Так разговаривая, они вышли на привокзальную площадь, где их уже ждали две машины. Юноша смирился с мыслью, что они поедут на машине, но решил еще раз обратиться к госпоже Рурико:
– Прошу вас, госпожа, давайте поедем трамваем. Во мне еще так свежо воспоминание о трагической гибели брата! Я чувствую, что и надо мной тяготеет тот же злой рок. У меня дурное предчувствие.
Но госпожа Рурико была неумолима. Властвовать над слабовольными людьми было для нее истинным наслаждением.
– Ах, не будьте таким сентиментальным. «Рок», «судьба», «предчувствие»… Я не люблю этих слов. Я убежденная материалистка. Взгляните, какая толкотня в трамвае! Поедемте же. Ничего не случится! А если даже машина свалится в пропасть, мы вместе погибнем! Разве вам не хотелось бы умереть вместе со мной?! – Госпожа Рурико рассмеялась и, не дожидаясь ответа юноши, села в машину.
Сейчас юноша казался жалким даже Минако, которая хорошо понимала, что госпожа Рурико полностью подчинила юношу своей власти. С покорностью животного, которое отправляют на бойню, юноша направился к машине.
– Не трусьте, иначе не возьму вас с собой! – сказала госпожа Рурико.
Юноша молча сел в машину. Бледное лицо его выражало тревогу. Он не трусил, но после гибели брата испытывал какой-то суеверный страх перед машинами, особенно теми, которые курсировали между горами и долинами Хаконэ.
Минако от души сочувствовала юноше и втайне осуждала мачеху за жестокость. Когда они выехали из Одавары, Минако, стараясь сохранить спокойствие, сказала:
– Мама, не прокатиться ли нам по горной железной дороге от Юмото? Недавно я прочла в газете, что эта дорога – первая горная дорога в Японии и что ехать по ней так же приятно, как по горным железным дорогам Швейцарии.
|
|
– Великолепная идея! – воскликнула госпожа Рурико. – Но не помешает ли нам наш багаж?
– Багаж пусть едет в автомобиле. Мы можем взять отдельное купе, и тогда поездка будет куда приятнее, чем в машине.
– Ну что же, можно попробовать! Вы, разумеется, не против, Аоки-сан?
И госпожа Рурико иронически засмеялась. Юноша ничего не ответил, лишь грустно улыбнулся и благодарно взглянул на Минако.
Их курортная жизнь началась в одном из роскошных номеров отеля «Фудзия». «Хорошо бы пожить хотя бы три летних месяца в Киге или Сококуре», – так говорили наши предки, мечтая о летнем отдыхе в Хаконэ. Теперь заставы там были упразднены, старые горные дороги поросли травой, зато целебные источники не иссякли. Ветер, дующий с гор, был по-прежнему прохладен, как студеная вода.
Госпожа Рурико и Минако заняли комнаты, расположенные в правом крыле здания. Из настежь открытых окон видны были горы Мёдзин. Они остались за рекой Хаей, но казалось, что они стоят совсем рядом. С правой стороны, между горными хребтами, убегала вдаль долина реки Хаи. В конце ее видно было в ясную погоду море Сагами, блестевшее словно черненое серебро и сливавшееся на горизонте с плывущими по небу облаками.
В благоустроенном отеле в служанках не было необходимости, и госпожа Рурико отослала их в Токио. После этого отношения между госпожой Рурико, Минако и юношей стали еще более дружескими. Вначале Минако робела и совсем не могла разговаривать с юношей, лишь изредка перебрасывалась с ним несколькими короткими фразами, и то когда в разговоре участвовала мачеха. Если же мачеха заводила разговор с юношей, Минако уходила на веранду и подолгу сидела там. Оставаясь с юношей наедине, Минако неизменно ощущала мучительную неловкость и старалась побыстрей уйти. Пожалуй, самым приятным для нее были вечерние прогулки по дороге у самого обрыва реки Хаи. Они часто доходили до Киги, а иногда даже до Миягино, любуясь брызгами и пенистыми водоворотами стремительно текущей Хаи.
|
|
И вот в один из таких вечеров, через несколько дней после приезда в Хаконэ, они поужинали и уже совсем было собрались выйти из столовой, чтобы совершить обычную прогулку, как вдруг в дверях столкнулись со служащей французского посольства, знакомой госпожи Рурико, только что приехавшей сюда из Токио. Поклонница всего японского, мадемуазель быстро сдружилась с госпожой Рурико и теперь, чрезвычайно обрадованная этой неожиданной встречей, пригласила госпожу Рурико к себе в номер.
