Отмечали ли вы Рождество и Новый год?
У нас в Шамлей Грин праздники получились грустные: Гладди с нами больше нет. Думаю, он очень ждал нас с Адс на каникулы, а утром 2 января папа обнаружил его внизу, в коридоре, вместе с коробкой…
Грейс смахнула слезу.
Все мы были очень к нему привязаны. В конце концов, в его компании я провела половину детства и всю свою молодость. Аде особенно тяжело: ведь ей исполнилось всего шесть лет, когда Гладди появился в доме. Даже Табби ведет себя беспокойно и все время будто что‑то ищет. Первое время она ревновала его к нам и даже жестоко поцарапала пару раз. Тогда он был щенком и пытался играть с ней.
Мы похоронили его в саду под дубами. Папа с Беном, несмотря на старые раны первого и натруженную спину второго, из последних сил долбили мерзлую землю. Они не захотели, чтобы им помогал кто‑то из нас, женщин. Весной мама посадит цветы на могиле Гладди. Что‑нибудь такое, что напоминало бы нам о нем. Могу ли я попросить тебя утешить Стиви, по‑вашему, по‑мужски?
Сегодня вечером Адс ушла в Оперу с лордом и леди Элфорд, которые сейчас в Лондоне и на завтра пригласили нас на чашку чая. Сегодня я отказала себе в удовольствии общаться с ними ради работы над эссе по французскому языку. Собственно, изначально я хотела написать о Бодлере, но…
Грейс подняла голову. Рука сама собой потянулась к томику, занимавшему почетное место в секретере среди ее любимых книг, и погладила потрепанную кожу корешка. Грейс задумчиво улыбнулась, однако в ее глазах заиграла озорная искорка.
...
…но когда месье Эсклангон об этом услышал, его чуть не хватил удар. (Выходит, ты все‑таки оказываешь на меня дурное влияние.) Итак, остановились на Дюма… Эсклангон много требует. Наверное, мне за всю жизнь не приходилось столько зубрить, как в прошлом месяце. А немецкий! Чудовищно трудный язык… Я из последних сил штурмую эту жуткую грамматику. Неужели тебе в Сандхёрсте приходилось так же туго? Однако работа, по крайней мере, отвлекает меня от тяжелых мыслей. Тем не менее я постоянно думаю о тебе! Я спрашиваю себя, что ты сейчас делаешь, как себя чувствуешь. Мыслями и сердцем я всегда с тобой.
В новом году я желаю тебе всех мыслимых благ, Джереми. Я хочу, чтобы ты вернулся в Англию здоровым и как можно скорей. Ответь мне, как только представится возможность, потому что сейчас твои письма для меня – часть тебя самого, которая всегда со мной.
Твоя Грейс.
Грейс заклеила конверт, написала адрес полевой почты Джереми и приклеила марку. Утром, отправляясь на завтрак, она бросит письмо в почтовый ящик в холле.
Взгляд Грейс упал на мальтийский подарок Джереми – гладко отполированный волнами камень, который она использовала вместо пресс‑папье, и на открытку от Сесили под ним. Это был раскрашенный снимок неуклюжего здания какого‑то отеля во Французской Ривьере, где в декабре Сис отдыхала с матерью. Пальмы на фоне неправдоподобно голубого моря казались искусственными. Подруги Грейс, как и она сама, были подавлены разлукой с любимыми и всячески старались на что‑нибудь отвлечься. Грейс поймала себя на том, что не слишком скучает по Сис, а тем более по Бекки, и ей стало стыдно. Но стоило потянуться за чистым листком бумаги, чтобы написать Бекки, как чуть пониже окна раздался приглушенный стук копыт, а затем скрип колес.
Грейс встала и выглянула на улицу, покрытую коркой плотно утрамбованного и смерзшегося снега. А с мутно‑голубого неба все еще летели хлопья и искрились в свете фонарей и окон.
Кучер спрыгнул с козел и, распахнув дверцу повозки, помог выйти Аде. Она сказала что‑то оставшимся в экипаже, рассмеялась, подняв в знак приветствия руку, и, подобрав юбки, поспешила в дом.
Немного погодя Грейс услышала под дверью легкие шаги сестры, а потом и ее голос:
– О да… чудесный вечер… Спокойной ночи, Хетти!
