– Но ведь мама сама управлялась здесь с хозяйством, пока ты…
– Это Дигби‑Джонс вбил тебе в голову эту чушь?
Ада испуганно взглянула на отца, почувствовав, как кровь приливает к лицу.
– Н…нет, – запинаясь, вымолвила она. – Я додумалась до всего сама, пока была за границей.
– Если бы я знал, с какими сумасбродными идеями ты оттуда вернешься, я бы никогда…
Когда страсти накалились до предела, Грейс вскочила с кресла. Леди Норбери к тому времени умолкла, осознав бесполезность своих призывов к миру и пониманию. И пока Грейс размышляла, стоит ли ей бежать успокаивать отца, Ада, с полными слез глазами, вырвалась из объятий матери и устремилась к сестре. – Он не пускает меня, Грейси, – всхлипывала она на плече Грейс. – Он даже слышать ни о чем не хочет!
Грейс молча смотрела на дуб, под которым, вскочив со стула, бушевал ее отец.
Казалось невероятным, что этот гнев может так просто схлынуть, хотя Констанс продолжала уговаривать мужа и не оставляла попыток взять его за руку, которую он снова и снова выдергивал. Желудок Грейс сжался в твердый комок. Что могло так вывести полковника из себя? Он не терял самообладания, даже когда речь шла о будущем Стивена. Во всяком случае, в Шамлей Грин никогда еще не доходило до столь бурной ссоры, тем более с Адой, которую он берег как зеницу ока и которая отвечала ему полным доверием. У Грейс зародилось подозрение, что это присутствие Саймона Дигби‑Джонса в Шамлей Грин повлияло на поведение отца.
– Надень туфли и возьми шляпу, – пробормотала на ухо сестре Грейс. – И давай спустимся к реке.
Они пошли в обход, мимо дома и прилегающей к нему дубовой рощи, мимо заросшего тростником и камышом пруда, через луг и заколосившееся поле, над которым взлетали жаворонки. Слезы Ады высыхали, по мере того как она открывала сестре свое сердце. Она рассказала о ссоре с отцом, поделилась планами на будущее, а потом завела разговор о мисс Сиджвик. Ада мечтала жить, как она: со своими деньгами и квартирой, наслаждаясь живописью, музыкой и путешествиями и выводя любознательных девочек на широкую дорогу самостоятельной жизни. Грейс внимательно слушала, пропуская между пальцами стебли высокой травы. В задумчивости она сорвала на обочине дороги несколько колосков и принялась ощипывать бледно‑золотистые зерна.
– Если хочешь, – сказала она наконец, – я попробую поговорить с отцом и все уладить.
Ада остановилась и задумалась, сжав кулаки и закусив нижнюю губу.
– Это очень любезно с твоей стороны, Грейс, но… – Ада глубоко вздохнула, и по ее телу пробежала дрожь. – Я думаю, что должна сделать это сама… даже если пока совершенно не представляю, как… – На губах Ады мелькнула улыбка, но сразу исчезла, и Ада в задумчивости наморщила лоб. – Давно хочу спросить тебя, Грейс… неужели ты никогда не стремилась ни к чему большему, чем семья и замужество?
Грейс подняла на сестру изумленные глаза.
– Нет, а зачем?
Теперь пришел черед удивляться Аде.
– Неужели тебе никогда не хотелось оставить все это, – она сделала широкий жест в сторону летних лугов, играющих всеми красками радуги, леса и зарослей вдоль реки, – и начать другую жизнь?
Грейс взглянула на соломинку, которую мяла между пальцами.
– Не такую, как у мамы, ты имеешь в виду?
– Да! Ты могла бы после Бедфорда легко сдать экзамены в университет.
