«И родила она Сына, своего Первенца, спеленала Его и положила в ясли в хлеву, потому что на постоялом дворе места для них не нашлось» (Лк. 2:7; совр. перевод). Это евангелист Лука пишет о Марии и её Сыне Иисусе, Который родился в Вифлееме. Никто другой из новозаветных писателей не оставил своим читателям так много красок о рождении Иисуса, как это сделал Лука. Это он расспрашивал очевидцев о том, как всё происходило, тщательно записывал услышанное и после многотрудной работы с черновиками написал всё на чистовик. Так появилось его Евангелие, которое называют Евангелием по Луке.
Рассказ евангелиста о рождении ещё одного мальчика щедр на детали — редкая особенность для такого жанра повествования. Пожалуй, если бы не многочисленные детали этой старой и никогда не стареющей истории, рождение Иисуса едва ли когда-нибудь стало Рождеством. А так будничное стало праздничным, далёкое — близким, чужое — своим, и всё потому, что Лука сумел рассказать об этом событии так, как оно того заслуживало — с чувством глубокого благоговения перед тайной боговоплощения. Но когда евангелист писал, он думал не только об одном Ребёнке, но и о многочисленных детях, о мальчиках и девочках, которые будут появляться на свет Божий в нескончаемой череде поколений. Первый урок христианской духовности Лука преподаёт нам рассказом о городе Вифлееме, где провёл Свои первые земные дни Иисус, и этот урок сразу становится праздником.
Бог в детстве
Праздники существуют для детей. Никто так не любит праздники, как они. У детей, принадлежащих христианской общине, пожалуй, наибольшую любовь вызывает праздник Рождества Христова. Есть что-то манящее в этом празднике, что безошибочно чувствует и к чему так сильно тянется детская душа. И это «что-то» угадывается ребёнком очень рано, когда он ещё членораздельным языком-то изъясняться не научился. Впрочем, что тут удивительного — какому ребёнку не интересно послушать о другом, таком же, как он, ребёнке?
Карл Маркс, этот яростный и беспощадный критик христианства, на склоне лет вынужден был признать: «Мы должны быть благодарны христианской религии за то, что она научила нас любить детей». Это правильный вывод. Но если его уточнить, следует признать больше: мы, взрослые, научились любить детей не потому, что Иисус брал их на руки для благословения. Нет, по-настоящему мир детства открылся взрослым тогда, когда они осознали: в Младенце Иисусе ребёнком стал Бог. Этот Ребёнок рос вместе с другими детьми, Он играл с ними на улице, ничем с виду не отличаясь от них. Как и другие дети, Он нуждался в родительском примере и наставлении. Как и другие дети, Он учился читать, писать и считать. Как и другие дети, Он постигал трудную науку жизни, учась отличать добро от зла, праведное от порочного.
Когда мы празднуем Рождество Христово, мы должны это делать, как дети, доверчиво и без лукавства, с детской наивностью и непосредственностью. Сознание любого ребёнка ждёт рассказа, и когда слышит его, формируется им. Ничто не может заменить ребёнку рассказа, потому что рассказ — это вторая колыбель любого ребёнка, даже более реальная и более осязаемая, чем кроватка с игрушками. Ребёнок, когда слушает рассказы о людях и животных, о цветах и звёздах, на самом деле познаёт себя в этом он обнаруживает себя в том мире, в который родила его мать. И как счастлив тот ребёнок, чьему детскому взору открылись простые сцены из трогательной повести о Рождестве Христа Спасителя! Ведёт ли повествование благочестивая мать или няня, учитель субботней школы или пастор, не столь важно. Главное заключается в том, что этот рассказ делает ребёнка как- то по-особенному счастливым. Он слышит о таком же, как и он сам, Ребёнке, видит себя в Нём и Его в себе. Сердце ребёнка совсем не смущает то, что всё происходило давным-давно, две тысячи лет тому назад, происходило не в России, а в Палестине, там, где тихой ночью в пещере, что на окраине Вифлеема, пришёл в наш мир Спаситель. Это было обыкновенное место для обыкновенных домашних животных, принадлежащих обыкновенным, но неведомым нам людям. И, несмотря на это, произошедшее там событие далеко выходило за рамки обыкновенного.
