В Шамлей Грин полковник почти ничего не рассказывал обо всем этом.
– Я умираю от скуки, – наконец ответила Грейс. – Я больше не могу сидеть без дела.
Полковник поднял брови.
– Ты могла бы взять на себя кое‑какие обязанности по ведению хозяйства. В Шамлей Грин работы достаточно.
На лице дочери отразилось удивление.
– Но ведь Шамлей Грин когда‑нибудь унаследует Стиви, верно?
Полковник пожал плечами.
– По крайней мере, тебе бы не помешало набраться опыта. В будущем он тебе пригодится.
Грейс под проницательным взглядом отца опустила веки. Он не договорил, но конец фразы витал в воздухе: «…ведь тебе когда‑нибудь придется стать женой Леонарда и хозяйкой Гивонс Гров и Хоторн Хауса».
Поскольку дочь молчала, отец задал следующий вопрос:
– Этот… каприз случайно не связан с решением твоей сестры вернуться в колледж?
Грейс давно уже поняла, что перед отцом вилять хвостом не имеет смысла. Это было совсем не в его духе. Поэтому она подняла глаза и ответила прямо:
– Да, папа. У меня есть свои причины вернуться в Бедфорд, но, я надеюсь, ты отпустишь Аду со мной.
Полковник отодвинул очки еще немного и оперся на скрещенные на столе руки.
– Ты совершеннолетняя, Грейс.
Грейс повторила его жест и тоже оперлась руками о стол, как делала в детстве, когда подставляла отцу лоб для поцелуя. Глаза полковника по‑доброму заблестели.
– Но ты прекрасно знаешь, что мне тем не менее нужно твое письменное разрешение, в том числе и для того, чтобы воспользоваться частью суммы, отложенной на мое имя. – Ее лицо сразу посерьезнело. – И потом, я не уйду без Ады.
Отец тоже помрачнел. Он прищурил глаза и откинулся на спинку стула. Дочь выдержала его взгляд.
– Прошу тебя, папа. Ты же знаешь, как это важно для нее.
В такие моменты полковник спрашивал себя, не слишком ли за своими служебными обязанностями он пренебрегал воспитанием детей, или это Конни была с ними недостаточно строга, пока он выполнял свой долг перед Империей? Старшая дочь появилась у них вскоре после свадьбы. Остальные дети были зачаты во время его отпусков, в те ночи, когда им с Конни так хотелось наверстать упущенное во время разлуки! Он видел своих детей наездами, и каждый раз они казались ему совсем другими, ушедшими в своем развитии гораздо дальше, чем он мог предположить на расстоянии. Он не держал их на руках новорожденными, не видел, как они учились ходить, и слово «папа» не было первым ни для одного из них.
Особенно удивляла полковника Грейс. Когда она с высунутым от напряжения языком взбиралась на дерево или с криком носилась по лужайке за Леонардом Хейнсвортом, с торжествующим видом уплетая еще горячий кусок пирога, который стянула у Берты с противня.
– Разве еще не поздно подавать документы на следующий триместр? – спокойно спросил сэр Уильям.
На скулах Грейс появились красные пятна.
– Я писала мисс Сиджвик. Она похлопочет, чтобы для нас с Адой сделали исключение. Конечно, если мы успеем в ближайшие две недели.
Губы полковника чуть заметно дрогнули. Если внешне Грейс была вылитая мать, то волю она унаследовала явно отцовскую. Полковник гордился красавицей‑дочерью, однако часто ловил себя на мысли, что с таким характером ей было бы лучше родиться парнем.
И все‑таки этот тщательно спланированный бунт против отцовской власти касался не только Грейс. Здесь была замешана Ада, и речь шла о ее душевном благополучии.
«Мне кажется, – писала мисс Сиджвик сразу после бесславного возвращения Ады из Лондона, – мисс Ада страдает, постоянно оставаясь в тени своей сестры, которая во всем служит ей примером. Несколько месяцев вдали от мисс Норбери и перемена обстановки могут оказать на мисс Аду благотворное действие и помочь ей раскрыться как личности».
