Репетиции «Мистерии-буфф» начались в первые теплые дни весны 1921 года.
Только что стаял снег в саду «Аквариум», и только-только просохли дорожки сада. Весело светит весеннее солнце. И вот необычное начало. Первые репетиции «Мистерии-буфф» идут в саду «Аквариум». Все без шапок и без пальто. Весенний ветерок бодрит нас, и без того радостных и возбужденных.
— Ну, вот нам и суждено все же встретиться, — говорит мне Маяковский, вспоминая мою просьбу о куплетах для Вун-Чхи в «Гейше». — Теперь уж как следует поработаем. Вот видите, даже лучше получилось, чем {295} если бы мы с вами начинали с «Гейши». Мейерхольд нам поможет.
Тут же на песочной площадке Мейерхольд, беспрестанно советуясь с Маяковским, начинает мизансценировать первые сцены «Мистерии-буфф».
Я получил роль Немца и сразу же почти наизусть жарю монолог, по-актерски, с акцентом. Оба — и автор и режиссер — довольны мной. Я счастлив. Счастлив тем, что выходит монолог, что радостно улыбаются и любимый поэт, и начинающий становиться любимым мастер, — так мы называли Мейерхольда.
Счастлив молодым солнечным утром, счастлив тем, что чувствую, как судьба выводит и сталкивает меня с теми, в кого я верю, с которыми я страстно и молодо хочу работать.
Счастлив тем, что слышу, как зычно произносит Маяковский, обращаясь к Мейерхольду: «Ильинский хорош!» Даже Ярон, специально приглашенный на роль Меньшевика, не может сразу затмить меня. А роль Меньшевика — великолепная!
И вот моя роль, состоящая из одного монолога, уже позади, все уже кончено. Роль же Меньшевика, идущая через всю пьесу, только начинается. Вот рождается прекрасная мизансцена для Ярона, который раздирается между красными и белыми, вот он подбрасывает еще «фортель»… Все смеются. И, что таить, я думаю: «Эх, почему же я, так стремившийся к Маяковскому, играю маленькую роль Немца, а Соглашателя (Меньшевика) дали Ярону, да еще пригласили со стороны. Какая роль! Как мне бы хотелось ее играть». Вместе с тем я понимаю и мне нравится, что пригласили Ярона. Ярон — один из любимых артистов Москвы. Он очень популярен. Ясно, что «Мистерия-буфф», Маяковский — Мейерхольд — Ярон — это сочетание сразу привлечет внимание и сделается сенсацией всей театральной Москвы. Я понимаю, почему любят Ярона Маяковский и Мейерхольд. За его гротесковую яркость, граничащую иной раз с эксцентризмом, за его мастерство чеканки движения, танца, за буффонность. За это же люблю его и я. Правда, и Маяковский и Мейерхольд закрывают глаза на некоторые его недостатки. На некоторую грубоватость, на порой вульгарные отсебятины. Но тут-то, {296} под их руководством, и этих недостатков не будет, они их не допустят.
Репетиции идут энергично и непрерывно. Вот они уже перенесены на сцену. Вот уже построен глобус — земной шар (или, вернее, его верхняя половина), построены мостки к нему и помосты вокруг, где будет происходить действие. Маяковский сам работает с художниками Киселевым, Лавинским и Храковским и во всем является душой дела. Дней двенадцать остается до премьеры.
В один из таких горячих дней Мейерхольд подозвал меня к режиссерскому столику, за которым он сидел вместе с Маяковским.
— Ильинский, вы будете играть Соглашателя, — сразу огорошил меня Маяковский.
—??
Видя мое неподдельное удивление, Мейерхольд добавляет:
— Да‑да, мы решили, что вы должны играть Меньшевика.
— Как, — удивился я, — осталось две недели, Ярон прекрасно репетирует.
— Да, но, во-первых, он не может дать вам всего своего времени, а во-вторых, все же он вносит в новый стиль спектакля какую-то уже набившую оскомину опереточность.