Слушая, мальчик или девочка видит, как над Младенцем склонилась кроткая, любящая мать с задумчивым взором. В лице Марии, матери Иисуса, ребёнок видит черты собственной матери. Его чарует то, что к Младенцу идут мудрецы, которых ведёт загадочная звезда. Малыш живо представляет себе, как на поле, неподалёку от яслей в пещере, проводили посреди своего стада ночную стражу пастухи. Это им явился ангел и сообщил радостную весть о рождении Младенца Иисуса. Нить захватывающего рассказа ведёт к злодею Ироду, который пришёл в ярость, когда услышал о том, что на свет появился другой Царь, не самозванец, и что царство этого Царя будет стоять вечно. Из рассказа матери ребёнок впервые узнаёт слово «беженцы». Действительно, предусмотрительные Иосиф и Мария, скрываясь от безумной ярости Ирода, бежали со своим Чадом в Египет, где провели долгих четыре года. И какому ребенку это не будет интересно! Старая и никогда не стареющая повесть, которая никогда не надоест отзывчивому детскому сердцу. Трогательна она и для взрослых, потому что возвращает в давно ушедший мир детства. Слушая рассказ о рождении Спасителя, взрослый становится ребенком, как Ребёнком стал Бог.
Дело в том, что в каждом взрослом живёт ребёнок. Согласитесь, что каждый дядя — это ещё и мальчик, и каждая тётя — это ещё и девочка. Уникальность Евангелия Иисуса Христа заключается в том, что оно одновременно обращено и к ребёнку, что живёт в каждом взрослом, и к взрослому, которым становится каждый ребёнок. О чём же оно говорит нам?
Слушает ребёнок
Похоже, люди стали слишком «взрослыми» и слишком серьёзными, если Бог решил преподать им урок детства — послать в наш мир Своего Ребенка: «И родила она сына... спеленала Его и положила в ясли в хлеву, потому что на постоялом дворе не нашлось им места» (Лк. 2:7). В чём же смысл этого урока детства? Если коротко, то урок таков: одухотворить детством жизнь взрослых, привнести детство в жизнь взрослых. Бесспорно, что в жизни человека всегда должно быть место детству.
По учению уже не младенца, а взрослого Иисуса, зрелый человек, человек духовный, должен быть одновременно и взрослым, и ребёнком. Когда из жизни уходит детство, то вместе с детством из неё уходит очень много хорошего и светлого. Жизнь становится жёсткой, лишается юмора, лёгкости, игривости, чистоты. Начинают пробиваться амбиции, на лицах появляется угрюмость, а стремление к власти становится едва ли не главным вопросом жизни и выживания.
Поначалу не было места детству и в отношениях и поведении учеников Иисуса. Учитель должен был преподать им трудный, но необходимый урок — урок детства. Неоднократно в Своих проповедях Иисус возвращается к теме детства и указывает на него как на идеал человека духовного, Своего истинного ученика. Только один пример. В Евангелии по Матфею читаем:
«Подошли... к Иисусу ученики и спросили: “Кто же больше всех в Царстве Небесном? Подозвав ребёнка, Иисус поставил его посреди них и сказал: “Поверьте Мне, если не обратитесь и не станете как дети, не войти вам в Царство Небесное. Потому, кто смирит себя и станет таким, как это дитя, тот и больший в Царстве Небесном”» (Мф 18:1—4; совр. перевод).
Ученики Иисуса строили из себя слишком взрослых, слишком серьёзных людей. Им и в голову не приходило то, насколько на самом деле незрелыми, мелочными и даже глупыми были их амбиции. «Кто больше всех в Царстве Небесном?» — не давал им покоя этот «взрослый» вопрос. На него Иисус ответил детской улыбкой, когда посреди Своих учеников Он поставил ребёнка. «Посмотрите на него. Вам нужно стать такими же, как он. Не удивляйтесь тому, что вам нужно вернуться в детство».
После такой наглядной иллюстрации ученики, видимо, потеряли дар речи. Но это был не новый материал, а урок, хорошо усвоенный Иисусом ещё у Своего Учителя, Отца Небесного. Тремя декадами раньше Бог сделал то же самое: на непрекращающуюся борьбу взрослых за власть Он ответил детской улыбкой, положив Младенца в центр жизненного круга взрослых: «Родила она Сына, своего Первенца, спеленала Его и положила в ясли в хлеву, потому что на постоялом дворе места для них не нашлось» (Лк. 2:7).
Когда родился Младенец Иисус, Бог сорвал маску серьёзности с лиц людей. И у них появился выбор: либо тоже улыбнуться и признаться в мелочности своих затей, либо надеть на себя прежнюю маску серьёзности. Чаще всего они предпочитали второе. Так, Ирод пришёл в бешенство, когда узнал, что появился конкурент его неограниченной власти. Ещё в глубокой древности об этом было написано: «Цари земные к сраженью готовятся, и правители сговариваются против Господа и Помазанника Его» (Пс. 2:2; совр. перевод). А в это время Всевышний смеялся над ним (Пс 2:4; совр. перевод). И на лице Младенца, Сына Всевышнего, тоже, наверное, была улыбка.