Последние три года у выпускниц Бедфордского колледжа действительно была возможность, по крайней мере теоретически, проучившись еще несколько лет на курсах, сдать экзамены на бакалавра или магистра в Лондонском университете. Однако лишь очень немногие девушки решались на такое. Грейс тоже думала об этом. В конце концов, училась она легко и приятно проводила время в кругу сокурсниц, наставниц и учителей. В то же время она понимала, что женщине такие экзамены никаких особых возможностей не откроют и не прибавят веса в глазах общества, по крайней мере, в том кругу, к которому принадлежали Норбери.
– Охотно пропущу тебя вперед, сестренка, – поддразнила Аду Грейс, пощекотав ей травинкой шею так, что та захихикала. – Но поторопись со своей учительской карьерой: после того как Саймон попросит твоей руки, будет поздно.
Сестры захохотали, однако смех получился натянутый и быстро стих. Ни одна из их учительниц или наставниц не была замужем, а если какая и решалась обзавестись семьей, то немедленно оставляла должность. Работать по специальности и быть женой и матерью – в глазах общественного мнения это были два разных пути, из которых приходилось выбирать один. Причем именно второй считался предпочтительным.
Поэтому при упоминании имени Саймона на лице Ады появились признаки сомнения. Вообще, любая ее мысль или перемена настроения тут же отражались в глазах, прозрачных, как озеро в погожий день.
– А я желаю себе именно такой жизни, как у мамы, – вздохнув, прошептала Грейс. – С человеком, которого люблю и который любит меня. Дом, полный книг, сад, возможно, даже небольшое поместье, и дети, много детей… Дети Джереми. – Тут она смутилась и пожала плечами. – Везде успеть невозможно, и я свой выбор сделала.
Сестры замолчали, глядя друг на друга, как будто впервые осознали, насколько они разные. Грейс, такая смелая и решительная в мелочах и тем не менее не желающая от жизни ничего другого, как идти по протоптанной дорожке, и Ада, робкая и пугливая, вернувшаяся из‑за границы полной новых впечатлений и теперь задумавшая перевернуть их маленький мир вверх дном.
– Пойдем. – Грейс схватила сестру за руку. – Поболтаем ногами в воде, как раньше.
Узкая тропинка, по которой они бегали в детстве, давно заросла травой, но обе, конечно, помнили малейшие ее извивы. Подвязав юбки выше колена, сестры уверенно зашагали через луг по направлению к зарослям ольхи и ракиты, в царство зимородка – короля всех пернатых рыболовов и певцов, пронизанное жужжанием стрекоз и охраняемое длинноногими цаплями. Молча, будто вступив в пределы священного места, сестры осторожно пробирались меж усыпанных пурпурными цветками зарослей окопника и увенчанных бурыми колбами стеблей камыша. Наконец, протиснувшись между стволами нависающих над речкой деревьев, шагнули в воду.
Внезапно Грейс пригнулась и спряталась за веткой.
– Похоже, нас опередили, – шепнула она сестре.
Только теперь Ада расслышали голоса и смех, заглушаемые плеском воды. На ее лице отразилось невольное возмущение. Это место, одно из самых глубоких на речушке Кранлей, было связано в памяти Ады с особенно приятными моментами детства. Сестры давно уже его заприметили и договорились никому не выдавать. Поэтому Ада продолжала стоять, насупившись, в то время как Грейс пробиралась через кусты дальше. Вскоре она обернулась и, радостно улыбаясь, помахала сестре рукой.
– Ты только посмотри!
Грейс притянула Аду к себе и, давясь от смеха, раздвинула ветки.
Ада встала на цыпочки и зажала рот рукой, чтобы не прыснуть.
На противоположном берегу, в тени густых зарослей, сидел Стивен, босой, в высоко закатанных брюках и рубашке с короткими рукавами, и, смеясь, уворачивался от брызг, долетавших до него с середины реки.
– Ну, что же ты, давай! – кричал ему Джереми, стоя по колено в воде. – В конце концов, это была твоя идея!
– Трус! Трус! – скандировал Саймон и обеими руками плескал воду в сторону Стивена.
Дигби‑Джонс, как и Данверс, был совершенно голый: рубашки, брюки, носки и ботинки кучей лежали возле Стивена.