Минако и Аоки вернулись в номер, занимаемый госпожой Рурико, и молча стали смотреть в окно на темнеющее небо. Оба с нетерпением ждали госпожу Рурико. Но прошло двадцать минут, полчаса, а та все не возвращалась. По-видимому, юноше очень не хотелось отказываться от прогулки, и он хватался то за свою трость, то за фуражку, с явным нетерпением ожидая госпожу Рурико. Наконец ему, видимо, наскучило ждать, и он стал взад-вперед ходить по комнате, где уже зажгли электричество. Потом вдруг сказал:
– Как долго ваша мать не возвращается!
– Да, – еле слышно ответила Минако, которая, прислонившись к окну, грустно смотрела на первую заблестевшую в небе звезду.
|
|
Юноша собрался было выйти, но ему показалось неудобным оставить Минако в одиночестве, и он смущенно сказал:
– Минако-сан! Не пойдете ли прогуляться со мной! Нам, очевидно, не дождаться госпожи Рурико.
– Прогуляться с вами! – широко раскрыв глаза, воскликнула Минако, не веря собственным ушам.
Приглашение юноши произвело на нее сильное впечатление. По сути дела, за эти несколько дней они впервые остались наедине друг с другом и даже не успели поговорить. И вдруг он приглашает ее на прогулку! Минако смотрела на юношу широко раскрытыми глазами, приложив руки к груди и не в силах ответить ни слова. Юноша, видимо, не догадывавшийся об истинной причине ее смущения, вдруг устыдился, что так бесцеремонно пригласил ее, и сказал виноватым тоном:
– Если вам не хочется, я пойду один. Не люблю сидеть вечером дома!
Минако упустила время для ответа и теперь с замиранием сердца ждала вторичного приглашения юноши. Каким было бы для нее счастьем отправиться с ним вдвоем на прогулку. Только одно короткое приглашение – и она пойдет за ним, не раздумывая.
Но юноша истолковал ее молчание как девичью стыдливость и робость, в душе жалея, что пригласил ее. В конце концов он вышел из комнаты.
Глядя ему вслед, Минако чувствовала, что совершила непоправимую ошибку, упустила случай, который никогда больше не представится. Она вообще ничего не ответила юноше на его приглашение, и он вправе был обидеться на нее.
Поколебавшись минуту-другую, Минако спустилась в вестибюль, торопливо надела дзори и выбежала на улицу, погруженную в мягкий вечерний полумрак.
Дойдя до фонтана на площади перед зданием отеля, Минако огляделась, но юноши нигде не было. Тогда она выбежала на улицу. Она хорошо знала, по какой дороге он должен пойти. И с сильно бьющимся сердцем быстро направилась в сторону Сококуры.
В этот час на улицах Хаконэ было людно и оживленно. Заметив какого-нибудь человека, с виду похожего на Аоку, Минако старалась его догнать, но вскоре становилось ясным, что она обозналась. Пройдя Мияноситу, Минако стала приближаться к пустынному месту у среза горы и на противоположной стороне улицы увидела знакомый профиль. Юноша стоял под навесом парикмахерской, следя за тем, как играют в японские шахматы какие-то молодые люди. Не в силах унять душевного волнения, Минако все же набралась духу и подошла к юноше.
– Вы здесь!… Я тоже вышла прогуляться. Мама, должно быть, еще не скоро вернется, – сказала она тихим, прерывистым голосом.
Услыхав голос Минако, юноша очень удивился, как удивляются звуку далеко брошенного камешка, в то время как о самом камешке уже успели забыть. То что его приглашение оказалось принятым, было для юноши полной неожиданностью, не лишенной приятности.
– В таком случае позвольте составить вам компанию, – произнес юноша и зашагал вперед. Минако следовала за ним на некотором расстоянии, чувствуя себя необыкновенно счастливой, словно во сне.
Вначале они не разговаривали. Минако впервые шла с юношей, в которого тайно была влюблена, и не испытывала той легкости и беспечности, как это бывало с ней, когда они все вместе отправлялись на прогулку. Сердце Минако учащенно билось, ей трудно было дышать. Они шли чересчур быстро, словно спешили по делу.
Внизу у обрыва, вдоль которого проходила дорога, в вечеряем сумраке смутно виднелись разбивавшиеся о прибрежные камни волны реки Хаи. Оттуда тянуло прохладой. Минако, одетая в легкое летнее кимоно, стала зябнуть. Вдобавок ее тревожило молчание юноши. «Быть может, он осуждает меня за нескромность? – мучилась девушка. – Пожалуй, он прав. Я с такой легкостью приняла его приглашение!» Но когда они дошли до моста, перекинутого через речку Дзякоцу, юноша остановился, поглядел на небо и наконец заговорил:
– Посмотрите, вон луна восходит!
Минако подняла голову. Высоко вздымавшиеся за рекой Хаей горы теперь отчетливо выделялись на посветлевшем небе. Еще немного, и лунный свет, игравший на далеком море Сагами, озарит своим сиянием горы.