— А что?! — громыхает Маяковский. — Что, вы трусите, что ли? У вас лучше выйдет. Успеем. Но вы и Немца будете тоже играть. Первый монолог прочтете, а потом быстро оденетесь в Меньшевика. Обязательно, Всеволод. Немца он тоже должен играть. А продолжать роль Немца будет другой актер. Будут два Немца. Гер Немец один и гер Немец два.
— Конечно, — подтвердил Мейерхольд. — Мы для вас за кулисами, как у трансформаторов, поставим трех одевальщиков и гримера. В двадцать секунд вы станете Меньшевиком и первые слова начнете говорить за кулисами!
Роль Меньшевика начиналась сразу после монолога Немца. Судьба, как видите, благоприятствовала мне и поставила перед необходимостью сделать новый шаг в искусстве, которым и явилось для меня исполнение роли Меньшевика.
{297} Помог мне, конечно, и Ярон, который: провел немалую работу над ролью, облегчил этим задачу и режиссеру и мне, новому исполнителю. Как оказалось, он должен был ехать в Ленинград и выступать там в оперетте. Кроме того, как потом он мне рассказывал, он не очень верил в успех нашего предприятия.
Маяковский помогает на репетициях, приносит новые варианты текста. Эти новые куски иногда великолепны. Прекрасно звучит текст о бриллиантах: «Что бриллианты! Теперь, если у человека камни в печени, то и то чувствуешь себя обеспеченней».
В тексте у Маяковского упоминалась Сухаревка (известный рынок). Как раз во время репетиций «Мистерии-буфф» этот рынок по распоряжению советской власти был закрыт.
Как-то на репетиции я заметил Владимиру Владимировичу, что: «Сухаревки уже нет, она вчера закрыта». — «Ничего, смиренный инок. Остался Смоленский рынок», — с места ответил Маяковский с нижегородским выговором на «о». Тут же эта реплика была передана актеру, игравшему купца, так как реплика по характеру больше всего подходила к нему.
Тогда один из актеров заметил, что и Смоленский рынок вот‑вот закроют. Каждый день облавы. Маяковский тут же дал мне (Соглашателю) слова: «Каков рынок, одна слава. Ежедневно облава».
Незадолго до премьеры Маяковский принес и новый, дополнительный вариант пролога, читать который было поручено В. Сысоеву, молодому актеру-рабочему, впервые успешно выступавшему на сцене в роли Человека будущего.
Премьера «Мистерии-буфф» прошла с исключительным успехом. Луначарский писал, что это один из лучших спектаклей в сезоне[ccxxi]. На сцену вызвали не только автора, режиссеров, художников, актеров, но вытащили и рабочих сцены. Маяковского, Мейерхольда, художников вызывали бесконечно, чувствовался настоящий успех большого спектакля.
Лихорадочно перевоплощаясь за кулисами из Немца в Соглашателя, хватая в последний момент зонтик у реквизитора, я как бы из одной роли на ходу въезжал в другую и озадачивал театралов, сидевших с программками {298} в руках: зрители были уверены, что в программу вкралась ошибка.
Думаю, что нетрудно догадаться, почему эта роль Меньшевика явилась для меня этапной.
Исполнение современной, новой роли, рождение такого нового, современного образа всегда сопровождается большим вниманием и призванием, чем исполнение классических ролей, имевших и до тебя прекрасных исполнителей. В этом случае только наличие новой и побеждающей трактовки, принципиально новой, меняющей известное всем до этой поры представление об играемом образе, делает из таких актерских удач — событие. Примером может служить исполнение роли Хлестакова М. А. Чеховым.
