Когда Маяковский приехал в Москву, он раза четыре приходил и ночевал в Гендриковом, приходил он поздно. Если я уже лег или читал в постели, Булька устраивалась у меня в ногах. Заслышав шаги Владимира Владимировича по лестнице, она срывалась с тахты и бежала его встречать. Она повизгивала. Собака была ласковости необыкновенной. Маяковский ее очень любил, брал на руки, называл «куриными косточками» (она их предпочитала всякой другой еде). Потом шел спать. Булька «продавала» меня и устраивалась в ногах уже у него. А рано утром «толкалась» в комнату Осипа Максимовича, в которой я спал. Я вставал раньше Маяковского, и собака являлась ко мне «в рассуждении» прогуляться по переулку или к Москве-реке.
Приходившая домработница, — кажется, это была Аннушка, — готовила нам чай. Маяковский утрами был неразговорчив, он развертывал газеты, сосредоточенно жевал, подкармливал Бульку. Как-то, садясь на диван, он сказал ей стихами из Саши Черного дореволюционного периода:
— «Мадам, отодвиньтесь немножко, подайте свой грузный баркас…»[ccxciii]
Словом «подайте» он заменил у Саши Черного слово «подвиньте», он улучшал чужие стихи тут же на ходу. Иногда он говорил мне, благодушно настроенный:
— А ну, Незнамчик, — уменьшительные и ласкательные у него были в ходу, — расскажите что-нибудь, прервите свой обет молчания.
Я рассказывал о том, как учился в гимназии.
Маяковский находил, что я ленивый. Я слабо оспаривал, говоря, что я неинициативный.
{383} — Так это ж одно и то же, — разводил руками Маяковский, — какой же вы после этого лефовец!
Маяковский много для меня сделал. Еще в Водопьяном он говорил мне:
— Пишите больше стихов и несите их мне. Я сам их буду устраивать.
Так он «забросил» мои стихи в «Красную ниву» и «Прожектор» — целый пакет. Особенно щедро и скоро заплатила мне «Красная нива». Это было в 1923 году, и я кормился после этой получки месяца три. Его помощь всегда была реальной.
Однажды он сухо сказал мне:
— Вот вас в Грузии перевели.
Речь шла о лефовском грузинском сборнике. И я почувствовал себя на седьмом небе.
Жилплощадь на Покровке я также получил не без его участия, в качестве «приложения» к договору Лефа с МАППом[ccxciv]. Либединскому, Фадееву, Герасимовой, Колосову, М. Голодному и другим пролетарским писателям тогда было предоставлено до двадцати комнат в бывшей гостинице «Компания».
Дважды на своих докладах в Москве он упомянул мою фамилию. Горжусь этим, но боюсь, что я мало оправдал его ожидания.
Он и С. Кирсанова ставил на ноги. Как он был внимателен к его росту! А к росту других? А как он был по-настоящему рад, когда впервые услышал, что рота красноармейцев шла и пела «Буденную» Асеева. Он был рад вдвойне: и за Асеева, и за расширение словесной базы поэзии.
Возвращаюсь к периоду Рефа.
Я условно называю «периодом Рефа» весь период с момента ухода Маяковского из «Нового Лефа» до момента вступления его в РАПП.
Я считаю, что Реф, как группировка, существовал по инерции. Мог и вовсе не существовать.
Маяковский уже в конце 1928 года относился к наличию всяких литературно-художественных группировок отрицательно. «Девальвация» их (выражение В. Перцова) ему была ясна. И если Реф все-таки возник через год, так это только потому, что у Маяковского не хватало выдержки не отвечать на злорадство мелких {384} привередников молчанием. Ведь это был темперамент — Владимир Владимирович Маяковский!
Возникнув в сентябре 1929 года, Реф тем не менее довольно мирно сосуществовал рядом с другими. И о чудо: он почти никого не трогал! Из всех групп, организовывавшихся Маяковским, это была самая мирная. Реф изучал воздействующую сторону искусства и занимался вопросами «перехода писательской работы на коммунистическую направленность» (В. Маяковский)[ccxcv].
Мы собирались в Гендриковом переулке вечерами. Разговоры происходили за чаем. Разговоры велись серьезные, но в веселой форме. Нижеследующий сухой протокол нимало не передает этой формы, но я не могу отказать себе в желании привести его:
Это — «Протокол организационного собрания Рефа» в составе тт. Маяковского, Асеева, Кирсанова, Брик О. М., Брик Л. Ю., Ломова (Катаняна), Степановой, Незнамова, Жемчужного, Кассиля, Родченко, от 15 сентября 1929 г.