– Какая прелесть! – проговорила Минако.
– По старому лунному календарю сегодня шестнадцатое, день полнолуния. В Токио вы никогда не увидите такого изумрудного неба. Там оно какое-то мутное!
– Да, – с чувством ответила Минако. – Небо здесь удивительное.
Они вдруг заговорили, словно с них сняли обет молчания.
– А воздух здесь какой чистый, ни пыли, ни дыма, не то что в Токио.
– Кажется, будто в небе отражается зелень гор.
– Да, в самом деле! В небе отражается зелень гор! – повторил юноша, как бы стараясь прочувствовать красоту слов Минако.
Снова воцарилось молчание. Но чувство неловкости у обоих исчезло. Природа как бы сблизила их, сломав вставшую между ними ледяную преграду.
Минако поняла, что может быть с ним еще более откровенной. Ей казалось, что юноша проникся к ней симпатией. Они сами не заметили, что шли теперь рядом. Минако так много нужно было сказать юноше, но она не находила слов. Волновалась, как немая, которая силится что-то сказать.
– Я давно хотел поговорить с вами, но до сих пор как-то не получалось.
Аоки был очень серьезен, словно собирался сообщить Минако что-то важное. Сердце у Минако взволнованно забилось, и она вся обратилась в слух. С минуту юноша мялся, потом наконец проговорил:
– Я хотел выразить вам благодарность за поддержку, но все не представлялось случая. Большое вам спасибо!
Даже в сумерках видно было, как вспыхнул юноша. Минако тоже почувствовала, что краснеет, но не могла вспомнить ничего такого, за что юноше следовало ее благодарить.
– Ах, за что же вы… я… – Минако взглянула на юношу и осеклась.
– Вы забыли? Ну тогда я должен вдвойне благодарить вас. Вспомните, как мне не хотелось ехать на машине от Кодзу, – юноша рассмеялся. – Теперь мне и самому кажется, что я выглядел тогда трусом и ваша мама вправе была посмеяться надо мной. А мне и в самом деле было страшно. Я находился в каком-то странном состоянии. Ваша мама говорила после, что я чуть не заплакал. В то время мне действительно было не до смеха. Но госпожа Сёда так раскапризничалась, что не желала войти в мое положение и, видя мой страх, мучила меня. И вот, когда вы сказали о горной железной дороге, мне показалось, что я слышу слова самого бога, обращенные к грешнику, попавшему в ад. – Юноша опять рассмеялся. – И все же я проявил тогда непростительную трусость!
Тон у юноши был шутливый, но в голосе отчетливо звучали нотки благодарности.
– Стоит ли говорить о таких пустяках! Мне действительно захотелось поехать по горной железной дороге! – Минако еще больше покраснела, ощущая, как неудержимо поднимается в сердце радость.
– Нет, вы тогда вызвали во мне искреннее восхищение! Вступись вы за меня открыто, я устыдился бы, а госпожа Сёда стала бы еще больше упорствовать. Но ваши слова прозвучали с такой непосредственностью, что госпожа Сёда сразу же сдалась. До сих пор я считал самой умной из всех женщин, которых когда-либо знал, госпожу Сёду, а встретившись с вами, понял, что есть женщины, которые так же умны, но при этом сохранили женственность и душевную чистоту.
– Не надо так говорить, – сказала Минако, – вы заставляете меня краснеть. – И она закрыла лицо рукавом кимоно.
В своей милой наивной стыдливости Минако была поистине прелестна. От похвал юноши, которого она успела полюбить, Минако чувствовала себя наверху блаженства.
Выплывшая из-за гор луна залила все вокруг ярким светом. И теперь Минако видела лицо юноши, казавшееся в лунном свете прозрачным. Иногда он украдкой поглядывал на девушку. Прошел всего час, но их сердца с неудержимой силой стремились друг к другу. От прежней неловкости не осталось и следа.
Луна уже поднялась высоко в небе, озаряя горы, реку и лес. Наслаждаясь этой прекрасной летней ночью, молодые люди долго стояли на мосту. В сердце Минако все росли и росли любовь к юноше, нежность, доверие, которых она до сих пор не испытывала ни к одному мужчине.
Как-то сам собой разговор коснулся Минако, и девушка откровенно рассказала ему о своей жизни, даже о своем несчастном больном брате.
– Вот как… Кое-что я слышал об этом. Значит, у вас не осталось никого из родных, брат тут не в счет, раз он в таком состоянии.
От его участия и ласкового голоса девушка еще острее почувствовала свое одиночество, и слезы навернулись ей на глаза. Молодые люди умолкли, но теперь они хорошо понимали друг друга.
– Если вы позволите, мы продолжим прогулку, – сказал юноша, когда они прошли Кигу и приблизились к Миягино.
