Лучшее время летом — теплые дожди на берегу озера, когда индейские союзники отказывались принимать в чем-либо участие и отдыхали, располагаясь бивуаком в небольших бухтах и в узких заливах (ими были испещрены берега озер). Вызывая ярость у людей, подобных Амхёрсту, который всегда ненавидел индейцев, ирокезы часто во время дождя переворачивали свои каноэ на берегу и курили свои трубки под перевернутыми лодками из березы или коры.
Наступил октябрь, принося с собой все признаки наступления канадской осени. На небо вновь вернулись облака, туман и дожди спрятали горы и деревья. В воздухе ощущалась прохлада, во время дождя весь окружающий ландшафт оглашался шумом капающей и хлюпающей воды. Подножного корма становилось все меньше, вокруг лагеря изможденные и покалеченные лошади горячились при звуках быстро льющейся воды и падения капель.
Вскоре мелкий дождь переходил в мокрый снег, а затем — в обычный снег, образуя прекрасные хрустальные рисунки в лесах. Но потом он поглощался и смешивался с грязью на примитивных дорогах, углубляя трясины, где увязали фургоны со снабжение. Все регулярные войска теперь собрались в зимних казармах, в лесах рыскали только отважные индейцы. Единственным зимним отрядом воинов, который имелся у британцев в распоряжении, было ударное подразделение рейнджеров под командованием майора Роберта Роджерса. Об их всепогодных возможностях ярко и памятно рассказал Паркмен: «Лучших из бойцов обычно использовали на озере Джордж. Ничто не может сравниться с отвагой, проявленной ими. Лето или зима, день или ночь — им было все равно. Поднимаясь на борт вельботов или березовых каноэ, они скользили под безмолвной луной или утомленным сиянием безветренного августовского дня. А мимо в призрачной дымке проплывали острова, раскаленный воздух был напоен ароматом сосны. Они действовали и в ясном октябре, когда в лесах кричит сойка, белки собирают запасы на зиму, собравшиеся в стаи черные дрозды щебечут „прощай“ своим летним пристанищам. В это время веселые горы освещены солнечными лучами, клены сбрасывают листву шуршащего золота, все виды сумаха сияют, словно рубины, под темной зеленью вечнозеленых елей, а замшелые скалы со всем своим разноцветьем плюмажей отражаются в зеркале вод. Веселая Природа сбрасывает свои одежды, чтобы вновь пробудиться отдохнувшей для наслаждения радостями своей вечной весны. Рейнджеры, чье дыхание замерзало на бородах, шли в снегоступах по белоснежным покровам в гробовом молчании зимнего леса. И, будто рыцарь Дюрера, мрачная Смерть следовала, не отставая, рядом с ними».
Среди них нашлись и такие, которых эта суровая жизнь завораживала, превращая иное существование в скуку.
Канадский ландшафт означал контакт со всеми проявлениями дикой природы, которую европейцы никогда не видели: американский лось, бурый медведь, американский черный медведь, пума, рысь, бобер, ондатра и многие другие виды животных. Но европейских солдат пугали не животные, а ускользающие тени в лесах и каноэ, появляющиеся внезапно, словно по волшебству, на глади прозрачных озер. Это всегда означало только одно: индейцы!
Схватки между регулярными войсками и индейцами стали одной из новых особенностей Семилетней войны. До 1750 г. атаки местных жителей затрагивали почти исключительно колонистов и поселенцев.
Другим фактором в конце 1750-х гг. было то, что в руки индейцев попало большое количество пленных. Согласно оценкам, они взяли в плен в период с 1755 по 1765 гг. около 2 700 белых только в Пенсильвании, Виргинии и Мэриленде. После Мононгахелы британские солдаты жили, испытывая смертельный ужас перед раскрашенными краснокожими людьми. Это было, пока Питт не назначил Вульфа командовать фактически отдельным подразделением на реке Св. Лаврентия и не направил туда крупную экспедицию, чтобы «красные мундиры» могли избежать сражений с индейцами на озерах и в лесах.
Безусловно, Мононгахела оказала глубочайшее воздействие на британские войска. Позднее один из ветеранов говорил: «Боевой клич индейцев был новым для моего слуха. И этот ужасающий звук будет преследовать меня до самого конца жизни».