Дверь распахнулась и тут же захлопнулась. Ада повисла на шее Грейс.
– Привет!
– Уф, у тебя не нос, а сосулька, – смеясь, проворчала Грейс.
– Мне ужасно холодно, – дрожа, ответила Ада и устремилась в другой конец комнаты переодеваться.
– Хочешь чаю?
– С огромным удовольствием! Ты мне не поможешь? А то я насмерть замерзну в этой хламиде.
Не успела Грейс расстегнуть последний крючок ее нежно‑фиолетового платья, как Ада уже бежала к ночному столику, чтобы убрать украшения. Потом она скрылась за ширмой и все это время не переставала рассказывать.
Какая замечательная постановка! Меццо‑сопрано была удивительна. А баритон не только потрясающе пел, но и оказался красивым мужчиной. Декорации и костюмы выше всяких похвал! А музыка…
– Я еще поищу ноты…
Грейс улыбалась, разливая чай. С тех пор как обе вернулись в Бедфорд и Ада рьяно и без всякого страха взялась за учебу, Грейс не узнавала свою младшую сестру – такой живой, уверенной в себе и взрослой она стала. Как будто все эти качества и раньше были в ней, но в непроявленном состоянии, а теперь открылись, подобно распустившимся бутонам. Эти изменения не ускользнули и от внимания родителей, когда дочери приехали домой на каникулы. Грейс бросила на отца многозначительный торжествующий взгляд, в ответ на который он поцеловал ее в висок.
– Тебе привет от Дигби‑Джонсов.
Ада вышла из‑за ширмы. Элегантная молодая дама снова превратилась в девочку в не по размеру просторной ночной сорочке с длинными рукавами, шерстяных носках и с заплетенными в косу волосами. Она подвинула к секретеру табурет, села на него и взяла у Грейс чашку.
– Спасибо, мое сокровище. Жаль, что сегодня вечером тебя с нами не было.
– Мне тоже, – кивнула Грейс.
– Как твое эссе?
Грейс поморщилась.
– Еле‑еле. Хорошо, что у меня в запасе есть еще несколько дней.
Ада понимающе кивнула.
Поток ее красноречия иссяк, радостное возбуждение улеглось. Сестры молча пили чай, пока лицо Ады не озарилось счастливой улыбкой.
– А знаешь, Грейс, что сказала мне леди Элфорд? – Она посмотрела на сестру поверх чашки и коротко рассмеялась. – Я – первая девушка, которую Саймон представил родителям.
– Это хороший знак, – подмигнула ей Грейс.
«Ты действительно так думаешь?» – хотела спросить Ада, как полагается младшей сестре, которой так важно знать мнение старшей. Но вместо этого уверенно кивнула:
– Да, я тоже так считаю.
Она поставила блюдце себе на колени и обеими руками взяла чашку. Сейчас было самое время признаться Грейс, чем они с Саймоном занимались в старом садовом домике в Эстерхэме. Ведь в один из ноябрьских вечеров в этой же самой комнате, у камина, Грейс открыла ей, что обещала выйти замуж за Джереми. Но Ада не смогла. Эта тайна, которая принадлежала только ей и Саймону, будто делала ее чуточку взрослее и приближала к сестре. Словно Ада сделала шаг, уменьшивший разделявшие их четыре года.
Полуприкрыв веки, Ада исподтишка наблюдала за сестрой. А что, если Грейс и Джереми тоже?.. Но она тут же прогнала эту мысль. Грейс слишком благоразумна для таких игр, и, быть может, ей не хватает романтики.
Аде казалось, Грейс ничего не совершает просто так, если не видит в этом пользы. Это она, Ада, всегда была легкомысленной. Поначалу она с ужасом думала о последствиях, которые могло иметь ее приключение в домике садовника, и провела несколько дней в мучительном ожидании. К ее неописуемой радости, тревога оказалась ложной. Однако несколько дней кошмара и отчаянья не прошли даром: они словно сделали Аду более зрелой. Еще бы! Для такого запретного, чудесного, неслыханного и возмутительного поступка нужна немалая смелость. А Ада к тому же осталась безнаказанной!