– Хорошо, – скромно ответила Минако, подумав про себя: «Я готова идти сколько угодно».
Всю дорогу от Киги до Миягино они оживленно разговаривали и успели подружиться. Девичья наивность и скромность Минако, благородство, чистота ее сердца, внимание и ласка к нему глубоко тронули юношу.
У моста Миягино, где берег становился все более пологим, стояла водяная мельница, с шумом вращая свои колеса, которые разбивали серебристые от лунного света струи реки.
– Мачеха заботится обо мне, как мать или старшая сестра. И все же мне очень хотелось бы иметь брата или сестру!
Впервые в жизни Минако говорила с такой откровенностью.
– Я вас хорошо понимаю, – тихо ответил юноша. – Лишь после смерти брата я ощутил, какая это огромная для меня потеря, как важно иметь родных. Но вы…
Тут гоноша почему-то замялся, потом наконец сказал:
– Когда вы выйдете замуж, у вас исчезнет тоска.
– Ах, что вы! – застыдилась Минако. – Пока я еще не думала о замужестве.
– Не думали? – настойчиво переспросил юноша.
– Как-то не приходилось, – совсем растерявшись, отвечала Минако.
У нее перехватило дух, лицо пылало, словно в огне. Она терялась в догадках: отчего это юношу так интересует ее замужество, но от внезапно пришедшей мысли закружилась голова.
– Вы говорите о замужестве… Но кто возьмет в жены такую, как я, без всяких достоинств?
Голос Минако прерывался от стыда. Она вся дрожала. Но юноша оставался спокойным.
– Зачем же так скромничать? Если у вас нет достоинств, так у кого они есть? Такая девушка, как вы… – Юноша умолк.
Минако вся горела от нетерпения, ожидая, что будет дальше, В ее воображении с лихорадочной быстротой проносились любовные сцены. Но юноша молчал, не оправдав ожиданий Минако. При свете луны ей виден был его профиль, но волнение у него на лице не шло ни в какое сравнение с тем, которое переживала Минако. И девушка, слегка разочарованная, молчала. Так прошло минут пять.
– Может быть, повернем обратно? Что-то холодно стало, как осенью. Сырость пробирает до мозга костей.
Сказав это, юноша с безразличным видом отошел от перил. Он был вежлив, но холоден.
Будто пробудившись от сна, Минако пошла вслед за юношей. «Не заметил ли он, что со мной происходит», – думала Минако, готовая от стыда провалиться сквозь землю.
Некоторое время они шли молча, потом юноша вдруг спросил:
– А госпожа Сёда не собирается замуж? Или она решила навсегда остаться вдовой?
Вопрос был столь неожиданным и неуместным, что Минако не знала, как ей ответить.
– Говорят, что госпожа Сёда не успела стать настоящей женой своему покойному мужу и в будущем намерена выйти замуж вторично. Мой покойный брат говорил, что слышал об этом от самой госпожи Сёды. Но в обществе ходит множество вздорных слухов, поэтому я и решил спросить об этом у вас.
– Нет, – только и могла ответить Минако. – Я ничего не знаю.
– Некоторые говорят, что госпожа Сёда взяла на себя заботу о вас и выйдет замуж лишь после того, как отпразднует вашу свадьбу.
Юноша и подумать не мог, что испытывала в эти минуты Минако. Ей казалось, что кто-то столкнул ее в пропасть, мимо которой они проходили. Теперь она поняла, почему юноша так интересовался ее замужеством. Просто ему любопытно было узнать, каковы намерения ее мачехи. Минако не могла без стыда вспомнить свое волнение. Ее девичьи грезы были беспощадно разрушены. Даже луна, казалось, померкла в небе. Чудесный сон превратился в страшный кошмар. Превозмогая стыд и боль в сердце, она с обидой в голосе едва слышно повторила:
– Нет, я ничего не знаю.
Ночной разговор
После того памятного вечера жизнь в Хаконэ превратилась для Минако в настоящую пытку. Она сникла, как готовый раскрыться бутон, пораженный морозом, ее хрупкое девичье сердце было глубоко ранено. Тем не менее она не собиралась возвращаться в Токио раньше времени, такая мысль ей даже в голову не приходила. Она решила остаться в Хаконэ и молча терпеть свое горе. Теперь она всячески избегала юношу и почти все время проводила в одиночестве. А когда юноша с мачехой начинали беседовать, старалась незаметно выскользнуть из комнаты, чтобы не мешать чужой любви, раз сама не была любима. Тяжело было у девушки на сердце. Она видела, какие взгляды бросает Аоки-сан на мачеху, как светятся радостью его глаза. Улыбка мачехи вызывала в его сердце то неудержимый восторг, то глубокую печаль. Видя все это, Минако еще больше мучилась и тосковала. Мужчина и две женщины, женщина и двое мужчин – сколько трагедий разыгралось на этой почве начиная с глубокой древности. В треугольнике, о котором идет речь, больше всех страдала кроткая Минако.