Кроме того, речь шла о Дигби‑Джонсе.
В Бедфорде его дочь с утра до вечера будет окружена множеством девушек и женщин, не говоря уже о преподавателях‑мужчинах, которые приходят в колледж только для того, чтобы давать уроки. Полковник понимал, что Саймон Дигби‑Джонс, как и Джереми Данверс, находится в двух тысячах миль от Суррея и возвращение Королевского Суссекского в ближайшее время маловероятно. Тем не менее ему не хотелось упускать дочерей из‑под родительского присмотра.
Полковник знал о сокрушительном поражении, которое нанесли повстанцам войска генерала Уолсли при Кассассине близ Тель‑эль‑Кебира. На рассвете армия Араби была уничтожена буквально за полчаса, и дорога на Каир стала свободной. Тем не менее конца Египетской кампании не предвиделось: вероятно, теперь той части английских войск, что находилась в Александрии, предстоял марш‑бросок в Каир, самое сердце бунта. Много воды еще утечет в Кранлей, прежде чем повстанцы будут разгромлены окончательно, в Египте воцарится мир и войска приготовят к отправке на родину. Поэтому у сэра Уильяма будет достаточно времени, чтобы вернуть дочь назад, в надежное семейное гнездышко. Если, конечно, он вообще ее отпустит.
– Мое разрешение будет означать, что ты полностью берешь на себя ответственность за сестру. Это ты понимаешь?
– Да, я обещаю заботиться об Аде.
Тут Грейс вздрогнула, потому что почувствовала себя виноватой. Она вспомнила тот грозовой день, когда плохо следила за сестрой. Грейс упустила ее всего на мгновенье, а оно растянулось на два часа. Те самые, которые сама она провела с Джереми и о которых Ада потом так и не сказала ни слова.
– Дай мне еще одну ночь на размышление и возможность обсудить все с твоей матерью, – сказал наконец отец.
Сопровождаемая недоумевающим взглядом Гладди, Грейс вскочила и, обежав вокруг стола, крепко обняла полковника.
– Спасибо, папа!
– Но я еще ничего тебе не разрешал, – смущенно пробормотал тот.
Грейс рассмеялась, однако сразу стихла, потому что отец заметил письмо и крепко схватил ее за запястье.
Дочь хотела вырваться, но полковник еще крепче сжал пальцы, пока не разглядел на конверте фамилию отправителя: «младший лейтенант Дж. Данверс, 2 Бат., Кор. Суссекс., Инф…»
Сэр Уильямс заметил, что его дочь разволновалась.
– Я всегда считал тебя благоразумной, Грейс. – Голос отца звучал тихо, но в нем все отчетливей слышались знакомые «железные» нотки. – Надеюсь, ты и впредь в своих поступках будешь руководствоваться здравым смыслом. – Тут он еще крепче сжал ее руку. – Не разочаровывай меня.
Свет сентябрьского солнца, светло‑желтый и текучий, похожий на растопленное сливочное масло, сверкал в выбоинах, в лужах и на мокрой земле, дробясь на бесчисленное множество искр на воде канала Махмудие, снабжавшего Александрию драгоценной нильской водой. У горизонта она казалась почти бирюзовой, отражая зелень раскинувшихся вокруг полей. Их пересекали бурые полосы, похожие на вставки грубой ткани, кое‑где точно снегом присыпанные белым пухом. И это был не мираж, а хлопковые поля, с которых в этом году не успели снять урожай. Он вряд ли будет убран, пока здесь пролегает линия фронта.
Джереми сощурил глаза, не в силах вынести такой яркий свет. Собственно, Королевский Суссекский был оснащен защитными очками против солнца, песка и пыли, однако сейчас солдаты подняли их на пробковые шлемы. Тонированные стекла в оправе из эластичной резины сильно ограничивали видимость и годились разве для дальних марш‑бросков, но никак не для сражения. А сюда, в Кафр‑эд‑Даввар, расположенный в тридцати километрах от Александрии, они явились именно для того, чтобы дать бой.
