– А я люблю вечера. Так хорошо: день прошел, все дела переделаны, на душе покой, можно помечтать… – вздохнула Люша.
Иван улыбнулся и пропел тихонько:
Вечер бродит по лесным дорожкам,
Ты ведь тоже любишь вечера…
Хорошо пропел, задушевно. Так бы и слушать, слушать. Но время жизни у Люши сейчас другое: не до песен.
– Спокойной ночи, малыши, – сказала она.
И малыши – Иван с Парнем – отправились к себе на восьмой этаж.
* * *
В очередной рабочий день Иван, как обычно, вышел на балкон разобраться с погодой. Из подъезда торопливо выскочила женщина с двумя ребятами. Опять, как и в прошлый раз, тащила она в одной руке школьный рюкзак, в другой – набитый чем‑то пластиковый пакет и объемную женскую сумку. Люша с сыном и дочкой. Бегут и еще переговариваются о чем‑то.
– Надо было их довезти, – подумал Иван. – Каждое утро она с этими сумками.
Но и его утро уже не было пустым и одиноким: он пробежался с Парнем, купил ему в ларьке еды. Времени на все оказалось впритык. Когда заботишься о ком‑то, минуты бегут с огромной скоростью.
Любимое дело
– Иван Юрьевич! Мы приехали. Мы готовы.
Две фигурки встали при его приближении. Мать и дочь. Мать – непростой персонаж, волнуется, психует, трясется, но делает вид, что бодрится. Хотя пора бы уже привыкнуть: столько лет они периодически встречаются.
– Вижу, что готовы! Настроение бодрое? Да, Василиса? Да, красавица? Сделаем тебя еще совершенней сегодня!
Девочка улыбается в ответ на добрые слова доктора. И улыбка у нее очень милая. А что прежде было – знают только несколько человек: родители малышки и врачи. Да и зачем кому‑то еще знать?
Василисе сейчас восемь с небольшим. И знаком с девочкой Иван почти всю ее жизнь. Буквально с первых дней ее появления на свет. Ребенок родился с врожденными аномалиями: с заячьей губой и волчьей пастью. Такой комбинированный дефект встречается почему‑то чаще у мальчиков. У девочек – волчья пасть. А этому младенцу досталось и то и другое. В первые два месяца беременности у плода формируется челюстно‑лицевые органы. У большинства серединная линия губы соединяется и зарастает как раз в этот период. Но бывает, что ткани верхней челюсти и носовой полости не срастаются. И тогда у младенца верхняя губка оказывается разделенной расщелиной, которая доходит до носа и приоткрывает десну. Это и есть заячья губа.
|
|
В случае волчьей пасти не срастаются верхняя челюсть и твердое нёбо.
Ребенок не может даже питаться полноценно: часть пищи попадает в нос.
Когда матери видят новорожденного с заячьей губой и волчьей пастью, они обычно впадают в отчаяние, постоянно задавая себе и окружающим вопрос: «За что?» Странный вопрос. Но спрашивают, пусть риторически, именно так. Не «почему?», а «за что?».
Мама Василисы именно так и причитала. Взглянула на новорожденную – и начала буквально визжать. Она и во время родов была очень уж крикливой и требовательной. Роды у нее были платными, и она не забывала об этом напоминать перед каждой схваткой. Требовательная роженица. Но это бывает, к этому привыкли. А вот к тому, что пришлось услышать от новоиспеченной мамаши после ее знакомства с дочкой, привыкнуть невозможно. Ивану рассказывала коллега‑микропедиатр, которая и вызвала его на консультацию по поводу врожденной аномалии, что именно вопила дамочка. Крики о вине врачей перемежались с фразами: «Что я мужу скажу?», «Эти суки меня сглазили!» и «За что?». Мужа она почему‑то боялась больше всего. Считала, что он ее бросит «с чудовищем на руках». «Чудовище» – это был новорожденный младенец, ее собственная дочь. Удивительно, какие злобные слова таятся в головах людей и как не ко времени бывают они выплеснуты!
|
|
Микропедиатр вызвала к бушующей мамаше специалиста в области челюстно‑лицевой хирургии. Этим специалистом и оказался Иван. Он вошел в отдельную палату, оплаченную заботливым мужем молодой мамочки и как раз услышал очередной всплеск упреков ко всему сущему: к небу, окружающим и весьма далеким человеческим существам, к судьбе и прочее, прочее, прочее.