Родившись в нашем мире, Иисус влился в самую гущу серьёзной жизни серьёзных взрослых людей. И, глядя на всю их «серьёзность», за которой нередко скрывалась внутренняя пустота, Он обезоруживал их своими детскими комментариями к их «взрослым» потугам построить крепкий дом из песка и на песке. «Послушайте, — говорил Он, — а зачем вам так много? Неужели вы не понимаете, что если даже приобретёте весь мир, но повредите собственной душе, пользы вам от ваших приобретений не будет никакой?» «Послушай, — говорил Он кому-то из взрослых, — ты накопил себе столько богатства, что тебе уже негде его складировать, поэтому ты решил, что нужно ещё складов построить. Но ты забыл, что эта ночь для тебя последняя. К чему тогда все эти запасы добра? Зачем ты делаешь такую большую ставку на богатство?» Устремив Свой взор на нескольких женщин, чьи мысли никак не могли покинуть плоскость практической повседневной жизни, Иисус сказал им: «Чем вы так озабочены? Ваши лица выдают вас! Взгляните на птиц поднебесных: не сеют они и не жнут, в закрома не собирают, однако Отец ваш Небесный питает их. Разве не дороги вы для Него много более, чем они?» (Мф. 6:26; совр. перевод). Не лишённый чувства юмора, Иисус как будто посмеивался и над Своими учениками, которые провели всю ночь в бесплодных усилиях поймать хоть немного рыбы. Пока они ловили рыбу, Иисус разводил костёр. На нём Он разложил рыбу, а рядом положил хлеб. Ужин был готов. И даже когда Его ученики по Его же слову поймали 153 рыбы, ни одна из этих 153 рыб не попала на тот костер, который развёл Иисус. В то утро усталые ученики съели совсем другую рыбу — ту, которую не они ловили и не они поймали. И когда они её ели, Иисус улыбался.
Детская логика Христа обезоруживающе проста и потому неопровержима: «Будьте как дети». Иисус указал на детство как на идеал человека. Он не сказал детям, что, дескать, пока не повзрослеете, не видать вам Царства Небесного. Напротив, Он сказал взрослым: «Не видать вам Царства, пока вы не станете детьми».
Уже много лет прошло, как одна пожилая женщина поделилась со мной коротким рассказом о своем приходе к священнику на исповедь. Она была ещё юной, когда, впервые придя на исповедь к священнику, услышала от него: «Скажи, как ты согрешила и в чём будешь каяться?» Девушка застеснялась, не зная, что и ответить. Тогда батюшка ей сказал: «Ступай, а когда согрешишь, тогда и приходи». Что-то большее сказать ребёнку взрослый не мог. «Осторожно, дети, религия только для взрослых» — вот что прочитывалось в ответе священника. Но Иисус во взрослых хочет видеть детей, а не в детях — взрослых. Не детям Он говорит: «Повзрослеете, приходите», а взрослым Он хочет внушить: «Если вы ещё не дети, вы ещё ничего не поняли. Вам нужно учиться азам духовной жизни».
Кого ты, читатель, видишь в себе, когда смотришь в зеркало, — взрослого или ребёнка? Рождество Иисуса, тайна боговоплощения — это пример того, как ребёнком стал Бог. И это должно сказать нам вот о чём: в жизни взрослого человека всегда должно быть место детству. Зрелый человек, человек духовный, должен быть одновременно и взрослым, и ребёнком.
Дети — это всегдашний укор взрослым. Дети не склонны к злопамятству, как к злопамятству склонны взрослые. Дети любят играть, но они не строят интриг. О детях можно сказать то же самое, что апостол говорит о любви: всему верят, всего надеются. Играющий ребенок — это картина Царства Небесного, в котором взрослым просто нет места. Хотите понять природу Царства Небесного? — поговорите начистоту с ребёнком, который живёт в вас.
Одна из самых трогательных притч Иисуса — это притча об отце и его двух сыновьях. Никто не может оставаться равнодушным к этому бессмертному рассказу Иисуса о блудном сыне. И знаете, почему мы так любим этот рассказ? Потому что он обращён к ребёнку, который живёт в нас. Эта притча о том, как дети становятся взрослыми, а взрослые — детьми. Да-да, именно так, а не иначе. Отец и его два сына поменялись ролями: отец повёл себя, как ребенок, тогда как его дети повели себя, как взрослые. Посудите сами. Младший сын покидает отчий дом — почему? Потому что стал слишком «взрослым». Дом отца для него — это уже не те масштабы, ему стало тесно в этой «песочнице», захотелось вольной жизни среди взрослых мужчин и особенно женщин. И он сполна хлебнул «взрослой» жизни, когда его карьерная лестница закончилась в луже свинопаса в чужой и чуждой ему земле.