СЛУШАЛИ:
1. О членстве в Рефе.
2. О вхождении в Федерацию.
3. О задачах Рефа.
4. Об издании сборника.
5. Об ответственном секретаре Рефа.
6. Об обложке и оформлении сборника.
7. О выступлении в Политехническом музее.
8. О следующем собрании.
ПОСТАНОВИЛИ:
1. Считать собравшихся товарищей членами-учредителями Рефа, как людей совершенно договорившихся и придерживающихся одинаковых взглядов.
Считать необходимым принимать новыми членами Рефа только тех товарищей, против которых никем не будет заявлено отвода.
2. Переизбрать делегацию в органы Федерации в составе тт. Маяковского, Асеева, Незнамова, Катаняна.
3. Первый параграф устава Рефа средактировать так: «Реф ставит своей единственной целью агитацию и пропаганду революционного строительства социализма».
4. К 20 сентября сдать сборник в Гиз (12 листов)[ccxcvi].
Получить материалы от В. Маяковского «Баня» — пьеса, Н. Асеева — куски новых вещей, С. Кирсанова — тоже, В. Катаняна — статью о руководстве литературой и о ВАППе, Л. Кассиля — о положении молодого журналиста в газете, {385} П. Незнамова — литфельетоны о последних новинках, Жемчужного — о театре (и в связи с Трамом), Степановой и Родченко — ряд соображений в связи с последними работами.
Наконец, от младорефов против «конструктивистского» застоя в вузах.
В редколлегию сборника избрать О. М. Брика, П. Незнамова и В. Катаняна (Ломова).
Ввести отдел вопросов и ответов, продискуссировав их предварительно на собраниях Рефа.
5. Избрать О. М. Брика.
6. Поручить В. Степановой. Обязать В. В. Маяковского при переговорах с Гизом поставить Гиз в известность, что и обложка и оформление у Рефа будут свои.
7. Устроить вечер под названием: Состоится ОТКРЫТИЕ РЕФА. (Под председательством В. В. Маяковского.) Темы такие-то, выступят такие-то.
8. Собраться в 5 часов вечера. Зачитать готовые вещи.
Этот протокол отметил момент оформления Рефа, как того требовал устав Федерации писателей, — не больше. Кажется, выписку из него я занес потом в канцелярию Федерации. Это был наш официальный документ. Вообще же «протоколов» в точном смысле этого слова мы не вели. Просто мне было поручено записывать разного рода предложения и пожелания. Так я дальше и делал.
Относительно членства в Рефе у нас считалось так. Не надо бояться прилива новой крови, если против нового кандидата возражений нет, его можно принять. Ни уставов, ни норм поведения мы не вырабатывали.
Маяковский говорил, что рефовец должен быть не только участником строительства социализма, но и новатором в своей сфере деятельности. Брик к этому добавлял, что если Реф не станет застрельщиком культурной революции, то не для чего и огород городить. Застрельщиком же этой революции Реф станет только тогда, когда применит наиболее действенные и передовые методы.
{386} Что же касается своего собственного сборника, то издание его тогда считалось делом наполовину решенным. Сборник не мог компенсировать журнала, но должен был помочь сформулировать точку зрения Рефа. Сборнику придавалось значение.
Через день мы снова собрались. Кто-то тут же шутливо сравнил это собрание с заседанием масонской ложи. Говорили, что надо поделиться на масонов — «таганских» и «мясницких». Маяковский вносил большое оживление. Было предложено устраивать выступления рефовцев на предприятиях. Маяковский сейчас же добавил:
— Избрать Кассиля на должность «стола выступлений».
Он также предложил просить Костеловскую о совместном заседании Рефа с редакционным составом журнала «Даешь». Костеловская была редактором этого журнала, а Маяковский там писал регулярно. Кроме него, там еще работали Родченко и я. Такого совместного заседания не состоялось, но зато редакция «Даешь» в дальнейшем организовала несколько вечеров на предприятиях, где Маяковский с блеском читал «Баню». Кстати, когда он эту пьесу читал в Гендриковом, было много народу, и Мейерхольд сравнивал Маяковского с Мольером.