Джереми смотрел в сторону укреплений, очертания которых проступали вдали, за железнодорожным полотном и линией канала. Всего несколько дней назад эти укрепления были в руках повстанцев. Однако известие о последних победах британских войск под Тель‑эль‑Кебиром, распространившееся словно на крыльях ветра, окончательно склонило египтян к сдаче без боя. Уже первый, поверхностный осмотр только что перешедших в руки англичан укреплений выявил удивительный и пугающий факт: они оказались намного сложней и совершенней, чем ожидалось, с хитроумной системой рвов и плотин, крытыми переходами и оборудованными огневыми точками. Но главное – они были прекрасно оборудованы самой современной артиллерией Круппа и оснащены огромным арсеналом оружия и боеприпасов. «Должно быть, нас уберег ангел‑хранитель, – думал Джереми. – Не будь египтяне такими трусами, нам пришлось бы туго. В любом случае недооценивать такого противника опасно».
– Приготовиться! – рявкнул позади лейтенант Троффорд.
Повернув коня, Джереми направился к рядам своих солдат. Королевский Суссекский, Беркширский и три роты Шропширского полка образовали гигантское каре. Две другие роты Шропширского со штыками наголо заняли позиции возле железной дороги. Издали их ярко‑красные мундиры напоминали сигнальные огни. Солдатские ботинки и копыта коней вязли в песке.
– Мои люди готовы, господин лейтенант! – крикнул Джереми, занимая место в строю.
Эхом прокатились по равнине голоса других младших офицеров, повторивших те же слова.
Теперь оставалось ждать египетские войска. Они двигались со стороны озера Мареотис, как донесла разведка.
Пульс Джереми участился. Он высматривал в строю товарищей. Вон Леонард подмигивает ему. Темно‑синие глаза на загорелом лице восторженно улыбаются: Лен с нетерпением ждет своего первого боя. Ройстона удалось увидеть только со спины. В его позе чувствовались напряжение и предельная собранность. Саймон посмотрел на Джереми с благодарностью, как будто нашел в его взгляде поддержку, и натянуто улыбнулся. Стивен выглядел бледным, плечи опущены, пальцы судорожно сжимали поводья. «Сюда, смотри на меня!» – мысленно приказал ему Джереми, и наконец Стивен поднял глаза. Выше голову! Данверс сделал ободряющий жест, Стивен кивнул и действительно немного выпрямился. Подмигнув приятелю, Джереми снова повернулся вперед.
Нависла зловещая тишина. Воздух дрожал. Вдали серебристой рябью переливалась голубая гладь озера Мареотис.
Джереми пытался сбросить напряжение, освободить голову от посторонних мыслей и сконцентрироваться на конкретной цели: встретить врага лицом к лицу и разбить его любой ценой.
И вот наконец они появились. Их белые фигуры были заметны издалека. Бородатые лица цвета крепкого чая, почти черные, кофейные, или красные, оттенка карамели, темнели под белыми чалмами и тюрбанами. Сначала десятки, потом сотни, наконец около тысячи. Они шли скорее прогулочным шагом, спотыкаясь и опустив оружие. Кавалеристские лошади неуклюже вышагивали позади пехоты, ведомые под уздцы, за ними тянули пушки мощные тяжеловозы. Потом вдруг несколько воинов в первых рядах сорвали с голов тюрбаны и принялись размахивать белой тканью. Многие побросали оружие на землю и продолжали идти дальше с поднятыми руками. Наконец в дрожащем от жары воздухе раздался протяжный крик:
– Ами‑и‑и‑н!
Мира. Они просили мира.
Англичане обменивались растерянными взглядами. А когда наконец поняли, что произошло, тишина разразилась бурным ликованием.