И что интересно, его возвращение домой началось с возвращения в детство: «Придя же в себя, сказал: “сколько наёмников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода”» (Лк 15:17). То есть он фактически говорит: «Я — голодный ребёнок своего отца. Как я мог променять сытое детство на голодную жизнь взрослого свинопаса?» Возвращение домой началось с возвращения в детство, с признания отца отцом, а себя сыном.
Что происходит дальше. Когда младший сын вернулся домой, его старший брат подумал, что он слишком «старший» и слишком «взрослый», чтобы с детской непосредственностью встретить своего брата, принять его, искренно порадоваться его возвращению. Нет, разве место свинопасу среди «взрослых» людей? Его даже к детям нельзя пускать, не то что к взрослым. И только отец этих двух «взрослых» сыновей, как ребёнок, бежит навстречу своему сыну-свинопасу. Здесь важно сделать одно пояснение. В то время и в той культуре (как, впрочем, и сегодня в некоторых современных культурах) никакой уважающий себя взрослый человек никогда не стал бы бежать на виду у других взрослых. Ни один джентльмен, ещё и состоятельный, ни за что не стал бы подвергать себя публичному позору, пускаясь в бег на виду у своих односельчан. Это всё равно, что президент страны перелазит через забор. Но, как ребёнок, отец из рассказа Иисуса переступает через все и всяческие условности и по-детски, не скрывая своих чувств, бежит и падает на шею своего младшего сына-свинопаса, раскрывает ему свои детские объятия.
Вот это и есть христианство, которое одухотворяет детством жизнь взрослых. Рождество Иисуса навсегда омолодило человечество. Это старая и никогда не стареющая история. Человечество никогда не поседеет, если будет читать и перечитывать её, если, как пришедшие с Востока мудрецы, будет с благоговением созерцать тайну боговоплощения. И христианская религия никогда не поседеет, потому что «Младенец родился нам — Сын дан нам» (Ис. 9:6). Понаблюдайте за тем, как меняется лицо взрослого человека, когда он смотрит на спящего или играющего младенца. Детская игра умилительна для взора любого взрослого. Взгляд ясных, как небо, глаз — это окошко в чистый и девственный мир детства. Туда нас зовёт Младенец, родившийся в Вифлеемских яслях.
Слушает взрослый
А теперь снова станем взрослыми и прочтём рассказ Георгия Демидова «Дубарь». Георгий Демидов был инженером из Харькова. Его жизнь, как и жизнь миллионов его соотечественников, покалечили сталинские истребительно-трудовые лагеря дальнего севера.
Вот его рассказ, который я привожу здесь в сокращении.
Находясь в заключении, Георгий Демидов был как-то вызван дежурным санитаром, который повёл его в морг. В морге было два стола. Один из этих столов был пуст, поперёк другого лежал небольшой свёрток, сделанный, по- видимому, из обрывка старой простыни.
Вот, принимай своего дубаря! — провозгласил санитар Митин, протягивая мне свёрток с таким видом, с каким вручают имениннику приятный сюрприз-подарок.— Сегодня ты не только могильщик, но и похоронщик.
Я принял лёгонький пакет с недоумением: что это? В белую тряпку было завёрнуто что-то твёрдое и продолговатое, напоминающее на ощупь небольшую статуэтку. Поняв, что это, я вздрогнул от неожиданности: мёртвый ребёнок!
Одна из нашей жензоны родила ночью, — пояснил довольный моим изумлением Митин. — Прошлым летом на сенокосе нагуляла. Да не доносила месяц, всего часа четыре только и пожил.
Я держал свёрток одной рукой на отлёте, испытывая к его содержимому чувство невольной брезгливости. Мысль о выкидыше вызывала у меня представление о чём-то уродливом и отталкивающем, а что-то в этом роде было и здесь. Впрочем, трупик несчастного недоноска был сейчас заморожен. Места же на кладбище понадобится для него немногим больше, чем для котёнка. Соответственно пустяковой должна быть и глубина могилы. Митин, кажется, прав, и мне сегодня действительно повезло. Особенно если я получу обещанный отгул завтра. [И он отправился на лагерное кладбище]
Стой! — Комендант жестом издали приказал мне остановиться и вернуться на дорогу. — Куда идёшь? — спросил он, подходя.
Когда я ответил надзирателю, что вот на кладбище иду копать могилу, последовал неизбежный второй вопрос:
А несёшь чего?—А за ним и приказание: - А ну покажь!