Записывая дальнейшие предложения, сделанные на собрании, я не везде ставил тогда фамилию авторов — и теперь уже трудно установить, кто эти предложения делал. Буду приводить наиболее любопытные из них текстуально, а в скобках сделаю комментарии к тем, которые этого потребуют.
— Мы объявляем себя той частью беспартийной интеллигенции, которая безоговорочно идет за партией.
— Надо «идти в народ», несмотря на то что это разрешено (О. М. Брик).
(В данном случае говорилось о необходимости нести культуру в самую гущу. При этом приводились отрицательные примеры с писателями, отсиживающимися в Москве и Ленинграде.)
— Надо возобновить с Гизом разговор об издании сборника социалистической литературы: Гервег «Песни живого человека», чартисты, Дюпон. Немцы. Французы. Все эти люди были политические.
{387} (Реф в это время деятельно занимался политической поэзией и Фрейлигратом. Переписку Фрейлиграта с Марксом штудировал любой из нас. Указывалось, что работа Фрейлиграта, писавшего стихи на одни темы с передовицами Маркса, была работой поэта в революции. Идентичной работой была работа Маяковского в «Комсомольской правде».)
— Собрать материал для сборника социалистической литературы и культуры. Надо привести новые факты, а не дать «новые толкования Достоевского» (Брик — Незнамов — Ломов).
— Об итогах. Что выполнено и что еще не выполнено из наших директив? Например:
Снять Луначарского — сделано.
Снять Вороненого — сделано[ccxcvii].
— Поручить Ломову (Катаняну) собрать сведения относительно комиссии в Гизе (по роскошному изданию Гете).
— Прийти в редакцию одного из целевых журналов и предложить сделать один из номеров (обложка, обработка, материал) всей бригадой. Мы на некоторое время становимся сотрудниками этого журнала, а в дальнейшем шефствуем. Направить туда нашу молодежь.
После этого посыпались предложения, конкретизировавшие содержание нашего собственного сборника. Их было много, и они возникали тут же, как от искры или по ассоциации. Я едва успевал их записывать. Привожу некоторые из них:
— Напечатать письмо «Черного передела», адресуя его Федерации, с подлинным верно, Реф.
(Письмо «Черного передела», как известно, обращено было когда-то к писателям с просьбой писать для народа. Адресовать его Федерации писателей — значило указать литературе ее задачи[ccxcviii].)
— Написать статью о дипломатически вежливом отношении к врагам и о хамском — к своим. (Н. Асеева.)
(Тут имелась в виду, главным образом, практика РАПП: статья Гроссмана-Рощина о нас и др.)
— Необходимо дать статью, кто наши предки и с чего изучать литературу. (О. М. Брик.) То есть найти свое прошлое.
— Госиздат ведет свое происхождение от Сытина. {388} А надо показать, что он идет от подпольной типографии. (О. М. Брик.)
— Дадим Гизу вместо хозяйственных предков — политических. (Маяковский.)
— Горький приехал второй раз, а фото — с мертвым Степановым-Скворцовым!.. (Родченко.)
(Дело в том, что один из журналов при втором приезде Алексея Максимовича из Сорренто в Москву дал фотографию, фиксировавшую первый приезд. А то, что Скворцов-Степанов за это время умер, забыли.)
— Подпереть теоретический материал сборника фотоиллюстрациями. Например, уголок Дома Герцена: бочонок с пивом; поэты, читающие стихи на подоконниках.
— Заснять всяких необычайно выглядящих людей, со «своим лицом». Лохматый Кириллов…
— Ардов с баками…
— Евдокимов с поповскими патлами…
— Иван Молчанов…
— Уткин в ночном халате…
— Сорококосые узбечки. Они не могут сохранить свое национальное лицо. А то попадут со своими косами в машину…
— Обломок Гончарова…
— Живой человек мертвецки пьян…
(Все эти предложения имели в виду фотографически вышутить ходившие тогда теории о «своем лице» и о «своем стакане», причем под всем этим обычно скрывалось оригинальничанье во что бы то ни стало. То же — и с теорией «живого человека»[ccxcix], то есть высмеять ее.)
Предполагалось, что фотография будет играть в сборнике большую роль. Реф не отрицал и других видов изобразительного искусства («Я амнистирую Рембрандта» — Маяковский[ccc]), но сам для себя предпочитал фотографию, если она тематически работала. Реф хотел сопровождать фото тенденциозными подписями и эпиграммами. Хотел, чтобы фотография была публицистически направлена.