Иван несколько мгновений простоял, думая, с чего начать разговор, чем успокоить женщину. И тут в палату вошел мужчина с цветами. Муж. Наверняка. Такой властный, холеный, но в данный момент несколько растерянный, потому как, видимо, еще в коридоре услышал ряд нелицеприятных характеристик, выкрикнутых его молодой женой в адрес вселенной. Муж, очевидно, был уже проинформирован медперсоналом по поводу проблем с родившейся дочкой и состояния супруги.
Далее состоялся обмен мнениями, если говорить языком высокой дипломатии.
– Успокойся, пожалуйста! – произнес муж.
– За что мне э т о?! – с новой силой завопила жена.
– Это – наследственность! – удалось вставить Ивану в секундный промежуток между воем несчастной.
И она отреагировала, хотя, казалось, не слышит ничего, кроме собственного горя.
|
|
– Это наследственность! – повторила она эхом, повернувшись в сторону мужа. – Слышал? Да? У мамочки своей спроси, откуда эта наследственность!
И тут Иван не выдержал. Просто, говоря обыденным языком, его переклинило.
– Стоп! – велел он властно. – Меня вызвали для консультации, извольте молча выслушать. Дальше – делайте, что хотите. Перечисляю факторы риска, которые приводят к этим аномалиям: наследственность, а к тому же – курение, употребление алкоголя, наркотиков, проблемная экология, грипп, высокая температура в первые месяцы беременности, стрессы, депрессии, генитальный герпес, краснуха, токсоплазмоз. Но в вашем случае – маму мужа спрашивать не надо. Потому что наследственность – по вашей линии.
Женщина затихла и молча смотрела на доктора. Так же молча, с немым вопросом вглядывался в лицо говорящего ее муж.
– Поверните лицо к окну, – велел Иван скандалистке. – Я не ошибся. У вас была операция по поводу заячьей губы. Есть микроскопические следы, которые пластическому хирургу о многом говорят. Так что – напрасно вы упрекаете родственников мужа. Это несправедливо.
Надо сказать, что еле заметный шовчик на серединной линии губы совсем не искажал прелесть лица молодой мамаши. Верхняя губка, наверняка подкачанная силиконом, капризно поднималась, придавая облику определенное очарование. Непонятно было, почему именно она, на себе испытавшая возможности устранения этого дефекта, устроила такой вселенский ор. Хотя… настрадалась наверняка в свое время. Может, дразнили, может, сама себе напридумывала всяких ужасов насчет своей внешности. Девчонки, они такие.
– Ты?! – произнес тем временем муж грозно. – Ты что здесь устроила? Ты почему не предупредила?
– А ты спрашивал? – разразилась слезами жена.
Но на этот раз слезы были тихими. Женщина умела бить на жалость.
– Ты должна была врачу сказать, когда наблюдалась! – рявкнул муж.
– Я забыла! У меня был токсикоз! Ты хотел этого ребенка!
Похоже, у женщины нашлись резервы для выхода на новый виток обвинений.
Ивану снова пришлось прервать горячую дискуссию. Он привел свой любимый довод, к которому прибегал, когда беседовал с родителями, столкнувшимися с подобной проблемой.
– Слушайте, это все дело поправимое! Не за один раз, но поправимое! У Чарли Чаплина тоже была заячья губа! И что? Это ему помешало?
После этой реплики разговор перешел в конструктивное русло. Новоиспеченный отец попросил обозначить этапы устранения проблемы.