– Мина-сан! Что с вами? – с тревогой и нежностью спрашивала мачеха, глядя на Минако, подолгу стоявшую в задумчивости на балконе. Но Минако с вымученной улыбкой отвечала:
– Нет, ничего!
Даже проницательная госпожа Рурико не догадывалась о невыносимой боли, терзавшей бедное сердце Минако. Юноша, в свою очередь, никак не мог понять, отчего чуждается его Минако, с которой они так дружески беседовали на прогулке. Теперь Минако отправлялась вечером гулять без всякой радости, потому что была уверена, что юноша если и не тяготится, то уж, во всяком случае, не испытывает ни малейшего удовольствия от этих прогулок втроем. Но мачеха никогда не оставляла девушку одну и, если Минако отказывалась идти, говорила:
– В таком случае и мы не пойдем.
И Минако приходилось скрепя сердце соглашаться. Весело сказав:
– Ну тогда и я пойду, – она с тяжелым сердцем послушно шла гулять.
Но однажды вечером, это было недели через две после их приезда в Хаконэ, Минако затосковала сильнее, чем обычно, и, несмотря на все уговоры мачехи, наотрез отказалась идти на прогулку, тем более что юноша, обычно присоединявшийся из вежливости к приглашению мачехи, на этот раз не произнес ни слова.
– Я собралась сегодня написать письма подругам. – Минако наконец придумала предлог, чтобы остаться дома.
– А-а, письма… Вы можете их утром написать. Идемте же! Без вас нам скучно, не правда ля, Аоки-сан? – обратилась она к юноше.
Тот нехотя согласился. Заметив это, Минако решила во что бы то ни стало остаться дома и сказала:
– Простите, но я сегодня не пойду. Пока вы будете гулять, я напишу письма.
Видя такую решительность Минако, мачеха больше не стала ее уговаривать и обернулась к юноше:
– Тогда мы, может быть, пойдем без Мина-сан?
От Минако не укрылось выражение радости, появившееся на лице у юноши при этих словах, которое жестоко ранило сердце девушки.
– В таком случае, Мина-сан, мы пойдем без вас. Вы не будете скучать?
– Нет, не беспокойтесь! – весело ответила Минако, хотя душу ее охватила невыразимая тоска.
Минако проводила мачеху и юношу до дверей и, когда они скрылись из виду, убежала в свою комнату, бросилась на пол, уткнулась лицом в кресло и долго не поднимала головы. Горячие слезы неудержимо лились из глаз. Она казалась самой себе жалкой, всеми покинутой, никому не нужной. Чтобы хоть немного рассеять тоску, Минако села писать письма подругам, но не могла собраться с мыслями. Ее неотступно преследовал образ юноши, отправившегося с мачехой на прогулку. Не в силах справиться со своей тоской и ревностью, Минако не могла дольше оставаться в комнате. Ей страстно хотелось очутиться сейчас на самой высокой вершине и там выплакать свое горе. В сильном возбуждении Минако покинула комнату с намерением идти куда глаза глядят, но тут же спохватилась, вспомнив, что отказалась от прогулки. Наконец она решила выйти в сад, примыкавший к отелю с задней стороны. Сад был довольно большой, и днем отсюда открывался великолепный вид па море. В саду никого не было, кроме мужа и жены – европейцев, которые под руку прогуливались по тропинке посреди зеленой лужайки. Электрический свет не доходил сюда из окон отеля. Было тихо, словно в лесу. Слышались только тихие звуки скрипки. Это, должно быть, играла снявшая номер в отеле скрипачка из Европы. Сидя неподвижно в темноте, Минако чувствовала, как постепенно рассеиваются тоска и тревога, как едва слышные нежные звуки скрипки умеряют душевную боль. «Я не должна была уходить, пока мачеха не вернулась», – думала Минако, но ей так не хотелось возвращаться в отель.
Она пробыла в саду полчаса, сорок минут, час, но не двигалась с места. Вдруг раздались чьи-то шаги.
Вначале Минако не придала им никакого значения, полагая, что это прогуливаются те же самые европейцы, которых она видела мельком в саду. Но те, кто к ней приближался, говорили не на европейском, а па чистейшем японском языке, к тому же голоса их показались Минако знакомыми. Девушка с опаской огляделась и стала напряженно всматриваться в темноту. К ней приближались двое, одетые в легкие белые кимоно, четко выделявшиеся во мраке. Минако не сводила с них глаз. Прошло десять, двадцать секунд, пока наконец она поняла, кто это, и съежилась, словно ее окатили ледяной водой. Это возвращались с прогулки юноша и мачеха. Они шли, как влюбленные, совсем рядом, касаясь друг друга плечами. Минако скорее почувствовала, чем увидела, что они держатся за руки, и задрожала всем телом.