В театре Комиссаржевского я играл многообразные роли классического репертуара, но они не обратили на меня настоящего внимания театральной общественности. Я, как молодой актер, не имел еще признания театральной Москвы, потому что не сыграл еще ни разу роли живого, современного человека, каковой, несмотря на плакатность и гротесковость, ощущавшиеся в исполнении, явилась роль Меньшевика. Роль в пьесе Маяковского как бы оживила меня, наделила ощущением прелести современных, простых, сегодняшних, искренних интонаций и заставила почувствовать силу таких средств. В прежних ролях была большая картонная скованность.
Само собой разумеется, что больше всего своим успехом обязан я был и самому факту участия в первом спектакле драматурга Маяковского. Постановка «Мистерии-буфф» явилась событием в жизни искусства, и к этому событию, безусловно, было приковано внимание всей театральной Москвы.
В последующие годы, до начала работы над «Клопом», у меня не было творческих встреч с Владимиром Владимировичем.
Правда, осенью 1921 года он дал мне в рукописи «Необычайное приключение…» Вскоре он слушал меня на концерте в Доме печати и сделал несколько замечаний. Помню, что он просил выделять слово «везде», {299} чтобы оно не терялось для рифмы «гвоздей». А также произносить «сонца», — так как у меня слышалось «л». Это касалось последних строк стихотворения:
Светить всегда,
светить везде
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и со [ л ] нца!
Не помню, по каким причинам, но я запоздал к первым читкам и репетициям «Клопа».
— Вы должны обязательно послушать, как читает пьесу сам Маяковский, — сказал мне Мейерхольд после первой встречи за столом, неудовлетворенный, видимо, моей читкой.
Я попросил об этом Владимира Владимировича, и он прочел мне ряд отрывков из пьесы, где фигурировал Присыпкин.
В своем авторском чтении Маяковский не давал образу Присыпкина каких-либо характерных черт или бытовизмов. Читал он эту роль в своей обычной манере монументальной безапелляционности и особенного, ему одному свойственного, торжественного и даже благородного (да, и в этой роли!) пафоса. Этот пафос был у него всегда бесконечно убедителен. И вдруг рядом звучала неожиданно простая, жизненная, почти бытовая интонация. От такого широкого диапазона выигрывал и сам пафос, оттененный острой житейской интонацией, и живая простота интонации, подчеркнутая контрастом с монументальным пафосом. Маяковский читал: «Я требую, чтобы была красная свадьба и никаких богов!» В этой фразе громыхал пафос. Затем весь пафос сходил на нет, когда просто, неожиданно просто Маяковский добавлял: «Во!» В этом «во» было сомнение, даже испуг, была интонационная неуверенность в правильности фразы, только что произнесенной так безапелляционно. И от этого неуверенного и тупого добавка «во» вставал вдруг весь Присыпкин. Вот то зерно образа, который я ухватил в чтении самого Маяковского.
Я и стал делать Присыпкина «монументальным» холуем и хамом. От этой монументальности вырастал {300} масштаб образа. Как это ни покажется парадоксальным, я даже внешне взял для Присыпкина… манеры Маяковского. Но к этим манерам, самим по себе достойным и даже великолепным, я приплюсовал некоторые компрометирующие оттенки: утрировал размашистость походки, придал тупое, кретинистое выражение величаво-неподвижному лицу, немного кривовато ставил ноги. Начали появляться контуры пока еще внешнего рисунка образа пафосно торжествующего мещанина. Дальше надо было уже вживаться в образ, не застывать во внешнем рисунке, прибавлять все больше и больше живых черт. Так внушительность превращалась в самодовольство, уверенность, безапелляционный апломб — в беспросветную наглость. Появлялись на репетиции новые детали, пришедшие от разных жизненных наблюдений, составленных, главным образом, от впечатлений о парнях, которые маячат в подъездах и фойе маленьких киношек, о мелких манерах таких завсегдатаев и хулиганов, которые, конечно, были совершенно далеки и противоположны манерам самого Маяковского.
Именно синтез и сценическое воплощение всех этих элементов помогло тому, что начал постепенно вырисовываться новый образ.