Иван подробно обозначил все: девочке в шесть недель можно будет сделать первую операцию – хейлоринопластику верхней губы и носа, в полгодика настанет черед уранопластики, то есть, пластики нёба. Потом эту же операцию придется продолжить, когда ребенку исполнится год.
А третий этап наступит после того, как у ребенка прорежутся постоянные зубы, то есть после восьми лет. Должна быть произведена костнопластическая операция. И потом, до совершеннолетия – несколько корригирующих операций.
– У вашей дочери тяжелая степень аномалии. Но все можно поправить. Все достижимо. Главное – терпение. И без паники, – завершил Иван свой маленький доклад.
Родители поняли. Успокоились. По крайней мере, ничего, подобного первой реакции, Ивану наблюдать больше не приходилось. Отец девочки настаивал на том, чтобы Иван сделался их постоянным хирургом. Видимо, на него сильное впечатление произвел диагноз, поставленный его жене с первого взгляда. Вот специалист! Муж не разглядел, а он – только глянул и знает!
Операций прошло немало. Каждая – сродни труду ювелира. Внешне девочка выросла симпатичной, верхняя губка с едва заметным шрамиком совсем ее не портила. Но существовали другие, не видимые чужому глазу сложности. Сегодня Ивану придется хорошенько поработать, чтобы пройти очередной этап улучшения жизни Василисы.
Все прошло, как и планировалось. Ребенка увезли. Иван сел передохнуть в интервале: ему предстояло сегодня еще три операции. Он пил чай и разглядывал в телефоне фото Василисы: младенец с ращепленной губой, результаты первых коррекций. Сейчас – совсем другое дело! А будет еще лучше! Настроение его здорово поднималось при виде результатов собственного труда.
Хороший день! Он знал, что и после работы все будет у него наполнено смыслом. Пойдет в детское отделение справиться об Алеше, потом позвонит своему адвокату насчет усыновления. Потом заедет в продуктовый, накупит наконец всякой всячины, наготовит, пригласит на ужин Люшу с детьми. Хороший день, хоть и холодно, и дождь, и дни все короче. Дело совсем в другом.
Умилительная картинка
Редко в обыденной жизни Люши выдавались минуты относительного покоя. Оставаясь одна дома, она целиком погружалась в работу, а ее вечера целиком принадлежали детям. Безоговорочно. Она сама к этому стремилась. Ей нравилось играть и разговаривать с ребятами обо всем, что происходило вокруг. Сейчас, когда Алеша и Зайка подросли, они уже вполне могли, играя, обходиться без материнского участия. Главное – погрузиться в игру. Вот это время – их увлеченной возни на ковре в гостиной, возни, которой можно уже не опасаться, в которую можно уже и не вникать, становилось самым уютным отрезком дня. Люша усаживалась в массажное кресло, единственное, что осталось в ее доме от прежней жизни с первым мужем. Она выбирала программу подольше и поинтенсивнее, предаваясь собственным мыслям и лишь изредка прислушиваясь к детской болтовне.
Сегодня в голову Люши лезли всякие ненужные, лишние мысли, которые ничего не приносили, кроме пустого беспокойства. Она уселась поудобнее, и кресло принялось беззвучно колошматить ее со всех сторон.
– Вот мой единственный секс, – постановила Люша, страшно жалея себя и уходящее время самой прекрасной поры своей жизни. – Единственные объятия я получаю от массажного аппарата. Дожила! И так и будет! Хорошие времена наступили! Полно вокруг одиноких баб (а чего – не баб разве? Прежде, после тридцати если, уже или бабой называли, или старой девушкой). Ну, ладно. Раньше были войны, то да се – революции, репрессии… А сейчас откуда такое, что мужиков – раз, два и обчелся, а из этих «раз, два» – тоже ни одного, по сути, адекватного не сыскать? К тридцати уже кто спился, кто снаркоманился… Остальные – законченные эгоисты и себялюбцы, нацеленные в лучшем случае благосклонно принимать то, что будет предлагать им истосковавшаяся в одиночестве женщина. И только.