Ада разинула рот.
Без одежды Саймон вовсе не выглядел таким маленьким и хрупким: широкие плечи с сильными ключицами, мускулистый торс, плавно переходящий в узкие бедра. Когда он наклонялся, чтобы зачерпнуть в пригоршни воды, под кожей цвета слоновой кости напрягались мускулы. Он походил на современный вариант статуи Давида Микеланджело, скульптуры, которую Ада тщательно изучала во Флоренции. А когда Ада бросила взгляд на темный треугольник между его ног, в животе у нее будто вспыхнул огненный шар, и по жилам побежал жар.
Грейс не могла отвести взгляд от Джереми, который как будто был вылеплен из глины, крепко скреплявшей мускулы его тела. На фоне его загорелых рук, лица и шеи все остальное казалось бледным, как высохшая на солнце земля. Тем темнее выглядели волосы на его груди, особенно густые в области первого ребра и далее спускавшиеся все более светлыми полосами к низу живота. Грейс пробежала глазами линию его позвоночника, вплоть до мощных ягодиц, гладких и блестящих, как каштаны поздней осенью. Когда Джереми резким движением вылил на себя пригоршню воды и пригладил мокрые волосы, лучик солнца скользнул по нежным волоскам цвета меди на его предплечьях, так что на какой‑то момент он стал похож на Фавна. Грейс показалось вдруг, что ее собственная телесная оболочка как бы растворилась и сама она слилась в единое целое с этой рекой, зеленью, голубым небом, солнечным светом и Джереми. Ада перевела взгляд туда, куда смотрела сестра. Сначала удивленный, а потом понимающий, он несколько раз скользнул вдоль невидимой прямой, соединяющей Грейс и Джереми. Ада улыбнулась про себя и опустилась на пятки. Илистая почва поддалась, девушка зашаталась и сделала несколько шагов назад, чтобы не упасть. В этот момент под ее ногой хрустнула ветка.
Молодые люди разом замерли, уставившись в заросли на другом берегу. Наконец они разглядели там девушек, которые тоже словно окаменели от ужаса. Лишь Кранлей журчала как ни в чем не бывало посреди внезапно нависшей тишины.
Глаза Саймона широко раскрылись, лицо и шея залились краской.
– О черт! – вырвалось у него.
И этот возглас словно завеял чары.
Стивен расхохотался, а на другой стороне реки прыснули от смеха его сестры и, резко повернувшись, снова исчезли между деревьями и кустарниками. Далее девушки побежали через луг, подпрыгивая и спотыкаясь, как молодые кобылицы. Теперь они смеялись в полный голос, от переполнявшего их счастья и чтобы подавить смущение, пока не начали задыхаться и у них не заболели бока. Только после этого они успокоились, а вскоре за повседневными заботами и совсем забыли об этом маленьком приключении.
В ту ночь Ада не могла уснуть. Она смотрела в темноту и видела перед собой Саймона, который голым стоял посредине Кранлей, словно поднявшийся из ее глубин греческий речной бог. А когда вспоминала его глаза после того, как он увидел в прибрежных зарослях ее и Грейс, к горлу подкатывал озорной смешок. Однако веселость тут же исчезала перед пронизывающей все тело волной тепла. Аду словно уносило порывом ветра, такой беспомощной она себя чувствовала. Пальцы сами собой зарылись в одеяло, и она прижалась щекой к прохладной ткани подушки, чтобы успокоиться.
Напрасно. Пение сверчков за окном и громкое кваканье лягушек в пруду возле дубового леса, обычно действовавшие на нее умиротворяюще, не давали сомкнуть Аде глаз и только питали ее беспокойство. Ко всему прочему, у нее неприятно урчало в желудке.