Маяковский и Мейерхольд непрестанно следили за моей работой, за мной, за рождением во мне нашего общего детища — Присыпкина.
Новые краски появлялись и у автора, и у режиссера, и у актера. Рождались они в острых сценах игры на гитаре, в манере пения романса: «На Луначарской улице я помню старый дом…», а также в лирическом обращении к клопу: «Покусай меня, потом я тебя, потом ты меня, потом я тебя, потом снова я, потом снова ты, потом оба мы покусаемся…»
Помню, Маяковскому очень нравилась моя «находка» — поведение в клетке и цирковая манера демонстрации курения, выпивания водки и плевания с последующим цирковым, так называемым «комплиментом» в публику.
Мейерхольд очень хорошо показал непосредственное удивление Присыпкина «автодорами» в городе будущего, но особенно удался ему показ финала, когда Присыпкин вдруг замечает в зале «своих» и предлагает зрителям идти к нему в клетку.
{301} Сам Маяковский очень смешно изображал, как стонет Присыпкин, надеясь опохмелиться после того, как его разморозили, и как меняются его интонации, когда он зовет: «Доктор, доктор, а доктор!» Первые два раза слово «доктор» Маяковский произносил очень томно и болезненно. Потом неожиданно «а доктор!» — грубо и нетерпеливо, совершенно здоровым голосом, отчего получался замечательный юмористический эффект.
Надо сказать, что работа над спектаклем «Клоп» протекала очень быстро. Спектакль был поставлен немногим более, чем за месячный срок [ccxxii]. Я же работал около месяца. Несмотря на спешку и несколько нервную из-за этого обстоятельства обстановку, Маяковский был чрезвычайно спокоен и выдержан. Многое не выходило у актеров и у меня в их числе. Подчас сердился Мейерхольд, но Маяковский был ангельски терпелив и вел себя как истый джентльмен. Этот, казалось бы, резкий и грубый в своих выступлениях человек, в творческом общении был удивительно мягок и терпелив. Он никогда не шпынял актеров, никогда, как бы они плохо ни играли, не раздражался на них. Один из актеров никак не мог просто, по-человечески сказать какую-то незначительную фразу: актер говорил ее выспренно, с фальшивым пафосом. Несколько раз повторял эту фразу Мейерхольд, показывал, как надо ее произнести, Маяковский:
— Скажите ее просто. Нет, нет, совсем просто. Нет, проще. Проще, дорогой. Да нет, нет же. Просто, просто. Подождите! Минутку! Скажите: «мама». Вы можете сказать просто: «мама»? Вы меня не понимаете? Я прошу вас сказать совсем просто: «мама». Теперь скажите: «папа». Ну вот. Теперь так же скажите и вашу фразу.
Незадолго до премьеры Маяковский сказал Кукрыниксам[ccxxiii], что костюма мне делать не надо.
— Пойдите вместе с ним в «Москвошвей» и наденьте на него первый попавшийся костюм. Выйдет что надо!
Кукрыниксы радостно согласились. Я, имей уже опыт по «одеванию образов», сомневался. Но спорить с автором и художниками было трудно.
Я пошел с Кукрыниксами в «Москвошвей».
Я надевал десятки костюмов. Все было не то. Получался не Присыпкин, а бухгалтер, или дантист, или просто скучный молодой человек.
{302} — Вот видите, — сказал я художникам. — «Костюм от Москвошвея» — это поэтический образ, который вам и мне дал Маяковский.
Мы рассказали об этом Мейерхольду и самому Маяковскому. Мейерхольд поверил, а Маяковский не поверил, пошел с нами в «Москвошвей» и убедился, что его «поэтический образ» не нашел соответствующего натуралистического воплощения.
Пришлось мне и Кукрыниксам рыскать по театральным костюмерным и примерять самые разнообразные по модам старые пиджаки. Наконец нашелся один в талию, с несколько расходящимися полами и вшитыми чуть буфами рукавами. Этот пиджак и оказался тем пиджаком от «Москвошвея», который вполне удовлетворил всех нас, включая и зрителей.