Массажный аппарат тихо и неуклонно толкал ее в спину, бил по шее, колошматил по затылку, зажимая при этом ноги. И все это вместе почему‑то отгоняло унылые мысли. Люша прислушалась к голоскам детей. Они сидели на диванных подушках, разбросанных по ковру, и о чем‑то вполне серьезно беседовали.
– Он мне все время говорит, что я уродина! – жаловалась Зайка. – Говорит, что я самая‑самая уродина и страшила из всех девочек в группе. А если я плачу, он смеется!
– Но это же неправда, ты не уродина. Ты очень даже красавица. Сама знаешь, – рассудительно утешал Алеша. – В том году все девочки были снежинками на Новый год, а ты Царица‑Зима. Уродину же не назначают быть Царицей‑Зимой.
– Правда! – удивилась Зайка.
– А еще ты была Фея лета! Помнишь? Все – просто цветочки, а ты Фея! Страшилу бы Феей не назначили!
Люша внимательно, гордясь умом и рассудительностью сына, вслушивалась в детский диалог.
– А почему же он тогда обзывается? – удивилась Зайка.
– Он злой. И просто глупый, – объяснил Леша. – Ему хочется тебя обижать, чтобы ты плакала.
– А зачем? – с огромным интересом спросила сестра.
– Злые любят, когда другие плачут, – последовал ответ.
Некоторое время дети молчали.
Люша даже успела подумать, насколько простое и верное объяснение дал ее сын. Да, именно так. Злые любят делать больно и наслаждаются, когда видят, что им это удалось. Что же делать? Надо бы подсказать Зайке, чтобы сдерживалась, не плакала, не доставляла удовольствия своему обидчику. Но что‑то остановило Люшу. Она почувствовала, что нельзя влезать в этот разговор, который был начат без нее. Надо же! У них свои темы, которые им хочется уже обсуждать друг с другом, без нее. Они будут нуждаться в ней всю оставшуюся жизнь, как она нуждается в своей дорогой мамуле, но не во все станут посвящать. Это справедливо?
– А хочешь, – услышала она твердый голосок сына. – Хочешь я его напугаю?
– Как? – жадно спросила Зайка.
– Приду к вам в группу, позову его в раздевалку и буду ему рассказывать ужасные, страшные истории. Ну, про зомби, например. Или про вампиров. Что‑нибудь просто невыносимо ужасное. Знаешь, такое, что он послушает‑послушает, а потом заплачет и скажет: «Мне страшно. Можно, я уйду?» – увлеченно развивал план страшной мести старший брат.
Люша восхитилась услышанным. В Лешике начисто отсутствовало агрессивное начало. Вот ведь план! Другой бы сказал: позову твоего обидчика и ка‑ак дам ему! А у ее сына возник план эмоционального воздействия. Он даже не собирался напрямую запугивать противника! Только рассказывать страшное, чтобы тот не выдержал и сдался! Тонкая месть! Только вот – действенная ли?
Кресло продолжало свою работу, выбивая из Люши, как из пыльного ковра, всякие лишние мысли и тревоги. Она какое‑то время словно любовалась со стороны умилительной картинкой их уютного семейного вечера: умытые румяные дети на ярких подушках, разбросанных на ковре, прекрасная молодая мать, слегка утомленно, но нежно взирающая на них из глубины мягкого кожаного кресла, за окном дождливая осень, листопад, но в доме тепло, уютно, надежно. Это ее мир. Она его создала, выстрадала. Она готова отдать этому устроенному ею миру всю себя без остатка: все годы жизни, все надежды на личное счастье. Пусть будет так, как сейчас. Не лучше. И не хуже. Именно так.