Ада постоянно ощущала рядом присутствие Саймона, даже если он находился за много сотен миль от нее. Те несколько часов словно связали их невидимыми узами. Ей не надо было особенно напрягать память, чтобы видеть перед собой его лицо, снова и снова чувствовать его прикосновения, вкус его губ, его запах, похожий на аромат свежей древесной стружки и нагретого солнцем камня. Ада не могла забыть его движений внутри ее тела и каково это – быть с Саймоном единым целым.
– Ты думаешь, они скоро вернутся? – спросила она, не поднимая глаз от чашки.
– Не знаю, – так же тихо ответила Грейс. – Я надеюсь.
...
Каир, 22 февраля 1883
Ада, любовь моя, я получил свою первую награду!
Не только я, все остальные тоже. Мы, Королевский Суссекский, и другие полки. Это медаль с портретом королевы и сфинксом на заднем плане на полосатой сине‑белой ленте. Непередаваемое чувство! Мне так не терпится показать ее тебе! Жаль, что ее нельзя носить каждый день. Хотя странное ощущение, когда получаешь воинскую награду, не сделав ни единого выстрела. До стрельбы у нас еще ни разу не доходило. Настоящей, по крайней мере. Куда бы мы ни приходили – нигде не встречали серьезного сопротивления. Тем не менее медаль есть медаль, и никто у нас ее не отнимет.
Бывшему лейтенанту Траффорду пожаловали чин капитана.
Сейчас мы заключаем пари, кто станет лейтенантом вместо него. Стив, Лен и я поставили пять фунтов на Джереми. Джереми и Ройстон – столько же на Лена. Признаюсь, у меня с карьерой пока не складывается. И все потому, Ада, что я так тоскую по тебе! Даже не знаю, сколько еще смогу без тебя выдержать. Но обещаю крепиться!
Напиши мне, как там твой колледж. Я постоянно думаю о тебе и уверен, что у тебя все получится.
На каждый поцелуй из твоего предыдущего письма я отвечаю двумя своими. Или даже тремя, сколько тебе захочется!
Любящий тебя
Саймон.
Монотонные голоса муэдзинов слились в нестройный хор, наполнивший помещение мягкими арабскими звуками и умчавшийся дальше над крышами Каира. Даже здесь, в казармах Каср‑эль‑Нила, слова молитвы проникли, казалось, в каждый закуток, сквозь малейшие трещины в намертво запираемых днем ставнях и почти везде открытые двери, позволявшие чувствовать даже легкое колебание воздуха на улице. Прошло девять месяцев с тех пор, как бригада переместилась из Александрии в Каир, но к пению с минаретов так и не привыкли. Оно разносилось утром и вечером, задавая новые рамки однообразной казарменной жизни, членимой на более короткие отрезки сигналами горна.
Казармы располагались на берегу Нила положенной спиной кверху буквой «Е». С одной стороны они примыкали к дворцу хедива, с другой – к мосту на остров Аль‑Газира. Оба внутренних двора были повернуты к реке и замкнуты сзади невысокими хозяйственными строениями и зелеными насаждениями, в то время как средняя перемычка буквы «Е» доходила почти до воды. По восточным меркам, здание никак нельзя было назвать пышным, однако украшения в виде колонн и аркад все же имелись.
– Давай же, олух!
– Сейчас я тебе покажу!..
– Сюда, сюда!
Раздраженные, почти по‑мальчишески высокие, крики игроков эхом отскакивали от стен. Опершись на перила галереи второго этажа, Джереми с задумчивой улыбкой озирал двор. Там в прилипших к спинам рубахах, с закатанными рукавами или просто по пояс голые, молодые офицеры Беркширского, Южного Стаффордширского и Королевского Суссекского полков вели борьбу за яйцевидный мяч. Были в их числе и Ройстон, Саймон и Стивен.