Преодолевая досаду и заранее возникшее отвращение
к тому, что я увижу сейчас, я развернул простыню и обнажил верхнюю половину тельца своего покойника. По моим тогдашним представлениям все без исключения новорождённые были морщинистыми, дряблыми комочками живого мяса, дурно пахнущими и непрерывно орущими. Смерть и мороз должны были ликвидировать большую часть этих неприятных качеств. Но оставался ещё внешний вид, который у недоноска, вероятно, ещё хуже, чем у нормального ребёнка. Контраст между этим ожидаемым и тем, что я увидел, был так велик, что в первое мгновение у меня возникло чувство, о котором принято говорить, как о неверии собственным глазам. А когда оно прошло, то сменилось более сложным чувством, состоящим из ощущения вины перед мёртвым ребёнком и чем-то ещё, давно уже не испытанным, но бесконечно тёплым, трогательным и нежным. Желтовато-розовое в оранжевых лучах полярного солнца, крохотное тельце казалось сверкающе чистым. И настолько живым и тёплым, что нужно было преодолевать в себе желание укрыть его от холода. Голова ребёнка на полной шейке с глубокой младенческой складкой была откинута немного назад и повернута чуть вбок, глаза плотно закрыты. Младенец казался уснувшим и улыбающимся чуть приоткрытым беззубым ртом. Во внешности этой статуэтки из тончайших органических тканей, которые мороз сохранил в точности такими, какими они были в момент бессознательной и, очевидно, безболезненной кончины маленького человеческого существа, не было решительно ничего от страдания и смерти. Я, наверно, нисколько не удивился бы тогда, если бы закрытые веки мёртвого ребенка вдруг дрогнули, а его ротик растянулся ещё больше в улыбке неосознанного блаженства. Комендант на некоторое время уставился на маленького покойника с каким-то испугом. Потом он сделал рукой жест от себя, с которым произносили, наверно, что-нибудь вроде:
— Чур-чур меня! — и, круто повернувшись, зашагал прочь. А я, несмотря на жестокий мороз, долго ещё стоял и смотрел на мёртвое тельце, положенное мною на снег. Под заскорузлым панцирем душевной грубости, наслоённой уже долгими годами беспросветного и жестокого арестантского житья, шевельнулась глубоко погребённая нежность. Видение из другого, почти забытого уже мира разбудило во мне многое, казавшееся давно отмершим, как бы упразднённым за ненадобностью. Было тут, наверное, и неудовлетворённое чувство отцовства, и смутная память о собственном, рано оборвавшемся детстве. Хлынув из каких-то тайных душевных родников, они разом растопили и смыли ледяную плотину наносной чёрствости. Теперь не только грубое слово, но даже грубая мысль в присутствии моего покойника показалась бы мне оскорбительной, почти кощунственной. Осторожно, как будто опасаясь его разбудить, я снова завернул мёртвого ребенка в его тряпку и понёс свой сверток дальше, на кладбище. Но уже не так, как нёс его до сих пор, небрежно и безразлично, а как носят детей мужчины, бережно, но неловко прижимая их к груди. Было очень нелегко тащить в гору по непротоптанному снегу тяжёлый, раскатывающийся на плече инструмент. Но я предпочитал доставать из-под глубокого снега то и дело сваливающийся лом, чем подхватывать этот лом рукой, занятой покойным младенцем. Мне очень хотелось прикоснуться к коже ребёнка, казавшейся тёплой и атласно мягкой. Но я знал, что будет ощущение не тепла, а холодного, полированного камня, которое разрушит желанную иллюзию. И усилием воли заставлял себя не поддаваться этому соблазну. Я расчистил снег на месте будущей ямы и собрал его в небольшую кучку, несколько поодаль от этой ямы. Снова отвернул простыню от лица своего покойника и положил его на склон снежного холмика таким образом, чтобы видеть ребёнка во время работы. Как я и предполагал, промёрзший грунт речной долины по крепости мало уступал бетону. Даже не замёрзшая смесь каменной гальки и глины — настоящее проклятие для землекопа. Сейчас же лом и кирка то высекали искры из обкатанных камешков кварца, гранита и базальта, то увязали в сцементировавшей их глине. Ямка была всего по колено, когда я, несмотря на жгучий мороз, снял свой бушлат и продолжал работу в одной телогрейке. Для погребения маленького тельца этой ямки было бы уже достаточно, но я упорно продолжал долбить неподатливый грунт, пока не выдолбил могилку почти в метр глубиной. Затем в одной из её стенок я сделал углубление наподобие небольшого грота. Покончив с этим, взобрался высоко на склон заснеженной сопки, туда, где должны были находиться заросли, сейчас их правильнее было бы назвать залежами кедра- стланика. Отрыл их, нарубил лопатой хвойных ярко-зелёных веток и спустился с ними вниз. Долго и тщательно выкладывал этими ветками дно и стенки гротика. Затем, в последний раз поглядев на лицо ребёнка, закрыл его простынёй и положил трупик на ветки. Ветками покрупнее заложил отверстие грота и засыпал яму. Несколько ослабевший днем мороз начал крепчать снова, и теперь плохо помогал даже бушлат. Да и вообще было уже пора уходить отсюда, тем более что с раннего утра я сегодня ничего не ел и мысль об обогреве и сытном ужине начала заслонять собой всё остальное. И всё же мне хотелось сделать для погребённого ребёнка что-то ещё. Повинуясь этому желанию, я сбил киркой лопату с её черенка и той же киркой перебил этот черенок на две неравные части. Затем вытащил верёвочку и крест-накрест связал обломки палки. Импровизированный крест я воткнул в могильный холмик.
