Традиционное объяснение заключается в том, что Бугенвиль не мог обеспечить подкрепление Монкальму, как только стало известно, что британцы высадились в бухте Фолон. Ведь его солдаты слишком устали от постоянных маршей и контрмаршей, связанных с наблюдением за британским флотом. Однако последнее перемещение британского флота в секторе Бугенвиля представляло собой прекращенную высадку в верховьях реки 9 сентября. Хотя и необязательно, чтобы его солдаты были как с иголочки, но им следовало подготовиться к форсированному маршу утром 13 сентября.
Апологеты Бугенвиля особо подчеркивают: за связь с ним отвечал Водрейль. Губернатор должен был отправить ему ясный приказ маршировать в направлении Квебека почти через три часа после высадки британцев. Это, в свою очередь, позволяет одной из фракций теоретиков конспиративных версий отвлечь внимание от Биго и Бугенвиля и вновь порассуждать о проблеме нездоровой зависти Водрейля к Монкальму.
Но разве можно представить, что Водрейль не дал такого приказа Бугенвилю потому, что просто не хотел победы Монкальма в тот день?
На самом деле, ничем невозможно оправдать Бугенвиля, как позднее невозможно было оправдать Груши. Но сколь бы ясными или туманными не оказались приказы, долг подчиненного командира заключается в том, чтобы маршировать на грохот артиллерийского огня, если нет ясного и однозначного приказа старшего командующего не делать этого.
В 19 часов утра Монкальм наконец-то дал приказ атаковать. Но еще раньше, до разгара этой битвы, на линиях фронта около реки Сен-Шарль (на левом фланге британцев) завязалось кровопролитное сражение. В нем французские колониальные регулярные войска и ополченцы столкнулись с Королевскими американскими стрелками. Вокруг двух фермерских домов завязалась стычка с переменным успехом. Она перешла в рукопашный бой, успех в котором переходил (по меньшей мере, один раз) от одной стороны к другой, пока, наконец, схватка не прекратилась. Это место стало центром ожесточенной артиллерийской перестрелки.
Несмотря на окончание этой кровопролитной стычки, Монкальм дал сигнал к наступлению. Французы закричали от восторга и пошли в бой беглым шагом, но слишком быстро (учитывая, что им пришлось преодолевать 500 ярдов до британских линий). Вскоре стало очевидно: политика Монкальма по смешению ополчения и регулярных сил в одном батальоне оказалась катастрофической. Майор Малартик из беарньского батальона объяснил это следующим образом: «Не успели мы сделать и двадцати шагов, как левый фланг слишком отстал, а центр слишком ушел вперед».
На расстоянии, равном половине дальности мушкетного выстрела (от 125 до 150 ярдов), французы остановились, опустились на одно колено и дали сокрушительный залп. Регулярные войска дали залп из мушкетов повзводно, но ополчение открыло беспорядочный огонь. Но еще хуже, что маневр выполнил каждый на свой лад.
Солдаты регулярной армии оставались стоять в шеренгах, перезаряжая мушкеты, а ополченцы, которые привыкли к боям в лесах, где до перезарядки мушкета каждый искал укрытие, бросились на землю и начали возиться со своим оружием. Но, как язвительно заметил Малартик, перезарядка в положении лежа — дело весьма непростое. Подводя итоги недисциплинированности войск Монкальма, он сообщает: «Канадцы, формировавшие вторую шеренгу, а также солдаты третьего ряда стреляли без приказа. Следуя своей привычке, они бросались на землю для перезарядки мушкетов. Это ложное движение разрушило все батальоны».
Многие из атакующих так и не продвинулись вперед с это го места. Похоже, они рассредоточились вправо, поднимаясь с земли. Те французы, которые продолжили наступление, подошли к британским линиям на сорок ярдов, где их с нетерпением ждали солдаты противника, открывшие опустошительный огонь. Командир каждого батальона сам определял свой участок боя и, сделав это, приказывал солдатам бить в цель.
Несмотря на гиперболический шовинизм сэра Джона Фортескью, заявившего, что британцы «дали самый совершенный залп из всех на поле боя», это выглядит явным преувеличением. Никто не способен скоординировать единый залп на линии фронта такой огромной протяженности. Ясно, что французы откатились под натиском.