«О, если бы разверзлась подо мною земля!» Минако хотелось сейчас же убежать, хотелось закричать от нестерпимой боли.
«Но если я шевельнусь, они заметят меня».
При этой мысли Минако застыла на месте, стараясь не дышать, сделаться как можно меньше, незаметней. Она решила подождать, пока они пройдут мимо. Но что за жестокая игра судьбы! Они шли прямо к тому месту, где она сидела. Сердце Минако разрывалось на части. Подумав, что они могут ее заметить, девушка еще сильнее задрожала. Но ни юноше, ни мачехе в голову не приходило, что Минако сидит здесь на темной скамейке. Они были уже совсем близко. Минако охватило отчаяние. Она решила заговорить с ними, пока они еще ее не заметили, но голос не повиновался ей. Когда напряжение Минако достигло предела, мачеха с юношей вдруг повернули направо и сели на скамейку, расположенную под теми же деревьями, только позади скамейки, на которой сидела Минако. Не успела девушка облегченно вздохнуть, как перед ней возникла новая трудность: сейчас она станет невольной свидетельницей их разговора. Для Минако это было так страшно! Теперь она поняла, в каких они отношениях, и ей очень не хотелось вникать в тайну мачехи, которой она так доверяла и которую так сильно любила. «Лучше бы я ослепла и оглохла», – думала Минако. Убежать незамеченной она не могла и решила зажать уши, но не в силах была сделать это. В тишине, царившей вокруг, ничто не могло заглушить их голосов.
Совсем небольшое расстояние отделяло Минако от соседней скамейки, и каждое слово госпожи Рурико, равно как и юноши, явственно долетало до ее слуха.
– Минору-сан! Зачем вы привели меня в такое темное место? Что вы хотели сказать?
В словах и интонациях мачехи звучали непривычные для Минако легкомыслие и кокетство гейши. К тому же она называла юношу по имени, чего никогда не делала при Минако. Минако почувствовала, что разбито не только сердце, разбито и доверие к мачехе.
Юноша ничего не ответил. Молчание длилось минуты две-три. Потом мачеха нетерпеливо произнесла:
– Говорите же! Что вы задумались? Нам пора возвращаться, там Минако скучает одна. Вы сказали, что во время прогулки не можете говорить, так говорите сейчас, не дразните меня!
Минако ждала с замиранием сердца, больно раненного фамильярностью мачехи. Но юноша продолжал молчать.
– Ну, говорите же, в чем дело! – ласково произнесла госпожа Рурико, словно уговаривала ребенка.
– Хорошо, я скажу, только не увиливайте от ответа, как это вы обычно делаете.
Голос юноши звучал торжественно. Даже Минако почувствовала всю важность для него этой минуты.
– Вы нехороший, Минору-сан! Как вам не стыдно! Разве я когда-нибудь увиливала от ответа? Ко всему, что вы говорите, я отношусь очень серьезно.
В словах мачехи звучали неискренность и фальшь гейши.
– Вы всегда говорите со мной этим небрежным тоном и все обращаете в шутку!
– А-а, вы уже сердитесь! Хорошо, я буду слушать вас так, как вам угодно. Пожалуйста, говорите!
Минако было стыдно за мачеху. Юноша снова умолк.
– Ну, говорите же! Я с нетерпением жду!
По тону мачехи Минако догадалась, что эти слова она произнесла, близко наклонившись к юноше.
– Рурико-сан! – собравшись с силами произнес наконец юноша. – Неужели вы не догадываетесь, о чем я собираюсь говорить с вами?
Минако знала заранее, что именно так ответит Аоки. Напряжение, которое все время испытывала девушка, сменилось чувством полной безнадежности, и все же она с нетерпением ждала, что скажет мачеха.
– Вы спрашиваете, не догадываюсь ли я, о чем вы собираетесь говорить со мной? Нет, не догадываюсь!
Притворство и спокойствие госпожи Рурико способно было вывести из равновесия кого угодно. Не удивительно поэтому, что юноша возмутился.
– Вы не догадываетесь? Не замечаете, какие я питаю чувства к вам, не знаете, как вы мне дороги?
Эти слова поразили Минако в самое сердце. Теперь у нее уже не было сомнений в том, что любимый ею человек тоже любит, только не ее, а другую женщину. И его признание прозвучало для Минако как смертный приговор. Девушка вся дрожала, словно в лихорадке, ожидая в то же время, что ответит мачеха. Но мачеха не торопилась с ответом. Тогда юноша снова заговорил:
– Не может быть, чтобы вы ничего не понимали! Ведь я готов пожертвовать для вас решительно всем!
