Лейтенант Монтгомери продолжал свое сообщение: «Далее появились несколько полков гренадеров Франции. Это были парни такого лихого и устрашающего вида, каких мне никогда не доводилось видеть. Завязался бой с переменным успехом, но нам удалось отогнать их на расстояние, с которого они стали обстреливать нас. У них имелось нарезное оружие, а наши мушкеты не доставали до противника. Чтобы устранить это, мы перешли в наступление. Они поняли наш замысел и бежали».
Но сколько времени смогли бы британские полки противостоять этому двойному окружению: пехоты — справа, кавалерии — с тыла и слева?
Это был момент высшей славы Королевских Уэльских фузилеров, для которых Минден стал одной из самых ценных боевых заслуг начиная с того дня. Они дрались словно львы при умелой поддержке со стороны ганноверской гвардии, принимая на себя главный удар ожесточенной атака с фронта, фланга и тыла.
Самые дальние шеренги повернулись назад и осмотрелись, зная, что назад отступление невозможно. В течение какого-то мгновенья они заколебались, их ряды, похоже, были готовы рассредоточиться. Завязался яростный бой с французами, в котором в обороне образовались огромные бреши, но британцы держались стойко и быстро их ликвидировали.
Много раз пехота Гёрши пыталась прорваться, но каждый раз ее оттеснял точный ближний огонь пушек англо-ганноверской артиллерии, присоединившейся на финальных этапах титанического сражения.
Наконец-то Фердинанд смог подвести подкрепления к важнейшей арене боя. Подоспела колонна Вутгинау (из центра непосредственно на левый фланг Шиле). Ее правое крыло, состоящее из ганноверцев и гессенцев, захватило французов с фланга. Завязались ближние и частые рукопашные бои. Кавалерия Пойанна дрогнула первой. Вскоре цвет французских кавалеристов, гренадеры и карабинеры, оказались разбиты и бежали, потеряв половину личного состава.
|
|
К этому времени колонна генерала Имхоффа слева от центра англо-германских войск заняла место в строю. Они опоздали на поле боя частично из-за того, что шли всю ночь, но отчасти их задержала колонна Шпёркена, наступавшая быстро и стремительно.
Прибытие Имхоффа завершило дезорганизацию французов, которые пытались сосредоточиться после боя. Особенно опустошенной оказалась оставшаяся французская кавалерия.
Как отчаянно Фитц-Джеймс ни пытался перегруппировать и сосредоточить свои части, большие пушки наносили им дальнейший урон. Под конец Фитц-Джеймс приказал оставшимся в живых кавалеристам пойти в атаку. Но их попытка была легко подавлена армией союзников, уже уверенных в победе.
Было уже 9 часов утра, и фон Анхальт почувствовал, что появилась прекрасная возможность не просто разгромить, но и уничтожить французскую армию. Фердинанд приказал лорду Джорджу Саквиллу броситься в бой, чтобы свежими войсками, имевшимися у него в распоряжении, довести дело до конца.
Саквилл счел период ожидания слишком изматывающим, выразив неудовлетворенность задержкой и бездействием. Но теперь начался один из самых позорных инцидентов Семилетней войны. От Фердинанда прибыли два отдельных адъютанта. Но, по словам Саквилла, приказы, которые они доставили, оказались противоречивыми. В результате они не имели никакого смысла и совершенно не согласовывались с планами сражения, которые обсуждались накануне.
|
|
Дальнейшее замешательство возникло в результате того обстоятельства, что оба сообщения были доставлены независимо. Никто не мог вспомнить, какой из адъютантов прибыл первым. Наконец Саквилл отправился к Фердинанду, чтобы точно выяснить, каков его приказ.
Фердинанд, уже затаивший колоссальное раздражение на британского командующего из-за угрозы покинуть его в беде, выслушал объяснение причины прибытия лорда Саквилла с ледяной вежливостью. Затем он ответил: «Боже мой, обстановка изменилась! Мое вчерашнее распоряжение больше не имеет силы. В любом случае, вполне достаточно, что я хочу поступить именно так и прошу вас выполнить все немедленно».
Саквилл откланялся и удалился, но затем потратил невероятно много времени, чтобы собрать кавалерию на пустоши и отправить ее на позицию.