Когда дым рассеялся, британцы пошли вперед. Пройдя несколько ярдов, они выстрелили снова. На сей раз залп оказался более скоординированным, потому что результат сравнивают с «выстрелом из пушки». На расстоянии примерно от двадцати до тридцати ярдов стрельба из мушкетов восемнадцатого столетия вызывала грозные разрушения. После ряда ужасающих минут французы не выдержали этой канонады, рассредоточились и бежали в направлении Квебека. С кличем «Палаш!» солдаты фрэзерского полка кинулись за ними с холодным оружием. Но на этот раз знаменитая атака Хайлендерского полка привела к меньшему опустошению, чем в других известных случаях. Французы отступали настолько быстро, что преследователи так и не смогли догнать их главные силы.
Вероятно, первый залп французов, данный с расстояния 150 ярдов, нанес Вульфу смертельный удар. Стоя на возвышении перед гренадерским полком из Луисбурга, он сначала получил пулю в запястье (рану командующий перевязал носовым платком), а затем смертельное ранение в правую часть груди. Возможно, ему в пах или нижнюю часть живота попала еще одна пуля на излете.
Истекая кровью, командующий оставался в сознании достаточно продолжительное время, чтобы узнать, что победил. Многие сторонники Вульфа уверены: он пошел в бой, точно зная, что жить ему осталось недолго, поэтому был решительно настроен на то, чтобы опередить болезнь славной смертью в бою. Безусловно, существует огромное количество сведений, что он преднамеренно подставил себя под пули, а его самые яростные критики даже утверждают: непреодолимое желание командующим смерти заставило пренебречь интересами своих войск, подвергая их огромной опасности на высотах Авраама. От гибели их избавила только глупость Монкальма, стремящегося к преждевременному бою.
Смерть принесла Вульфу вечную славу, к которой он страстно стремился. На одной из самых знаменитых из всех исторических картин Бенджамина Уэста мы видим, как вокруг него собрались старшие офицеры, выслушивая слова мудрости из уст павшего героя. Союзники-индейцы печально смотрят на него.
Нужно ли нам сообщать, что не было никаких союзников-индейцев, а офицеры вокруг Вульфа не собирались? В самом точном описании последних минут жизни Вульфа сообщается: он отказался от помощи хирурга на том основании, что оказался уже слишком далеко. Услышав слова «Они побежали!», Вульф спросил, кто именно побежал. Офицер ответил:
— Противник, сэр! Они бегут повсюду.
Вульф ответил:
— Пусть один из вас, друзья мои, отправится к полковнику Бертону. Передайте ему, чтобы он отправил полк Уэбба по возможности быстрее к реке Сен-Шарль, чтобы отрезать беглецам отступление через мост.
Затем он повернулся на бок и сказал:
— А теперь, хвала Господу, я умираю с миром.
Он умер в течение каких-то секунд.
По какой-то невообразимой случайности почти одновременно с ним всего через несколько минут смертельное ранение во время бегства разбитых французов в Квебек получил Монкальм. Многие спорят о том, был ли он ранен крупной картечью из британской шестифунтовой пушки или же его цинично и преднамеренно подстрелили британские снайперы. Командующий был ранен в нижнюю часть живота и бедро.
Хотя Монкальм не истекал кровью на поле боя подобно Вульфу, он умирал, зная это. Трое солдат поддерживали его в седле, когда командующий мучительно возвращался в город. Он продержался до 4 часов утра 14 сентября.
Подобно Вульфу, Монкальм тоже стал объектом мифотворчества. Полотно Жан-Антуана Ватто «Смерть Монкальма» является наглядным ответом Бенджамину Уэсту. И снова перед нами герой, погибающий на поле боя (на самом деле, Монкальм похоронен на кладбище в монастыре урсулинского ордена). Воины индейского племени могавков (которые исторически никогда не были в центре боевых действий) занимают видное место на картине.
Смерть Монткальма вызвала более непосредственные события. Так как два его бригадных генерала, Фонтбонн и Менесергю, тоже получили смертельные раны, во французской армии возник вакуум в командовании. Хаос охватил все, никто не знал ни числа своих потерь, ни числа потерь противника. Оказалось неизвестным местонахождение Бугенвиля. Водрейль до этого времен находился в лагере в Бопорте, медля и откладывая какие-либо действия.
