– Но у меня нет на это денег, – тихо ответила ей я, когда чистила зубы.
– Ни у кого нет всех богатств мира, а для этого они и не понадобятся. У других есть деньги.
– Я ничего не возьму, – с блаженством произнесла я, ощутив чистые простыни.
Хана присела на краю кровати. Она сидела с прямой спиной. Ей наверняка было жарко в брюках хаки и в свитере. Ее черные волосы были коротко подстрижены, как у мальчика.
– Ты помнишь историю Рут из Библии? Я кивнула.
– Рут отказалась покинуть Наоми. Та была в опасности, и Рут не стала уходить. Она произнесла слова, которые и сделали ее историю знаменитой: «Куда ты направишь стопы свои, туда и я пойду вслед за тобой. Где ты остановишься, там и мне суждено сделать остановку…» Некоторые люди думают, что Рут была матерью Наоми.
– Да, – согласилась я.
– Но она была ее свекровью.
– Наоми хотела, чтобы она ушла, – напомнила я.
– Но Рут не смогла так поступить. Она была слишком преданна ей. И, как оказалось, все решилось к лучшему, – сказала Хана, убирая у меня со лба волосы рукой, от которой пахло ароматным смягчителем для ткани.
Глава пятнадцатая
Дневник Гейба
Я ковылял к концу второго семестра учебного года с «двойками» почти по каждому предмету (это были оценки, поставленные из жалости ко мне, сыну больной матери и отсутствующего отца, а также брату двух младших сестер, которые фактически были на моем попечении), но при этом в шестнадцать меня приняли в штат синдиката. Я, Гейб Штейнер, предмет насмешек, мальчик, который, скорее всего, не дотянет и до выпускного года, отвечал на письма миллионов американских читателей, ставших, сами того не зная, моими фанами.
Ну, хорошо, не миллионов, а тысяч.
|
|
Кейси и я работали дружной командой. Она постоянно приходила к нам, но при этом старалась держаться так, чтобы мама не ощущала себя беспомощной амебой. Она звонила каждый день, а когда мама позволяла ей, то приезжала к нам вместе с Эбби Сан и оставалась на ночь.
Необходимость время от времени выполнять мамину работу была для меня на самом деле отдушиной, так как в противном случае я ощущал бы себя совершенно потерянным, после разлуки с Тиан. Когда у меня выпадала свободная минутка, я проигрывал в воображении самые немыслимые сценарии или слушал музыку на своей красивой стереосистеме. Я не знал, как избавиться от жалости к себе. Зато я знал, насколько тревожит маму ее состояние. Свободные часы она посвящала походу к психотерапевту и выступлениям в женских клубах, что, как я понял, помогало нам держаться на плаву. И еще она пыталась, впрочем безуспешно, заставить Каролину сделать хоть что‑то после очередной ночи, проведенной не дома. Каролина курила вместе с такими же невменяемыми Мариссой и Джастин, а еще у них в компании появился Райан, новая любовь Кары. В жизни не встречал большего дебила. Его даже с Мариссой нельзя было сравнить. Он выглядел лет на тридцать и был весь покрыт растительностью. Оторвать Кару от телефона было все равно, что мне претендовать на Нобелевскую премию.
Бабушка Штейнер однажды спросила, можно ли ей поговорить с Каролиной. Наедине. Они уже не жили с нами вместе, тогда они остались лишь на несколько дней, но все равно приезжали каждый день. Конечно, я мог себе представить тему их разговора. Да и тон тоже, учитывая, как бабуля отчитала меня за две тарелки с сыром, которые она нашла у меня под кроватью.
|
|
Кара появилась в моей комнате спустя десять минут. Ее буквально трясло от бешенства. Кара обычно не проявляла сильных эмоций, поскольку всегда отличалась слишком беззаботным отношением к жизни.
– У меня теперь список обязанностей по дому, – кричала она. – Это что такое? Работный дом?
– Я бы сказал, сумасшедший дом.
– Мне плевать. Я не собираюсь стирать и следить за детскими вещами. У меня и своя жизнь есть.
– Только у тебя она и есть, – ответил ей я.
– Слушай, жизнь не должна прекращаться только потому, что леди Совершенство заболела и покинула нас.
Я не замахивался на сестру лет с семи. Но в этот момент я забыл обо всем и двинул ее так… Мог бы и сильнее. Она в ответ ударила меня по лицу.