В чем же причина его медлительности? Неужели Саквилл был смущен более ранними осложнениями и до тех пор оказался потрясен словами Фердинанда? Возможно, он был некомпетентен в кавалерийской тактике? Или же, как предполагают многие его критики (и это кажется наиболее вероятным с учетом его характеристик), он специально тянул время и не спешил, разозлившись за выговор, сделанный Фердинандом публично.
Битва продолжалась без вмешательства Саквилла. К этому времени центр французов оказался уже окончательно разбит. Но Контад быстро и находчиво отреагировал, бросив свои единственные войска, которые до сих пор не участвовали в сражении. К ударной морально-психологической атаке готовились восемь батальонов Бопре в центре справа, а слева — Бролье и Николя. Но в это время начали совместный удар эскадроны прусской и ганноверской кавалерии, поддерживаемые четырьмя батальонами пехотинцев из Гессена со штыками в руках. Последние войска Контада оттеснили назад, превратив французскую кавалерию в жалкие останки.
|
|
Единственная часть на французской линии фронта, которая еще упорно продолжала держаться, оказалась осью, сформированной второй линией Бопре и десятью эскадронами кавалерии с левого фланга Бролье. Но в этот момент Вангенхайм, до сих пор остававшийся в обороне, выпустил свою кавалерию — все шестнадцать эскадронов. Они пронеслись через две бригады Николя и набросились на кавалерию Бролье. Началась упорная и беспощадная битва всадника против всадника, оказавшаяся почти что последним шансом Контада.
С левого фланга граф де Люссак и его саксонцы в это время прилагали последние усилия в бою с пехотой Шпёркена, они дрались они отважно и мужественно. Саксонцы фактически оттеснили британцев, героев ранних сражений. Они рвались вперед, но лишь для того, чтоб их разбили, когда союзники французов попали под артиллерийский огонь, открытый с севера Галена.
Контад, понимая, что он побежден, неохотно приказал начать общее отступление. Он боялся разгрома наголову и уничтожения. Все, что требовалось в данный момент — это атака двадцати четырех кавалерийских эскадронов, с которыми Саквилл продолжал маневрировать вокруг Гартума. Но они так никогда и не появились на поле боя.
Пока Саквилла не было (он получал выговор Фердинанда), его заместитель лорд Гренби, взяв на себя ответственность, приказал кавалерии идти в наступление. Она уже пошла вперед рысью, когда после вернулся раздражительный лорд, приходя в себя после «оскорбления», нанесенного Фердинандом. Он и отменил приказ.
Все остальные шансы Фердинанда уничтожить Контада тоже не привели ни к каким результатам. Пехота Вангенхайма слишком медленно выбиралась со своих укрепленных позиций. Но наконец-то по прямому приказанию Фердинанда они выбралась. Поэтому если и произошло преследование правого фланга французов, то его выполнили артиллеристы, и без того перегруженные работой.
Бролье успешно прикрывал отступление правого фланга французов. К 11 часам утра они переправились через Бастау.
Бролье занял позицию, защищенную крепостью Миндена. Но даже в этих условиях его продолжали упорно оттеснять. Вскоре он обнаружил, что уже отступает обратно через сам Минден.
Бриссак, прикрывающий отступление французского левого фланга, теоретически находился под угрозой со стороны мобильных колонн наследного принца Брауншвейгского. В намерения Фердинанда входило окружение Бриссака, отрезание дороги за ним. Так левый фланг французов оказался бы в ловушке между Минденом и Порт-Вестфалика. Но наследный принц вместо того, чтобы наступать на берег Везера, позволил себе подумать о войсках под командованием Армантьера и Шевре. Короче говоря, он опасался, что стараясь загнать Бриссака в ловушку, сам может угодить в засаду. Два французских командующих, которых не было в Миндене, могли внезапно появиться у него во флаге с войсками, превосходящим его силы в численности.
Во всяком случае, французам удалось благополучно бежать. К полудню артиллерийский огонь прекратился. Контад переправил свою армию через Везер и не останавливал отступление, пока ни добрался до Касселя.
Союзники разбили лагерь между Галеном и Фридевальде и приступили к тщательному анализу своих потерь на поле боя.
У Фердинанда имелись все основания гордиться собой: ему удалось успешно вызвать на бой Контада. Французы, вытесненные из Вестфалии и Ганновера, более не представляли никакой угрозы.