Когда солдаты фрэзеровского полка обнажили свои палаши и отправились в погоню за разбитыми французами, вскоре за ними последовали английские полки с примкнутыми штыками. Все они наступали по полю, где рассеянный свет утра сменился яркими солнечными лучами. На этом поле боя, залитым солнцем, войска понесли самые тяжелые потери. В лесах, расположенных восточнее арены боя, по которым проходила линия фронта Монкальма, сотни канадцев, теперь оказавшихся среди мрачных деревьев, встретили своих преследователей.
Особенно кровопролитная битва завязалась между 78-м Хайлендерским полком Фрэзера и канадцами. Солдаты оказались беспощадными воинами высшего калибра. Позднее Мюррей сообщил: противник «убил и ранил множество наших солдат, а также двух офицеров. Это заставило нас отступить и реорганизовать свои ряды». Только с помощью 58-го Хайлендерского полка и Королевских американских стрелков фрэзеровцы смогли, наконец, справиться с упорным сопротивлением противника, выгнав его из одиночных окопов и отбросив вниз с холмов и за реку Сен-Шарль.
Правда, на более поздних этапах солдаты Хайлендерского полка попали под огонь, открытый с понтонов канадцами в устье реки Сен-Шарль. Но эти доблестные арьергардные операции помогли разбитой французской армии успешно бежать по мостам в лагерь в Бопорте. В это время солдаты Луисбургского гренадерского полка с правого фланга британцев тоже попали под огонь снайперов, которые засели на пшеничном поле. На этом этапе командование было возложено на Таунсхенда. Он незамедлительно приказал прекратить преследование.
Таунсхенда критиковали за чрезмерную осторожность, проявившуюся в том, что он не преследовал противника, не постояв за ценой. Но бригадир прекрасно понимал: в кровопролитии после боя его войска теряют дисциплину и превращаются в простой сброд. Важно было восстановить порядок, пока еще не появился Бугенвиль.
На восстановление дисциплины офицерам пришлось потратить значительное время. В британской армии удалось это сделать, подразделения вновь стали боеспособными и не напоминающими случайный сброд, когда прибыли подразделения Бугенвиля. Таунсхенд, при численном превосходстве противника два к одному на этом театре военных действий, разместил два батальона и два больших орудия на дороге, по которой должен пройти Бугенвиль, чтобы освободить Квебек.
Ошеломленный предусмотрительностью противника и не знающий о поражении Монкальма, Бугенвиль не задумался о том, что имеет локальное преимущество. Он повернул в леса Силлери, чтобы продумать свои последующие действия.
Действия Таунсхенда оказались правильными, так как при вакууме в командовании после смерти Вульфа британские войска сосредоточились на воодушевленных операциях по зачистке местности вместо проведения быстрых боевых действий, направленных на отрезании пути к отступлению французов. Но в течение очень важного отрезка времени руководства не было вообще. И в этот момент оказались упущенными важные возможности. Никто не выполнил указаний умирающего Вульфа о том, чтобы взять мосты на реке Сен-Шарль. В результате французская армия, хотя и понесла поражение, не была разбита.
Долгосрочным последствие этого стало то, что Британии пришлось вести военную кампанию в Северной Америке и в 1760 г. А вся вина, что крайне несправедливо, оказалась возложенной на Таунсхенда.
Битва на Равнине Авраама закончилась славной победой. Но за нее заплачено дорогой ценой. Британские потери составляли 658 человек, включая пятьдесят восемь убитых. Хайлендерский полк Фрэзера понес самые тяжелые потери — 168 убитых и раненых. Боевые потери среди офицеров оказались очень высокими. Монктон, Чарлтон и Баре — все они были ранены.
Потери Водрейля составляли около 600 солдат и сорок четыре офицера.
Как правило, потери побежденной стороны больше потерь победившей. Но в этом случае почти одинаковые цифры объясняются работой канадских снайперов перед боем и действиями колониального ополчения при кровопролитном сражении с солдатами Хайлендерского полка в лесах после битвы.
Но французы были полностью деморализованы. В тот день только в 6 часов вечера Водрейль смог собраться с мыслями, чтобы провести заседание военного совета. Его поставили в известность, что существует три варианта: он может пойти в свежую атаку на противника, капитулировать всю Новую Францию либо отступить, чтобы продолжать войну на реке Жак-Картье.
Учитывая деморализованное состояние армии и отсутствие продовольствия, смысл был только в отступлении. Бросив всю тяжелую артиллерию и почти все боеприпасы, французские солдаты тайком пробирались по восточному берегу реки Сен-Шарль и форсированным маршем отправились в Пуэнт-о-Трембль 14 сентября. А откуда они направились далее к реке Жак-Картье.