– Ты редкая тварь. Такую еще поискать, – сказал ей я. – Ты считаешь, что должна одна радоваться и веселиться, когда все остальные волнуются за маму? Я за нее работу делаю через раз.
– Ой‑ой‑ой, Гейб, какой ты хороший мальчик!
– Ты могла бы прочесть Аори сказку на ночь, – зашипел я на нее. – Ты могла хотя бы свой зад поднимать по утрам сама, а не ждать, пока я тебя разбужу. Я тебе не папочка.
– Нет, ты и рядом с моим папочкой не стоял.
– О, лучшего комплимента мне никто не делал, – парировал я. – Гейб, ты уверен, что справедливо относишься к отцу? Разве ты не готов признать, что мама… была далека от него, еще до того как все началось. В голове у нее был только балет и поддержание имиджа: «Я слишком хороша для вас». Я с трудом представлял себе, чтобы поведение мамы можно было описать такими словами. Но, конечно, я понимал, что со стороны она могла показаться именно такой. Она не была такой, как мама Люка, которая либо вопила на мужа, либо болтала с соседями, угощая их пирожками. Мама всегда жила в своем обособленном мире. Но я не собирался признавать это перед Карой. По одной простой причине: моя мама, до того как заболела, постоянно заботилась обо мне.
|
|
Я, конечно, временами ненавидел ее за это, потому что мама не упускала случая показать мне, что готова выступить движущей силой. Она готова была пойти на что угодно, лишь бы вытянуть меня в школе. Я знал, что она делала это из самых добрых побуждений. Она любила меня, и поэтому я обязан был ее защитить.
И я бросился в атаку.
– Пусть так, Кара, но она твоя мама. Даже Мэлори помогает маме. Если бы ее мама заболела склерозом, а папа временно сошел с ума, даже она с большим пониманием отнеслась бы к своей матери. Когда нужно было подготовиться к какому‑то школьному представлению, разве не мама шила тебе платья и переживала больше всех? Каждый раз, когда ты нуждалась в помощи, разве не она делала все, чтобы тебе стало легче? Костюмы на Хэллоуин… Помнишь, как она перевернула все вверх дном только потому, что мы узнали, что другая девочка тоже хочет прийти в наряде Золушки?
В этот момент Каролина начала плакать. Это были горячие и злые слезы.
– Я не каменная! И я не кусок дерьма, каким ты пытаешься меня показать! Гейб, я просто не собираюсь зарывать себя в землю. Мне еще и пятнадцати нет! Не тридцать, знаешь ли, а пятнадцать! Я не могу брать на себя ответственность за то, что папа уехал, а мама так расклеилась.
– Понятно. Кара, все снова упирается в тебя.
– Иди ты к черту, Гейб, – бросила она. – Больше на меня не рассчитывай. Мне ребята говорят, что ты бродишь вокруг школы, как безумный.
– Ну, ты и сучка.
– Лучше я буду сучкой, чем умственно отсталой. Типичная американская история.
Но относительно школы она была права. Я действительно бродил вокруг да около. Старшие классы стали для меня переходом из огня да в полымя. Я часто задавал себе вопрос, зачем я вообще утруждаю себя. В конце концов, у меня забот полон рот. Я отвечал за мамину колонку, за Аори, а миссис Кимбол стояла надо мной и требовала, чтобы я закончил лабораторную работу по биологии. Моей лабораторной по биологии была для меня мама. Если бы миссис Кимбол проявила ко мне, хоть капельку сочувствия, все могло быть иначе. Но миссис Кимбол была профессиональным специалистом, нет – профессиональным садистом. Она считала, будто все, что я делаю не так, я делаю назло ей. Я решил, что не стану реагировать, но то, что происходило в моей семье, заставляло меня очень болезненно воспринимать ее отношение. Моя мама три четверти своего времени была в строю, но остальное время выматывало меня. Однако что я должен был объяснять? Что забыл о задании по алгебре, пока доехал домой? Клаус помогал мне, но ведь нельзя все время пользоваться чужим великодушием. Миссис Кимбол сделала шаг «навстречу», написав маме письмо (которого та, конечно, не видела) о том, что я демонстрирую скрытое агрессивное поведение, и это дает ей основания настаивать на обращении к специалисту, чтобы тот помог решить мои эмоциональные проблемы. Если же я начинал что‑то объяснять ей, то неизменно натыкался на улыбку мученицы.