Голос юноши дрожал и прерывался. Но мачеха оставалась невозмутимой.
– Я понимаю вас, – ответила она спокойно. Такой ответ не мог удовлетворить юношу.
– Вы понимаете меня! Вы всегда так говорите! Вы и в тот раз сказали, что понимаете меня! В чем же разница между вашими «понимаю» и «не понимаю»? Быть может, вы всем своим поклонникам говорите то же самое? Знал бы я, что вы мне и на этот раз так ответите, не стал бы спрашивать. Если вы и в самом деле поняли меня, ответьте должным образом, прошу вас!
Минако слушала, закрыв глаза, чувствовала, как с каждым словом растет возбуждение юноши, и сама задыхалась от волнения. Мачеха же становилась все спокойнее. Ей, видимо, доставляло странное удовольствие мучить несчастного Аоки.
– Я понимаю вас, – повторила она. – Но чем могу я это доказать? – В голосе ее по-прежнему звучали фамильярность и кокетство.
Тут юноша не выдержал.
– Чем доказать? – воскликнул он. – Об этом вы спрашиваете у меня? Ведь с самого начала вы сделали меня своей игрушкой! Вы издевались над моими чувствами, о которых я вам говорил, как только представлялся случай!
Минако становилось все труднее и труднее не выдавать своего присутствия. Ее сердце буквально разрывалось от самых противоречивых и мучительных чувств. Охваченная отчаянием оттого, что юноша любит другую, она в то же время питала к нему нежность, ведь он умел так горячо и искренне любить. Еще она жалела юношу, жестоко страдавшего от легкомыслия и равнодушия госпожи Рурико, и вдобавок мучилась сознанием того, что она стала невольной свидетельницей чужой тайны. Минако сидела словно на иголках, все время порываясь уйти, но из опасения быть замеченной продолжала сидеть. Ведь стоит ей двинуться с места, как они тотчас услышат шелест травы под ее ногами, увидят ее, до сих пор скрытую тенью деревьев. Представив себе, как будут они удивлены и смущены при этом, Минако не решалась даже шевельнуться. Между тем ничего не подозревавшая госпожа Рурико сказала по-прежнему очень спокойно:
– Поэтому я и говорю, что понимаю вас! Очень хорошо понимаю!
– Это вы серьезно говорите? Искренне? Или для того лишь, чтобы я не докучал вам?
Госпожа Рурико промолчала.
– Докажите, что вы говорите это серьезно! Докажите на деле! А ваших уверений я уже достаточно наслушался! Мне нужны не слова, а поступки!
Юноша говорил с нескрываемым возмущением, но это нисколько не действовало на мачеху.
– Вы не верите мне?! Вам нужны доказательства?! Тогда нам не о чем больше разговаривать! Я не гейша! Уж не хотите ли вы от меня письменного обязательства?
Эти слова были не к лицу порядочной женщине.
– Я ведь не прошу у вас в качестве доказательства какую-нибудь вещь. Мне нужен дельный ответ, а не ваши «повремените». Помните, о чем я вас недавно спрашивал?
– Не помню, – кокетливо ответила госпожа Рурико. – О чем же?
– Вы уже забыли, забыли о том, что для меня так важно?! В таком случае я вам напомню. Я спрашивал, могу ли я просить вашей руки!
Это было для Минако последним жестоким ударом. Она не думала, что отношения юноши и мачехи зашли так далеко.
– Вы опять за свое? Но ведь в тот раз я вам совершенно определенно ответила, – с беспечным видом произнесла госпожа Рурико.
– Сейчас такой ответ меня уже не удовлетворяет. «Что же могла ответить ему мачеха?» – терялась в
догадках Минако. Ей было нестерпимо стыдно подслушивать, но сделать с собой она ничего не могла.
– Вы просили меня подождать до замужества Минако-сан, – продолжал юноша. – Но ваш ответ совершенно не зависит от этого обязательства. Дайте только свое согласие, и я готов ждать сколько угодно, пять, десять, двадцать лет, всю жизнь. И никогда не раскаюсь в этом. Но вы требуете, чтобы я ждал не замужества Минако-сан, а вашего согласия.
Голос юноши становился все тише, но в то же время в ном все сильнее звучала страсть. В этом голосе было нечто такое, что задело бы струны души всякого человека. Каждый раз, как юноша произносил имя Минако, сердце ее начинало учащенно биться, и она еще внимательней прислушивалась к каждому слову. Мачеха продолжала хранить молчание, тогда юноша вновь заговорил:
– Вы просите подождать с ответом… Но если бы я знал наперед, что он будет благоприятным для меня, то ждал бы его, сколько угодно. Но я не уверен в этом. Что будет со мной, если вы откажете, если, поиграв моим чувством, бросите меня, как надоевшую игрушку? Может быть, это вы и собираетесь сделать, оставляя меня в полнейшем неведении? Судя по вашим поступкам, я не могу думать иначе.