В тот вечер за ужином было необыкновенно тихо. Поначалу леди Норбери, как могла, пыталась растопить ледяное молчание, повисшее между полковником и его младшей дочерью, однако, осознав бесполезность своих усилий, вскоре оставила их. Грейс задумчиво тыкала вилкой в ростбиф и салат, а никогда не жаловавшийся на аппетит Саймон, не поднимая глаз, без движения сидел над своей тарелкой. Стивен натужно улыбался, а в горле у Ады стоял ком, в то время как в желудке будто порхали бабочки. В общем, она смогла проглотить не более пары кусочков. Даже Джереми покинула его обычная невозмутимость, хотя, судя по всему, дискомфорта он не чувствовал.
Когда наконец стол убрали, все разом почувствовали облегчение и, вопреки заботам и волнениям прошедшего дня, занялись обычными делами: кто устроился с книгой, газетой или рукоделием, а кто просто вышел в сад или уединился в доме со своими мыслями.
Ада решила укрыться в музыкальной комнате. Однако, кроме отдельных звуков и несвязанных кусочков мелодий, ничего сыграть не смогла. Похоже, для переполнявшей ее душу музыки нот не существовало.
Вздохнув, Ада перевернулась на другой бок и накрыла голову подушкой. Но образ Саймона, его лицо и обнаженное тело в серебрящихся каплях воды продолжали преследовать ее, а тепло, собравшееся внизу живота, начало пульсировать, приятно и в то же время мучительно.
Анатомия человеческого тела, во всех подробностях представленная в античных статуях, на двухмерных фресках и живописных полотнах, вызывала у нее поначалу неприятные чувства. Только потом Ада научилась ею восхищаться, а уроки мисс Сиджвик пробудили ее любопытство. Первое время Ада и представить себе не могла, что когда‑нибудь осмелится заговорить с кем‑нибудь об интимных отношениях мужчины и женщины. Однако мисс Сиджвик умела рассказывать об этом так просто и естественно, что страх у Ады вскоре пропал, и она с неподдельным интересом прямо спрашивала о том, что ее интересует. После таких бесед она казалась самой себе повзрослевшей, тем более что проходили они на лоне пробуждающей чувственность южной природы. Но лишь после того, как Ада сошлась с Саймоном, она поняла истинное значение слов мисс Сиджвик.
Ада обняла подушку и еще плотнее прижалась к ней щекой. Ей вспомнилась Грейс. Как она смотрела сегодня на Джереми! Не столько с интересом, сколько с тоской, даже с желанием. Как будто они близки. Грейс и Джереми? Как могло получиться, что их связь ускользнула от внимания Ады? «Я должна обо всем переговорить с Грейс, – решила она. – Сейчас, пока я не взорвалась от любопытства». Она решительно встала с кровати, сунула ноги в тапочки и накинула поверх ночной сорочки легкий халат.
В темном коридоре Ада вдруг почувствовала, как сжался ее пустой желудок. Ей чуть не стало плохо, и она остановилась. Комнаты сестер были совсем рядом, их соединяла общая ванная. Тонкая полоска света под дверью свидетельствовала о том, что Грейс еще не спит и, вероятно, опять собралась читать до полуночи. Ада подумала, что сестра тоже не будет против легкой закуски и, развернувшись в противоположную сторону, прошмыгнула вниз по лестнице на первый этаж, в самом конце которого находилось царство Берты: просторная кухня и наполненная продуктами кладовая.
Саймон шагнул в сад и осторожно прикрыл за собой дверь. Одного взгляда на фасад здания оказалось достаточно, чтобы понять, что он вышел в правильном направлении. Он закурил сигарету, которую накануне выпросил у Стивена, и погасил спичку. «Комната моих родителей выходит окнами на восток», – говорил Стивен. Значит, курить там нельзя, и уж тем более не возле входной двери и не во дворе! Иначе старик как пить дать учует, даже во сне. А там жди неприятностей! Саймону хватило и одного разговора с глазу на глаз с полковником Норбери.
Саймон глубоко вдохнул, наслаждаясь приятным жжением в груди и горле, подавил кашель и выпустил дым. Пройдя несколько шагов, он опустился в один из шезлонгов.