И вдруг пронзительная мысль уколола ее в самое сердце: скоро все изменится. Все‑все поменяется через каких‑нибудь пару недель! И она сама – получается – виновата в этом! Виновата? Ну, можно другое слово подобрать. Она сама – источник тревожных перемен в собственном доме. Она увидела этого несчастного ребенка у магазина, который стоял уже на пороге собственной смерти. Она прошла было мимо. И – не сумела уйти, не сумела не заметить.
Странная вещь – человеческая свобода. Все в тот день, когда увидела Люша у магазина отчаявшегося ребенка, было в ее руках. Ничто не заставляло ее, ничто не мешало решать так, как ей казалось правильным. Могла бы просто взглянуть и пройти мимо. Запросто могла бы. Столько горя вокруг: глаза притерпелись не замечать бездомных у помойки, ноги сами шагают в обычном ритме мимо цыганки‑попрошайки с вечно спящим светловолосым ребенком у нее на руках. Хотя поначалу и копошился в голове вопрос: почему ребенок спит беспробудно, ведь не грудничок уже, года три ему, не меньше. И вообще – откуда у смуглой «матери» это бледнокожее дитя? Однако ноги исправно уносили Люшу подальше от всех возможных вопросов. У нее своя жизнь. Ей бы свои вопросы решить. Хватило бы на это сил. Иного выбора она для себя и не представляла. Но в тот день, у магазина, пройти мимо не смогла. Значит – сама выбрала. Это ее свободное решение. И никуда от этой свободы не денешься. Хотя, конечно, можно сказать: простите, я не потяну опеку над чужим ребенком. Я сама ращу двоих, собственных. И это нелегко. Да, так можно сказать. И – нельзя. Почему‑то – нельзя. Вот тебе и свобода выбора. Что за сила порой толкает человека на выбор самого трудного пути?
Хороший вопрос. Что вообще всех нас толкает?
Люша вдруг без жалости, с отвращением подумала о покойной матери несчастного ребенка. Она ее хорошо помнила, как помнила и бабушку мальчика. В мыслях можно было позволить себе абсолютную честность, и раздумья о юной женщине, выбравшей такую тухлую и подлую смерть, звучали так:
– Только распоследняя сука может позволить себе так извести всю свою семью. Ведь она, гадина, довела своих родных до смерти, тут все ясно. Жила, как хотела. Колола, что хотела, жрала, что хотела, курила… Спала, с кем попало. Ей чего‑то не хватало? Поиски у нее были? Чего она искала? Как позаковыристей имя предков испохабить? Как род свой прекратить? Лучше б тогда сразу…
Мама ее все старалась, все стремилась их существованию какой‑то смысл и подобие достоинства придать. О внуке заботилась. Надеялась. А эта… Плыла себе по волнам желаний. Слишком легко ей все давалось. Непуганая. Может, и полезно в детстве не все иметь? Может, лучше – неосуществленные мечты? Понимание, что не все тебе могут купить, что тебе предстоит вырасти и выбрать собственный путь…
Люша не раз наблюдала, как из достаточно удалых и беспутных ее приятельниц получались ответственные и трепетные матери, с рождением ребенка преображенные пониманием своих новых задач. С этой получилось иначе. Что чувствовал ребенок, как прожил эти дни один на один с бездыханным телом матери? Понимает ли, что произошло? Все это когда‑нибудь прояснится. Сейчас главное, чтобы он поправился, выкарабкался из всех своих немощей. И может быть, болезнь и долгое выздоровление и помогают ему забыть навсегда то невыносимо тяжелое, с чем пришлось ему повстречаться?
Вспомнила!
Кресло давно уже успокоилось, а Люша все сидела, погруженная в свои мысли. Она даже не слышала веселых воплей разыгравшихся детей. Вспомнился ей один эпизод вполне беззаботной и даже счастливой студенческой юности.