Бесполезный Водрейль, бежав вместе с армией, еще больше разрушил перспективы французов, совершив три отдельных действия. Он не смог забрать продовольствие и снабжение из лагеря Бопорт в Квебек, чтобы оказать помощь осажденному гарнизону и мирным жителям, которых там оставил. Он написал проект условий акта о капитуляции для Использования злополучным человеком, назначенным им в качестве коменданта в Квебеке — Жаном-Батистом де Рамси. И Водрейль сообщил Рамси, чтобы тот ни в коем случае он не оборонял Квебек, когда иссякнут запасы продовольствия. Это означало приказ о капитуляции через три дня.
Водрейль усугубил свою глупость, составив длинные письма в Версаль, в которых возлагал вину за недавнее поражение на Монкальма, клевеща на павшего героя и лживо предполагая: всеми успехами в военных делах тот обязан Водрейлю в тех случаях, когда он следовал его, губернатора, рекомендациям.
Так что де Рамси оставили с невыполнимой миссией — защищать Квебек, используя чуть более чем 2 000 деморализованных солдат с пораженческими настроениями, которые охватили 4 000 мирных жителей, больных и раненых. Все они находились на пороге настоящего голодания. Единственно возможным для него вариантом была игра со временем и надежда на то, что Леви, новый командующий, сможет освободить гарнизон. За стенами молчали британские пушки, но их суровая решимость была очевидна. Было ясно, что неприятель устанавливает батареи и строит редуты на расстоянии не более 1 000 ярдов от слабой и шаткой западной стены. Вскоре Рамси начали осаждать громкие протесты, последовавшие даже от ополченцев, на которых он возлагал надежды, полагая, что те будут защищать город. А они потребовали немедленной капитуляции Квебека.
17 сентября на реку Жак-Картье прибыл Леви и приступил к командованию разбитой французской армией. Он сразу же понял, что отступление было грубейшей ошибкой, и сделал строгий выговор Водрейлю за то, что тот заставил армию вернуться в Квебек. Идея Леви заключалась в том, что следует по возможности сделать все, чтобы не допустить падения Квебека. Но в том случае, если город окажется невозможно защитить, нужно стереть его с лица земли, а затем покинуть развалины. Тогда вошедшие туда британцы увидят перед собой только дымящиеся руины города.
К несчастью, Леви потребовалось еще двадцать четыре часа, чтобы доставить необходимое снабжение для армии и подготовить ее к дороге. В этот решающий отрезок времени у Рамси сдали нервы в результате пораженческих настроений внутри города и доказательств решительности британцев за его пределами. По диспозиции боевых кораблей Королевского Флота стало понятно: они готовятся разорвать на части нижний город. Батареи Таунсхенда обстреливали верхний город. В дальнейшей комедии ошибок Водрейль направил срочные депеши Рамси, приказывая ему держаться любой ценой. Но верховой курьер ухитрился потерять послания по дороге в Квебек. Когда в ночь с 17 на 18 сентября в атаку наконец-то пошло кавалерийское подразделение, удрученный Рамси сказал, что уже слишком поздно. Он предложил Таунсхенду условия капитуляции, разработанные Водрейлем. Они и были приняты.
Условия капитуляции формально подписаны в палатке Таунсхенда утром 18 сентября. Гарнизону были оказаны воинские почести и дано разрешение погрузиться (по возможности быстрее) на борт кораблей, чтобы отправиться во Францию. Было проявлено уважение к правам собственности жителей Квебека и их католической религии, британцы обеспечили полную охрану всех выдающихся персон из общества Квебека.
В определенной степени согласие было нарушено для обеих сторон. Рамси почувствовал, что совершил глупость, когда узнал, что Леви направляется ему на помощь, но сказал, что ничего не знал о том и действовал в соответствии с мольбами и проклятиями голодающего народа. Помимо всего прочего вина, если таковая была, возлагалась на Водрейля, оставившего ясные инструкции и составившего проект акта капитуляции.
Таунсхенд также предвидел, что его будут критиковать за снисходительность и терпимость. Он отметил, что и приближение зимы, и настойчивость Леви сделали его положение опасным. Затянувшаяся осада любого вида угрожала британцам атакой с тыла, а также (что более существенно и понятно) опустошительным действием зимы.