Самое ужасное, что я сам не понимал, отчего со мной такое происходит. Никто не удосужился разобраться в моем поведении. Только спустя много лет мне подсказали, что у меня функциональное расстройство на уровне речевой организации. Я мог понять все, что мне говорит учитель – пока он говорил, – однако как только мне требовалось повторить сказанное, меня словно заклинивало и я нес полную околесицу.
По отношению же к миссис Кимбол я был не скрыто агрессивен. Сказать честно: я был открыто агрессивен.
Я не ругался и не делал того, что делают другие ребята с татуировками.
Я просто сидел и ничего не делал, зная, что это больше всего выводит ее из себя. Я жевал колпачок ручки, и моя ненависть к миссис Кимбол была настолько сильной, что ее озлобленный вид доставлял мне удовольствие. Я мог бы напрячься и выполнить свое задание, но во мне уже сидело непонятное упрямство. Кимбол выглядела как пародия на учительницу. На ней были какие‑то шлепанцы позапрошлого века. Наверное, ей надо было прятать шрамы на руках, потому что и в самую жаркую погоду она укутывалась с головы до ног. Одежду ее я не смог бы описать – она была просто смешной. Даже если в классе стояла жара, на ней неизменно были гольф, юбка или брюки в клетку. Приходя домой, я первым делом залезал в мамин ноутбук и стирал все послания от миссис Кимбол: «Мистер Молинари не мог сказать, спит Гейб или нет на сегодняшнем занятии. Чтение одного параграфа ему удалось закончить за пять секунд до звонка…» Моим любимым посланием было следующее: «Так как весной ученикам предстоит сдавать важные тесты для поступления в колледж, вам потребуется справка от психиатра, чтобы Гейбу могли дать дополнительное время на выполнение задания. Очевидно, вам нужно также сделать копии отчетов преподавателей, которые работали с ним по индивидуальному плану все предыдущие годы…»
Наверное, миссис Кимбол думала, что моя мама не имеет понятия, какие тесты сдают ученики по результатам учебного года, а может, просто хотела лишний раз ее уколоть. «Гейбу удалось получить хорошую оценку по физкультуре…» Она даже хорошее умела представить так, что это выглядело не моим достижением, а случайностью.
Я уже заметил, что те, кто больше всего ненавидят детей, работают с учениками по индивидуальным программам. Вероятно, они знают, что ничего не смыслят в истории или в языке, поэтому своим садистским отношением не очень испортят знания этих детей, или… Вообще‑то были в нашей школе дети, которые очень любили миссис Кимбол и еще более тупую, но молодую и добрую ее коллегу мисс Ник. Одна девочка закончила школу только в двадцать два, и я сам видел, как она пришла потом с визитом к миссис Кимбол. У меня ушло пять лет, на то чтобы отойти от этого школьного кошмара. Даже намек на запах ее духов до сих пор может вызвать у меня рвоту. Директор любил миссис Кимбол, но он хвалил бы ее, даже прими она обличье Саддама Хусейна. Такие, как она, решали проблему неудобного сосуществования в одной школе разных детей. Они «заботились» о таких, как я, готовые в любой момент напомнить: «Но как же ты можешь претендовать на хорошую оценку, если даже домашнее задание забываешь сдать вовремя, Гейб?» Им было глубоко наплевать на то, что с тобой происходит и почему так вышло. Однажды я сказал школьному психологу, что иногда ощущаю себя, как человек на американских горках с фотоаппаратом, который не может ничего заснять, потому, что несется с большой скоростью. Психолог лишь пробормотала: «Это очень… интересно, Гейб». В следующий раз, когда мама пришла на консультацию, я заметил на папке с моим досье записку: «Возможный прогрессирующий психоз?»
Я не Эйнштейн, но я вырос в доме, где все общались на нормальном языке, а не на уровне хрюканья. Я знаю, как правильно говорить. Как описывать вещи. Я знаю, что означают латинские слова. Я не могу их правильно написать. Но для этого Господь придумал программу проверки орфографии. Им всем было плевать на то, что я умею думать, ведь я не мог правильно написать. Одна гениальная учительница английского решила мне подсобить. Она принесла список слов, чтобы я тренировался. Кот. Рот. Молоко.
Это здорово подняло мою самооценку.