Сборник не осуществился из-за последовавшего вскоре самороспуска Рефа, но многие из сделанных предложений были потом осуществлены в общей прессе.
Многим из этих предложений сообщил художественное выражение Маяковский на вечере «Открытие Рефа» в Политехническом 8 октября 1929 года.
{389} Маяковский на вечере был в ударе, сыпал остротами, многие из них вошли в сводку Кассиля: «На капитанском мостике». Присутствовавший на вечере Мейерхольд сказал:
— Надо поражаться гениальности Маяковского — как он ведет диспут!
И действительно, Маяковский так спорил, будто фехтовал. Он разил тупиц. Но, вообще говоря, он хотел жить в мире с другими. «А чей метод лучше — выясним соревнованием». Взаимопроникновение и взаимопронизывание, но не взаимопожирание.
Вечер имел большой резонанс. О нем долго разговаривали. Это был первый и последний вечер Рефа.
В январе 1930 года был проведен закрытый пленум Рефа (в клубе Федерации), но Маяковский выступил там только по вопросам театра[ccci]. О литературе, о стихах он не говорил. Мне думается, что на пленуме он скучал.
К этому времени мы все уже отошли от чисто формальных оценок: очерк или беллетристика, фото или картина. Жанры для нас уравновесились. Важно было разрушить пейзажное и украшательское отношение к предмету.
На занятиях с молодежью (Наташа Брюханенко, Литинский, Алелеков, Е. Симонов, Тюрин, Д. Яновский и др.), представлявшей из себя журналистскую секцию Рефа, говорилось: жанры сейчас нет необходимости обособлять. Какая разница между повестью и дневником? Это вопрос пустой. Это все равно что сравнивать гвардейский мундир с армейским. Разница-то между ними есть, да только не в ней сейчас дело.
К моменту окончательной кристаллизации взглядов Рефа Маяковский смотрел уже дальше Рефа. Теория и практика к этому времени для него сомкнулись в общей точке. Он добился полнейшего соответствия литературных средств своей мировоззренческой установке. И Реф распался.
Закончу свои записи началом 1930 года. Весь февраль функционировала выставка Маяковского: «20 лет работы», небывало расширившая понятие: поэт. Выставка показала, что Маяковский стал поэтом революции не потому, что сделал последнюю своей темой, а потому, что дело революции сделал своим делом. Он целые {390} дни проводил на выставке. Его окружала молодежь. На молодежи он проверял себя. И вот будущее смотрело ему в глаза, будущее было за него.
За время выставки в Гендриковом состоялось домашнее чествование Владимира Владимировича[cccii]. Были все свои, были З. Райх и Мейерхольд, В. В. Полонская, Яншин.
Чествование носило шутливый характер. Мейерхольд предоставил нам разный театральный реквизит. Зинаида Николаевна нас гримировала, Кирсанов сочинил кантату, рефрен которой пели все:
Владимир Маяковский,
Тебя воспеть пора,
От всех друзей московских:
Ура! Ура! Ура!
Маяковский сидел у конца стола и слушал.
Асеев пародировал тех, кто ходил «на всех Маппах, Раппах и прочих задних Лаппах» и по мере сил мешал Маяковскому[ccciii].
Я читал стихи, в которых с Маяковским перекликались Шевченко, Рылеев и Некрасов, потом прочел несколько песенок. Среди них были:
ПЕСЕНКА ВЕРЫИНБЕР
Говорила тебе я:
Не пиши «Пушторг», Илья,
Не послушал и настукал,
Не роман, а прямо скука,
Вот теперь вина твоя!
ПЕСЕНКА ГЛАВЫЭЙДОЛОГОВ[ccciv]
Но эйдолог мой век,
Он не долее дня,
Будь же добр, человек,
И не трогай меня.
ПЕСЕНКА ЭСТЕТОВ
Мы от Фета, мы от Фета
Принимаем эстафету,
Эстафета, как конфета,
Мы от Фета, мы от Фета.
{391} Потом ужинали и пили шампанское. Было на редкость весело и безоблачно. До смерти Маяковского не оставалось и трех месяцев.
Я читал корректуру его седьмого тома. Мне нужно было спросить его о некоторых неясностях. Но сделать этого не успел.