Она была популярной личностью тогда. Только теперь пришло к ней понимание, откуда взялась эта ее популярность. На курсе у нее учились и москвичи, и иногородние. Люша об этом и не задумывалась. Родители ее с нежностью вспоминали собственные студенческие годы, крепкую дружбу, связавшую с сокурсниками навсегда, ночные прогулки по весенним московским набережным… Они рассказывали, что принято было устраивать в домах чаепития с сушками, ванильными сухарями, вареньем, как незамысловатые угощения эти помогали ребятам из других городов, живущим на одну стипендию, не пропасть с голодухи. Традиции московского хлебосольства Люшины родители блюли свято. Дом их был открыт для товарищей дочери‑студентки. Ни родители, ни Люша до поры до времени не понимали, насколько поменялись времена и люди. То, что им казалось вполне естественным, многие провинциалы, пропитанные иррациональной ненавистью к Москве и москвичам, воспринимали, как проявление своего рода сумасшествия. Иначе – с какой это стати родители с готовностью бросались бы кормить и привечать любого?
Да‑да, потом Люша хорошо осознала, что в выросшем на обломках кончившегося мира поколении естественное стремление человека разделить свой кусок хлеба на несколько частей, чтобы поделиться с голодными, вызывает не просто раздражение – жгучую ненависть и желание отомстить. Неважно за что. Просто потому, что нечего выпендриваться. И нечего показывать, что живешь лучше других. И бахвалиться своим московским происхождением. И… и… и…
Наверное, родители ее не очень хорошо понимали, насколько все изменилось. Устраивали посиделки для друзей‑подруг дочери, кормили, чем могли. Только года через полтора смогли как‑то подуспокоиться и трезво оценить тщетность прекрасных порывов души: заметили, наконец, сколько книг пропало из домашней библиотеки, кое‑каких украшений недосчиталась мама, кое‑каких памятных безделушек – отец. Стало ясно: законы гостеприимства могут распространяться лишь на тех, кто свято уважает ответные законы, касающиеся имущества хозяев, доверчиво пригласивших чужих в свой дом. Тебя накормят, обогреют, а ты в ответ поклонись и скажи: «Мир вашему дому». Не позавидуй, не пожелай разорения и напастей, но – сохрани в сердце тепло и благодарность. Похоже, подобная благодарность все реже встречается в наших краях. Увы. Тем ценнее настоящие, проверенные друзья, которых зовешь в свой дом без опаски, которые и тебя позовут в ответ, доверившись.
Однако на первом курсе дочери все Люшино семейство взирало на окружающий мир явно сквозь розовые очки. Ближе к первой студенческой весне зачастил к ним один интересный во всех отношениях однокурсник. Люша присматривалась к нему, зная, что многие ее сокурсницы влюблены в него. Он был очень хорош собой: высокий, мужественный, независимый. И какая‑то дерзость в нем была, полет и – надрыв. То есть – тайна, которая так на первых порах притягательна.
Кирилл был родом из небольшого провинциального городка, но без какого бы то ни было налета простоватости и недоученности. Напротив: эрудицией‑то он как раз и не уставал поражать свою подругу, выросшую в столице. Он знал много стихов, открывая Люше целые миры неведомых прежде поэтов. Излюбленное весеннее занятие той поры: гулять по старым московским улочкам и бульварам и просвещаться, вслушиваясь в слова, которые произносил Кир:
Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать,
Пересматривать эстампы
И по клавишам бренчать, –
Щекоча мозги и чувство
Обаяньем красоты,
Лить душистый мед искусства
В бездну русской пустоты…
– Какой поэт Саша Черный, а? – восторгался Кирилл. – Все сказал, на века. Пустота вокруг. Все чего‑то копошатся, роют, строят, тащат… А смысл? Одна пустота.
Он дочитывал стихотворение. Люша жадно слушала, соглашалась. Да, да, верно, все так! И все так свежо и так… обидно.
В книгах гений Соловьевых,
Гейне, Гёте и Золя,
А вокруг от Ивановых
Содрогается земля.