Логически этот крест был, конечно, совершенно не оправдан. Я не верил в Бога, а зарытый под ним ребёнок не
принадлежал ни к какой религии. Но он не был также и просто сентиментальной данью традиции, знакомой с далёкого детства. Главная причина водружения мною, убеждённым атеистом, религиозного знака на могиле безымянного ребёнка заключалась, вероятно, в другом.
Меня вдруг охватило чувство благоговения, как верующего в храме. Ушли куда-то мысли о еде, отдыхе и тепле. Это было, вероятно, то состояние возвышенного и умилённого экстаза, которое знакомо по-настоящему только искренне верующим людям. Под его воздействием я развязал тесёмки своего каторжанского треуха и обнажил голову. Мороз сразу же обхватил её калёными клещами и больно обжёг уши, реальность оставалась реальностью. Я надел шапку, смахнул с бушлата несколько круглых, похожих на градины льдинок и, подобрав с земли свой инструмент, начал спускаться в долину.
На самом дне жизни люди плачут не чаще, а гораздо реже, чем обычно. Возможность изливать своё горе таким образом — удел более счастливых, у которых оно всё же только эпизод их жизни, а не её постоянное содержание. Впрочем, замерзшие льдинки на груди моего бушлата вовсе не были слезами скорби. При всей своей теплоте и нежности мои чувства к погребённому ребенку скорее напоминали те, которые вызываются душевным просветлением, например, созерцанием великих произведений искусства. Да и милосердие смерти в этом случае было слишком очевидно, чтобы сожалеть ещё об одной несостоявшейся жизни.
Я испытывал не горе, а мягкую и светлую печаль. И ещё какое-то высокое чувство, которое, наверно, было ближе всего к чувству благодарности. Благодарности мёртвому ребёнку за напоминание о Жизни и как бы утверждение её в самой смерти.
Читая этот рассказ, я думал вот о чём: если вот так, до самых основ содрогнулась при виде мёртвого младенца- недоноска душа очерствелого лагерника и атеиста, какие же чувства в нас должно вызвать живое лицо Младенца Иисуса Христа?
Христос пришёл в вечную мерзлоту человеческого жестокосердия и прежде, чем Он произнёс Свою первую проповедь, Он согрел мир Своей первой младенческой улыбкой. И по сей день льётся тёплый свет из вифлеемского хлева и согревает душу теплом Божественного человеколюбия.
В Рождестве есть ещё и другая правда. Все рождаются для жизни, хоть и умирают, но только Один родился для смерти, хотя и говорил о Себе: «Я есмь жизнь». Об этом тоже мы не должны забывать, празднуя Рождество Христово.
«Приду опять» — что делать?
День 21 мая 1932 г. принес Амелии Эрхарт всемирную известность. Вылетев из Ньюфаундленда (США) на самолете марки «Локхид-Вега», эта отважная женщина за 15 с половиной часов в одиночку пересекла Атлантику. Вопреки целому ряду неблагоприятных факторов — ошибочный метеопрогноз, треснувшие во время перегрузок дополнительные усиления на крыле, отказ нескольких приборов, разгерметизация топливопроводов, трещина в выхлопном коллекторе, обмерзание крыльев — Амелия сумела посадить самолет на побережье Северной Ирландии. Пусть это была не земля Франции, как планировала лётчица, но это всё равно была большая победа, первый в истории перелёт женщины через Атлантику в одиночку.
Еще через несколько месяцев, 24 августа 1932 г., Амелия установила новый рекорд, перелетев через северо-американский континент по маршруту Лос-Анджелес — Нью- Йорк. Но ее самой большой амбицией было совершить кругосветный перелёт.