14 апреля он уже лежал мертвый на своей тахте в Гендриковом: удивительно красивый и удивительно молодой, «с чертой превосходства над всем, что вокруг»[cccv].
Москва, май 1939 г.
{392} Н. Н. Асеев
Воспоминания о Маяковском[cccvi]
Чтоб новая,
радостная эпоха,
отборным зерном человечьим
густа, —
была от бурьяна
и чертополоха
обезопашена
и чиста.
Чтоб не было в ней
ни условий,
ни места
для липких лакеев,
ханжей и лжецов,
для льстивого слова,
трусливого жеста;
чтоб люди людей
узнавали в лицо.
Чтоб Маяковского
облик веселый
сквозь гущу веков
продирался всегда…
Им будет —
я знаю! —
земли новоселы,
какая-то названа
вами звезда [cccvii].
{393} Живая Москва
Начать с конца. В воскресенье 13 апреля 1930 года я был на бегах. Сильно устал, вернулся голодный. Сестра жены Вера, остановившаяся в нашей комнате, — я жил тогда на Мясницкой в доме 21, — сообщила мне, что звонил Маяковский. Но, прибавила она, как-то странно разговаривал. Всегда с ней любезный и внимательный, он, против обыкновения, не поздоровавшись, спросил, дома ли я; и когда Вера ответила, что меня нет, он несколько времени молчал у трубки и потом, вздохнувши, сказал: «Ну что ж, значит, ничего не поделаешь!»
Было ли это выражение досады, что не застал меня дома, или чего-то большего, что его угнетало, — решить нельзя. Но я отчетливо помню, что Вера была несколько даже обижена, что он ограничился только этой фразой и положил трубку.
В понедельник четырнадцатого апреля я заспался после усталости и разочарования неудачами предыдущего дня, как вдруг в полусне услышал какой-то возбужденный разговор в передней, рядом с нашей комнатой. Голоса были взволнованные; я встал с постели, досадуя, что прерывают мое полусонное состояние, накинул на себя что-то и выскочил в переднюю, чтобы узнать причину говора. В передней стояла моя жена и художница Варвара Степанова; глаза у нее были полубезумные, она прямо мне в лицо отчеканила: «Коля! Володя застрелился!» Первым моим движением было кинуться на нее и избить за глупый розыгрыш для первого апреля; в передней было полутемно, и я еще не разглядел ее отчаяния, написанного на лице, и всей ее растерянной, какой-то растерзанной фигуры.
Я закричал: «Что ты бредишь?» Ее слов, кроме первых, я точно не помню, однако она, очевидно, убедила меня в страшной правде сказанного.
Я помчался на Лубянский проезд. Был теплый апрельский день, снега уже не было, я мчался по Мясницкой скачками; не помню, как добежал до ворот того двора, где толпились какие-то люди. Дверь из передней в комнату Маяковского была плотно закрыта. Мне открыли, и я увидел.
Головой к двери, навзничь, раскинув руки, лежал Маяковский. Было невероятно, что это он; казалось, {394} подделка, манекен, положенный навзничь. Меня шатнуло, и кто-то, держа меня под локоть, вывел из комнаты, повел через площадку в соседнюю квартиру, где показал предсмертное письмо Маяковского.
Дальше не помню, что было, как я сошел с лестницы, как очутился дома.
Как-то окаменел на время. Позже, на Гендриковом, увидел его на диване, лежащим в спокойном сне, с головой, повернутой к стене, важным и торжественным в своей отрешенности от окружающего.
Входило много людей; помню Кирсанова, Катаняна, Гринкруга, художника Левина, но это случайно выхваченные из окружающего лица. Запомнился, например, приход конферансье Алексеева. «Маяковский? Застрелился? — вскричал он, еще входя в квартиру. — Из‑за чего? Из‑за кого, неужели правда, что из-за…? Подумаешь — Орлеанская Дева!» На это художник Левин, щетинившийся ежом, воскликнул: «Да не Орлеанская Дева, а Орлеанский Мужчина!»
И в этом случайном восклицании определилась характерность случившегося. Я запомнил это потому, что как-то внутренне согласился с Левиным в его товарищеском и горьком возгласе. Да, Орлеанский Мужчина, одержимый, безудержный, самоотверженный. Верящий самозабвенно в свою миссию защиты Родины-революции от всех врагов и недоброжелателей. И становящийся преданием сейчас же после первого своего появления.