Сегодня, увидев полковника в дверях библиотеки, Саймон сразу понял, что этот разговор не предвещает ничего хорошего. Юноша устроился там после обеда с книгой на коленях, которую даже не раскрыл, заслушавшись звуками фортепиано, доносившимися из соседней комнаты. Отрывистые и несвязные, они как нельзя лучше выражали его собственное смятение.
На пару слов, мистер Дигби‑Джонс. В мой кабинет …
Саймон помнил, как захлопнулась за ним дверь, как решительно направился полковник к своему кожаному креслу и как прямо в нем сидел, пронизывая юношу взглядом. Сэр Уильям тут же перешел к делу: Мне не нравится внимание, которое вы проявляете к моей дочери, мистер Дигби‑Джонс…
Заикаясь, Саймон принялся было убеждать полковника в серьезности своих намерений, но тот не слушал, а потом оборвал его лепет нетерпеливым жестом.
Лишь слово, которое я дал своему сыну, а также стремление к миру в семье удерживают меня от того, чтобы выгнать вас вон. Но если до меня дойдут слухи о том, что вы неподобающим образом ведете себя с моей дочерью, вы вылетите отсюда в два счета. Более того, я позабочусь о том, чтобы об этом узнало ваше начальство в Чичестере.
Рука Саймона с почти докуренной сигаретой задрожала. Вы поняли меня, Дигби‑Джонс?
– Да, господин полковник, – пробурчал Саймон, повторяя фразу, которую по‑военному четко произнес несколько часов назад.
Окурок погас, брошенный на влажную почву цветочной клумбы рядом с креслом. Саймон растопыренными пальцами взлохматил волосы, уперся локтями в колени и погрузился в невеселые размышления.
– Муррр, – донеслось откуда‑то из темноты.
Табби уселась у его ног и теперь пронизывала Саймона своими похожими на два огонька глазами.
– Ну что, киска, – обратился к ней Саймон. – Как охота?
– Мурр…
Кошка несколько раз прикрыла глаза и распахнула их снова. Кончик ее хвоста, обернутого вокруг передних лап, задергался. Наконец она поднялась, важно подошла в Саймону и потерлась о его ногу.
– Тебе хорошо, – сказал он, поглаживая Табби по спине. – Тебе никто не указывает, как себя вести, и не приставляет к виску пистолет. – Саймон посадил кошку себе на колени, где она, не переставая мурлыкать, тут же свернулась калачиком. – Наверное, мне следовало бы покинуть Шамлей Грин в ближайшие дни, – рассуждал он. – Но в Чичестере в увольнение нас отпустят не скоро, а значит, я долго не увижу Аду и могу не выдержать. Но, если я останусь, полковник все равно найдет повод вышвырнуть меня отсюда. И тогда я не только не увижу Аду, но и буду иметь неприятности в полку. Я сел в лужу, Табби…
Ада замедлила шаг, услышав голос из сада, слишком тихий, чтобы она могла разобрать слова, но достаточно громкий, чтобы узнать Саймона. Сердце ее забилось, и она тут же забыла о голоде. Через стеклянную створку она увидела, что Саймон держит на коленях Табби и разговаривает с ней. Осторожно, стараясь не разбудить храпевшего в углу Гладди, Ада открыла дверь и на цыпочках вышла в сад.
– Привет, Саймон, – прошептала она.
– Ада?
Голос Саймона звучал испуганно. Он резко вскинул голову и тут же снова склонился над кошкой.
– Можно мне посидеть с тобой?
На несколько мгновений Ада остановилась, а потом сделала несколько шагов к нему.
Да. Нет.
– Разумеется! – вырвалось у него.
Саймон быстро подвинулся, вжавшись в подлокотник кресла, и Ада присела на освободившееся место.
– Ты не принесла нам задушенную мышь? – обратилась она к кошке и пояснила, повернувшись к Саймону: – Иногда она это делает. Ханна страшно пугается, когда находит их трупики под диванами или под шкафом.