Путешествие началось 20 мая 1937 г. В сопровождении штурмана Фреда Нунан Амелии предстояло лететь с запада на восток. Поначалу все шло успешно, и уже к началу июля экипаж пролетел более 30 тысяч километров, проделав путь через Атлантику, экваториальную Африку, Аравию, Индию и Юго-Восточную Азию. 2 июля 1937 г. Амелия и Фред вылетели из городка Лаэ, что на побережье Папуа-Новой Гвинеи, и направились к островку Хоуленд, расположенному в центральной части Тихого океана. Лететь предстояло почти 24 часа. Но, учитывая сравнительно несовершенные навигационные приборы того времени, самым трудным было не сбиться с курса и разыскать крохотный островок в безграничном океане. Специально для перелета отважных летчиков по личному распоряжению президента США Рузвельта на острове Хоуленд была построена взлётно-посадочная полоса. Здесь экипаж ожидали официальные лица и представители прессы, а у побережья находился сторожевой корабль береговой охраны, периодически поддерживавший с самолётом радиосвязь.
Связь с экипажем была прерывистой. Амелия сообщала о плохой видимости и затруднениях, связанных с точным подходом к острову. Топливо было на исходе. По всем расчётам самолёт должен был показаться над островом с минуты на минуту, но так и не появился. 2 июля 1937 г. в 8:43 по тихоокеанскому времени связь с Амелией прервалась. Последнее, что зафиксировал диспетчер сторожевого корабля ВМС США, было сказанное лётчицей слово: «Ждите». Больше ее никто не слышал и не видел. Как говорится, ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей.
«Приду опять»
«Приду опять», — сказал Иисус незадолго до последней разлуки со Своими учениками. Иначе говоря: «Ждите». С тех пор времени прошло немало, почти 2 000 лет. Иисуса все нет. Есть верующие в Него люди, а Он так и не пришел. Что вы думаете, читатель?
Это — неподъемная тема. «Кто познал ум Господень?» — Никто! Кто может объяснить, как это — в один день умещается тысяча лет и тысяча лет - в один день (2 Петр. 3:8)? - Никто! Значит ли это, что две тысячи лет умещаются в два дня? — Кто знает? Ни перед чем другим человек не чувствует такого бессилия, как перед временем. Оно ему просто не подконтрольно.
Но это вовсе не значит, что не нужно думать на эту тему. Каждый христианин в меру своих слабых сил просто обязан постигать «ум Господень», чтобы, как и апостол Павел, в конечном счёте обрести «ум Христов» (2 Кор. 2:16).
«Приду опять» (Ин. 14:2) — это обещание всегда вызывало прилив энтузиазма в Его последователях. Слова Иисуса обращали смущение в радость, печаль в надежду. Когда растерянные ученики провожали глазами возносящегося от них Господа, представшие перед ними два вестника заверили их: «Этот Иисус, ныне взятый от вас на небо, вернётся точно таким же образом, как только что покинул вас» (Деян. 1:11; совр. перевод). Фактически именно из обещания Спасителя и родилась христианская религия. По сей день вера во второе явление Господне питает каждую душу, которая пережила радость первой встречи с Ним. Она же питает и миссию Церкви, придавая ей смысл и направление.
При более широком взгляде на обсуждаемую тему не избежать следующих вопросов. Что другое, если не надежда на явление Господне, может по-настоящему утешить человека, который из праха взят и в прах же возвращается (Быт. 3:19)? Что иное может рассеять тень безысходности, которая навевается мыслью о том, что жизнь — это пар, появляющийся на мгновение, а затем исчезающий (Иак. 4:14)? Как вы намерены продлить этому пару существование? А чем вы ответите на утверждение о том, что «мы теряем лета наши, как звук» (Пс. 89:9)? Или у вас есть метод, как растянуть это звучание до бесконечности? Как вам мысль о том, что век ваш — «как ничто» пред Господом (Пс. 38:6)?
«Приду опять»?
Пожалуй, другой такой спекулятивной темы, как эта, в христианской религии нет. Ничто другое не вызывало такого ажиотажа, как прогнозы и разговоры о «близком», «скором», «безотлагательном» наступлении «дня Господня», «конца света» или же Второго пришествия Христа. И ничто так не удручает, как хроническое «откладывание» этого события. Каждое «откладывание» влечет новые спекуляции, обновленные «прозрения», новый ажиотаж, и так без конца. Что это — религиозное мошенничество в особо крупных размерах? Идеологическая почва для появления шарлатанов и самозванцев? И хотя Иисус сказал, что о дне том и часе никто не знает, человеческий ум буквально бросает в жар при мысли о том, что это может произойти вот-вот.
В школе у меня был учитель истории. Колоритная личность, любитель сарказма и издёвки. Он имел обычай запугивать злостных двоечников, и делал это так. Как фокусник, пальцами своей правой руки он вычерчивал над партой двоечника контуры экзотического дерева, говоря: «Поставлю тебе "тройку”, когда здесь вырастет пальма».
Это означало: «Не дождёшься». Мог он сказать и по-другому: «Будешь ждать моей милости до Второго пришествия». И это означало то же самое, что и первое: «Не дождёшься».