Кабинетные теоретики в Англии с жаром презирали британского солдата за такое отношение. Доктор Сэмюэль Джонсон предложил (в полушутливой форме), что войска следует приучать к подобному шуму с помощью «соответствующей смеси звуков, издаваемых ослами, буйволами, индейками, гусями и трагическими актерами». Но это не было хорошим средством для тех, кому приходилось встречаться с внезапными «призрачными видениями» в лесу, обмазанными жиром медведя и краской, с выбритыми головами, на которых оставлена только одна прядь.
Как британцы, так и французы считали: индейские племена противоестественно жестоки, огромная пропасть в культуре, народных обычаях и традициях разделяет белых и краснокожих людей. Все это, естественно, подчеркивали негативное восприятие. С точки зрения американского туземца, снятие скальпа — это средство, с помощью которого воин, снявший скальп, предоставлял твердое доказательство удали на поле боя. Это ключ к престижу в воинственном обществе. Трофеи и пленные тоже считались доказательством храбрости, а заодно и создавали богатство. Индейцы воспринимали с непониманием европейскую практику отпускать пленных, взяв с них обязательство не участвовать в военных действиях.
Другой уместный фактор в дебатах о «жестокости» был связан с тем, что сам характер войны в дикой природе — беспощадное и жуткое дело. Мужчины больше всех остальных пленных постоянно подвергались риску. Белокожие дети обычно поглощались племенем, как и женщины, которых индейцы принимали для увеличения своей численности. К тому же, существует очень мало данных, отрицающих, что многие пленные европейцы погибали ужасной и болезненной смертью: перед казнью их подвергали пыткам. Пытки, применяемые индейцами, включали прикладывание раскаленных камней к ступням ног, выкалывание глаз горячими иглами, расстрел жертв стрелами. Упавших ставили на ноги и снова стреляли в них из луков.
Особенность пыток племени абенаков (народности с профранцузскими настроениями на границе Вермонта и Канады) заключалась в том, что они прогоняли своих пленных сквозь строй или заставляли их бежать между рядами воинов, наносящих удары палками и дубинками. Самые крепкие жертвы выживали, но были страшно избиты. Более слабые просто умирали.
Другие племена делили пленных на две группы. Одна группа предназначалась для сожжения заживо, чтобы смягчить горе и воздать возмездие за павших в бою. Вторую либо принимали в племя, либо превращали в рабов. Рабство часто означало судьбу, которая была страшнее смерти или даже гибели от тысячи ран. Рабов обрекали на каторжный труд, их регулярно избивали и прогоняли сквозь строй.
Но при любой сбалансированной оценке мы не должны забывать, что многие белые, которых приняли в племя сами захватчики, превращались в «талисман» или фаворитов племени. В дальнейшем они «становились туземцами», отказываясь возвращаться к «цивилизации» белых даже в случае предоставляемого им шанса или под давлением обеспокоенных родственников.
Мы также должны помнить, что в Семилетнюю войну европейцы встречали дегенерировавших индейцев, которые ранее более высоких стандартов поведения. Частично деградация объяснялась контактами с белыми, частично — алкогольными напитками белых. Все это разрушало традиционные ценности.
Отчасти падение морали индейцев связано с введением огнестрельного оружия, что предполагало замену ритуальных боев, существовавших до семнадцатого столетия, смертоносными стычками с использованием техники европейского вооружения. Большие потери от огнестрельного оружия требовали ответного удара и возмездия. Поэтому возникал порочный круг эскалации жестокости и насилия.
Представляет интерес изучение различного опыта американских индейцев, накопленного при общении с французами и британцами. В разгар вооруженного столкновения между Вульфом и Монкальмом в 1759 г., в распоряжении у Монкальма была тысяча союзников-индейцев. У Вульфа их почти не было. Британцы вообще старались держать местных жителей на расстоянии вытянутой руки, учитывая возможность языкового непонимания.
Существует и дополнительное соображение: главнокомандующий в Северной Америке генерал Амхёрст ненавидел и презирал индейцев. В более поздние годы он приобрел дурную славу, как человек, который преднамеренно продавал индейцам одеяла, инфицированные оспой. В феврале 1759 г. командующий писал Питту о племени могикан Стокбриджа: «Они — ленивые, пьющие ром люди. В них мало хорошего, но если когда-нибудь вообще они могут быть полезны нам, то только тогда, когда мы идем в наступление. Французы бояться их больше, чем следует. Их численность может увеличить ужас, и это окажет хорошее воздействие».