Ада почесала Табби между ушами. Саймона бросило в жар, когда ее рука коснулась его запястья, а колено уперлось в его ногу.
Он что‑то промычал сквозь зубы, не смея поднять глаза на Аду в тонкой ночной сорочке и прозрачном, как паутинка, халате. Свет звезд, мягко обрисовывавший контуры тела, казалось, пронизывал ее насквозь. А в воздухе витал ее запах: смесь свеженакрахмаленного батиста и цветочного мыла с пряной ноткой аромата ее кожи и заплетенных в тугую косу волос, пышных, как кроны садовых деревьев.
У Саймона помутился рассудок и загорелись уши. Пальцы сами собой взъерошили кошачью шерсть. Табби выпустила когти, несколько раз потопталась, переминаясь лапами на его ноге, и спрыгнула. Саймон сжал зубы от боли. О черт!
– Саймон!
– Да?
Саймон выглядел растерянным, как будто, оставшись без Табби, не знал, куда ему девать руки. Наконец он зажал их между коленями.
– Пожалуйста, прости нас с Грейс за нашу сегодняшнюю выходку. Мы не нарочно…
При упоминании происшествия на реке Саймон покраснел еще больше, особенно когда Ада взяла его за руку.
– Хорошо, – ответил он. – Со стороны все это, конечно, выглядело очень смешно.
– Нет, нет, – возмущенно возразила Ада и придвинулась к нему еще ближе.
Саймон затаил дыхание. Больше всего на свете ему хотелось сорваться с места и бежать прочь. Вместо этого он собрал волю в кулак и вжался в край кресла, как парализованный.
– Это было… – снова заговорила Ада, – здорово!
Эти слова она произнесла шепотом, с задумчивым, почти мечтательным выражением лица.
Саймон замер, не в силах отвести от нее взгляд. В глазах Ады отражались звезды, а полные приоткрытые губы влажно блестели. Саймон с ужасом почувствовал, что больше не в силах сопротивляться желанию.
Когда он коснулся ртом ее губ, Ада прикрыла глаза. Саймон помедлил, как будто желая убедиться в ответном чувстве, а потом еще раз поцеловал ее. В желудке у Ады защекотало, а по телу пробежала дрожь, когда он взял губами ее рот, и она почувствовала нежное прикосновение кончика его языка. Сейчас она трогала руками то, что видела сегодня во второй половине дня: его крепкую грудь и узкие бедра, дрожавшие от ее прикосновения. – Ада, Ада, Ада… – не то смеялся, не то всхлипывал Саймон.
А Ада потянулась за следующим поцелуем.
Как ни тихо было в поместье Шамлей Грин, окруженном лишь шепчущими звуками летней ночи и надежно укрытом дубовыми лесами, не все под его крышей обрели в ту ночь покой. Кое‑кому не давала уснуть молодая кровь, разогретая солнцем, любовью и пьянящими цветочными запахами. Пока Ада и Саймон наслаждались в саду обществом друг друга, Стивен, лежа в кровати с раскрытым томиком Байрона на груди, размышлял о себе и своей жизни. Как будто его обещания и надежды отца, бесконечные оговорки и обязательства, потоком захлестнувшие мысли, имели теперь какое‑нибудь значение. И когда он тряхнул головой, словно выныривая на мгновенье из этого водоворота, ему вдруг представилась Бекки, надежная, как скала. Однако такое спасение его не воодушевило. В свои девятнадцать Стивен еще ни разу не целовался с девушкой. Соблазнительные формы Бекки, ее смеющийся рот и голос постоянно вводили его в искушение, и в то же время он боялся потерять себя во всем этом. Мучимый сомнениями, он уходил в библиотеку, где целыми днями, нередко до полуночи, мечтал и думал при свете настольной лампы, погруженный в магическую атмосферу поэзии и романов, а также тишины, пропитанной уютными запахами полированного дерева, кожи, бумаги и типографской краски. Но по‑настоящему он успокаивался только в постели, отдавшись во власть фантазии.