– Что ж он так все вокруг ненавидел? – удивлялась Люша. – Ну да, старый мир, душный, затхлый. Понятно. Но… Мог он просто чего‑то не видеть?
– Это он нищим духом писал, рабам, – веско произносил Кирилл.
– Ну и что? Сковырнули все. Ивановых, похоже, больше всего и уничтожили. Что? Земля теперь не содрогается? Рабов не стало? – вопрошала девушка.
Они ссорились, орали друг на друга, мирились, незаметно сближаясь. Что‑то в нем отталкивало Люшу, а что‑то очень притягивало.
«В него можно было бы влюбиться, – думала она. – Но – лучше не надо».
Влюбляться она собиралась раз и навсегда, а представить себя на всю жизнь соединенной с Киром у нее никак не получалось.
Однажды она засиделась в библиотеке. Возвращалась одна домой около девяти вечера. Чудесная погода конца апреля, распускающиеся листочки, легкая зеленая вуаль на пробуждающихся деревьях… Она знала, что родители уехали на дачу, что сегодняшний пятничный вечер она проведет одна. И еще субботу и воскресенье. Она радовалась одиночеству. Ей хотелось именно одной провести это время. Насладиться свободой. Не делать что‑то особенное, недозволенное, а просто – блаженствовать в молчании своего доброго дома.
Люша вышла из лифта и увидела, что на ступеньках лестницы, напротив ее двери, сидит Кирилл. Она поначалу даже не обрадовалась. Встреча с ним не входила в ее планы. И болтовня на общие темы сегодня ее не занимала.
– Ты что тут? – спросила она.
– Вот, зашел. Звонил, звонил. Думал, ты спишь. Сел ждать, когда проснешься, – не поднимаясь со ступеньки, объяснил Кир.
– А если бы родители спали? – продолжала допытываться Люша.
– Ты же сама еще в ту субботу сказала, что они на дачу рванут, – пожал плечами приятель. – Ты что? Ждешь кого‑то? Я не вовремя?
– Нет. Не жду. Но мы и с тобой не договаривались, – словно оправдываясь, пояснила девушка.
– А ты где была вообще‑то? – равнодушно пробубнил Кир.
– В библиотеке.
Люше почему‑то не хотелось объяснять. Это же не его дело, где она была и где будет. Ну да, они вместе гуляют и болтают о многом. Но ничего же личного! Тогда – почему?
– Мне – уходить? – жестко спросил Кир.
– Как хочешь, – ответила Люша, открывая дверь.
– Хочу чаю, – вставая, произнес друг.
Он прошел за ней в прихожую, захлопнул за собой дверь и вдруг грубо притянул ее к себе, обхватил, прижался губами к губам… Люша растерялась от неожиданности. Ей не нравились его поцелуи: они были злые, жестокие даже. Люша любила целоваться, когда чувствовала себя влюбленной. Ей нравилась нежность, соединяющая влюбленных. Но сейчас… Она не была даже влюблена. Зачем тогда все это? Но почему‑то у нее не было сил отстраниться. Кир застал ее врасплох и явно понимал это. Он был больше и гораздо сильнее. И еще – он словно владел каким‑то особым приемом, против которого она была бессильна. Нет, тут дело не в том, что он имел тайные эротические знания, действовавшие особым гипнотическим образом. Совсем нет. В него словно вселилась незнакомая сила. И Люша ощущала исходящую от него опасность. Она четко понимала, что он может ее запросто убить. Задушить, например. Просто – сжать двумя руками ее горло и не дать ей вдохнуть. И все тогда. Конец. Он не услышит ни ее просьб, ни слез. Даже не даст ей возможности взмолиться.
Как это у него получилось? И почему именно в тот вечер? Они ведь много раз оставались одни, и никогда он ее даже за руку не взял! Сейчас ей казалось, что он за что‑то обижен на нее и жаждет отомстить. Всерьез, по‑настоящему. И что пощады не будет.