Премьера «Клоп» прошла с большим успехом. Маяковский был вполне удовлетворен приемом пьесы публикой и не пропускал на первых порах ми одного спектакля. Его вызывали неистово, и он выходил раскланиваться вместе с Мейерхольдом всякий раз, когда бывал на спектаклях.
Я считаю Присыпкина одной из самых удачных моих работ. Удача была, как мне кажется, в цельности и монументальности образа. В роли этой был соблазн комикования и утрировки. К счастью, этого не случилось. Я играл Присыпкина серьезно и убежденно, стремясь, чтобы образ получился значительным, сатирически мощным, как того требовалось от драматургии Маяковского.
Не прошло и года, как однажды, осенью 1929 года, Михаил Михайлович Зощенко, которого я встретил в Крыму, сказал мне:
— Ну, Игорь, я слышал, как Маяковский читал новую пьесу «Баня». Очень хорошо! Все очень смеялись. Вам предстоит работа.
Приехав в Москву, я узнал, что Маяковский уже читал пьесу труппе и она была принята блестяще. Блестящую оценку пьесы дал и Мейерхольд. Надежды у меня, таким образом, были очень большие. Помня урок «Клопа», я хотел слышать чтение самого Маяковского. Маяковский тогда был в Ленинграде. Через несколько дней, не помню точно — с концертами или с театром {303} Мейерхольда — я также оказался в Ленинграде. Владимир Владимирович пригласил меня к себе в номер «Европейской гостиницы» и прочел пьесу мне и Н. Эрдману, который также еще не слышал пьесы.
И вот случился промах, один из самых больших в моей жизни. Я недооценил пьесу. То ли Маяковский плохо читал, так как он привык читать на широкой аудитории, которая всегда отвечала шумной смеховой реакцией, а тут он читал двум «мрачным комикам», то ли я был заранее слишком наслышан о пьесе, но восторгов, которых от меня и от Эрдмана ждал автор, не последовало.
К сожалению, в этом теперь приходится сознаваться. Но ведь надо писать правду. Прошло несколько лет после смерти Маяковского, и я тоже оценил эту пьесу. Больше того, я считаю ее лучшей из пьес Маяковского. Но в 1929 году я ошибся. Тогда, приехав в Москву, я довольно сухо отозвался о пьесе Мейерхольду, а когда услышал его экспликацию будущего спектакля, то совсем разочаровался, так как то, что было неоспоримо ценного в пьесе, Мейерхольд, на мой взгляд, совершенно неправильно трактовал. Особенно это касалось образа Победоносикова.
Теперь я считаю, что ошибался в оценке пьесы еще по одной причине. Как это ни странно, мне казалось в то время, что тема бюрократизма вообще не так уж актуальна. Но Маяковский и был замечателен тем, что уже тогда глубоко понимал все значение борьбы с этим явлением.
Я же отдал свой долг Маяковскому, сыграв Победоносикова в радиопостановке Р. Симонова, только в 1951 году. Незадолго до этого я поднимал вопрос о постановке «Бани» перед тогдашним руководством Малого театра. Я хотел сыграть эту пьесу, главным образом, силами молодежи, но мое предложение не встретило поддержки. Теперь приходится жалеть об этом. Не надо забывать, что только последнее время драматургия Маяковского победоносно заняла свое место в советском театре и даже шагнула за рубежи нашей страны. А ведь театры долго боялись браться за Маяковского, сомневались, прозвучит ли его драматургия на сцене.
Так как я еще до того выступал в печати со статьями, призывающими «вернуть Маяковского на сцену», то {304} считал своим долгом попытаться это сделать и сам — на сцене Малого театра или хотя бы его филиала. Увы, пришлось удовольствоваться работой на радио… Во всяком случае, как актер я испытываю большое удовольствие, что играл во всех его трех пьесах. Много писем теперь получаю я от зрителей с пожеланиями экранизировать «Баню» и «Клопа».