Не надо было мне рассказывать об этом маме. Она едва не сорвалась. Не посоветовавшись со мной, она решительно ворвалась в кабинет директора с «Одиссеей» в руках. Мама кричала: «Не смейте больше никогда подсовывать моему ребенку эти идиотские списки слов. Корова. Молоко. Мой ребенок прочел „Одиссею“ Гомера. Вы читали Гомера? Наверное, вы думаете, что так зовут чьего‑то кузена…» Я готов был, потом убить ее за это, но я понимал, что она ведет себя, как… храбрая воительница. Мама не всегда поступала по законам логики и здравого смысла, но она защищала меня, и я не могу не быть благодарен ей за это.
Самое парадоксальное, что ее опека, которая выливалась для меня в лишние унижения, стала самым лучшим воспоминанием о том времени, когда она еще не была больна.
Однажды поздно ночью, около часу, я встал, потому что был голоден. Мама сидела за столом, положив ногу на второй стул, и делала за меня какой‑то проект, который я должен был сдать на следующий день. Я даже не подумал о том, с какой стати ее нога лежит на другом стуле. Только потом до меня дошло, что она у нее болела. Уже тогда, наверное, мама ощущала какие‑то симптомы. Волосы ее были присыпаны сахарной пудрой, так как она должна была изобразить припорошенную снегом иглу. Она пыталась приспособить старые варежки Аори, чтобы сделать сугроб, в котором прячется белый медведь. Заметив меня, мама лишь улыбнулась.
– Иди спать, дорогой, – проговорила она.
– Мам, брось ты это. Ты и так изобразила иглу и даже людей возле жилища…
– Как только ты поступишь в колледж, ситуация в корне изменится. Все станет на свои места, – сказала она, но у меня было такое впечатление, будто она разговаривает не со мной, а сама с собой. – Все это не будет иметь никакого значения. У тебя есть свои права, Гейб. У тебя есть законные права. Ты очень умный парень, Гейб. Просто эти тупицы, которых именуют педагогами‑консультантами, ничего не понимают…
Она выглядела такой маленькой, белой и уязвимой, как свеча, стоявшая на блюдце. Я был в седьмом классе. Мне хотелось расплакаться. Дело в том, что я нашел задание, на которое нам выделили три недели. Оно лежало в кармане моего жакета вместе с вишнями в шоколаде. Я вспомнил, что его надо сдать на следующий день. Мама взялась за него, чтобы я мог подготовиться к другим занятиям и поспать. Она решила сама сотворить иллюстрацию этнической Америки и, когда я вытащил кусок хлеба из ящика, спросила меня:
– Как же мне изобразить котиков?
Я не понял сначала, о чем речь, и она объяснила:
– Животных северных широт…
– Но это совсем не обязательно. Тем более что люди охотятся на них из‑за красивых шкурок. Мама, не надо делать этого.
– Интересно, а сардины подойдут?
Глаза ее от усталости уже были красными. Но она все равно использовала сардины. Мама запекла их и покрыла бесцветным лаком, чтобы они не пахли, но люди все равно косились на меня, проходя мимо моего проекта. Однако моя мама плевала на косые взгляды. Она всегда была такой.
Аори не знала, какой была мама. Тогда. До болезни. Я помню это за нее. Аори не помнит, потому что она была маленькая, а Кара – потому что превратилась в другого человека, в Кошку. Аори, конечно, знает, что ее мама лучшая на свете, но я воспринимаю ее новый образ не как настоящий, а просто как новый.
Когда дела пошли совсем плохо, я перестал доставать маму своими проблемами, не рассказывал ей ни о домашних заданиях, ни об уроках игры на фортепиано (учителя музыки никто не видел начиная с Рождества). У меня есть своя теория: если ты собираешься спустить дело на тормозах, то тебе не удастся это сделать. Этот номер проходил только у моей безумной сестрички Каролины.
Она по‑прежнему сбегала посреди ночи к волосатому Райану. Дедушка перехватывал ее в одних чулках, с туфлями на четырехдюймовой платформе в руках. Контроль со стороны дедушки, очевидно, и стал для нее последней каплей, побудившей ее разработать план поиска отца. Раньше она лишь задумывалась над этим, но теперь ее «вынудили» к активным действиям.
Однажды я просматривал мамины бумаги и наткнулся на красную папку. Я обратил на нее внимание, потому что на папке было написано «Ерунда».
