам, сама нахожусь в их числе.
Госпожа Рурико опустила голову. На ее взволнованном лице промелькнуло выражение глубокой грусти.
Синъитиро был потрясен. Видимо, жизнь привела госпожу Рурико к краю пропасти и она решила бороться со старой моралью и мужским деспотизмом, если даже в этой борьбе ей суждено было погибнуть.
– Вот теперь, госпожа, я, кажется, понял вас до конца. Это не значит, что я одобряю ваш образ действий, но, по крайней мере, я способен его понять. Простите же меня за то, что я вам здесь говорил. Мои слова и в самом деле можно было принять за нравоучение, а я не имел никакого права вмешиваться в вашу личную жизнь. На прощанье, если вы разрешите, я хотел бы обратиться к вам с просьбой.
– Я готова выслушать вас и сделаю все, что в моих силах.
– Я уже говорил вам об этом, – ответил Синъитиро все тем же серьезным, но уже более мягким тоном. – Пощадите, пожалуйста, брата Аоки Дзюна. Гибель Аоки Дзюна меня глубоко потрясла, и я не могу не испытывать грусти при мысли о том, что и его брата может постичь та же участь. Я не знаю, кто явился виновником его смерти, но возненавидел он именно вас.
– Ну вот, опять вы читаете мне нравоучения, хотя только что раскаялись в этом! – Госпожа Рурико усмехнулась. – Кто-то сказал, точно не помню кто, что жить так, как хочется, не эгоизм, эгоизм – это учить жить другого. Вот вы, например, классический пример эгоизма. Допустим, что брат Аоки Дзюна питает ко мне симпатию и в этом видит смысл своей жизни. Зачем же вам беспокоиться о совершенно постороннем для вас человеке? И если даже он пожертвует ради меня своей жизнью, разве опять-таки это не его личное дело?
И госпожа Рурико посмотрела на Синъитиро взглядом, исключавшим всякие уступки и компромиссы.
– Вот с этим я никогда не согласился бы.
– Просто у нас с вами разные точки зрения. Но я вправе жить собственным умом! – сказала Рурико, явно стремясь поскорее закончить этот затянувшийся спор.
– Возможно, вы правы. Но в таком случае и я могу отстаивать свои взгляды и, разумеется, приложу все силы, чтобы спасти брата Аоки Дзюна от грозящей ему опасности. Это я считаю своим священным долгом перед памятью Аоки Дзюна.
– Как вам будет угодно! – холодно произнесла госпожа Рурико. – Боюсь только, что младший Аоки-сан воспримет вашу заботу о нем как зло. Но вас не переубедишь, поэтому я с наслаждением буду следить за тем, как развертываются события. Посмотрим, охладят ли его пыл ваши предостережения. – Госпожа Рурико надменно рассмеялась.
Первая любовь
Если госпожу Рурико можно было сравнить с подсолнухом, гордо поднявшим голову под лучами яркого солнца, то совсем юная, скромная Минако, которую вряд ли заметил читатель, походила на маленький комнатный цветок, довольствующийся небольшим клочком земли в цветочном горшке. Минако потеряла отца, когда ей было шестнадцать лет. Теперь ей исполнилось восемнадцать. От круглого личика с прозрачной кожей веяло чистотой и наивностью. Легкомысленная с мужчинами госпожа Рурико по-матерински любила Минако и относилась к ней нежно, как к сестре. В свою очередь, Минако глубоко уважала свою молодую мачеху. Кацухико после ночного происшествия на даче в Хаяме по настоянию полиции был посажен там под замок в одну из комнат. Минако оказалась совсем одинокой и всем своим тоскующим сердцем потянулась к заменившей ей мать Рурико. Забыв о печальных событиях, они привязались друг к другу, как сестры. После смерти мужа Рурико осталась в его доме лишь из любви к Минако, из желания оберегать эту милую девушку, а также сохранить имущество, которое она должна была унаследовать.