Победа под Минденом стала решающей. Так как прусского короля Фридриха русские разбили 12 августа при Кунерсдорфе, то, проиграй Фердинанд бой при Миндене, он был бы вынужден отступать на восток, в Пруссию. И Фридрих Великий оказался бы в крайне отчаянном положении. Он и без того не мог прийти в себя после поражения.
Блестящее начало баталии, когда Фридрих прорвался через левое крыло русских и взял 180 пушек, растворилось бесследно: его вначале отбросили назад, а позднее разгромили. Под самим прусским королем убили двух коней. В течение целых двух дней он едва мог разговаривать, охваченный гневом и страданием от огорчения. Своему фавориту французу д'Аргену король писал: «Смерть — счастье по сравнению с моей жизнью в настоящее время. Пожалейте меня и все мое дело. Поверьте, что я до сих пор храню у себя в душе массу порочных вещей, не желая обременять ими или вызывать отвращение у кого-либо. И я не посоветовал бы Вам покидать эту несчастную страну, если бы у меня оставался хотя бы лучик надежды. Прощайте, мой друг…»
Фридрих хандрил. Но репутация Фердинанда, которая оказалась в опасности быть растоптанной после его колебаний в первые двенадцати месяцев, теперь снова взлетела до небес. Он проявил себя хорошим генералом, способным быстро мыслить и использовать ошибки подчиненных себе во благо. Этот человек великолепно руководил артиллерией, особенно — на правом фланге (кроме больших пушек, когда войска Шпёркена могли быть искромсаны и даже «съедены»).
Берген показал Фердинанду значение артиллерии, и он хорошо выучил этот урок. Обрадованный Георг II наградил командующего 20 000 фунтов стерлингов и орденом Чертополоха, когда получил известия из Миндена.
Но для Контада битва оказалась катастрофой, его репутация была погублена. Бель-Иль писал своему другу маркизу де Кастри, который в тридцать два года добавил Минден к длинному списку военных побед (при Деттингене, Фонтено, Роко, Лавфельдте, Россбахе, Люттерберге; возможно, в восемнадцатом столетии он более всех остальных французских командующих служил на передовой линии): «Не могу понять, почему шестьдесят эскадронов в полном расцвете своих сил не смогли разбить девять или десять пехотных батальонов, учитывая то, что британская пехота обратила в бегство четыре наших пехотных бригады. А они превосходили неприятеля по численности».
Бель-Иль был встревожен и подавлен. Он официально отправил в Германию ветерана — шестидесятичетырехлетнего маршала д'Эстре, вошедшего в элитный государственный совет Людовика XV. Д'Эстре должен был стать консультантом или советником Контада, но на самом деле он выехал в войска для надзора за операциями с последующим докладом непосредственно военному министру. Можно понять, насколько Бель-Иль утратил уверенность во всем.
Так как все старшие французские командиры страшно завидовали друг другу, то нет ничего удивительного: д'Эстре обнаружил многое, что подлежит критике. Он писал в Версаль следующее: «Не могу прийти в себя от изумления, когда начинаю думать о том, что менее чем за два месяца сильная французская армия численностью в 100 000 солдат сократилась почти в два раза. Вот перед нами лучшие полки французской армии, которые едва можно узнать. Чтобы оказать помощь бедному Контаду, против которого громко и насмешливо выступают герцог де Бролье, граф Сен-Жермен и Сент-Перн, я подготовил крайне щадящий доклад двору. Но, несмотря на это, простого прочтения фактического материала о той баталии вполне достаточно, чтобы отозвать его, если ему не окажет протекцию женщина, о которой мы говорили неоднократно [т. е. мадам де Помпадур]».
Д'Эстре не понравилось то, что он увидел в Германии. И маршал предусмотрительно оказывал сопротивление давлению со стороны Версаля (и самого подавленного Контада) относительно принятия командования.
Но если Контада было необходимо заменить для восстановления морального состояния и доверия, то кем? Очевидным выбором стал Бролье. Но он не был популярен при дворе, а по званию оказался ниже многих возможных кандидатов на пост маршала, которые считали себя не менее компетентными, чем он. Наконец, решающим оказалось давление, оказанное Австрией. В ноябре Бролье утвердили на посту французского главнокомандующего в Германии.