Наконец Джереми оттолкнулся от перил и мимо открытых дверей тенистой галереи направился в прохладную, скудно обставленную комнатку, которую делил со Стивеном. В ней стоял полумрак, поскольку деревянные ставни были закрыты. Джереми бросил клочок бумаги, который только что сжимал в кулаке, на грубо сколоченный дощатый стол и резким движением расстегнул пуговицы на кителе. На дворе стоял только май месяц, и наступающее лето обещало более страшную жару, такую, какой они еще не знали в овеваемой морскими бризами Александрии. Повесив мундир на спинку стула, Джереми облегченно вздохнул и утер пот, после чего расстегнул воротник рубахи и закатал рукава, обнажив покрытые темными волосками предплечья, все еще словно вылепленные из белой глины, в то время как лицо, шея и руки давно уже приобрели красновато‑землистый оттенок, какой принимает почва родных английских полей, когда долго не бывает дождя. Джереми загорал быстро – черта, унаследованная им от отца‑валлийца, равно как и темный цвет глаз и волос.
Еще раз бросив взгляд на китель, Джереми улыбнулся. Потом схватился за рукав и пригладил пальцами нашивку из нескольких полос, появившуюся у него лишь пару дней назад. Лейтенант. Лейтенант Джереми Данверс.
К званию лейтенанта и медали он стремился, пожалуй, меньше всего с тех самых пор, как мальчишкой переступил ворота школы при госпитале Иисуса Христа в Линкольне. Он просто делал то, что должен был делать, исполнял и отдавал приказы. Однако это нисколько не умаляло ценности награды.
Джереми откинулся на спинку стула, положил ноги в сапогах на стол и завел за голову скрещенные в замок руки. Молитва муэдзина уже смолкла, со двора все еще доносились голоса игроков, а сквозь ставни просачивался приглушенный городской шум: стук копыт, скрип колес да крики погонщиков. В этот час звуки будто редели, и Джереми ждал, когда они снова уплотнятся, образовав беспросветную канву гула, жужжания и бормотания, на фоне которой обычно проходили его дни и ночи.
Из всех усвоенных слов арабского языка особенно запало в душу одно: Аль‑Кахира, – местное название Каира, как нельзя лучше соответствовавшее его собственному ощущению этого города. Джереми чувствовал в нем какую‑то магию и подлинную, вечную красоту, в которой не было ничего легкомысленно‑приятного и ласкающего душу. Это была красота Грейс, чьи цвета Джереми встречал в этом городе на каждом шагу – всевозможные оттенки песка, зрелого зерна и ореховой скорлупы, которыми переливались камни египетской столицы.
И каждый день, когда Джереми в составе патруля проходил мимо мечетей, роскошных особняков и небольших домишек из обветренного камня, через шумные базары, полные плетеных корзин со всевозможными овощами и фруктами, сверкающие серебряными и золотыми тканями и драгоценной вышивкой обуви, он жалел, что прибыл в этот город в качестве солдата.
Здесь его уже издали распознавали как представителя ненавистной, чужеземной власти и внутренне собирались, готовые в любую минуту дать отпор. Джереми предпочел бы бесцельно бродить по лабиринту каирских переулков, погружаясь в этот город, впитывая его, наслаждаясь. Он уже пообещал себе когда‑нибудь вернуться сюда простым туристом. И непременно с Грейс.
Взгляд Джереми упал на листок, который он принес с собой в комнату. Аккуратно заполненный формуляр наискось перечеркивали кричащие буквы на штемпеле: «Отказать». Джереми скривил рот.
Он опустил ноги, подвинул стул к столу и взял перо и бумагу. Потом из томика Рембо, под которым лежали письма из Англии, достал фотографию цвета сепии – рождественский подарок Грейс. Она снималась в какой‑то студии, на фоне плюшевого занавеса и пальмы в цветочном горшке, опершись обеими руками на обломок античной колонны, точнее, на ее китчевую имитацию. Саймон получил такой же снимок от Ады и носился с ним по казарме, тыча в нос каждому: «Это она! Это моя девушка! Моя Ада! Разве она не красавица?»
...
Каир, 17 мая 1883
Извини, что непозволительно долго задержался с ответом. Я решил подождать несколько дней, чтобы удивить тебя радостным известием. Хотел приехать в Суррей на твои летние каникулы! Увы, этого мне не разрешили. Стивен, Ройстон и Саймон получили отказы еще вчера.
Джереми положил перо и посмотрел на стену.