В это время его старшая сестра лежала в кровати и, опершись на руку, листала пожелтевший от времени томик Бодлера. Она нежно гладила трещины и потертости на переплете и трогала пальцами цветочную виньетку, словно та хранила память о прикосновениях Джереми. Грейс было достаточно на мгновенье зажмурить глаза, чтобы увидеть, как он стоит посреди Кранлей, гладя ладонями мокрые волосы, а потом вдруг оборачивается и смотрит на нее, без страха, почти с вызовом, как будто даже довольный тем, что она за ним подглядывает.
Тут она так крепко сжала в руках подарок Джереми, что почувствовала биение жилки на кончике большого пальца. «Джереми, – прошептала Грейс. – Джереми…»
В это время на том же этаже дома, только с другой стороны внутреннего двора, Джереми лежал в постели, уставившись в потолок, чрезвычайно довольный тем, что Саймон вышел, хотя бы на некоторое время оставив его в одиночестве. Джереми вспоминал глаза Грейс, следившие за ним из прибрежных зарослей. Тогда он был недалек от того, чтобы прямиком направиться к ней и, вытащив из кустов, дать то, о чем так просили ее глаза и что так соответствовало его собственному желанию. С каким трудом он сдерживал себя в присутствии Грейс после стольких дней, прожитых бок о бок под одной крышей, бесконечных и в то же время таких мимолетных. Джереми понимал, что только сейчас он по‑настоящему испытал на прочность свою волю и закалил характер.
Лето утекало день за днем, как речная вода меж пальцев, такое же чистое, искрящееся и невесомое. Не успели оглянуться – настал август, со скошенными полями цвета латуни и бледно‑золотистыми стогами сена, чей сухой, терпкий запах наполнял собой воздух на многие мили. Его краски, прежде всего зеленая, уже не были такими свежими, как в первые летние месяцы, они словно выцвели на солнце или подернулись патиной. Его пыльный желтоватый свет, как у цветков дрока, становился все более приглушенным и будто размывал контуры предметов. Августу не хватает живости июня и легкости июля, не знает он и деловитости еще купающегося в летних красках сентября. Его существо – сытая беспечность, сладость наливающихся зрелостью плодов. И хотя тени предметов день ото дня все удлиняются, мысли об осени еще далеки. В то засушливое и жаркое лето это тем более было так.
Казалось, в Шамлей Грин время остановилось и август будет продолжаться вечно. Хотя, вполне возможно, причиной тому было всеобщее подсознательное желание задержать это лето со всеми его волнениями, смехом и радостью, с совместными прогулками по лесам и отдыхом в саду на как можно больший срок. Слишком не хотелось расставаться с этими днями, когда Джереми и Грейс, как по команде, украдкой поднимали друг на друга глаза, отрываясь от книг, а Леонард беспрерывно следил за ними; когда Ада и Саймон только и ждали возможности вместе исчезнуть за стволом дуба, в тени ротонды или в любом другом из бесчисленных укромных уголков дома или сада. Они жили тогда этими тайными мгновениями нежности и поцелуями, запретными и в то же время принадлежащими им по праву.
Однако время неумолимо шло вперед и не учитывало желания молодых. Вот уже и этот август – зеленобородый муж в венке из плюща, с косой в одной руке и песочными часами в другой, – отсчитывал последние дни своего пребывания на земле. Над Темзой висела дымка, но там, где ее стальная лента делала поворот, между Кингстоном на юге и Ричмондом на севере, и посредине реки открывался поросший лесом островок, вдоль берега тянулись сады имения Эстрехэм.
В тот день в туманном воздухе, согретом лучами последнего летнего солнца, разливалось необычное сияние, придававшее коричнево‑охряному с белой отделкой кирпичному зданию топазовый оттенок, удачно контрастирующий с насыщенной зеленью газонов. Увенчанный множеством башенок и похожих на фиалы печных труб, этот дом напоминал один из тех замков, что оставила в наследство своим хозяевам славная эпоха Тюдоров и Стюартов.