Рурико хотела, чтобы Минако всегда оставалась чистой и скромной, как и подобает женщине, и все время думала о ее воспитании. Рурико не пускала Минако в свой салон, где собирались одни мужчины, липнувшие к Рурико, словно мухи. Поэтому ни с кем из них, даже с завсегдатаями, Минако не была знакома. А если наталкивалась на них у ворот, приветствовала легким поклоном. Пока Рурико по воскресным дням блистала, как королева, в своем великолепном салоне, Минако проводила время в своей комнате, устроенной в чисто японском стиле, которая находилась в отдельном помещении, играя на кото [52]или изучая со своими любимыми служанками искусство размещения цветов в цветочных вазах. Иногда до ее комнаты доносился веселый мужской смех, но он не трогал сердца Минако. Служанки с укоризной говорили:
– Ах, как там весело! Что ж, только в молодости и веселиться!
Иногда, стараясь заслужить расположение Минако, они начинали жалеть ее, что она, такая юная, скучает в одиночестве.
Тогда Минако их отчитывала.
Случалось, если воскресенье выдавалось солнечным и ясным, Минако брала автомобиль и вместе со служанкой отправлялась на кладбище в Аояму, где были похоронены ее родители. Там, гуляя подле памятника, она погружалась в воспоминания детства и проводила иногда на кладбище час, а то и больше.
Наступило последнее воскресенье июня, как раз годовщина смерти матери Минако, и та, как обычно, отправилась со служанкой на кладбище. День выдался жаркий и солнечный. Кладбище окружала живая ярко-зеленая ограда из криптомерии. Держа в руке красивые белые лилии, Минако медленно приближалась к могиле родителей.
В этот день на кладбище пришло множество людей. В углубления, высеченные у самого основания памятников, была налита свежая вода, клубился легкий дымок ладана. Навстречу Минако попалась молодая женщина с маленькими детьми и пожилая, благородного вида дама – обе, видимо, вдовы.
Участок на кладбище, принадлежавший семье Сёды, находился недалеко от могилы известного генерала Н. Когда умерла мать Минако, вместе с мужем терпеливо сносившая все тяготы жизни и так и не дождавшаяся счастливого дня, Сёхэй, чтя ее память, купил обширный участок на кладбище и поставил богатый памятник, не подозревая, что так скоро окажется рядом с ней. О богатстве отца говорила красивая железная ограда вокруг могилы и памятник чуть ли не в десять футов, возвышавшийся над всеми остальными.
Пока служанка ходила за водой для цветов, Минако, неподвижно сидя на корточках перед памятником, вспоминала дорогие для нее образы. Ее отца в обществе не любили, превратив его, как и остальных нуворишей, в мишень для постоянных нападок. Но отцом он был нежным, и никто не мог заменить его Минако. При воспоминании о родителях по щекам Минако покатились крупные слезы.
Когда служанка вернулась, Минако сменила воду в бамбуковых вазах, стоявших по обеим сторонам памятника, и поставила в них свежие с дурманящим ароматом лилии. Ей казалось, что родители, улыбаясь, смотрят на нее с неба, что забота об их могилах очищает ей душу.
Поставив цветы, Минако снова опустилась на корточки и стала молиться за упокой души умерших. Подул легкий ветерок.
– Какой ясный нынче день, – сказала наконец Минако, вставая и обернувшись к служанке.
– Да, на небе ни облачка, – отвечала служанка, глядя вверх и щурясь от солнца.
– Есть одно, – весело возразила Минако, тоже подняв голову. – Вон оно, посмотрите, совсем как белая черточка. – Замеченное Минако крохотное облачко было и в самом деле единственным на невозмутимой голубизне неба. – Такая хорошая погода, давайте пойдем домой пешком! – С этими словами Минако направилась к выходу.
Обычно они шли прямо к трамвайной остановке на Аояма-сантёмэ. Но в этот день решили еще немного побродить по чисто убранному кладбищу.
У одного из памятников они заметили девушку с юношей, должно быть, брата и сестру. Минако с любопытством на них посмотрела. Юноше, одетому в светлое шелковое кимоно, хакама и соломенную шляпу, было года двадцать три. От всей его стройной фигуры веяло изяществом и благородством. Сестре было не больше пятнадцати. В своем зеленоватом с полосками дорогом шелковом кимоно и в коричневой кашемировой юбке она выглядела очень эффектно на фоне белого памятника.