Еще в сентябре Араби вместе с его ближайшим подручником были доставлены в казармы Аббасии. Даже с учетом инцидента близ станции Танта, со взбудораженной толпой египтян и сопротивлением небольших групп сторонников Араби, еще не знающих о его капитуляции, последние очаги восстания в Каире и его окрестностях были подавлены на удивление быстро и практически бескровно.
«Все прошло слишком гладко», – думал Джереми с присущим ему скептицизмом. Впрочем, его точку зрения разделяли многие.
В декабре Араби и семеро его сторонников предстали перед военным судом и были приговорены к смерти, однако впоследствии, из опасения новой вспышки мятежа, помилованы хедивом и сосланы на Цейлон. Несмотря на все это, англичанам в Египте предстояло еще много работы. Премьер‑министр Гладстон вовсе не стремился сделать Египет частью Империи или оккупировать его на долгие годы. Присутствие британских войск планировалось как превентивная мера, призванная в зародыше подавить саму мысль о новом мятеже. Страна должна быть обновлена и отремонтирована, как ветхое здание. Новый Египет представлялся стабильным и платежеспособным государством, управляемым хедивом и его министрами при помощи английских советников и в соответствии с их представлениями о справедливости, цивилизованности и человеческом достоинстве. В дальнейшем планировалось создание жандармерии по образцу британской и перестройка египетской армии. А пока поддержание законности и порядка в стране возлагалось на британские войска.
Казалось бы, ситуация не настолько напряженная, чтобы отказывать в коротком отпуске какому‑то лейтенанту или младшему лейтенанту, тем более после полутора лет разлуки с родиной. И то, что начальство решило иначе, настораживало Джереми. Или там, наверху, сочли нужным перестраховаться, чтобы не дать коварному ощущению надежности усыпить бдительность? Иногда Джереми тоже чувствовал эти будто витающие в воздухе флюиды опасности. Даже не здесь, в Каире, а там, за его пределами. Это походило на тиканье часов или фоновый шум, едва заметный, но иногда вдруг проникающий глубоко в сознание и заставляющий нервы вибрировать.
Стук в дверь вывел Джереми из размышлений.
– Я не помешал?
В проеме стоял сияющий Леонард.
– Все в порядке, заходи, – ответил Джереми. – Судя по всему, отпуск тебе разрешили.
– Ошибаешься. – Лен помрачнел, вытаскивая свое проштампованное прошение. – Только что получил. А тебе?
Джереми покачал головой и тут же накрыл чистым листом бумаги уже начатое письмо к Грейс.
– Смотри на это проще, – усмехнулся Лен и ободряюще хлопнул приятеля по плечу. – В конце концов, в отпуск будет лучше отправиться всем вместе. – Он отодвинул томик Рембо вместе со стопкой писем и сел, перекинув одну ногу через край стола. – Сегодня мы вместе с другими новоиспеченными лейтенантами из Беркширского и Стаффордширского идем отмечать наши успехи к мадам Зухре. Ты будешь?
Несколько дней назад у Лена на рукаве тоже появилась лейтенантская нашивка.
– Спасибо, что вспомнил обо мне, – с чуть заметной усмешкой ответил Джереми, – но вынужден отказаться. Мне это не нужно.
– М‑да… – Леонард рассмеялся и толкнул приятеля сапогом в ногу. – С вами действительно каши не сваришь. Ройстон и Саймон тоже открестились, но они, по крайней мере, в надежных руках. Стивен покраснел как рак, а ты… – Лен заметил выглядывавшую из‑под листка бумаги фотографию. – Разреши?
Дождавшись кивка Джереми, Леонард взял снимок в руки.
Джереми стало не по себе. На лице Лена, внимательно разглядывавшего Грейс, он видел отражение собственных чувств. Пусть не в таком чистом виде, но суть от этого нет менялась.
– Это совсем не идет ей, – пробормотал Леонард. – Просто стоять без дела ей не к лицу, это видно, – повторил он. Тем не менее Лен не без усилия над собой оторвал взгляд от снимка и вернул его на место. Несколько мгновений он пристально смотрел перед собой, скрестив на груди руки, а потом перевел глаза на Джереми. – И у вас все серьезно?
Джереми отвернулся, поскреб нижнюю губу и снова посмотрел на Лена.