Но существует еще один фактор в этом различии опыта. Британцы знали значительно меньше об индейских племенах, чем французы. Такое невежество сохранилось и в эпоху борьбы за американскую независимость. Так, Фенимор Купер, в чьем классическом романе «Последний из могикан» рассматриваются события в форте Генри, происходившие в 1757 г., умудрился объединить совершенно разные кланы индейцев — алгонкинов, магикан из Массачусетса и могеган из Коннектикута, присвоив им новое название «могикане».
Напротив, французы пользовались преимуществами того, что их охотники за пушниной жили среди племен и даже заключали смешанные браки с ними.
Этому можно противопоставить и недостаток: французы набирали своих союзников из многих племен. Некоторые из них отличались собственной наследственной враждой и кровной местью, поэтому колонизаторы испытывали огромнейшие трудности при контроле над ними. Монкальм и его лейтенанты, озабоченные постоянным численным превосходством британцев, рассматривали своих союзников-индейцев как неизбежное зло. Бугенвиль заметил: «В лесах Америки без них нельзя обойтись, как без кавалерии на открытой местности».
Но оказалось очень трудным согласовать их боевой дух с дисциплиной французского пехотинца. Индейцы любили сражаться на дальнем расстоянии, будучи уверенными в победе. Поэтому людские потери были небольшими. Они предпочитали окружить противника, биться с ним отдельными отрядами, но не всем корпусом, исчезать при необходимости прямого столкновения, а позднее переформировываться. Если индейцев вынуждали вести крупномасштабные сражения, то они пытались использовать приемы, усовершенствованные при охоте на животных: загнать противника в «равелин перед мушкетами», затем захлопнуть ловушку и уничтожить его, окружив кольцом огня.
Индейские воины, меткие стрелки, полностью овладели мастерством стрельбы из гладкоствольного мушкета в результате упорных многочисленных тренировок. Они могли использовать и нарезное оружие — заряжать его приходилось медленнее, чем мушкеты, зато оно оказывалось точнее и имело большую дальность действия. Выбирая своего военного вождя на основе его прошлых воинских заслуг (но не в соответствии с тем, что он занимает высокое положение и не в силу его способности купить себе назначение, как в европейских армиях), аборигены устраивали ужасающее военное зрелище. Вооруженные мушкетом или ружьем, томагавком, рожком для пороха, мешочком для дроби и ножом для снятия скальпов, они создавали впечатление совершенных машин убийства. Но союзники должны были очень бережливо использовать индейцев. Бугенвиль отмечал: «Всегда было надежнее иметь под рукой только определенное количество этих москитов, которые смогут сменить других».
Кто-то однажды сказал, что единственная радость, дозволенная в военное время, заключается в том, чтобы сражаться на своей собственной стороне. Пока Бугенвиль находился в Париже, Монкальм и Водрейль доказали истинность этого наблюдения, продолжая сосуществовать в Канаде, словно кошка с собакой. Каждый писал соответствующему министру в Париже, клевеща и оскорбляя друг друга.
Водрейль, рассвирепев от большой победы Монкальма при Тикондерога, принялся за преуменьшение ее значимости. Наперекор всему очевидному, он утверждал: его соперник потерпел бы поражение, не будь «вмешательства высших сил». Распаляясь от ярости, что регулярные войска командующего одержали победу своими силами и не прибегая к помощи канадцев или индейцев (на которых Водрейль поскупился), теперь губернатор посылал их в большом количестве, пытаясь переписать историю. Он заявлял, что они якобы присутствовали в Тикондерога.
8 апреля 1759 г. Водрейль написал Беррьеру послание, которое можно назвать лишь шедевром лжи. Хотя он приказал Монкальму избежать сражения (командующий одержал победу, проигнорировав эти инструкции), губернатор имел наглость утверждать: англичане спаслись только потому, что Монкальм пренебрег его (Водрейля) точными планами сражения. Затем он добавлял (противореча сам себе): победа, безусловно, должна привести к плохим результатам (правда, он воздержался точно указать, к каким именно). Губернатор добавлял: командующий погряз в «недостойном поведении и в непристойных разговорах». Под этим он совершенно точно подразумевал: Монкальм критиковал его лично и виновного Биго. Он вновь просил отозвать командующего.