Послышались команды, каре распалось, и английское войско влилось в египетское множеством разноцветных потоков. Стивен механически повторял команды лейтенанта, пока его люди принимали у египтян оружие, обыскивали их и распределяли по группам.
– Ялла! Ялла! – слышалось со всех сторон.
«Ялла» – значит «вперед» – единственное, пожалуй, арабское слово, которое англичане выучили за время похода.
«Как скот, – пронеслось в голове у Стивена. – Мы сгоняем их, как скот».
Он встретился взглядом с черными, как уголь, глазами одного египетского солдата. Заложив руки за голову, бедняга жался между своими товарищами, в то время как английский солдат что‑то кричал им, размахивая перед носом пистолетом. На вид этот египтянин был, пожалуй, не старше Стивена, несмотря на бороду, у него было юношеское лицо с тонкими чертами. В его глазах застыл страх, тот самый, который еще несколько минут назад сжимал сердце самого Стивена. «Оставьте нам жизнь, не причиняйте зла!» – умолял взгляд египтянина.
Стивену стало стыдно, и он отвернулся.
Саймон застонал, быстро перевернувшись на бок, и схватил стоявшее возле походной койки ведро. В следующую секунду его вырвало. Кряхтя и задыхаясь, он снова лег на койку, однако ведра не выпустил. В этой палате от одной только вони желудок выворачивало наизнанку.
– Есть хорошая новость: это не холера, – простонал Ройстон с одной из ближайших коек и добавил: – Однако веселого все равно мало.
В животе у него ревело и булькало, а кишечник будто сжимали раскаленные железные когти.
– Через два‑три дня снова встанете на ноги, – утешал приятелей Леонард.
Он сидел в ногах Саймона.
Стояла середина сентября. Лагерь близ Гизы планировался как временный, на одну‑две ночи, до воссоединения с другой частью армии. Однако в планы командования вмешались дизентерия и лихорадка. Жизнь большинства больных была вне опасности, но тела первых жертв эпидемии уже успели зарыть на участке твердого грунта близ лагеря.
В свете зажженных в походном госпитале ламп лица Ройстона и Саймона казались совсем бледными, почти восковыми. Однако оба выглядели достаточно сильными, чтобы справиться с коварным кишечным недугом. Во всяком случае, Ройстону чувство юмора не изменило, несмотря ни на что.
– Твоими бы устами… – устало выдавил он, глядя, как Саймон снова потянулся за ведром. – Тебе легко говорить. Ты большой везунчик, раз до сих пор еще не попал сюда.
– По крайней мере, обошелся меньшим количеством дерьма, – беззаботно отозвался Леонард.
Ройстон скривился, словно ему снова скрутило кишечник.
– Не будь ты моим лучшим другом, я бы возненавидел тебя за это. – Глаза Ройстона лихорадочно заблестели. – У тебя нет известий о Сис? Я писал ей уже три раза, но она мне не отвечает.
Леонард нахмурился и покачал головой:
– Нет. Вообще, моя сестренка не большая любительница писать письма.
Ройстон шумно выдохнул через нос и повернулся на другой бок.
– Я хочу… домой, – выдавил он сквозь зубы, зарываясь лицом в жесткую подушку.
– Я тоже, – выдавил Саймон и поставил ведро на пол.
Джереми шел осторожно, тщательно, насколько это возможно в темноте, выбирая, куда ступить. Путь его пролегал по песчаной равнине, местами усеянной большими остроконечными камнями, и каждый шаг давался с трудом. Однако Джереми не сомневался: дело того стоило. Не в первый раз уходил он ночью из лагеря, все дальше оставляя позади смех и голоса товарищей. Сильный ветер шевелил на голове волосы и взметал песок. Джереми поплотней завернулся в форменный китель. Хотя днем нещадно палило солнце, ночами было свежо.