Когда Минако со служанкой проходили мимо, девушка вдруг оглянулась и с улыбкой слегка поклонилась Минако.
Минако поспешила ответить поклоном на поклон, хотя никак не могла вспомнить, кто эта девушка. Ей только показалось, что она уже когда-то видела ее черные глаза и длинные ресницы. Пройдя еще несколько шагов, Минако оглянулась и встретилась взглядом с юношей, который с интересом смотрел на нее. Вся вспыхнув, Минако поспешила отвести глаза. Все это длилось какой-то миг. Однако лицо юноши глубоко запечатлелось в сердце Минако, до сих пор не обращавшей внимания на молодых людей. Оно показалось девушке прекрасным и каким-то необычным. Бледное, с правильными чертами и черными глазами, точь-в-точь такими, как у сестры, с резко очерченными губами, лицо юноши так и дышало благородством.
Минако вдруг почувствовала неизъяснимую тревогу и ускорила шаг, словно спасаясь от опасности, хотя какая-то непонятная сила влекла ее назад. Мало-помалу она успокоилась, и мысли ее вернулись к незнакомой девушке.
«Они, должно быть, знают меня, по крайней мере, сестра, – подумала Минако, – но где мы с нею встречались? Ясно одно: молодые люди пришли на могилу родителей». На сотоба [53]– их было несколько – надписи были еще свежие. Минако перебрала в уме всех знакомых, но никак не могла вспомнить, кого же из них недавно постигло горе. «Может быть, девушка обозналась, приняв меня за кого-то другого?» При этой мысли Минако стало почему-то тоскливо, но она тут же подумала: «Я непременно еще встречусь с ними!» Уже надо было сворачивать вправо, а Минако все шла и шла по тропинке, которая через несколько шагов обрывалась. Из раздумья ее вывел голос служанки, которая со смехом сказала:
– Госпожа, куда вы идете? Там дальше нет дороги.
– Ах-ах, что-то я замечталась, – вслед за служанкой рассмеялась и Минако, чтобы скрыть смущение.
Они уже подходили к Касумитё.
– На Касумитё мы сядем в трамвай и сделаем пересадку на Аояма-иттёмэ. Хорошо? – спросила служанка.
Предоставив служанке выбирать дальнейший путь, Минако молча спускалась по покатому склону Касумитё. Она была полна мыслями о недавней встрече, и, когда взялась за поручни, ее вдруг осенило: «Так ведь мы вместе учились в гимназии Отяномидзу, только девушка была на два или три класса моложе. На ней и форменный пояс Отяномидзу». Тут на Минако повеяло чем-то родным. Как же зовут эту девушку?
Дома Мипако пересмотрела гимназический журнал, но имени девушки не нашла. Она сама не понимала, почему это для нее так важно. В память врезались бледный профиль брата, легкий поклон сестры и ее улыбка. «Если бы у меня был такой брат! Если бы Кацухико был нормальным…»
Она никак не могла забыть юношу. А образ сестры лишь витал в ее памяти, словно тень, рядом с братом. Девичья стыдливость мешала ей думать только о юноше. И все же она с тайной радостью вызывала в своем воображении его красивую и мужественную фигуру, и тогда ей казалось, что перед ней открывался какой-то новый, неведомый и чудесный мир, полный радужных, как утренняя заря, надежд, который она никогда не видела даже в снах. Как жаль, что она не знает их имен! Они встретились совершенно случайно и еще долго, а может быть, вообще никогда больше не встретятся. Минако было и грустно и радостно. Ее беззаботное девичье сердце навсегда потеряло покой. Она стала еще более кроткой, более скромной и в то же время придумала план, как встретиться с ними опять.
В следующее воскресенье надо снова поехать на кладбище! Они непременно придут, если там похоронены их родители.
Минако с трудом дождалась воскресенья, но день выдался ненастный, еще накануне заморосил дождь и не прекращался весь следующий день.
– Я так хотела пойти сегодня на кладбище! – встретившись утром со своей мачехой, тоном маленькой девочки, которой дождь помешал идти на спортивный праздник, сказала Минако.
Ничего не подозревавшая госпожа Рурико ответила:
– Но ведь в прошлое воскресенье вы были на кладбище!