Внутри лежали стихотворения. Я прочел только одно и переписал его. Потом я читал и остальные, поэтому могу судить, что это было первым шагом на пути. Ранняя Джулиана Джиллис. Попытка. Благодаря этому стихотворению я понял, насколько больно ей было, и не только физически. Я понял, что она все знала. Вам всегда кажется, что человек, который заболел, не осознает масштабов проблемы, но это не так.
Зеркало, зеркало,
Как больно быть разлюбленной, одной,
В тоске и грусти вспоминая,
Как раньше все богатства мира
Любовь бросала к твоим ногам.
Как больно быть разлюбленной, седой,
И думать о прошедшем,
Когда, как драгоценный камень,
Тебя берег Он.
Как больно быть разлюбленной, одной,
В огне без страсти догорая…
Как больно остаться собой,
Когда знаешь: тебя разлюбили.
У нас были три фотографии, на которых мама запечатлена в ту пору, когда она училась в балетной школе Хьюстона. Это было на втором курсе ее обучения в университете Колорадо. Фотографии сделаны профессионалом. Наверное, парень, который фотографировал маму, мечтал переспать с ней. Папа сделал для них красивые рамки, подсветку, и в итоге получился триптих, который он повесил в холле.
Когда к нам приехала бабушка Штейнер, она сняла их и поместила по одной фотографии в каждой детской комнате.
Она не могла более прозрачно намекнуть на то, как мы должны воспринимать маму.
В комнате Аори висела фотография, где мама напоминает маленькую куклу: она стоит на пуантах, и даже ее пальцы изогнуты, как ивовые веточки. На фото в моей комнате мама кажется размытым пятном, потому что ее засняли в тот момент, когда она делала пируэт. Я не помню, какое фото оказалось в комнате Кары. Сестра забрала его с собой, когда уехала от нас. Она у нас сентиментальная.
Глава шестнадцатая
Дневник Гейба
Когда Кара разбудила меня в два часа ночи, я подумал, что маме стало плохо или что у бабушки Штейнер, которая всегда хваталась за сердце из‑за выходок Кары (недавно она украла у нее из кошелька десять долларов), действительно случился сердечный приступ. Но Кара лишь сказала:
– Гейб, предлагаю заключить мир. Мне жаль, что я на тебя накричала. Правда. У тебя есть деньги?
У меня были чеки, которые мне подарили на день рождения. Примерно на двести долларов.
– Ничего я тебе не дам. Иди, попроси у Райана, – сказал я, – пусть он что‑нибудь продаст. – Ты не понял. У меня идея. Нам надо исправить ситуацию.
Она заложила за ухо прядь своих белокурых волос, что было признаком того, насколько она серьезна. Я подумал о фотографиях мамы. Когда Кара танцевала, она была на нее так похожа!
– Ты занимаешься балетом? – спросил я ее.
– Нет, – ответила Кара.
– Почему?
– Закончился семестр.
– А у тебя был низкий результат.
– Нет, – честно призналась Каролина. – Я думаю, что мама не могла оплатить эти занятия. Именно поэтому нам надо что‑то делать. Мы должны найти папу.
– Найти папу? По следам господина Ливингстона – так мы назовем наше путешествие?
Я зло взбил подушку, приготовившись снова заснуть.
– Выметайся из моей комнаты. Иди к своей Джастин или к Мариссе.
– Послушай же! – Она начала трясти меня, так что мне пришлось сесть на кровати. – Мы можем заставить папу приехать домой, если мы его найдем. Понятно? Наверное, он узнал, что произошло с мамой. От одного из общих знакомых. Он боится. Когда у тебя кризис среднего возраста, ты хочешь быть ребенком и не желаешь принимать на себя хоть какую‑то ответственность. Нам об этом рассказывали на курсе «Динамика семейных отношений». Жена с хронической болезнью, у одного из детей – проблема с учебой, у другого – подростковый нигилизм. Но когда папа попадет домой – а он наверняка скучает, – то увидит, что мама не так уж и плоха. Ты ведь знаешь, какой папа. Он захочет помочь. Мы вернемся к тому, с чего начинали, – к нормальной жизни.
Я покачал головой.
– Сколько раз мы пытались дозвониться? Кара посмотрела на меня.
– Я тоже звонила.
– Если он знает о том, что мы его ищем, то должен догадаться и о том, что здесь что‑то не так.
– Но он мог и не получать моих писем, – предположила она. Кара выглядела как напуганный ребенок. Она закусила губу и добавила: – Моих электронных писем. О, прости меня, я виновата перед тобой.