Последний раз я видел Владимира Владимировича Маяковского на премьере «Бани» в театре имени Мейерхольда[ccxxiv]. После спектакля, который был не очень тепло принят публикой (и этот прием, во всяком случае, болезненно почувствовал Маяковский), он стоял в тамбуре вестибюля один и пропустил мимо себя всю публику, прямо смотря в глаза каждому выходящему из театра. Таким и остался он у меня в памяти.
В апреле 1930 года театр Мейерхольда гастролировал в Берлине. Однажды я зашел в магазинчик около театра, где мы играли. Хозяин магазинчика знал нас, русских актеров. Он показал на свежую немецкую газету и сказал:
— Ihr Dichter Majakowski hat selbstmord begangen[36].
Я плохо понимал по-немецки, но тут все понял. Была надежда, что Маяковский еще жив, что буржуазные газеты врут, что, быть может, он только ранил себя. Но в полпредстве мы получили подтверждение о смерти Маяковского, а вечером, по предложению Мейерхольда, зрители почтили его память вставанием.
В заключение моих строк, оглядываясь на пройденный мною путь, я должен сказать:
Какое огромное влияние имел на всю мою творческую жизнь Маяковский!
Влияние это не ограничивается теми тремя ролями, которые я сыграл, и десятком его стихов, которые я читал.
Почти не общаясь с ним в личной жизни, зная его только по совместной работе в его пьесах, я все время ощущал за своей спиной его присутствие, присутствие художника. Я ощущал это в «Лесе», и в «Великодушном рогоносце», и в работе в кино. Я прекрасно знал, чтó он {305} одобряет и чтó он не одобряет, хотя и не говорил с ним на эти темы.
Как радостно было мне узнать от моих однолеток-друзей — живописцев, поэтов, — что у них есть то же самое ощущение Маяковского как своей художественной совести.
После смерти Владимира Владимировича ощущение это осталось. И я всегда, что бы ни делал, всегда мысленно обращаюсь к Маяковскому. Как он отнесся бы к этой работе? А как к этой? Принял бы он то? Понял ли другое? Вот здесь он бы сказал: «пошло», «мещански мелко», а здесь бы оценил мастерство и благородство исполнения, которые он равно любил и ценил как у циркового жонглера или эстрадного эксцентрика, так и у актера академического театра.
Такая оглядка на Маяковского помогает мне работать, совершенствоваться, очищаться от всяческой пошлости и дряни на своем творческом пути.
{306} М. Ф. Суханова
Три пьесы В. В. Маяковского[ccxxv]
Мне довелось быть участницей во всех трех спектаклях В. В. Маяковского! «Мистерия-буфф» — 1921 год, «Клоп» — 1929 год, «Баня» — 1930 год, поставленных В. Э. Мейерхольдом.
Многие детали уже ускользнули из памяти, — прошло столько лет с тех пор! Но что вспоминается в основном? В театре Мейерхольда шло много пьес современных авторов: Третьякова, Безыменского, Сельвинского, Эрдмана, Файко, Вишневского, — но никто из этих авторов не был так близко связан с театром, как Маяковский. Маяковский был ассистентом Мейерхольда по слову во всех трех постановках. Он бывал на репетициях не от случая к случаю, а приходил ежедневно и проводил работу с актерами. Он участвовал и в режиссерских совещаниях, в заседаниях художественного совета театра. Мейерхольд чутко прислушивался к его высказываниям и утверждал, что Маяковский понимает композицию спектакля, как режиссер, и знает многие «тайны и секреты» режиссерской работы.