Он легко поволок ее в родительскую спальню. Он знал в их доме все!
– Нет! – задыхаясь произнесла Люша.
– Что нет? – хрипло и очень страшно выкрикнул Кир.
– Не сюда, – еле смогла выговорить она.
Об остальном она старалась не думать.
Кирилл почему‑то послушался, свернул в ее комнату, упал вместе с ней на ее же кровать, придавив всем телом. Она совершенно лишена была возможности сопротивляться. Она даже и шевелиться под ним не могла. Он действовал, как совершенно бездушный и очень страшный автомат. Каждое движение его было выверено. Одну руку, согнутую в локте он держал на ее горле. Стоило бы ей чуть‑чуть пошевелиться, и горло оказалось бы раздавленным. Другой рукой он действовал – решительно, беспощадно, как в страшном сне. Платье он задрал ей выше груди. Лифчик одной рукой превратил в клочья. Он делал ей больно, кусал ее грудь, а она думала только о том, чтобы ей было чем дышать, чтобы освободиться от него, чтобы не давила на нее страшная тяжесть его злого тела. И еще она почему‑то с ужасом думала, что он трогает ее грудь, тело грязными руками. Он ведь только что вставал, опираясь на ступеньки лестницы. Легко разодрав на ней колготки и трусики, он полез трогать ее там, где никто не трогал. Она не чувствовала боли, только страх от его грязных рук, его безумия, хотя он был чудовищно бесцеремонным и небережным. Он словно прокладывал себе путь. Себе, для себя, не понимая даже, что под ним – живое существо, его институтская подружка, с которой они просто гуляли и спорили. Сейчас она была для него чем‑то другим. Чем‑то неживым. Какой‑то стихией, которую он решил обуздать.
Она даже не закрывала глаза, не зная, сколько еще времени даст он ей прожить. Она не хотела раньше времени погружаться во тьму. Она видела его двигающуюся грудь – больше ничего. Она понимала, что ей должно было бы быть больно. Но больно было настолько повсюду: каждой клеточке ее тела и каждой клеточке ее души, что никакой особенной боли она не замечала.
Наконец все прекратилось. Он какое‑то время расслабленно полежал на ней. Потом скатился на бок. Люша поняла, что останется жива.
– Целка, что ли? – произнес он грубо и пренебрежительно, глядя в потолок.
Голос его все еще не обрел знакомые ей интонации.
Люша никогда не слышала произнесенного им слова. Вся похабная сущность выражалась в его звучании настолько, что она, услышав впервые, поняла, о чем оно. И тут ее затошнило. Она вскочила с кровати и едва успела добежать до туалета: ее выворачивало невероятно. Приступы тошноты повторялись и повторялись. И каждому извержению рвоты Люша почему‑то радовалась. Ей казалось, что с остатками еды, а потом и просто с желчью выйдет из нее вся грязь, которая сейчас произошла с ней. Потом она долго мылась, чистила зубы, снова мылась, ужасаясь омерзительному воспоминанию о том, как лилась из нее какая‑то пакостная вонючая слизь, которую он напустил, прежде чем отвалился в изнеможении. Она все прекрасно понимала: и что может теперь забеременеть, и что вполне могла подцепить от него какую‑то постыдную болезнь. Но главное все равно оставалось радостным: она могла дышать! Она жила!
– Я справлюсь, – пообещала себе Люша. – Я жива, и я справлюсь.
Она оделась в родительской спальне в мамины джинсы и папину рубашку. Ей так было надо. Вещи родителей словно защищали ее. Еще Люша подумала, что хорошо бы рассказать папе про то, что сделал с ней Кирилл. Но потом поняла, что не расскажет никогда и ни за что: папа наверняка убьет эту мразь, и жизнь их будет сломана. Лучше перетерпеть и забыть. А мрази и сами по себе кончают всегда плохо. Главное, споткнувшись о подонка, выпрямиться и идти дальше, не замечая эту падаль.