А что он стал преданием раньше смерти, этого не надо доказывать: столько споров, столько шума вокруг имени не было ни у кого из поэтов при жизни. А после смерти? И после смерти он продолжал возмущать умы.
Я шел в один из первых посмертных дней Маяковского по бывшему еще в целости Охотному ряду. Шел еще не в себе, с затуманившимися мыслями. Думал о нем, так как ни о чем ином нельзя было думать. И вдруг навстречу мне, именно по Охотному ряду, возник типичный охотнорядец, рослый, матерый, с красной рожей, пьяный в дым, не державшийся на ногах прочно, с распаленными остановившимися глазами. Он шел, как будто прямо устремляясь на меня, как будто зная меня, выкрикивая страшные ругательства, прослаивая их какими-то фразами, смысл которых начал прояснять и направленность этих ругательств. «А! Застрелился, а?! {395} А две тыщи фининспектору оставил передать! А? Да дай мне эти две тыщи, какое бы я кадило раздул, а?! Вот так его и растак! Две тысячи фининспектору!» Речь шла о предсмертной записке Маяковского.
Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, ругая и грозясь, жалуясь и обижаясь. Он шел прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды.
Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти. Но живая, взволнованная Москва, чуждая мелким литературным спорам, стала в очередь к его гробу, никем не организованная в эту очередь, стихийно, сама собой признав необычность этой жизни и этой смерти. И живая, взволнованная Москва заполняла улицы по пути к крематорию. И живая, взволнованная Москва не поверила его смерти. Не верит и до сих пор.
В последний раз
В последний раз я видел его живым в пятницу 11 апреля. Надо сказать, что незадолго перед тем между нами была первая и единственная размолвка — по поводу его ухода из Рефа в РАПП, без предварительной договоренности с остальными участниками его содружества. Нам казалось это недемократичным, самовольным: по правде сказать, мы сочли себя как бы брошенными в лесу противоречий. Куда же идти? Что делать дальше? И ответственность Маяковского за неразрешенность для себя этих вопросов огорчала и раздражала. Идти тоже в РАПП? Но ведь там недружелюбие и подозрительность к непролетарскому происхождению. Ведь даже самому Маяковскому пришлось выслушать при приеме очень скучные нравоучения о «необходимости порвать с прошлым», с «грузом привычек и ошибочных воззрений» на поэзию, которая была, по понятиям тогдашних рапповцев, свойственна только людям их, пролетарского происхождения. Помню, как Маяковский, прислонясь к рампе на эстраде, хмуро взирал на пояснявшего ему условия его приема в РАПП, перекатывая из угла в угол рта папиросу.
Так вот, все бывшие сотрудники Лефа, впоследствии отсеянные им в Реф, взбунтовались против его единоличных {396} действий, решив дать понять Маяковскому, что они не одобряют разгона им Рефа и вступления его без товарищей в РАПП.
Нам было многое тогда непонятно в поступках Владимира Владимировича, так как мы не знали многого, что определяло эти поступки. Главное, что мы не представляли, как горько у него было на душе. Ведь он никогда не жаловался на свои «беды и обиды»[cccviii]. Нам неизвестно было, например, о том страшном впечатлении, которое должно было произвести на него выступление у студентов Института народного хозяйства, на котором он столкнулся с каким-то недоброжелательством, с обвинением в непонятности, в недоходчивости его стихов до рабочих. Возражения были безграмотны и грубы; например, говорилось, что у Маяковского есть стихи, в которых страницами повторяется: «тик‑так, тик‑так, тик‑так». Это было прямой издевкой, рассчитанной на то, чтобы раздражить Маяковского, вывести его из себя[cccix].
Маяковский возражал всерьез на явную издевку, горячился, с большой обидой поражался безграмотности аудитории. И впервые здесь коснулся своей смерти, сказав: «Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи». В протоколе заседания после этих слов отмечено — «некоторые смеются». Кто были они, эти «некоторые»? Просто ли не представлявшие того, чтобы Маяковский умер, или же, наоборот, смеявшиеся над тем, что, дескать, не заплачут. Думаю, что и те и другие. Может быть, даже и те, кто воспринял эти его слова, как остроту? Ведь от Маяковского ждали всяческих неожиданных каламбуров, ну вот и это приняли за каламбур.