Самым жалким во всех излияниях Водрейля стала ложная оценка собственного влияния и харизмы: «Люди встревожены, они будут обескуражены, если моя твердость вновь не разожжет их усердие служить королю».
Между тем Монкальм метал громы и молнии по поводу режима Водрейля в частной корреспонденции своему другу шевалье де Бурламаку. Он неоднократно жаловался, что его держат в неведении относительно всего, что губернатор никогда с ним не консультируется, что с его войсками обращаются как с противником или оккупационной армией, а не как с силой, которая стояла между Канадой и ее гибелью.
И снова именно коррупция донимала Монкальма. Каждый коррупционер в Канаде, как казалось, проникал повсюду, совершал хищения, мародерствовал и совершал растраты. В этом принимали участие даже офицеры армии, хотя они и не могли соревноваться с канадцами в откровенной ненасытности. Их командиры считали, что они действовали очень плохо, если они не возвращались из военной кампании с 300 000 или 400 000 франков в карманах. И даже младший прапорщик мог сделать 15 000 франков.
Письма командующего к Бурламаку выражали типичную обиду за отечество, разочарование и мечты о своем шато и фруктовых садах в любимом им Кандиаке. В конце каждого излияния он просил Бурламака сжечь его письмо, опасаясь, что лютое негодование может использовать «третья сторона» в качестве доказательства отсутствия патриотизма. Приведем отрывок из письма от 18 марта 1759 г.: «И когда же мы выберемся из этой страны! Полагаю, я бы отдал половину всего, чтобы отправиться домой. Простите меня, что я превратился в меланхолика. Не то чтобы я утратил веселость окончательно. Но то, что кажется таковой в любом другом, для меня просто тоска по Лангедоку. Сожгите мое письмо и никогда не сомневайтесь во мне».
Взаимная антипатия между Монкальмом и Водрейлем проявляется в замаскированной форме в их официальных письмах, отправленных в течение зимы 1758-59 гг. При этом Монкальм делает подробные предложения относительно грядущей военной кампании, а Водрейль отметает их прочь на основании его голословных обвинений в нелепом оптимизме. Командующий хотел защищать одну из трех границ — Квебек, озеро Шамплейн и озеро Онтарио внутри территории, оставляя две другие британцам, пока события в Европе не предоставят Людовику XV возможность подготовиться к крупной спасательной операции в Северной Америке.
В тех случаях, когда Монкальм отдавал предпочтение сосредоточению сил в Ниагаре и отводу вооруженных сил с двух других театров военных действий, Водрейль хотел оборонять все три одновременно и даже совершать донкихотские вылазки в провинцию Онтарио, хотя и не мог объяснить, с помощью каких ресурсов. Единственный пункт, по которому их мнение совпадало, заключался в предположении, что главное наступление британцев летом 1759 г. будет направлено на озеро Шамплейн. Оба отбросили возможность атаки на Квебек.
Правда, губернатор заявлял, что он не будет сражаться за Квебек даже в том случае, если на него нападут, так как фортификации там недостаточно мощны, а город может снабжаться продовольствием недостаточно. Но такова была двуличность этого человека: он использовал гипотетический пример атаки на Квебек в качестве средства, с помощью которого можно ни во что не ставить строгие приказы Беррьера. А тот требовал передать Монкальму все военные вопросы. Водрейль относился к этому ненавистному меморандуму, в существовании которого едва ли он признавался даже себе, следующим образом: «Если англичане атакуют Квебек, то я могу считать себя свободным отправиться туда лично с большинством войск, всем ополчением и индейцами, которых смогу собрать. Сразу после прибытия я немедленно дам бой противнику, и сделаю так неоднократно, пока не заставлю его отступить, либо он разгромит меня простым численным превосходством».
Монкальм возлагал огромные надежды на миссию Бугенвиля. Но все новости, которые он получил из Франции в начале весны 1759 г. заставили командующего понять, насколько опасным было его положение. Военный министр маршал Бель-Иль проконсультировал его в феврале: в 1759 г. не поступит крупномасштабного подкрепления. Поэтому Монкальм должен вести оборонительные и сдерживающие действия до 1760 г., то есть до того времени, когда могут резко измениться обстоятельства в Европе.