Я неуклюже обнял ее.
– Мы должны найти его, – прошептала Каролина, резко высвободившись из моих объятий и обхватив колени руками. – До него не дошло, насколько все серьезно. Бабушка и дедушка собираются подавать против него иск, чтобы заморозить его счет. За то, что он нас покинул.
– «Я бы хотел заморозить его счет», – процитировал я дедушку Штейнера.
– Но они продадут дом, – сказала сестра.
Я сел прямо и схватил свитер, чтобы вытереть лицо.
– Что ты сказала?
– Клаусу и Лизель. Они продадут дом. Я все подслушала. Они будут арендовать у них часть дома, нашего же дома. Во дворе Клаус планирует разбить какую‑то теплицу или разводить жуков. Гейб, это будет в нашем дворе!
– Когда ты это услышала?
– Я слышала, как мама говорила с Кейси и бабушкой. Пару дней назад. Они пришли, пока мы были в школе. Она им все и выдала. Поэтому нам надо действовать быстро.
– Мы не можем помешать продать дом. Я слышал, как дедушка сказал, что если папа снимает деньги со счетов, то мама может продать дом без согласия мужа…
– Если мы его найдем, он поймет, Гейб. Ты знаешь, что я могу его уговорить.
Я слушал.
Оказалось, что это не была бредовая идея, только что пришедшая Каролине в голову. Она зафиксировала пункты плана на бумаге, сложив все в папку и наклеив на нее перечень дел на весенние каникулы. Папка! У Каролины! Дело в том, что, хотя у сестры и не было проблем с логическим мышлением, она никогда ничего не планировала, разве что в четверг могла записать, что в субботу должна пойти по магазинам. Вообще‑то она у нас очень умная. И у нее есть такая же черта, как у Лео: она всегда знает, как добиться того, чего хочешь.
В папке были тексты писем. Писем отца, и знакомство с ними оказалось крайне увлекательным занятием. Перед отъездом отца Кара загрузила всю его переписку в ма‑мин компьютер, озаглавив: «Дневник Каролины». Она знала, насколько щепетильно относится мама к личному пространству. Она никогда не полезет читать чужие записи. Затем, когда Каролине подарили ноутбук, она скопировала все в свой компьютер. Переписка длилась года два. Первыми корреспондентами отца были Аймен и его жена Мэри Карол, которые основали коммуну в Нью‑Гемпшире. Сначала ее члены собирались в одном доме, чтобы «добиваться просветления», но постепенно все сгруппировались так, чтобы жить по соседству друг с другом. Близость духовная требовала близости географической. Они разделяли взгляды на то, какое образование должны получать дети, какую еду надо покупать, как организовывать досуг, и в итоге сэкономили большую сумму. Все они по‑прежнему жили в Нью‑Гемпшире, но у каждой семьи (Каролина насчитала их восемь или девять) был собственный дом. У них появился транспорт общего пользования: два минивэна, один грузовик, снегоочиститель. В коммуне был один телевизор на всех. Они смотрели только фильмы и новости, которые невозможно проигнорировать, например об Олимпиаде или о событиях 11 сентября. Раз в неделю они проводили встречи, которые «могли оканчиваться большой и громкой дискуссией», как выразился Аймен, – он служил на флоте, а его жена Мэри Карол, оказывается, была отличным стрелком. Каролина вопросительно посмотрела на меня, а я вспомнил пистолет в ящике отцовского стола.
Аймен писал: «Мы принимаем совместные решения, а именно расписание дел. Мы планируем, когда читать детям книги. Иногда нам приходится даже спорить, поскольку одни люди хотят включить в список литературы только книги на темы современной жизни, а другие желают, чтобы их дети знали произведения Шекспира. Каждый, кто достиг пятнадцатилетнего возраста, имеет право голоса. У нас прекрасная компания, и я вам скажу, чем она прекрасна: тем, что мы разные». Далее он пишет о ритуалах, «которые и позволяют нам считаться коммуной. Они объединяют. Например, у нас есть ритуал посвящения во взрослую жизнь, когда ребенку исполняется тринадцать. Никакого религиозного подтекста. Нет. Мы это не практикуем. Те, кто хотят поклоняться своему Богу, делают это по‑своему. Однако мы считаем, что тринадцать – порог, ведущий к поре зрелости, поэтому мы устраиваем пир, с дарами и с именной Книгой Жизни, куда посвященный запишет свои воспоминания».