– Напрасно вы так плохо обо мне думаете. Я очень признательна вам за ваше чувство ко мне, но вопрос о браке для меня – вопрос сложный. При мысли о замужестве я вся холодею от ужаса, словно очутившись на краю пропасти. После свадьбы Минако, когда ей не понадобится больше моя забота, я смогу при желании выйти замуж, но не знаю, появится ли у меня такое желание. – Впервые госпожа Рурико как бы приподняла завесу над своими истинными чувствами.
– Меня не интересует ваше отношение к браку вообще. Я хотел бы знать, что вы думаете в данном конкретном случае, собираетесь ли выходить замуж именно за меня, а не за кого-то другого. Иными словами, мне хотелось бы знать, любите ли вы меня настолько сильно, чтобы принять мое предложение? Если вы собираетесь на всю жизнь остаться вдовой, я не вправе решать за вас по-другому, если же намерены выйти замуж, то мне хотелось бы знать, падет ли ваш выбор на меня? Повторяю! Ждать буду сколько угодно.
В тихом голосе юноши то и дело вспыхивали искры пламенного чувства. Минако с замиранием сердца ждала ответа мачехи на этот вполне естественный и ясный вопрос. Но мачеха ответила не сразу.
Было уже около десяти. Луна бросала на горы Хаконэ свой бледный, убаюкивающий свет.
Роковая ночь
– Я полагаю, что не так уж трудно ответить на мой вопрос. Скажите только: да или нет. Я хочу услышать подтверждение вашим чувствам ко мне, о которых вы не раз говорили. Я вас не спрашиваю о том, как вы решите в будущем. Скажите, что вы думаете сейчас. Этого вы не можете не знать. Если, скажем, в будущем вы стали бы решать этот вопрос, выбрали бы вы меня в мужья?
Теперь госпоже Рурико было нелегко увильнуть от ответа, и она сказала:
– Я люблю вас. Все, что я вам говорила в эти дни, чистая правда. Но это не значит, что я выйду за вас замуж. Дайте мне еще немного подумать.
Этот половинчатый ответ снова привел юношу в сильное раздражение.
– Подумать?! С меня достаточно подобных ответов! «Подумаю», «понимаю» – они уже мне надоели, ибо служат лишь для того, чтобы успокоить, утешить меня. Я хочу либо все, либо ничего. Скажите «нет», и я уйду, буду мужественно бороться со своими страданиями, никогда не упрекну вас ни единым словом, я ведь мужчина! Я не требую от вас согласия. Мне нужно только знать, «да» или «нет». Я не могу больше мучиться от этой неопределенности. Я хочу либо владеть вами, либо потерять вас навсегда. Любовь – это тирания. Она предполагает полное обладание любимой. – Юноша старался говорить твердо, но голос его дрожал, свидетельствуя о его слабости перед госпожой Рурико. – Вы хотите еще подумать. Но до каких пор это будет продолжаться? Может быть, вы собираетесь думать еще месяцев пять или полгода? – не без иронии говорил юноша.
– Нет, только до послезавтра! – просто ответила госпожа Рурико, с легкостью обезоружив наступавшего врага.
После небольшой паузы юноша опять заговорил:
– Послезавтра? Вы не шутите?
– Нет, не шучу, – с сердечностью в голосе ответила она.
– В какое время я получу ответ? – с радостной надеждой спросил юноша.
– Вечером.
Она ответила очень серьезно, хотя неизвестно, был ли ее ответ до конца искренним.
– Значит, послезавтра мы пойдем с вами вдвоем на прогулку? Вы не будете приглашать Минако-сан? Не будете уговаривать ее, как обычно, если она не захочет идти с нами? Мне всегда хочется идти только с вами одной, но вас это, видимо, не интересует.
Что должна была испытывать при этом Минако? По щекам се покатились крупные слезы.
Ей стоило огромных усилий оставаться на месте. До чего же обидно и унизительно было слышать, что человек, которого она любит, тяготится ее обществом. Теперь Минако больше не думала о том, заметят ее или нет, она хотела лишь одного: бежать отсюда, бежать как можно скорее, куда глаза глядят. И все же, встав со скамейки, она старалась не производить ни малейшего шума. Ноги у нее сильно дрожали, голова кружилась, казалось, вся кровь прилила к сердцу. Собрав все свои силы, Минако неслышно отошла от скамейки, все время пригибаясь, и облегченно вздохнула, лишь очутившись подле невидимых в темноте невысоких кустов. Пробравшись сквозь них и обойдя то место, где сидели мачеха с юношей, Минако чуть ли не бегом направилась к отелю, словно спасаясь от преследующего ее кошмара, от греха, от смертельной обиды.