– А сегодня мне опять захотелось пойти. Я так ждала этого дня!
– Вот как! В таком случае берите машину и поезжайте! Вам придется тогда пройти совсем мало! – ласково сказала госпожа Рурико.
– Но… – начала было Минако и осеклась. «Я бы поехала, несмотря на дождь и на ветер, – размышляла Минако, – но они?… Вряд ли кто-нибудь поедет на кладбище в такую погоду». Тут Минако вдруг стало стыдно, что под предлогом посещения могилы родителей она собралась на кладбище для того лишь, чтобы встретиться с едва знакомыми ей людьми, и покраснела.
От проницательной госпожи Рурико не укрылось, как Минако изменилась в лице.
– А-а, Мина-сан! Почему вы так покраснели? Разве стыдно ходить на могилу родителей?
– Ах, нет! Это я просто так, – стала оправдываться Минако, покраснев до самых корней волос.
Следующее воскресенье выдалось на редкость хорошим. Жаркое летнее солнце, радостно сверкая, залило своим ослепительным светом все небо. Проснувшись, Минако увидела на одеяле солнечных зайчиков, пробивающихся сквозь занавеси на окне, и чувство необыкновенного счастья переполнило сердце. В предчувствии чего-то радостного, что должно было с ней случиться сегодня, Минако поднялась с постели. Все утро она была какой-то рассеянной и, когда играла на скрипке под аккомпанемент госпожи Рурико, против обыкновения все время сбивалась.
– Что с вами, Мина-сан? – спросила госпожа Рурико.
От смущения Минако совсем перестала играть.
Она едва дождалась конца обеда и попросила у мачехи разрешения пойти на кладбище, что стоило ей сегодня большого труда.
На кладбище, как обычно, царила тишина. Был самый разгар лета, и, быть может, из-за жары людей на этот раз оказалось совсем мало. С сильно бьющимся сердцем Минако робко вошла на кладбище, испытывая смешанное чувство радости и страха.
Минако опустилась на корточки у могилы родителей, но не смогла сосредоточиться, как обычно, и, молясь, корила себя за это. Однако сделать с собой ничего не могла. Всегда спокойная и уравновешенная, Минако вдруг поспешно поднялась и, стараясь побороть волнение, краснея, сказала:
– Сумия, мы пойдем той же дорогой, что и в прошлый раз.
Служанка молча последовала за ней.
С каждым шагом волнение Минако усиливалось. Она напряженно смотрела туда, где в прошлый раз стояли брат и сестра, надеясь увидеть в просветах между памятниками соломенную шляпу юноши и очень красивое платье девушки, но там не было ни души. Когда же они приблизились к заветному месту, ощущение счастья и радостное возбуждение, владевшие Минако с самого утра, исчезли, как исчезает дым в бескрайнем летнем небе. В курильнице памятника лежал пепел от сгоревшего ладана, а цветы в вазах давно завяли. Минако почувствовала неизбывную грусть. Прочесть вырезанные на памятнике фамилии и имена покойных, чтобы хоть таким образом узнать имена интересующих ее молодых людей, Минако не могла, потому что памятник находился от нее на довольно большом расстоянии, а подойти ближе девушка не решилась, стесняясь служанки. С чувством глубокого разочарования прошла она мимо знакомого места. Тут вдруг ей пришла на память известная еще с гимназических времен поговорка: ждать зайца, сидя на пне. Почему вдруг юноша должен был оказаться здесь именно в это время? Ведь они не назначали свидания. Минако устыдилась собственной наивности. В то же время ею овладело чувство глубокого отчаяния при мысли о том, что они никогда больше не встретятся.
Как только Минако села в трамвай, перед ней померк окружавший ее лучезарный и полный радости мир. И вдруг на остановке в Миякэдзаке с передней площадки вошел пассажир, при виде которого Минако широко раскрыла глаза. Он сел наискосок от нее.
Это был тот самый юноша, которого Минако видела на кладбище, с которым целых две недели так жаждала встречи, хотя бы мимолетной. Минако сразу узнала его, покраснела, потупилась и так сидела, не решаясь поднять голову и думая про себя: «Как странно. Я шла на кладбище с единственной надеждой встретить его там, а совершенно неожиданно встретила в трамвае».