Заметьте: однажды брошенное изречение приобретает устойчивый характер в том случае, если оно точно фиксирует какое-то явление. В данном случае речь идёт о таком явлении, как отсутствие явления, то есть Второго пришествия Иисуса. Интересно, что неверие в пришествие Иисуса насчитывает столько же лет, как и вера в него. Уже на заре христианства глумливые насмешники указывали на то, что Иисус обещал вернуться, но не вернулся (2 Петр. 3:4). С тех пор вера и неверие, как свет и тень, буквально обволакивают любые рассуждения на эту тему.
Меньше всего хотелось бы предлагать что-то «новое» на сей счёт. Лучше подумаем вот о чём. Натянутая струна должна либо лопнуть, либо обвиснуть, но она не может оставаться в натянутом состоянии слишком долго. Так и прилив сменяется отливом, всплески энтузиазма — безразличием и апатией. Прогнозы эсхатологической метеосводки не подтвердились. Траектория событий, предшествующих «концу», всегда оказывалась иной, чем её видели люди, и еще ни разу не вывела к «концу». Выходит, что даже для самых просветлённых из них эта тема оказалась неподъёмной, ни одни из «расчётов» не был адекватен ожидаемому событию. Математика, как и спекуляции на богословско-политические темы, — слишком несовершенный инструмент. «Бог есть любовь», а не цифра. Тайна «конца» не открыта никому, она лишь приоткрыта. Все потуги «вычислить» намерения Бога положительного результата не дали.
Сказанное означает, что мы так и не научились мыслить глобально. Именно так. Посмотрите на глобус. Бог видит не только вашу деревню или ваш город, но всю землю и сразу. Если «приду опять» не означает «приду для всех и везде», тогда непонятно, что вообще могут означать эти слова. Надежда на новое небо и новую землю должна стать либо глобальным феноменом духовной жизни человечества, либо однажды она обернется глобальным мошенничеством. Ничего промежуточного нет. Так чем же ей быть — сладкой иллюзией или предвосхищением итога общечеловеческой истории?
Следует принять за аксиому то, что Бог не лжец. Зачем Ему лгать? Другое дело, что человеческое знание всегда приблизительно. Приблизительное не означает неверное, но степень его достоверности не превосходит рост человека и массу имеющегося у него серого вещества. Случается, что ажиотаж вокруг того или иного громкого события в политическом, социально-экономическом или природном мире открывает второе дыхание христианской надежде. Однако никакой организм не может нормально функционировать, слишком долгое время находясь в режиме второго дыхания. Это относится и к организму церкви. Не ажиотаж должен вызывать слово «ждите», а что-то иное. Своё обещание прийти опять Иисус сопроводил настойчивым призывом «бодрствовать и молиться» (Мк. 13:33—37). Бодрствовать значит не проспать главное, упившись второстепенным; молиться — это примерно то же самое, что и бодрствовать, только в более интенсивной форме. Молящийся не может не бодрствовать, иначе он перестанет молиться; и на бодрствование не хватит человеку сил, если он перестанет молиться.
На обсуждаемый вопрос можно посмотреть и с другой точки зрения. В теологии апостола Павла содержится мысль о том, что миссия христианина не в том, чтобы «дождаться», а в том, чтобы «строить». Соответственно, свою основную задачу строители видят не в том, чтобы «успеть», а в том, чтобы строить хорошо. Слово апостолу Павлу:
«По данной мне благодати Божьей я, как всякий опытный строитель, заложил основание, строят же на нём другие. Пусть каждый и следит за тем, как он строит. Никто не может положить другого основания, кроме того, которое уже есть, - кроме Самого Иисуса Христа. А строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней или же дерева, сена, соломы — покажет День, когда дело каждого откроется в огне и огнём будет испытано, каково оно есть. И если устоит строение, воздвигнутое на этом основании, строивший получит награду; если же будет сожжено - строитель потеряет то, над чем он трудился» (1 Кор. 3:10—15; совр. перевод).
Заказчик, Он же и Оценщик дома, однажды придёт, чтобы посмотреть на работу и дать ей оценку. Дожить до того Дня — большое счастье. Но ещё большее счастье — строить качественно: «Пусть каждый и следит за тем, как он строит». Оценщик обратит внимание не на то, сколько вы подняли этажей, а на то, какие материалы вы при этом использовали. И главное, что Его интересует, это фундамент строения: положено ли оно Им и по Его проекту или строители посчитали, что на фундаменте можно сэкономить, и променяли Камень на песок.
«Приду опять» — стройте!
Настоящие последователи Иисуса Христа являются участниками большой стройки. Мы все «строим» Второе пришествие. Кирпич за кирпичом мы воздвиг