Маршал назвал две причины того, что казалось хладнокровным отказом Людовика XV от Северной Америки. Во-первых, если через Атлантический океан отправится огромная армада с крупным подкреплением, то имеется реальная опасность: британцы, учитывая их военно-морское превосходство, могут перехватить ее в середине океана. Результаты окажутся катастрофическими. Во-вторых, Франция сомневалась в том, что конфликт в Америках может быть решен ведением войны в Новом Свете. Даже если крупное подкрепление высадиться в Квебеке, британцы просто дублируют усилия и высадят еще армии. И так будет продолжаться до бесконечности. Бель-Иль намекал, что тем летом в Европе будут искать решение проблемы: «Как мы должны ожидать, англичане обратят все свои вооруженные силы против Канады и атакуют вас одновременно на нескольких фронтах. Вы должны ограничить свои планы обороной самых важных пунктов и тех, которые расположены наиболее близко друг к другу, чтобы, сосредоточив свои силы в пределах границ внутренней части, каждый пункт мог быть поддержан и усилен остальными. Однако какой бы малый редут или „котел“ вы ни защищали, мы должны сохранить свои плацдармы в Северной Америке. Единожды потеряв эту страну, станет почти невозможно вернуть утраченное».
Монкальм, хотя и ответил, что он и его солдаты будут защищать колонию до последней капли крови, был не столь жизнерадостным. Он сообщил Бель-Илю: «Если нам не будет сопутствовать неожиданная удача, если мы не сможем осуществить отвлекающий маневр где-нибудь в Северной Америке или британцы не допустят вопиющих военных ошибок, Канада падет в течение наступающего сезона военной кампании. Численность английских вооруженных сил составляет 60 000 солдат, у нас — 11 000. Они хорошо организованы, а наша власть здесь ничего не стоит. У них есть продовольствие, у нас его нет».
Ссылка на продовольствие не была просто риторической. Урожай 1758 г. был одним из худших на памяти живущих, зима оказалась самой холодной. Наиболее страшной из всех проблем стала проблема морального состояния. Французские колонисты в течение длительного периода оказались на краю несчастий, и у них не было доверия к Водрейлю и Биго, нервы начинали сдавать. И вновь Монкальм привлек внимание Бель-Иля к повсеместной коррупции в Канаде, из-за которой французы теряли своих союзников-индейцев. Биго и его закадычные друзья направляли в свои собственные денежные сундуки субсидии, которые, как предполагалось, предназначались для индейцев, чтобы сохранить дружбу с ними.
«Если дикари действительно получили бы четверть того, что было предназначено для них, то на стороне короля сейчас были бы все краснокожие до единого, а у англичан не осталось бы никого».
Переходя к самой военной кампании, Монкальм сообщил, что будет обороняться на озере Шамплейн, так как в результате британского военно-морского превосходства озеро Онтарио обречено на потерю. Не учитывая возможность атаки на Квебек, командующий добавил: если британцы подступят к реке Св. Лаврентия со стороны Атлантического океана, то, безусловно, французы не смогут остановить их. Там у них нет флота.
Такой была обстановка, когда 12 мая Бугенвиль прибыл в Квебек, привезя с собой письма и депеши из Франции. На этот раз его задержали не ветры и волны, а лед. Корабль застрял в ледяных полях Ньюфаундленда на двадцать два дня. Эксперт в получении новостей, Водрейль сообщил: вслед за посланником из Бордо идет флот в составе семнадцати кораблей с полным снабжением и боеприпасами. Хотя и правда, что суда с жизненно важным снабжением смогли пройти через океан, информация, о которой губернатор умолчал, заключалась в том, что численность прибывающих войск составляет всего 328 солдат. Но в контексте ограничений хлеба и мяса, продолжавшихся в течение всей зимы в Квебеке, первостепенное значение имела новость о продовольственном снабжении. Поэтому некоторое непродолжительное время все очень радовались, моральное состояние французов заметно улучшилось. На Бугенвиля едва ли обратили внимание. Он прибыл в Квебек в 8 часов вечера и немедленно отправился вниз по реке в Монреаль, где встретился с Монкальмом.
— И немногое драгоценно для тех, кто не имеет ничего, — сказал Монкальм, пожимая плечами.