Джереми выбрал груду камней, возле которой остановился, и, расстелив на земле шерстяное одеяло, прилег. В качестве подушки он использовал самый плоский из нижних булыжников, подложив под затылок томик Рембо.
Некоторое время Джереми разглядывал звезды, которые казались здесь гораздо ближе, чем дома, и были разбросаны по небу цвета темного бархата, словно осколки стекла.
Вдали вырисовывались силуэты пирамид. Они будто подпирали вершинами небесный свод, уверенно неся через тысячелетия свою ношу. Джереми было достаточно повернуть голову, чтобы увидеть монументальный затылок сфинкса, мертвые глаза которого, не враждебные и не дружелюбные, но таинственные и полные значения, смотрели поверх лагеря в сторону Каира.
Джереми закурил сигарету, выпустив в ночь облако дыма.
Теперь они курили все, и немало. Не только Саймон и Леонард, но даже Ройстон, который раньше лишь изредка позволял себе сигаретку‑другую. Это помогало переживать часы напряженного ожидания и постоянно держать себя в боевой готовности.
Между затяжками Джереми приходили в голову арабские фразы и слова, которые он успел запомнить за время кампании: шукран – спасибо, сахах‑аль‑хаир – доброе утро, асиф – извините, имта – когда, йемин – право, шемаль – лево, айва – да, ла – нет.
Мускулы инстинктивно напряглись, когда где‑то рядом зашелестела галька. Однако вскоре Джереми узнал приближающегося к нему человека по его расслабленной, прогулочной походке и успокоился.
– Привет, – негромко сказал он в темноту.
– Привет, – отозвался Стивен и остановился поодаль. – Может, ты хочешь побыть один?
– Иди сюда. – Джереми приподнялся, освобождая место рядом с собой.
– Спасибо, я как‑нибудь здесь, – отозвался Стиви и присел на каменную глыбу.
– Ну? – Джереми погрузил тлеющий окурок в песок и прислонился к каменному блоку. – Тебе не полегчало?
– Спросишь об этом, когда меня прихватит в следующий раз… – Чиркнула спичка, и в темноте замерцал красный огонек, распространяя вокруг себя терпкий табачный запах.
– И? – задорно продолжал допытываться Джереми, дождавшись, когда Стивен сделает несколько глубоких затяжек.
– Ну… – Стиви осторожно пощупал живот. – Временами еще громыхает, но думаю, я это переживу. Ты тоже…
Джереми коротко рассмеялся.
– Я – воробей стреляный. Совсем как отец.
Повисла пауза.
Наконец Стивен чуть слышно пробормотал, запрокинув голову:
– Здесь чувствуешь себя таким маленьким и незначительным… вроде муравья.
Джереми хмыкнул и тоже посмотрел на звездное небо.
– В сущности, так оно и есть. Вселенная так огромна, что человеческая жизнь в ней ничего не значит. Тем не менее, – он провел костяшкой пальца по подбородку, – мы цепляемся за нее из последних сил и стараемся использовать по максимуму.
Некоторое время они молчали.
– Я хочу задать тебе вопрос… – через некоторое время осторожно начал Стивен.
– Валяй! – отозвался Джереми.
Но Стивен медлил. Мужчины не говорят о таких вещах. Мужчины, офицеры, ведут грубые, сальные разговоры о женщинах, которыми обладали в походе, а о тех, которые ждут их дома, уважительно молчат. Третьего не дано. Имя Сесили Ройстон упоминал со смешанным чувством озорства и нежности, Саймон тосковал и мечтал об Аде. Очевидно, ни тот, ни другой не знали сомнений, которые мучили сейчас Стивена, а от Леонарда он знал, что задаваться такими вопросами совершенно не в его духе. И только Джереми мог его понять, по крайней мере, при нем он не стыдился этих своих недостойных мужчины колебаний.
Стивен сделал последнюю затяжку, наступил на окурок и тихо сказал:
– Как мне узнать свою девушку?
Стивен почувствовал направленный на него из темноты взгляд Джереми.