Всего лишь несколько дней назад он словно пробудился от заколдованного сна. И тогда множество трудолюбивых рук принялось подметать и протирать до блеска его полы, выбивать ковры и чистить серебро, перестилать постели и украшать его комнаты бесчисленными букетами. За день до торжества начали съезжаться гости: дядюшки и тетушки Ройстона вместе с его кузенами и кузинами из Девоншира, Нортумберленда, а также Хейнсворты из Линкольншира, Шропшира и Кента вместе с двумя сестрами леди Грэнтэм из Ланкашира и Дарема.
Следующий день принес новый поток друзей, родственников и знакомых, остановившихся в Лондоне, таких, как Бэзилдоны из Беркшира, – семья, в которую вышла замуж сестра Ройстона Лидия, – или Осборны из Йоркшира, с которыми Эшкомбы породнились через другую дочь, Бланш. И, прежде чем показаться на глаза всем этим лордам и леди, собравшимся в саду с бокалами и чайными чашками, Ройстон и Сесили, в сопровождении только что прибывших друзей из Суррея, отправились на экскурсию по дому. Только Томми с ними не было. Бедняга не знал, как ему отделаться от ласк многочисленных тетушек, поглаживаний по голове и восклицаний: «Ах, какой ты стал большой!», без того, чтобы не показаться невежливым.
– Если многоуважаемым леди и джентльменам будет угодно следовать за мной… – Ройстон сделал приглашающий жест в направлении лестницы. Рядом с ним шли Грейс в обнимку с Сесили, Леонард, Ада и Саймон, которые держались сами по себе, и Бекки с удивленно распахнутыми глазами и разинутым ртом, шагавшая рядом со Стивеном. Джереми шел на некотором расстоянии от остальных.
– Когда‑то все это блистало золотом. – Ройстон показал на деревянные перила кофейного цвета.
Резьба представляла скачущих на конях рыцарей, пушки, геральдические щиты и мечи в обрамлении роскошных растительных орнаментов. Столбики в конце каждого лестничного пролета венчали наполненные фруктами корзины.
– Все это порядком поизносилось за последние несколько веков, – пояснил Ройстон. – И, поскольку мой отец нашел композицию в целом не в меру аляповатой, он просто убрал некоторые ее элементы, вместо того чтобы восстанавливать.
Полотна мастеров самых разных стилей и направлений, мебель эпохи Великой Французской революции и Георга IV, плафоны и гобелены, люстры из серебра, латуни и бронзы, обои из камчатной ткани, шелка, узорчатой и тисненой кожи – все это свидетельствовало об особом отношении Эшкомбов к своему родовому гнезду, которое они так и не пожелали перестраивать на современный лад. Ройстон тоже любил этот дом и гордился им. Это читалось в его взгляде и чувствовалось в несвойственной ему осторожной манере передвигаться и в том, как благоговейно он трогал дерево и камень. Даже в голосе у него появились необычные теплые интонации.
– Это «Аспрей» [8], – шепнула Сесили Грейс, показывая кольцо на левой руке.
Весь сегодняшний день оно оставалось предметом всеобщего восхищения. Не менее дюжины бриллиантов рассыпали радужные искры при малейшем движении Сис, а в центре сиял опал размером с ноготь большого пальца, словно специально созданный для будущей супруги лорда Эмори: он то переливался холодным золотом, под цвет ее волос, то соперничал небесно‑голубым оттенком с ее глазами, то словно отражал нежный розовый оттенок ее щек.
– Боже, какая прелесть! – прошептала Грейс.
С лестницы они вышли в бесконечно длинный коридор с паркетом, выложенным в виде замысловатого рисунка. Ройстон повернулся и показал в направлении обитых деревянными панелями стен, на которых висели портреты в золоченых рамах.