Это звучало в стиле Лео, особенно если учесть, что наряду с нормальными именами там встречались и такие, что невольно задумаешься: чего добивались этим родители, давая детям такие имена? Наверное, они настолько стремились к земле и природе, что мечтали с ней слиться. Например, детей звали Ива, Мир. Я все же надеялся, что они оставались детьми.
В папке еще были письма от какого‑то довольно злобного типа, с которым, к счастью, отец не переписывался долго. Однако далее шли письма в основном из двух мест. Один адрес был связан с Гудзоном, и мы заключили, что это должно быть в верхнем Нью‑Йорке, а второй – с Вермонтом.
На вермонтском адресе стояло название «Хрустальная роща». Это тоже была коммуна, однако, несколько иная. Все ее члены имели собственные домики (фотография прилагалась), напоминавшие нам домики, в которых понравилось бы играть Аори. Комнаты были крошечными, мебель встраивалась в стену. Тебе предоставляли складную кровать. Складной письменный столик. Даже стол в кухне был складной. Этот бред имел определенную цель: считалось, что такой быт способствует тому, чтобы человек больше времени проводил на воздухе. Всем вменялось в обязанность посещать Собрания (мне показалось, что это слово из фильма ужасов о людях, которые отправились в рай, но там их превратили в клонов). Собрания проводились на большой террасе с огромным столом, как на картине о Тайной Вечере, и со множеством маленьких столиков (наверное, для детей). Здесь все вместе вкушали пищу, которая добывалась из того, что произрастало тут же, на ферме. Даже мясо. Дети ходили в школу, но по субботам должны были отрабатывать свою «десятину» (я специально потом посмотрел в словаре, и это означало «отдавать десять процентов своих доходов кому‑либо»). Взрослые имели работу, но (о ужас!) складывали деньги в общую кассу. Кто‑то работал механиком в гараже, а кто‑то – ортодонтом, но это не имело значения, потому что все шло в один котел. Из общих доходов оплачивались расходы на содержание. Одни работали на ферме, другие занимались шитьем, и картинки, которые прилагались, были похожи на рекламу рая. Водопады и дети, плещущиеся в воде. Я никогда не слышал, чтобы в Вермонте были горячие источники, но кто знает? На Аляске они тоже есть. Прилагалась также информация о том, что ученики получают нормальное образование после окончания школы, и список колледжей, куда они поступают. Здесь же была фотография старших школьников, которые отправились в турпоход в горы (над ними развевался длинный плакат «Мы сильны и горды. Наше тело тому доказательство»). На фото я увидел одну очень симпатичную девушку по имени Джессика Годин. Пожилая леди, как она сама себя представила в письмах к отцу, казалась милой. Ее звали Индия. Леди сообщала, что это ее настоящее имя, так как ее родители были учителями, и она выросла в Дели.
«Наша жизнь подойдет далеко не всем, Лео, – писала Индия в одном из своих первых писем. – Поэтому рекомендую тебе посоветоваться с женой. Возможно, будет правильно, если вначале ты приедешь на короткое время. На месяц. А уже потом можно делать окончательный выбор. У нас мало кто уезжает, но есть такие семьи, которые все же покидают коммуну (из‑за семейных обязательств, например)». Отец ответил ей, что и он, и его жена мечтают обрести духовное просветление, ведя простую и праведную жизнь, которую предлагают в коммунах. Он написал о себе. Кстати, многое из того, что он сообщил, мягко говоря, не соответствовало действительности. Лео сказал, что участвовал в марафонах. Наверное, ему хотелось выглядеть этаким мачо, как те парни на фотографиях, которые накачивают мышцы на рубке дров и на стройке своих идиотских крошечных домиков, а может, когда режут свиней и кур. Я не знаю. Переписка с Индией продолжалась. Она сама ее прекратила, деликатно намекнув, что Лео должен приехать в «Хрустальную рощу», чтобы убедиться в том, что она говорит правду. А она не может долго отвлекаться на письма, так как у нее много обязанностей по организации работы коммуны и «исследованию» ее жизни.
Адрес в верхнем Нью‑Йорке был связан только с одним именем. Кто‑то скрывался под именем Джой. Джой оказалась весьма сочувствующей особой. Она с пониманием относилась к Лео, который страдал от эгоизма жены и детей. О, они хотели загнать его в могилу, заставляя зарабатывать деньги на покупку вредной еды и электрических игрушек.