– Ты слишком много думаешь, – сказал наконец Данверс. – Во всяком случае, о вещах, в отношении которых это совершенно бесполезно. – Он поправил томик Рембо под головой. – Полагаю, на этот вопрос никто не может ответить, кроме тебя.
Однако Стивен продолжал допытываться:
– Как ты узнал про Грейс?
Джереми посмотрел в сторону пирамид.
Была Пасха, один из самых теплых дней той весны, хотя довольно холодный для середины апреля. Уже цвели крокусы и только что распустились нарциссы, но кое‑где еще лежал снег. Ту Пасху Джереми провел в Шамлей Грин, потому что они с матерью решили не тратиться лишний раз на дорогу до Линкольна.
После службы в церкви Святой Троицы прихожане собрались на праздничный завтрак в доме священника – событие, ради которого Бекки хлопотала целую неделю. На лужайке перед домом подбадриваемая родителями ребятня катала с горки яйца. Крашенные отваром мальвы, луковой шелухи, ореховой скорлупы и соком красной свеклы, похожие на крупные разноцветные жемчужины, они крутились в траве у ног детворы, которая безжалостно давила их своими каблуками. Среди игроков был один мальчик, двух, самое большее трех лет, который не успевал за другими. Все больше и больше отставал он от ринувшейся вниз по склону толпы, пока не остановился. Малыш печально посмотрел вслед удаляющимся соперникам, оглянулся на взрослых, и, прежде чем он успел заплакать, Грейс всучила свою чашку Стивену и поспешила на помощь.
Обхватив карапуза одной рукой под мышки, она взяла палку в другую и погнала перед собой по склону сразу несколько ярких катанок. Все остальные игроки давно уже хвастались перед родителями добычей, когда Грейс со своим питомцем перекатила последнее яйцо через финишную черту. Грейс подняла вверх руку и издала ликующий крик, а малыш громко рассмеялся и захлопал в ладоши. Потом Грейс встала на колени, собрала катанки, отдала их мальчику и вернулась к месту старта, высоко держа малыша над головой, словно победителя.
Джереми давно обратил внимание на ее приветливость и дружелюбие. Собственно, в том, как Грейс разговаривала и смеялась с малышом, не было ничего странного, однако Джереми только тогда заметил, какую любовь излучает эта девушка. Ему почему‑то подумалось, что этот кареглазый карапуз в красной куртке и вязаной шапке на каштановых волосах мог бы быть их сыном, его и Грейс, и Джереми стало тоскливо.
До тех пор он ни разу не представлял себя в роли главы семьи. Слишком неустроенной была его собственная жизнь, в которой все приходилось начинать с нуля. Кроме того, Джереми боялся иметь детей: уж очень печальным был опыт его собственного детства. Он не хотел, чтобы они расплачивались за его пороки и неудачи только потому, что имели несчастье родиться в его семье.
И вот в тот момент, когда Джереми увидел Грейс с этим мальчиком, в душе его словно прорвался старый нарыв. А потом она повернулась в его сторону, и Джереми почудилось, что она поняла про него все. Грейс замедлила шаг, и, когда она, чуть заметно улыбаясь, передавала малыша матери, Джереми прочитал в ее взгляде то же, что чувствовал сам. И еще ему показалось, что его душевная рана должна наконец зарубцеваться благодаря Грейс и что исцеление уже началось этой весной и будет продолжаться все лето.
– Грейс… – грубовато отозвался Джереми, – это человек, с которым я хотел бы пройти всю свою жизнь.
Несколько мгновений Стивен молчал.
– Так просто? – спросил он наконец.
Джереми глубоко вздохнул и согнул ногу в колене.
– Для меня – да.