– Послушай… я знаю, ты и Грейс одно время были близки друг другу, но я…
– О… – вырвалось у Лена. Он глубоко вздохнул и выпрямился на стуле. – Мы и сейчас близки, и здесь ничего не изменится…
Джереми замер. Ему показалось, Лен объявил войну. Всем своим видом, позой, словами… Однако неожиданно черты Леонарда расслабились, и он широко улыбнулся.
– Итак, у вас это серьезно?
Джереми откинулся на спинку стула, глубоко засунул руки в карманы и пристально посмотрел на Леонарда.
– Да, серьезно.
В глазах Лена появилось выражение напряженного ожидания.
– И ты хочешь ее спросить, когда вернешься?
Улыбка все еще не сходила с его губ.
– О чем спросить? – пробормотал Джереми.
Лен рассмеялся.
– Ты меня удивляешь! Вопрос вопросов, вот что я имею в виду, конечно!
Джереми почувствовал на себе пронизывающий взгляд друга, прежде чем тот выдавил из себя следующую фразу:
– Или ты ее уже спрашивал?
Стенки желудка Джереми вдруг стали тонкими, как бумага, которую можно смять в кулаке.
– Да, уже спрашивал. – Джереми поднял голову. – И она сказала «да».
Он видел, как побледнел его приятель, несмотря на загар, а голубые глаза стали холодными и острыми, как осколки стекла. Лен вскинул брови и рассмеялся.
– У‑у‑у! – Он перегнулся через стол, схватил приятеля за плечи и встряхнул. – Мои поздравления! Теперь тебе, конечно, завидуют все мужчины Суррея. И восхищаются тобой! – Отпустив Джереми, он покрутил указательным пальцем возле его носа. – Однако с тебя причитается, надеюсь, это ты понимаешь?
Губы Джереми дернулись.
– Не вопрос. Само собой… Но это только после официального объявления. А пока… пока пусть это останется между нами. Ты можешь мне это обещать?
– Конечно, – усмехнулся Лен. – Только дай мне знать, когда соберешься сорить деньгами. – Он оттолкнулся от стола и еще раз хлопнул приятеля по плечу. – И не тяни с официальным объявлением. Такие женщины, как Грейс, ждать не любят.
Приглушенные удары бубна и тихий звон колокольчиков под ритмичные хлопки и монотонное горловое пение корчащейся на ковре женщины мутили сознание. Дело довершили несколько рюмок арака, кальян и витавшие в воздухе ароматы амбры, мускуса, корицы и сандала. Не сводя глаз с танцовщицы, Лен опустился на вышитые подушки. Ее бедра вращались в такт музыке, а когда она ими встряхивала, по натянутым мышцам живота пробегала дрожь. Тогда чуть слышно звенело обернутое вокруг ее талии монисто, вздрагивали груди в вырезе короткого лифа, а за прозрачным покрывалом мелькала соблазнительная улыбка. Лен саркакстически скривил губы. Никто не ожидал бы такой усмешки от Леонарда Хейнсворта, барона Хоторна. Именно так представляет себе каирские ночи среднестатистический английский джентльмен. Все это не более чем карикатура, и тем не менее я здесь. И переживаю в действительности то, что к действительности никакого отношения не имеет. Равно как и к тому, что я называю своей жизнью.
Здесь, у мадам Зухры, где мужчины, как пьяные, впитывали в себя витающую в воздухе чувственность, ему наконец удалось сбросить свою вечную маску благополучного «золотого» мальчика. Она не то чтобы была лживой, но не оставляла возможности ни для серьезности, ни для душевной боли. Вроде той, что мучила Лена в тот вечер.
Рядом с ним были две женщины. Одна, совсем юная, шестнадцати или семнадцати лет, сначала играла расстегнутыми пуговицами на его рубахе, а потом, запустив руку за ворот, принялась гладить ему грудь. Другая, чуть постарше, ласкала Лену бедра, прижимаясь к ним своим пышным бюстом.
Леонард привлек к себе девушку, погладил ее по щекам и, взяв за подбородок, прижался ртом к ее полным губам, ощутив вкус мяты и мальвы. Губы покорно раскрылись, но в следующий момент девушка отстранила его и опустила глаза. Ее лицо оживила полусмущенная‑полупризывная улыбка. Без лишних слов она позволила Лену взять себя за руку и отвести в одну из комнат на втором этаже.