Во многих описаниях Семилетней войны в Германии Минден упоминается значительно реже по сравнению с Россбахом и Крефельдом, а особенно — по сравнению с ужасным поражением русскими войск Фридриха на Восточном фронте. Но необходимо подчеркнуть: это стало колоссальным военным достижением. Армия Фердинанда численностью в 41 000 человек выступила против армии Контада в 51 000 человек и нанесла ей огромный урон (цифра потерь колеблется в пределах от 11 000 до 12 000 солдат). Только французская пехота потеряла убитыми шесть генералов и 438 офицеров.
Общие потери Фердинанда составляли 2 762 человека. Из этого числа 1 392 солдата были из шести героических британских полков. Удар по ним был невероятен — 30 процентов от общего боевого состава.
Эти шесть полков сражались с тридцатью шестью кавалерийскими эскадронами и сорока пехотными батальонами. Поистине, как говорили в то время, «в Миндене удалось достичь невозможного».
Хотя Минден снял давление, которому подвергался Фридрих, он не стал решающим сражением, каким мог оказаться, если бы война на западе Германии стала отдельной и самостоятельной кампанией. Фердинанд быстро очистил Гессе от французов, он хотел взять Франкфурт, а затем оттеснить неприятеля обратно к Рейну. Но командующий потерял время на празднование триумфа с исполнением «Те Деум» и фейерверком. И опоздал.
После Кунерсдорфа мольбы Фридриха о помощи стали настолько требовательными, что Фердинанду пришлось отказаться от своих более амбициозных планов. Прусский король призывал его двинуться на Лейпциг вместо Франкфурта, но Фердинанд не хотел переходить на Восточный фронт, пока не очистит Мюнстер от французов. В противном случае они сохранили бы этот пункт в качестве базы для будущих угроз Ганноверу.
Так как Мюнстер капитулировал только 22 ноября, Фердинанд лишь после этого смог перевести свои войска для Фридриха. И вновь Западный фронт сумел вернуть удачу прусскому королю. Его поражения при Максене (20 ноября) и при Мейсене (3–4 декабря), превратившие 1759 год в столь же черный для Пруссии, каким он оказался для Франции и Людовика XV, восстановили баланс удач в войне на континенте для австрийской коалиции. И так произошло даже после того, как Фердинанд (и заменивший его Вангенхайм во время частого посещения принцем Брауншвейгским совещаний с Фридрихом) нанесли поражение новому французскому командующему Бролье при его первых операциях.
Фердинанду пришлось заняться еще одним делом в 1759 г.: свести счеты с «минденским трусом» лордом Джорджем Саквиллом. Он оказался в трудном положении: учитывая, что британские войска только что одержали славную победу, жалоба на их командующего могла показаться мрачной. Однако Фердинанд решил, что Саквилл не должен пользоваться титулом «прославленный первый», чтобы с его помощью избежать последствий своего позорного поведения. Он начал с того, что восхвалял доблесть и отвагу британских полков в битве за Минден. Особенные похвалы достались на долю заместителя Саквилла маркиза Гренби. Но командующий намеренно не произнес ни слова о лорде Саквилле.
Эти выводы о битве при Миндене распространили в армии. Затем Фердинанд выпустил государственный приказ, в котором о Гренби говорилось так, словно тот командовал британскими войсками. Но вновь не прозвучало ни слова о лорде Джордже.
После этого невоздержанный лорд Саквилл обратился к Фердинанду, повторив свою историю о неоднозначных и противоречивых приказах. Но эта версия событий лишилась всяческих оснований, когда Гренби отказался поддержать столь невероятную фантазию. Фердинанд с ледяным спокойствием ответил: все его постоянно действующие приказы и инструкции остаются в силе и не подлежат изменению, он устал от споров в своей армии и отказывается продолжать дальнейшее обсуждение поведения Саквилла.
Но в письме Георгу II командующий метал громы и молнии.