Стивен задумался над его словами. Поначалу и он скучал по Бекки. Однако ее лицо постепенно стиралось в памяти, а письма, где она в пышных выражениях уверяла, как ей его не хватает, как сильно она тоскует по нему и как страстно мечтает о встрече, все дольше и дольше оставались лежать без ответа. Ему просто нечего было противопоставить той лавине чувств, которая накрывала его с головой с каждым новым ее посланием. Все, что Стивен мог написать ей, казалось ему слишком сухим и невыразительным. Разумеется, он скучал по дому, по Англии, Суррею и Шамлей Грин, по людям, которые составляли там часть его жизни, и в том числе по ней. Но разделить жизнь с Бекки? Каждый день и каждую ночь видеть, слышать ее и быть с ней рядом? При одной мысли об этом Стивен начинал задыхаться. Он мечтал о женщине, которая будет не только возбуждать его тело и удовлетворять его страсть, как те арабки, которых он встречал на улицах Каира, со сверкающими под паранджой глазами и в длинных, обозначающих движение бедер одеждах, или африканки, гибкие и гордые, как кошки. Ему нужна была та, что воздействовала бы на его душу и очаровала бы ее. Но Стивен плохо представлял себе свою будущую избранницу, пока она не имела ни имени, ни лица.
Быть может, такой женщины и не существовало в действительности и она являлась лишь порождением его фантазии. Однако, вполне возможно, она была и искала именно такого человека, как Стивен.
Бекки должна знать, что он не разделяет ее чувств. Но Стивена мучила уже сама мысль о том, что ей придется когда‑нибудь об этом сообщить: он не хотел причинять Бекки боль. Тем не менее он должен, должен это сделать. Только не в письме.
Он скажет ей об этом в глаза, лишь только вернется домой.
...
Младший лейтенант Леонард Хейнсворт,
1 бат., Кор. Суссекс.,
4 инф. бриг., май. – ген. сэр Эвелин Вуд,
Каир, 1 октября 1882
Моя дорогая Грейс!
Не волнуйся, у нас все идет хорошо, даже слишком хорошо!
Все пятеро бодры и веселы и готовы к дальнейшим проделкам. Разве я тебя когда‑нибудь обманывал?
(На самом деле каждый из нас являет собой образец усердия и добросовестности, каких только можно ожидать от молодых офицеров. Полковник Норбери, несомненно, остался бы нами доволен.)
Мы вошли в город как триумфаторы. Марш наших полков перед дворцом хедива являл собой грандиозное зрелище. Не менее впечатляюще смотрелись мы, когда в качестве почетного караула участвовали в церемонии «священного ковра», как мы называем ее между собой.
На самом деле речь идет о так называемом кисвахе, которым покрывают священный камень Каабы в Мекке, – черном шелковом полотне, расшитом золотыми и серебряными нитями. Каждый год здесь, в Египте, изготовляют новый кисвах, который торжественно выносят из цитадели и провозят по улицам города переброшенным через специальную стойку на спине верблюда, а потом передают паломникам, которые доставляют его в Мекку. Это очень странная церемония, и именно поэтому она так завораживает. Не так‑то легко, поверь, стоять, вытянувшись в струнку, когда происходит такое! Тебе бы очень понравился этот праздник.
Мы разбили лагерь на острове Аль‑Газира. Он похож на заколдованный корабль посреди Нила, и попасть на него можно по широкому мосту с железными перилами, украшенному статуями львов. Остров застроен великолепными особняками, которые стоят на тихих, зеленых улицах. Поистине, здесь живут любимцы Фортуны! Даже спортивный клуб имеется. Ну и, конечно, дворец, построенный предшественником нынешнего хедива: с арками и колоннами в нежных пастельных тонах и кружевным узором чугунных оград, словно сошедший со страниц «Тысячи и одной ночи». «Jardin des Plantes» [12] – так еще называют Аль‑Газира из‑за его многочисленных парков, прежде всего Ботанического сада хедива. Словом, это уголок рая, в котором мы, британские солдаты, уютно устроились со всеми нашими палатками, знаменами и прочим военным хламом. Такой вот контраст, можешь себе представить.