Зимняя блокада Квебека стала бы настоящим безумием, а дальнейшее промедление для флота означало, что он либо замерзнет во льдах реки Св. Лаврентия, либо должен будет с трудом вернуться в Атлантический океан навстречу зимним штормам. Таунсхенду не стоило беспокоиться: его «терпимость» простили в эйфории победы. Только Рамси, но не Водрейль (настоящий Макиавелли, которого должны были признать ответственным за случившееся) был опозорен в полной мере в Париже.
Вечером 18 сентября первые британские войска вошли в город. Таунсхенд сдержал свое слово: не было ни репрессий, ни грабежей, ни зверств. Он знал, как важно обеспечить взаимодействие с мирным населением, которое невозможно долго сохранить с помощью силы — особенно, если учесть, что весной, вероятно, вернется Леви с тяжёлой артиллерией и военным имуществом для осады. С французской точки зрения, британская оккупация Квебека даже имела ряд преимуществ. Ведь их армия, находящаяся на реке Жак-Картье, была освобождена от забот относительно продовольствия.
Между тем, в Квебеке проблему голода мирного населения должны были решать британцы, а это потребовало бы от них расхода ресурсов. Сейчас Таунсхенд сам старался избежать зимы и немедленно отправился в Англию. Так как Монктону пришлось уехать в Нью-Йорк в связи с необходимостью срочного лечения, Мюррей остался в Квебеке на зиму в качестве губернатора и военного командующего. Большая часть войск зимовала вместе с ним, но флот ушел 26-го числа на зимнюю стоянку в Галифакс. Предполагалось, что он вернется весной 1760 г. после таяния льда. Совершенно удрученный Леви отступил к реке Жак-Картье и построил форт для военной кампании в следующем году. Водрейль скрывался в Монреале, где проводил свое время, сочиняя лживые апологии и меморандумы, сваливая вину на других. Он утешал себя мыслью о том, что выполнил, по меньшей мере, минимальные требования Бель-Иля и сохранил плацдарм в Новом Свете до 1760 г. Оставалось только ждать, сможет ли военный министр Франции совершить чудо и вытащить неожиданного кролика из шляпы волшебника…
Взятие Квебека, вероятно, было самым большим успехом в год побед. Безусловно, оно имело самые важные последствия. Из этого подвига родилась легенда о Вульфе как об истинном основателе (даже более, чем Клайв в Индии) первой Британской Империи. Это был тот редкий случай, когда историческая неизбежность оказалась так вопиюще перепутана со сложившимися и побочными обстоятельствами и случайностями.
На самом деле, следует отдать должное тому, что Вульф оказался просто сверхъестественно удачливым человеком. Высадка в бухте Фолон, с объективной точки зрения, была просто глупой затеей, а не действием военного гения. Британцы воспользовались неудачным стечением обстоятельств, сложившихся в результате целой цепочки отдельных ошибок, допущенных французами. В самом глубоком исследовании событий в Квебеке в 1759 г., проведенном С.П.Стейси, основная вина возлагается на Бугенвиля: «Бугенвиль плохо справился с задачей охраны территории выше Квебека. Он не смог обеспечить надлежащую охрану ближайших к городу постов, не обеспечил их адекватные коммуникации с лагерем Бопорт и своим собственным штабом. Он не смог проконтролировать, чтобы посты предупредили об отмене приказа о проходе лодок с продовольствием в фатальную ночь с 12 на 13 сентября. Наконец, этот человек не проконтролировал события и не пришел, чтобы отразить действия Вульфа. В результате Вульф смог высадиться, не встретив никаких трудностей. Сам Бугенвиль слишком поздно начал взаимодействовать со своим руководством на Равнине Авраама в решающий момент на следующее утро. Его неэффективностью во многом объясняется катастрофа для французов».
Более поздние поколения могут подчеркнуть: Вульф, хотя он и был блестящим тактиком, оказался плохим стратегом. План его бригадиров высадить армию в Кап-Руж и поделить реку Св. Лаврентия на две части стал бы более разумной основой для боевых действий по сравнению с рискованным десантом в бухте Фолон. Но поздней осенью 1759 г. подавляющее большинство людей воспринимали этот почти невероятный факт в качестве его героической победы. Англоговорящие колонии безумствовали от восторга, звонили в колокола, жгли костры и освещали окна во всех больших городах на восточном побережье — от Бостона и Нью-Йорка до Филадельфии.