«Сир,
я считаю себя обязанным доложить Вашему Величеству, что если Ваше Величество пожелает, чтобы я продолжал оставаться на столь почетном посту командующего союзной армии Вашего Величества в Германии, то Ваше Величество получит огромное удовлетворение, проведя значительные изменения в своей армии и отозвав лорда Джорджа Саквилла, командующего британскими силами. Его поведение 1-го числа не соответствовало оказанию помощи ни общему делу, ни мне. В частности, так было и в тот самый момент, когда все висело на волоске и могло оказаться потерянным. С другой стороны, успех этого дня был не столь блистательным и полным, каким он мог стать, если я сумел бы использовать все средства, имеющиеся в распоряжении. Так как этот вопрос крайне серьезный, осмелюсь настаивать на отзыве названного лорда Джорджа Саквилла. Также осмелюсь очень покорно питать надежду, что Ваше Величество уделит этому серьезное внимание, произведя замену незамедлительно. В противном случае считаю себя обязанным заявить, что не принимаю на себя ответственность за последствия. Без такого срочного изменения я более не смогу быть полезен британской армии. В силу сложившихся обстоятельств и моего рвения на службе Вашего Величества ради общего дела я вынужден был сделать это заявление. Мой долг и сознание требуют этого, но врожденный характер никогда не позволил бы мне пойти на подобный шаг…»
Судьба Саквилла теперь была только в руках Питта и Георга II, так как герцог Ньюкасл мог приложить свою руку лишь в том случае, если он был полностью уверен, что помогает выигрывающей стороне. В силу своего темперамента герцог не был способен возражать королю по такому вопросу, даже если захотел бы. Но он и не хотел. Единственными принципами, которыми руководствовался Ньюкасл, стали принципы выживания как политического ставленника королей и грязные средства, которые требовались ради достижения этой цели.
Идея о принципиальном противодействии была для угасшего интеллекта герцога тем, что он считал в сущности смехотворным. Саквиллу не на что было надеяться в руках Георга II, который ненавидел его. И сомнительные шансы лорда резко сократились, когда в Лестер-хаузе решили использовать все это неприятное дело в качестве средства для травли короля.
Принц Уэльский подлил масла в огонь, объявив: он «почти с радостью ждет того, когда незначительный немецкий принц сделает достоянием общественности любой недостаток, который обнаружит у британского командующего, не ожидая заблаговременных инструкций короля по такому деликатному вопросу».
Поэтому оставался только Питт. Для него личные соображения не имели смысла вообще: он не был способен понять дружбу и не имел настоящих друзей. Этот человек судил обо всем по строгим канонам политической целесообразности. В своем шедевре — туманном сообщении — Питт объявил: Саквиллу «предоставлен отпуск» для возвращения в Англию, словно это было тем, что запросил сам лорд Джордж.
Так ему удалось замаскировать реальность: Георг II получил огромное брутальное удовольствие, мгновенно уволив Саквилла. Увольнение из армии обошлось ему в 7 000 фунтов стерлингов в год. Но более болезненным для лорда Джорджа оказалось постепенное понимание того, что хотя его и не предали суду, он стал объектом всеобщего высмеивания.
Лорд начинает вести постоянную кампанию по лоббированию кабинета относительно «справедливости». Наконец Питт потерял всякое терпение и приказал собрать заседание генерального военного суда по тяжкому обвинению в неповиновении командующему перед лицом противника. Военный суд счел Саквилла виновным, вычеркнул его из списка тайных советников и постановил зачитывать позорящий его приговор на каждом армейском параде, что обычно делалось только в случае казни.
Общее мнение относительно Саквилла заключалось в том, что он, вероятно, скорее был глуп и некомпетентен, чем труслив в общепринятом смысле. Но даже его сторонники сочли: поведение лорда после выговора, сделанного Фердинандом на поле боя, преднамеренно замедлившее проведение маневров кавалерии, представляет собой «упрямую медлительность». Такова формулировка восемнадцатого столетия относительно того, что мы назвали бы молчаливой наглостью.
Глава 9
Равнина Авраама
Постараемся доказать, что 1759 г. стал хорошим годом для литературы. Помимо классических работ, которые сохранились до наших дней, вышла масса теперь уже давно забытых трудов, оказавших в свое время огромное влияние. Только в одной Британии шотландский представитель духовенства Александр Джерард написал «Эссе о вкусе», считавшееся в то время важным вкладом в эстетику и в дебаты о возвышенном. Труд «Моральные и политические диалоги» английского священника Ричарда Хёрда, использовавшего образы причудливых литературных героев прошлого в различных обстоятельствах, воспринимали в то время серьезно. Правда, в дальнейшем его полностью затмил Юм и его «Моральное и политическое эссе». Сара Филдинг создала своего рода протоготический роман «История графини Деллуин», где появляются мотивы, прославленные Горацио Уолполом через пять лет в «Замке Отранто». Ирландский актер и драматург Чарльз («Безумный Чарли») Маклин трудился над двумя пьесами — «Женатый распутник» и «Любовь по моде».