Я всячески поддерживаю ваше с Адс решение вернуться в колледж! Сис тоже не мешало бы почаще совать свой носик в книги и поменьше интересоваться модными журналами и всякой светской чепухой. Кстати, если соберешься писать моей легкомысленной сестренке, не забудь упомянуть о том, что Ройстон очень ждет хотя бы пары строчек из‑под ее пера. Быть может, она не станет пренебрегать твоими словами, как делает это с наставлениями своего старшего брата. Иначе Ройстон не оставит меня в покое и окончательно доведет своим нытьем, особенно несносным после отбоя! Но шутки в сторону. Я рад, что мне выпало служить со старыми товарищами. Это несколько смягчает тоску по дому, а она все‑таки мучает, несмотря на все те чудеса, которые доводится нам здесь видеть.
Но больше всего я скучаю по тебе, Грейс. Я даже не могу подобрать слов, чтобы рассказать, как я по тебе тоскую! Пожалуйста, пиши мне при любой возможности. Я радуюсь каждой твоей строчке.
Твой Лен.
Огонь в камине потрескивал, распространяя приятное тепло и уют. Грейс широко зевнула, захлопнула одну за другой книги, собрала свои записи и убрала все в секретер.
Потом она подошла к столику возле окна и налила себе чашку чая, все еще горячего благодаря спиртовке под чайником. Грейс подула на чай и осторожно глотнула. За просторным столом в библиотеке на втором этаже у нее было бы гораздо больше места для работы, однако Грейс предпочитала заниматься в своей комнате, где ей никто не мешал. Ей нравилась эта маленькая, уютная каморка. У стены возле двери стояла койка, у левого окна – другая. Между ними располагался небольшой платяной шкаф и полки, доверху набитые книгами и тетрадями. Возле среднего окна стоял чертежный столик Грейс, весь заваленный карандашами, кисточками и тюбиками с краской. Альбом для зарисовок был открыт на странице с эскизом натюрморта, изображавшего какие‑то экзотические цветы в фарфоровой вазе. За ширмой со стеблями бамбука в стиле рисунка тушью, на которой висело домашнее платье Ады, располагался умывальник, возле камина стояло кресло с подставкой для ног.
Грейс и Ада по очереди сидели в кресле и на табурете, потому что обычно допоздна разговаривали или читали. Где‑то зашумело в трубах, а потом послышался монотонный шум и плеск воды. Это означало, что одна из их соседок принимает ванну. Этажом выше раздавалось сопрано Кэтрин Хавершем. Мимо двери, беседуя, прошли две девушки. По заливистому до неприличия смеху в одной из них безошибочно узнавалась Мод Денбро.
Грейс поставила полупустую чашку на стол, чуть прикрутила лампу и снова села. Она взяла распечатанное письмо, которое со вчерашнего вечера хранилось между книгами в секретере, и прижала его к лицу. Оно было словно пропитано солнцем и песчаной пылью. Хотя, быть может, Грейс это только казалось, или так пахнут все письма после долгого путешествия.
Погладив пальцами конверт с выведенными строгим почерком строчками, Грейс достала из ящика папку, где хранила писчую бумагу, ради запаха пересыпанную засушенными травами и цветами, взяла один листок в нежных пастельных тонах и перо.
...
Йорк, 8 января 1883
Дорогой Джереми!
Счастлива была узнать, что у тебя все хорошо. Не менее радует меня, что вы вошли в Каир без боя и ситуация там успокоилась. У меня не выходит из головы, что, когда у нас здесь лежит снег, вы наслаждаетесь теплом и солнцем, что ты отправляешься спать, вдоволь налюбовавшись величавым течением Нила, в то время как я, раздвинув шторы, могу видеть только кусочек Бейкер‑стрит. Думаю, если бы у вас не намечалось никакого похода, я собрала бы вещи и отправилась бы к тебе первым же пароходом. Я так хочу, чтобы ты показал мне пирамиды, сфинксов и улочки Каира!