Но даже эти торжества меркнут перед вспышками восторга в конце октября в Лондоне, когда поступило известие о триумфе Вульфа. Элита, мнение которой основывалось на пессимистических донесениях Вульфа, уже распрощалась с Канадой и смирилась с тем, что нельзя ждать никаких успехов раньше 1760 г. 15 октября всегда мрачный герцог Ньюкасл писал своему стороннику графу Хардвику в особенно подавленном тоне. Заостряя внимание на фразе «без всякой перспективы» в последнем письме Вульфа в Лондон, брюзгливый Горацио Уолпол комментировал ее следующим образом: «Выражаясь самым изящным образом, он оставил всю страну в состоянии неопределенности. Неизвестно, хотел ли командующий подготовить предлог, чтобы объяснить, что он воздерживается от дальнейших действий, или объявить, что считает своим меланхолическим достоинством принести себя в жертву, не имея никакой перспективы на успех».
Но когда Питт прочитал сообщение Таунсхенда о канадском триумфе, его, а вместе с ним и весь город Лондон охватила бьющая через край безумная радость, названная коллективной истерией в документах того времени. Поднимали бокалы, наполненные до краев, палили из пушек, ликовали с возгласами «ура!», звонили в колокола, зажигали огни маяков и жгли костры на каждой лужайке или общинной пустоши. То обстоятельство, что Вульф умер в момент победы, тронул сердца английской правящей элиты и средних классов, как он тронул бы сердца их сентиментальных коллег из викторианской эпохи.
Горацио Уолпол, быстро изменив свой тон, доказывал: взятие Квебека является более удивительным, чем любая фантастика. Это столь мифическое событие, которое превосходит все, что известно из древних легенд Греции и Рима. Даже красноречие великолепного оратора Питта, полагал он, ярко выраженное в триумфальном обращении к Палате общин 21 октября, неспособно отразить все величие этого события: «Примеры драматической художественной литературы не могут вывести аудиторию из состояния подавленности и привести ее к внезапной экзальтации с большим искусством, чем то обстоятельство, которое подготовлено ради возбуждения взрыва чувств всего народа. Люди впадали в отчаяние, они ликовали, все рыдали о Вульфе, павшем в час победы… [Попытки Питта отыскать] параллели в истории Греции и Рима меркнут перед величием момента… Это ужас ночи, отвесная скала, покоренная Вульфом. Империя, добавленная им к Англии, страшная катастрофа конца жизни, который стал началом его славы… Древняя история не знает подобных примеров, а показную философию вообще можно не принимать в расчет. Ведь невозможно найти эпизод, который мог бы сравниться с тем, что совершил Вульф».
Но при всеобщем экстазе британцы просмотрели один очень неудобный факт. Французов разбили в Северной Америке, но в Европе они представляли явную и сиюминутную опасность для островной империи.
Глава 10
Рейнджеры Роджерса
Трудно передать достоверно тот благоговейный ужас, с которым образованная Европа взирала на племена индейцев Северной Америки. Шотландский писатель Тобиас Смоллетт, поглощенный работой над своей историей Британских островов, нашел время, чтобы создать краткую историю Канады. Его работа печаталась в журнале «Бритиш мэгэзин» частями, начиная с января 1760 г. Естественно, самым сенсационным оказался номер, в котором была опубликована часть, посвященная ирокезам, племенам микмаков, оттава, чиппева и кри. Когда Смоллетт спустя десять лет приступил к работе над романом «Хемфри Клинкер», он очень эффективно использовал свои вновь приобретенные знания в уничтожающей сатире на герцога Ньюкасла, который всегда был его «черным зверем». Ошибочно принимая на приеме мистера Мелфорда за того, кого он называл «сэр Фрэнсис», Ньюкасл разразился следующей речью: «Мой дорогой сэр Фрэнсис… Умоляю, скажите, когда же ваша светлость отправится в плавание? Ради Господа, позаботьтесь о своем здоровье, во время похода питайтесь компотом из чернослива. Умоляю, дорогой мой, после вашего драгоценного здоровья позаботьтесь о пяти народах — о наших добрых друзьях из пяти народов: о тори-рори, макколмаках, аут-оф-вейс, крикети и кикшоу. Позаботьтесь, чтобы у них было много одеял, вонючего камня, денег из ракушек. И, ваша светлость, не забудьте найти котел, вскипятить цепь, закопать дерево и посадить томагавк… Ха, ха, ха!» (Естественно, в отрывке использованы созвучия, вполне понятные англичанину XVIII века: начиная от «оттава» — «сбившихся с пути» до наименования клана Макколмаков. Все это, по замыслу автора, должно было говорить о своеобразии «остроумия» Ньюкасла. — Прим. ред.)