Двое людей занялись обсуждением личных дел, сведения о которых привез с собой Бугенвиль. Новости оказались печальными: перед отплытием из Франции он слышал, что умерла одна из дочерей Монкальма. Командующий воспринял это известие со скорбью, достойной стоика, что является одной из его положительных характеристик.
«Думаю, — писал он жене, — что это, вероятно, бедняжка Мире, похожая на меня. Я ее очень любил».
Но он сделал попытку взглянуть на новости и с иной точки зрения.
«У нашей дочери удачный брак. Полагаю, что отказался бы от всех почестей, будь я рядом с тобой. Но королю необходимо повиноваться. Момент, когда я снова увижу тебя, станет самым счастливым в моей жизни. Прощай, любимая моя, думаю, что сейчас люблю тебя так, как никогда раньше».
Это откровение, позволяющее увидеть нежного Монкальма, глубоко скрытого за его воинской деятельностью, частично объясняет, почему он всегда был фаворитом историков.
Какой бы угнетающей ни была общая картина, нарисованная Бугенвилем, Монкальм находил утешение, по меньшей мере, в том факте, что Версаль наконец-то открыл глаза на размеры коррупции в своей североамериканской колонии. Но, как добавил Бугенвиль, это и был тот самый случай, когда врач появился после того, как больной уже умер.
Наконец-то подготовили две вещи, чтобы затянуть петлю на шее интенданта Биго. Версаль пришел в ярость, что королевская прерогатива нарушена его долговыми обязательствами или ордонансами (указами), которые он выпускал, действуя самолично в качестве якобы законного представителя.
Но между тем интендант попал в ловушку, подготовленную им самим. Чем больше прихвостней и закадычных друзей он вовлекал в свои грандиозные замыслы взяточничества и мошенничества, тем труднее было их контролировать, держа крышку на медленно кипящем котле. Когда его мелкие чиновники приходили за подписями на слишком крупное мошенничество даже для Биго, и он начинал протестовать, они переходили к угрозам, что раскроют всю гнилую систему, если он не подпишет.
Видя, что он стоит на краю пропасти, Биго попытался отделить себя от надвигающегося скандала и попытался уйти в отставку. Но Водрейль отклонил это, поэтому интендант затаился, ожидая бури. Вербальный тайфун оказался столь беспощадным, как он и опасался. Уже в начале января 1759 г. Биго был в зубах Беррьера.
19 января Беррьер сделал следующий выговор интенданту: «Корабль „Британия“ с товарами, необходимыми в колонии, захватил капер из Сен-Мало и привел его в Квебек. Вы продали весь груз за восемьсот тысяч франков. Покупатели получили прибыль в два миллиона. Вы выкупили часть для короля за один миллион — на двести тысяч больше той цены, за которую продали все. При таком раскладе нет ничего удивительного в том, что расходы колонии становятся невыносимыми. Общая сумма ваших векселей, предъявленных казначейству к оплате, вызывает ужас. Состояния ваших подчиненных бросают тень подозрения на всю администрацию».
Просматривая счета, Беррьер нашел в них еще больше материала, который приводил в ярость. В тот же день он отправил второе письмо:
«Как могло произойти, что оспа среди индейцев обошлась королю в миллион франков? Что означают эти расходы? Кто ответит за них? Офицеры, командующие постами? Лавочники? Вы не привели никаких подробностей. Что произошло с огромным количеством продовольствия, отправленного в Канаду в прошлом году? Я вынужден сделать вывод, что запасы короля зарегистрированы, как уже истраченные, в момент их поступления. А затем они же проданы Его Величеству по чрезмерно высокой цене. Следовательно, король покупает запасы во Франции, а потом снова — в Канаде. Более я не удивляюсь тому, что в колонии сделаны огромнейшие состояния».
Но самой мрачной из всех новостей, которые привез Бугенвиль, было известие, которое подтверждало британскую стратегию на 1759 г. Среди пространных меморандумов, выложенных им на стол перед Монкальмом и Водрейлем, оказалось ясное подтверждение, поступившее из источников французской разведки, что британцы намерены открыть еще один фронт. С этой целью они набирают свежую армию и флотилию для отправки в Северную Америку. Это была часть, относящаяся к решению Питта сделать 1759 год решающим в борьбе за господство в Новом Свете. Его стратегия в 1758 г. вполне оправдалась в долине Огайо и на озере Онтарио, но потерпела крах в форте Карильон (Тикондерога), когда генерал Аберкромби глупо отправил свою значительно более крупную армию во фронтальную атаку на полевые оборонительные сооружения Монкальма. Там ее и разнесли в куски.