Еще одной фигурой, почти полностью забытой в наши дни, был поэт Эдуард Янг, который в 1759 г. написал «Рассуждения относительно оригинального сочинения», свой последний и наиболее значительный труд. Наряду со многими другими новинками этого года, стали заметными первые проявления романтизма. Янг впервые полностью сформулировал определение художника как гения, ставшее общепринятым в наше время. Его труд стал примером того, «о чем часто думали, но никогда не могли точно сформулировать». Он подчеркнул, что автор является мастером-творцом, но не простым ремесленником, владеющим техникой.
Янг популяризировал идею гения, как своеобразного механизма передачи божественного вдохновения. В следующем веке это назовут плодами работы подсознания.
«Мы вообще ничего не знаем не только о человеческом разуме, но даже о своем собственном. Едва ли можно встретить человека, который представлял бы свои возможности больше, чем устрица свою жемчужину, или скала — свои алмазы. И это — не говоря уже об обладании нераскрытыми способностям. О том, что он даже не подозревает об этом, пока его возможности не разбудят громогласные призывы или не пробудят чрезвычайные обстоятельства, свидетельствует внезапное прозрение некоторых людей из полного невежества. Их излияния вызывают всеобщее восхищение, так как они основаны на неопровержимом принципе пробужденного вдохновения. Потрясение, испытываемое таким человеком, не меньше чем потрясение, испытываемое всем миром».
Возможно, поэзия была тем единственным, чего не было в английской литературе в том году. Поуп и Томпсон уже умерли, Янг находился на закате своих дней, а романтизм оставался еще за горизонтом. В 1759 г. Оливер Голдсмит, чья «Покинутая деревня» выйдет в свет только через десять лет, был еще заурядным писакой и мучился желанием достичь чего-то большего. В феврале он уныло писал своему брату; «Если человек мог бы существовать на это, то занятие поэзией не стало бы неприятным».
Судьба Голдсмита, который обучался в Тринити-колледже в Дублине, оказалась беспорядочной. Он был студентом, неудачником-эмигрантом, неудачным приходским священником, неудачником-врачом. Некоторое время он работал ассистентом фармацевта, флейтистом-любителем, поденщиком на Граб-стрит, а в том году стал бедствующим стихоплетом. Жизнь едва ли могла обещать ему славу и состояние. Энергичность была тем единственным качеством Голдсмита, которое у него нельзя отнять. В 1759 г. он не только внес плодотворный вклад в «Бритиш мэгэзин» Смоллетта, но и основал собственное издание журнала «Би», написав злой трактат, озаглавленный «Исследование современного состояния классического образования в Европе». Там автор документально обосновал упадок искусства в Европе в результате отсутствия просвещенного покровительства, а также дурного влияния сухой критики и академического образования.
Хотя критики сочли трактат слишком коротким и поэтому не отвечающим на широкий круг поставленных вопросов, он, безусловно, был свежим, энергичным и убедительным, когда Голдсмит рассматривал проблемы лондонской Граб-стрит.
Голдсмит предвидел для себя горькую судьбу. Он говорил о разочаровании голодных писателей, стремящихся стать авторами романов, нищих поэтов, гениев, признанных слишком поздно или непризнанных вообще, меркантильную жадность и низкие стандарты издательств и книготорговцев Лондона. Автор разочаровал Дэвида Гаррика своей атакой на сентиментальную национальную комедию: «Одна из постановок, сделанная с ослиным упрямством со всеми дефектами своих противоположных родителей, к тому же, отмеченная стерильностью». Но Голдсмит проявил восторг в эпиграммах и афоризмах, что неизбежно привело его в круг Сэмюэля Джонсона. Сохраняемые «тупость и однообразие», замечал он, представляют собой «посягательство на прерогативу масштабности». Он выступил с особенными нападками на «смирительную рубашку» — тупик, в который общество загоняло поэзию.