Эта случайность показалась Минако счастливой, и сердце ее вновь исполнилось чувством радости. Однако у нее по-прежнему не хватало решимости взглянуть на юношу, лишь краешком глаза она видела кончик его тонкой бамбуковой трости.
«Узнал ли он меня? Ведь его сестра тогда поклонилась мне! Если б узнал, каким это было бы для меня счастьем!»
Трамвай остановился на улице Хандзомон. До дома Сёды оставалось не больше двух-трех минут езды. Но Минако готова была ехать сколько угодно, пока в трамвае находился юноша. У нее даже мелькнула мысль отослать служанку домой, а самой поехать в квартал Канда за покупками. Но Минако была слишком чиста и наивна, чтобы пойти на хитрость. Тем временем трамвай тронулся и уже промчался между молодыми деревьями, росшими перед английским посольством. Минако казалось, что он мчится с удвоенной скоростью. Чтобы увидеть юношу в последний раз, она наконец решилась поднять голову. На юноше, как и в прошлый раз, было светлое кимоно и шерстяное хакама. Минако смотрела на его благородное лицо, и ее маленькое сердечко взволнованно билось. Она охотно поехала бы с ним на любое расстояние, так велико было ее чувство к нему.
«Вот сейчас мы расстанемся, – думала Минако, – и неизвестно, встретимся ли снова». Эта мысль словно приковала Минако к месту, и она не в силах была подняться. Служанка же, ни о чем не догадываясь, направилась к выходу и заторопила Минако: – Мы приехали, барышня! В это время юноша тоже неожиданно встал, прошел на переднюю площадку и на ходу выпрыгнул из вагона. Минако едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. «Может быть, он живет неподалеку от нас?»
Выйдя из трамвая, Минако все свое внимание сосредоточила на юноше, стараясь не упустить его из виду. А он, и не подозревая, что за ним следят, шел легким шагом, вертя в руке свою трость.
Чтобы увидеть, в какой дом войдет юноша, Минако замедлила шаг. И тут произошло непредвиденное. У ворот дома Сёды юноша остановился, словно бы из любопытства заглянул в ворота, и после некоторого раздумья решительно вошел во двор.
– Это гость госпожи! – сказала служанка, словно прочитав мысли Минако, но теперь и сама Минако поняла это и спросила, подавляя волнение:
– А ты знаешь этого господина?
– Я не знаю, потому что ни разу не прислуживала в гостиной. Кикуя знает!
Кикуя была служанкой госпожи Рурико. То, что юноша бывает у них в доме, явилось для Минако поистине радостным открытием. «Теперь мне представится случай, и не один, поближе с ним познакомиться».
Однако восторженное настроение Минако омрачила мысль о том, что юноша постоянный гость ее мачехи. До сих пор поклонники госпожи Рурико не представляли для Минако ни малейшего интереса. Но па сей раз она не могла оставаться спокойной. На ее искреннее чувство к мачехе легла тень.
Минако поспешила к парадному входу, где стоял юноша, дожидаясь, чтобы о нем доложили. Увидев Минако, он внимательно посмотрел на нее, видимо, удивился, а потом, поняв, что она тоже из дома Сёды, поспешил поклониться. Минако тоже поклонилась, и ее нежное личико мгновенно вспыхнуло. В это время пришел мальчик-слуга, и юноша быстро последовал за ним.
Проходя по коридору, Минако услыхала в гостиной мужской смех, но не осталась к нему, как это было до сих пор, равнодушной. Мысль о том, что ее мачеха может свободно разговаривать с юношей, вызвала у Минако чувство, похожее на ревность.
До самого вечера Минако не в силах была справиться со своим волнением: юноша находился совсем близко, в доме. И сегодня впервые все внимание Минако было приковано к салопу. В конце концов Минако не выдержала и вышла в сад, чтобы немного рассеяться. Но незаметно для себя самой направилась к главному строению, где находился салон, и невольно устремила взгляд на примыкавшую к салону веранду. Минако слышала громкий смех, видела двигавшихся по салону гостей, но среди них не обнаружила уже знакомую ей фигуру юноши.