В чем же заключалась работа ассистента по слову в спектакле «Мистерия-буфф»? Маяковский учил нас читать по ролям свою пьесу в стихах. Надо прямо сказать, что актеры плохо читали или, точнее, совсем не умели читать стихов Маяковского: и старые — опытные, и мы, молодые, только что окончившие театральную школу. Стих Маяковского — не простой, непохожий на стихи поэтов XIX века. У Маяковского новое содержание дано в новой форме поэтического слова. Нужно {307} было донести до зрителя стих Маяковского: лаконичный, яркий, броский, своеобразно рифмованный. И Маяковский терпеливо и долго учил нас: соблюдать рифму, не сливать строку со строкой (то есть не читать стихи, как прозу, что очень часто делали), повышать голос в конце строки. Маяковский терпеть не мог тихого, камерного чтения, «себе под нос». Он добивался энергичного ритма, значимости каждого слова, точных, правильных, смысловых ударений, плакатной громкости. Показывал, как нужно читать. Сам он был подлинным мастером чтения. Было трудно, но ведь мы много слышали, как читал сам поэт: выразительно, вольно, темпераментно, с широким жестом. Мы часто бывали на диспутах, особенно когда они устраивались в помещении нашего театра. Тут Маяковский лицом к лицу встречался со своими читателями: красноармейцами, рабочими, комсомольцами. Его всегда просили почитать свои стихи. И как только он кончал читать, все просили еще и еще и не скоро отпускали. Его очень любили.
Мы были напоены его стихами. Это была такая учеба. На всю жизнь!
А общение в работе с самим Маяковским, несмотря на его беспощадную критику, было так плодотворно, что всем хотелось попасть к нему в обработку, а не быть только свидетелем того, что происходит. И мне того же хотелось, конечно. И вот что со мной получилось.
В спектакле «Мистерия-буфф» я была занята: 1) ангелом в раю, 2) чертом в аду и 3) в роли («Вещи») со словами — Герб республики:
Мы — делегаты.
Молот и серп
вас встречает —
республики герб.
И вот однажды, только я раскрыла рот, чтобы прочитать свой текст, как услыхала такой диалог:
Маяковский: Всеволод, это что же, эта девчонка будет пищать эти слова?
Мейерхольд: Володя, у нее очень хороший голос. Ты послушай, как хорошо она читает.
Маяковский: Тут нужен мужской голос, а не писк!
{308} Мейерхольд: Но наша республика молодая, тут может быть лирическое звучание.
Маяковский: Это будет плохо!
Я заплакала, ведь у меня отнимали роль. Но когда я прочитала свой текст — разговор уже больше об этом не поднимался. Помню только, на репетициях, когда дело доходило до меня, Маяковский шутил и, подмигивая Мейерхольду, говорил: «А все-таки — маломощный герб! Давай назначим актера! А?» Назначения никакого не последовало, и на премьере играла я.
В работе над пьесой принимал активное участие и В. М. Бебутов, который являлся сопостановщиком спектакля.
Как был оформлен спектакль?
Сценическая коробка была сломана. Действие было вынесено в зрительный зал, для чего вынули несколько рядов стульев партера. Впереди, на первом плане, был построен земной шар, или, вернее, кусок земного шара. Все кулисы были убраны. «Рай» громоздился на конструкции под потолком, в самой глубине сцены. Мы в «Раю» (я была ангелом) стояли, воздев вверх руки, а за спинами у вас при каждом движении трепетно вздрагивали белые крылышки, сделанные из тонкой проволоки, обтянутой марлей. Место чертям отведено было у подножия земного шара. Вещи, машины размещались в ложах. «Человек будущего» появлялся в правом портале сцены (если смотреть из зрительного зала), в самом верху у потолка, на специально сооруженной для этого площадке.