«Если поэт говорит об абсурдной вульгарности, он низок. Если он чрезмерно преувеличивает особенности глупости, чтобы сделать их смешнее, то он очень низок. Короче говоря, они отказывают в возможности комических или сатирических размышлений представителю любого слоя общества, кроме высшего. А оно, хотя и может похвастаться таким же изобилием глупцов, как и более скромные сословия, ни в коем случае не плодовито абсурдностью».
Величайшим английским поэтом, жившим в то время, считается Томас Грей. Но его шедевр появился на восемь лет раньше. Возможно, чаще цитируют знаменитые строки из его «Элегии, написанной на сельском кладбище»: «путь славы», «подальше от безумствующих толп», «взошел на трон, убийства совершив», «ведь множество цветов красуется незримо», «какая-то деревня Хемпден» и т. д. Такие цитаты встречаются чаще, чем строки любого другого поэта (за исключением Шекспира). Грей был удивительно неудачлив в любви: его школьный друг Ричард Уэст умер в молодом возрасте, его унижал его сотоварищ гомосексуалист Горацио Уолполл. Последние годы своей жизни он провел, испытывая бесплодную и безнадежную страсть к молодому швейцарскому путешественнику Шарлю Виктору Бонштеттену.
Прославленный и впавший в депрессию Грей проявлял особый интерес к ходу Семилетней войны и расспрашивал своего друга Джорджа Таунсхенда (заместителя Вульфа) о военной кампании в Канаде. В январе 1760 г. он сообщил результаты своих бесед Томасу Уортону: «Вы интересовались Квебеком. Генерал Таунсхенд говорит, что он очень похож на Ричмонд-Хилл: река столько же прекрасна (если не больше), а долина такая же лучезарная, плодородная и столь же хорошо возделана».
Существует значительно больше доказательств интереса, проявленного Греем к военным делам. 8 августа 1759 г. он прокомментировал битву при Миндене следующим образом: «Наконец-то наступило время триумфа. Я хочу сказать — триумфа для наших союзников. Ведь пройдет очень много времени, прежде чем у нас появятся причины выступить с какими-то собственными великими начинаниями. Поэтому, как обычно, мы гордимся своими соседями. Великая армия Контада разбита наголову. Так мне сообщили совершенно точно, но подробностей я еще не знаю. И почти столь же мало известно о победах над русскими, которые теряются в великолепии столь великого военного действия».
Но существуют еще более тесные связи, соединяющие Грея с миром военных действий. Возможно, наиболее известна история о том, что генерал Вульф в Квебеке причастен к «Элегии, написанной на сельском кладбище». Джон Робинсон, позднее профессор естественной истории в Эдинбургском университете, в 1759 г. был юным гардемарином на борту корабля «Рояйл Вильгельм». Он рассказал Роберту Саути (который передал это сэру Вальтеру Скотту), что ночью 12 сентября во время ночного похода британской армии к реке Св. Лаврентия Вульф вытащил из кармана экземпляр работ Грея и начал декламировать «Элегию». Когда командующий увидел, что его офицеры встретили его чтение молчанием, он упрекнул их: «Могу сказать только, джентльмены, что если мне пришлось бы выбирать, то я скорее согласился бы стать автором этих стихов, чем одержать победу в бою, который предстоит нам завтра утром».
Согласно другой версии, один из студентов Робинсона, Джеймс Лури, вспомнил, как профессор говорил: «Элегию» читал наизусть кто-то другой. И тогда Вульф сказал: «Я скорее согласился бы сделаться автором этого произведения, чем завтра разбить французов». Это небрежно брошенное замечание помогло понять офицерам, что на следующий день состоится бой. Ведь до тех пор Вульф не сообщал об этом никому.
Эта история стала достоянием общественности после того, как Уильям Газлитт в 1823 г. повторил ее журнале «Литерари экзаминер». Самые строгие и нетерпимые в вопросах нравственности ученые всегда призывали не верить в эту историю. Они приводили три основных причины: упоминания об этом эпизоде отсутствуют в литературе восемнадцатого столетия, она не соответствует характеру и личности Вульфа, а такие строки, как о цветке, благоухающем незримо и источающем «свой аромат в пустынный воздух» едва ли могут соответствовать менталитету этого «самопублициста».