Но то, что было шуткой для Смоллетта, казалось крайне серьезным для большинства обитателей лондонских салонов. Даже Сэмюэль Джонсон, всегда стремившийся найти способ переработать сырой материал в афоризм или мудрое изречение, ничего не смог сделать с ужасающими рассказами, поступающими из Северной Америки.
«Боевой клич индейцев, — писал он, — представляют нам как нечто настолько ужасное, что его невозможно выдержать. Его называют звуком, который заставит даже самого отважного ветерана опустить свое оружие и покинуть шеренгу. Он оглушит его слух, от него застынет душа. Этот боевой клич не позволит ему услышать приказ и почувствовать стыд, да и вообще сохранить какие-либо ощущения, кроме ужаса смерти».
Но пугал не столько сам боевой клич, от которого стыла кровь в жилах, сколько то, что он предвещал. Европейцы, сражавшиеся в Северной Америке, искренне чувствовали: попасть живыми в руки чудовищных раскрашенных дикарей означает судьбу пострашнее смерти. Это вело к пыткам, человеческим жертвоприношениям, каннибализму и снятию скальпов (и все имело ритуальное значение в культуре индейцев). Это особенно способствовало возбуждению их воображения.
Самым ужасным было, вероятно, зажаривание заживо. Одного из британцев, выживших в Мононгахела в 1755 г., привязали к дереву и сжигали заживо между двумя кострами. Индейцы в это время танцевали вокруг. Когда стоны агонизирующего человека стали слишком настойчивыми, один из воинов пробежал между двумя кострами и отсек несчастному гениталии, оставляя его истекать кровью до смерти. Тогда завывания индейцев прекратились.
Руфус Путмен, рядовой из провинциальных войск Массачусетса, 4 июля 1757 г. записал в своем дневнике следующее. Солдата, схваченного индейцами, «нашли зажаренным самым печальным образом: ногти на пальцах были вырваны, губы отрезаны до самого подбородка снизу и до самого носа сверху, его челюсть обнажилась. С него сняли скальп, грудь рассекли, сердце вырвали, вместо него положили его патронную сумку. Левая рука оказалась прижатой к ране, томагавк оставили у него в кишках, дротик пронзил его насквозь и остался на месте, был отрезан мизинец на левой руке и маленький палец на левой ноге».
В том же году иезуит отец Рубо встретил группу индейцев племени оттава, которые вели через лес несколько пленных англичан с веревками вокруг шеи. Вскоре после этого Рубо догнал боевой отряд и поставил свою палатку рядом с их палатками. Он увидел большую группу индейцев, которые сидели вокруг костра и ели жареное мясо на палочках, словно это был барашек на небольшом вертеле. Когда он спросил, что это за мясо, индейцы оттава ответили: это зажаренный англичанин. Они указали на котел, в котором варились остальные части разрубленного тела.
Рядом сидели восемь военнопленных, перепуганных до смерти, которых заставили наблюдать за этим медвежьим пиром. Люди были охвачены неописуемым ужасом, подобным тому, который испытывал Одиссей в поэме Гомера, когда чудовище Сцилла уволокло с борта корабля его товарищей и бросило их перед своей пещерой, чтобы сожрать на досуге. Рубо, пришедший в ужас, пытался протестовать. Но индейцы оттава не захотели его даже выслушать. Один молодой воин грубо сказал ему:
— У тебя французский вкус, у меня — индейский. Для меня это хорошее мясо.
Затем он пригласил Рубо присоединиться к их трапезе. Похоже, индеец обиделся, когда священник отказался.
Особую жестокость индейцы проявляли к тем, кто сражался с ними их же методами или почти усвоил их охотничье искусство. Поэтому нерегулярные лесные караульные патрули подвергались особому риску. В январе 1757 г. рядовой Томас Браун из подразделения капитана Томаса Спайкмена рейнджеров Роджерса, одетых в зеленую военную форму, получил ранение в бою на заснеженном поле с индейцами племени абенаков. Он ползком выбрался с поля боя и встретился с двумя другими ранеными солдатами, одного из них звали Бейкер, вторым был сам капитан Спайкмен.