Так или иначе, но Маяковскому-то было не легче: он столкнулся лицом к лицу с прямой неприязнью той аудитории, которая должна была бы быть наиболее чуткой к его поэзии — аудитории молодежной. Он ведь не представлял себе, что аудиторию тоже можно формировать по тому или иному признаку. До той поры с этим ему сталкиваться еще не приходилось. Об этом выступлении Маяковского стоит вспомнить потому, что оно дополнило ту серию досадных случайностей, которые одна к другой складывались в его представлении в безвыходность положения. Нам эти случайности были невдомек тогда.
Не говоря уже о личных делах, Маяковский никогда не объяснялся по поводу своих взаимоотношений с аудиторией, {397} с читателями. В огромном большинстве это были восторженные, дружеские отношения. Но разговоров об успехах Маяковский обычно не вел. О неудачах же совсем никогда не говорил: не любил жаловаться. В последнее время нам казалось, что Маяковский ведет себя заносчиво, ни с кем из товарищей не советуется, действует деспотически. Ко всему этому положение между ним и целой группой его сотрудников было обостренное. С ним оставались только О. М. Брик, В. А. Катанян, П. В. Незнамов. Брики скоро уехали в Англию на два месяца, мне очень хотелось к Маяковскому, но было установлено не потакать его своеволию и не видеться с ним, покуда он сам не пойдет навстречу. Близкие люди не понимали его душевного состояния. Устройству его выставки никто из лефовцев не помог. Так создалось невыносимое положение разобщенности.
Мне было труднее других, потому что сердечно осиротел в дружбе. И я думал, как это поправить. И вдруг в четверг 10‑го раздается звонок, и голос Маяковского зовет меня на Гендриков. Я вначале было стал спрашивать об остальных «отколовшихся». Но Маяковский не захотел говорить на эту тему, сказав только: «Будет вам вола вертеть, приходите завтра в карты играть!» Я пошел.
С Маяковским страшно было играть в карты. Дело в том, что он не представлял себе возможности проигрыша как естественного, равного возможности выигрыша, результата игры. Нет, проигрыш он воспринимал как личную обиду, как нечто непоправимое.
Это было действительно похоже на какой-то бескулачный бокс, где отдельные схватки были лишь подготовкой к главному удару. А драться физически он не мог. «Я драться не смею», — отвечал он на вопрос, дрался ли он с кем-нибудь. Почему? «Если начну, то убью». Так коротко определял он и свой темперамент, и свою массивную силу. Значит, драться было можно только в крайнем случае. Ну, а в картах темперамент и сила уравнивались с темпераментом и терпеливостью партнера. Но он же чувствовал, насколько он сильнее. И потому проигрыш для него был обидой, несчастьем, несправедливостью слепой судьбы.
В карты сели играть Маяковский, я, Яншин, Полонская; играли в покер. Обычно Маяковский был шумен {398} и весел за игрой, острил, увеличивал ставки, убеждал: «Лучше сдайся мне живьем», или: «Не родился еще богатырь такой, чтобы его обыграть», или: «Но на седины старика не подымается рука», в случае более сильной партии. Да мало ли было экспромтов и выдумок специально для карточной терминологии, повергаемых обычно Маяковским на расстроенные ряды партнеров. Но в этот последний свой покер Маяковский был необычайно тих и безынициативен. Он играл вяло, посапывал недовольно и проигрывал без желания изменить невезенье. Наконец, проигравшись дотла, провожая нас в переднюю, сказал грустно: «Ну, кто мне теперь на базар трешку одолжит?» Ему не на базар, конечно, нужно было, а на быстроту ответа. Я оказался догадливей и, вынув какие-то рубли, протянул их Маяковскому. На следующий день с утра раздался звонок. Маяковский просил устроить у меня обязательно сегодня игру с теми же партнерами, только обязательно, непременно, это его настоятельная просьба. Я было начал отговариваться малым знакомством с остальными, но Маяковский таким тоном говорил, так это оказывалось для него важно, что я согласился позвонить Яншину и пригласить его к себе на покер. Однако Яншин был на репетиции, откуда его вызвать было нельзя, позже он уже ушел из театра, одним словом, дело не сладилось. Я позвонил Маяковскому, он воспринял это как-то тоже без возбуждения; обычно невыполнение его просьбы вызывало возмущение и гром в телефонной трубке. Правда, это чаще всего касалось работы.
Маяковский в молодости