Помню, как Владимир Владимирович, когда рабочие начали раскрашивать щиты, снял с себя полушубок, поднял воротник пиджака (театр не отапливался, работали в холоде) и, вооружившись кистью, тоже принялся за раскраску. В перерыве он вместе с нами ел черный хлеб, намазанный селедочной икрой. С едой тогда вообще было туго, и все мы подголадывали. Мейерхольд репетировал спектакль больной фурункулезом. Одетый в стеганую куртку, обвязанный теплым шарфом, с красной феской на голове, он вбегал из зала на сцену, выверяя монтировку и делая различные замечания.
И вот, несмотря на невероятно трудные условия работы и всяческие осложнения (Маяковскому пришлось отстаивать свою пьесу от разных недоброжелателей, {309} пытавшихся сорвать ее постановку[ccxxvi]) — спектакль был готов к майским торжествам. Как будто бомба разорвалась. Столько было толков, шума, самых разноречивых мнений по поводу спектакля. И все же он имел колоссальный успех — это был подлинно новый, революционный, народный спектакль. Он заражал бодростью, мужеством, звучал протестом против старого, дерзаниями будущего. Очень хорошо играли актеры: Игорь Ильинский — Соглашателя, Терешкович — Интеллигента, Валерий Сысоев — Человека будущего, Фрелих, Хохлов — Батрака, Субботина — Прачку, Звягинцева — Швею, Хованская — Даму с картонками, Репнин — Попа и многие другие.
Были попытки со стороны недоброжелателей доказывать, что спектакль непонятен рабочим. В конце мая театр дал спектакль специально для рабочих-металлистов. Спектакль принимался «на ура!».
Маяковский был приподнят и взволнован, а в июне его «Мистерия-буфф» была поставлена в цирке на немецком языке для участников III Конгресса Коммунистического Интернационала[ccxxvii].
Взаимоотношения у нас, актеров, с Владимиром Владимировичем были очень теплые. Помню, однажды, уходя со спектакля «Мистерии», — нас было трое или четверо, — мы затянули на мотив из «Травиаты» песню чертей (так она пелась и в спектакле):
Мы черти, мы черти, мы черти, мы черти!
И вдруг мощный голос покрыл наши голоса:
на вертеле грешников вертим…
И мы вместе с ним допели:
Попов разогнали, мешочников в ризе.
Теперь и у нас продовольственный кризис.
Это был Маяковский. Он подошел к нам и сказал: «Ну, черти голодные, я уж что-нибудь приволоку вам, раз у вас продовольственный кризис». И на следующий спектакль он принес нам большую связку баранок.
Помнится пятилетний юбилей Государственного театра имени Мейерхольда в 1926 году. Юбилей праздновался три дня. Чествовали долго от разных организаций: Мейерхольда, ведущих актеров. Все было парадно, {310} все ведущие актеры были на сцене. И вот слово предоставлено Маяковскому. Он поздравил театр и сказал: «А где же те, которые в холоде здесь глотки драли на спектаклях “Зори”, “Мистерии-буфф”? Почему я не вижу здесь в почетных — Субботину, Суханову и многих других?»[ccxxviii] Мы замерли, мы сидели в зрительном зале, нам и в голову не пришло, что мы тоже ведь юбиляры, в некотором роде, и мы ни на что не претендовали и не обижались, — и вдруг так получилось. Было так приятно, что помнит о нас Маяковский, такой суровый и совсем не щедрый на ласку.
28 декабря 1928 года Маяковский читал в театре Мейерхольда пьесу «Клоп».
Впечатление от чтения пьесы Маяковским сохранилось в памяти до сих пор очень свежо. Особенно первая картина — перед универмагом, с продавцами товаров. Как будто вновь слышу всех этих зазывал: продавец селедок кричал нараспев на весь район, продавец открыток с анекдотами был сиплый, с пропитым голосом и бубнил тихонько, показывая запрещенный товар из-под полы, продавщица бюстгальтеров взвизгивала, продавец абажуров распевал, продавец пуговиц рубил текст стаккато, продавщица духов жеманно сюсюкала. Если бы так сыграли актеры, ухватив особенность характера каждого продавца, как это было передано Маяковским!