В 1759 г. Питт приказал новому командующему генералу Амхёрсту вторгнуться в Канаду либо через озера Джордж и Шамплейн, либо через Онтарио и верховья реки Св. Лаврентия, продолжая наступление на форт Ниагара и французские укрепленные пункты далее на западе.
В дополнение к этому британский лидер предоставил полное отдельное подразделение тридцатидвухлетнему полковнику Джеймсу Вульфу. Вульф, повышенный в звании до генерал — майора, должен был покинуть Луисбург в мае и выполнить прямую морскую десантную атаку на Квебек с реки Св. Лаврентия. Теоретически ему пришлось бы скоординировать атаку на Квебек с Амхёрстом.
Вульфу были предоставлены щедрые ресурсы для выполнения этой героической задачи. Питт предусмотрел армию, численность которой составляла 12 000 солдат. На самом деле Вульф мог взять на реку Св. Лаврентия только 8 500 человек, так как полки, которые он забирал из Новой Шотландии, к сожалению, имели меньшую численность. Но войска, которые были у него, оказались лучшими в британской армии. Это десять регулярных батальонов, а также батальон гренадеров из сократившегося гарнизона Луисбурга (так называемые «гренадеры Луисбурга»). Кроме того, ему были приданы еще три роты Королевской артиллерии и шесть рот рейнджеров.
Рейнджеры, как предполагалось, были североамериканским эквивалентом современных служб специального назначения. Амхёрст любил их, но Вульф подчеркнуто отказывал им в этом, презирая за репутацию, которую они заработали грабежами и жестокостью, считая их «самыми плохими солдатами во вселенной».
Не считая горстки индейцев, служивших вместе с рейнджерами, войска Вульфа были армией белых людей. Вульф, фаворит Питта, «штучно отобрал» своих бригадиров — Роберта Монктона и Джеймса Мюррея. Он также особенно не возражал против третьего бригадира — Джорджа Таунхенда.
То, что пред Францией была поставлена тяжелая задача, становится понятным, если мы учтем: общие людские военные ресурсы в Канаде лишь численно превосходили только одну армию Вульфа.
И вместо того, чтобы обороняться в глубине на одной выбранной позиции, французы рассредоточили свои войска но всему континенту: некоторые на озере Онтарио, другие — в Ниагаре, третьи — в Тикондерога и на озере Шамплейн, остальные — в Квебеке. Но еще более нелепо было то, что Водрейль направил солдат для «прощупывания» в провинцию Огайо, которую в столь поздний час должен был рассматривать как определенно потерянную. Но по его умозаключениям будущее Новой Франции зависело от союзов с племенами «верхней провинции», поскольку их зверства и жестокости, если эти племена будут использованы как союзники Франции, в конце концов, могут заставить Британию искать мира.
Однако в том случае, если запад становился ключом к господству в Северной Америке, любое последнее противостояние Франции должно состояться дальше в верховьях реки — возможно, в Монреале. Долгосрочная цель Водрейля заключалась в том, чтобы не оборонять Квебек, но провести последнюю схватку где-нибудь в глубине территории. С этой целью он направил всю свою энергию на планирование изменения обстановки, дабы эвакуировать весь личный состав в верховья реки в случае падения Квебека.
Монкальм придерживался почти точно противоположно точки зрения. Для него Квебек был единственной защищаемой площадкой. А рассредоточение вооруженных сил перед опасностью британской атаки тремя ударами выглядело полным безумием. Он никогда не придавал особого значения индейцам и считал «гранд-стратегию» Водрейля химерической.
Глубокое расхождение его взглядов с взглядами генерал-губернатора частично объяснялось личными мотивами. Но отчасти это было связно с естественными противоречиями между профессиональным солдатом и гражданским администратором, а также культурными различиями: моральные, эмоциональные представления канадца шли вразрез с представлениями француза, мнения провинциального аристократа сталкивались с военным умом, сформированным в Париже, а чисто американская нравственность — с европейской.