Лампы с цветными стеклами бросали пестрые блики на кровать, расшитую ткань балдахина и украшенные жемчугом и золотыми позументами подушки. Леонард сел и после того, как девушка сняла с него сапоги, рубаху и брюки, помог ей освободиться от прозрачного одеяния, которое и без того не столько скрывало, сколько обнажало ее прелести. Потом Лен лег на спину и, зажмурив глаза, отключился. Прошло несколько бездумных, сладостных моментов, когда он ничего не чувствовал, кроме нараставшего возбуждения и мягкого прикосновения ее пальцев и губ под чуть слышное позвякивание серег и браслетов. Наконец Леонард сел, привлек девушку к себе и остановился.
Ему вспомнился вопрос, который однажды задал Стивен: «Откуда мне знать, делает это девушка по доброй воле или по принуждению?» У Леонарда подобных мыслей никогда не возникало. Вот и сейчас, когда юная красавица вытянулась перед ним, соблазнительно улыбаясь, сомнения мигом улетучились. Сейчас уже не имело значения, выражают ли ее стоны истинную страсть, вызванную его прикосновениями и поцелуями, или же она выдавливает их из себя, стараясь его одурачить. В любом случае это была не более чем иллюзия для них обоих. Иллюзия, за которую он заплатил.
Потому что для него существовала только Грейс. Это ее формы должны были сейчас трепетать под его пальцами, ее груди, обозначавшиеся под блузой и соблазнительно сквозившие в декольте ее вечернего платья. Маленькие и в то же время на удивление полные для такой женщины, как Грейс, стройной, как березка. Сколько раз он обнимал ее тонкую талию и чувствовал мягкое подрагивание бедер… Грейс. Радостная, солнечная девочка, его лучшая подруга по играм, маленькая проказница, неожиданно превратившаяся в женщину, которая стала для него всем. Без нее Лена просто не существовало. Грейс, Грейс, Грейс… Это ее кожу он трогал сейчас, ее волосы гладил своими пальцами, вдыхая ароматы весенних лугов Суррея. И когда девушка обняла и впустила его в себя и Лен, блаженно улыбаясь, прикрыл глаза, он видел перед собой только лицо Грейс, как и в тот момент, когда желание на лице девушки сменилось выражением удовлетворения. Грейс, Грейс, Грейс…
Опьянение было коротким, как пробежавшая по телу искра. А потом наступила пустота, которая сменилась невыносимой душевной мукой…
И, прежде чем он снова встал и оделся, прежде чем снова пошел по каирским улицам рука об руку с другими офицерами, мимо кофеен, где посетители пили крепкий сладкий мокко, курили, играли в шахматы и просто беседовали, мимо освещенных фонарями витрин и праздно слоняющихся подростков с вечным выражением ожидания на лицах, прежде чем на его губах снова появилась добродушная улыбка Леонарда Хейнсворта, к которой все так привыкли, слезы хлынули у него из глаз прямо в густые, блестящие волосы девушки.
...
Гивонс Гров, 1 августа 1883
Дорогой Рой, решила черкнуть тебе пару строчек, прежде чем снова убегу.
Это ужасно! Назавтра мы с Грейс приглашены на чай, а сегодня вечером у Олдерлеев большой летний бал, к которому мне еще надо подготовиться, да так, чтобы потом никто не посмел сказать, что лорд Эмори помолвлен с чучелом!
Как там у вас дела? Наверное, мучаетесь от жары?
1000 поцелуев.
Твоя Сис‑Пусс.
Утренний свет лежал на листьях, как легкая цветочная пыльца, однако во внутреннем дворе все еще было прохладно. Лишь там, где лучам удавалось найти лазейку между крышами низких хозяйственных построек, тень прорезали теплые солнечные клинья.
– Рада видеть тебя!
Грейс крепко обняла Сесили, после чего отступила на шаг и остановилась.
Щеки Сис раскраснелись от быстрой езды, кожа матово блестела. В жокейском костюме и кепи она походила на чайную розу в футляре из синего шелка.
– Прекрасно выглядишь!
– Большое спасибо! – На лице Сис засияла улыбка.
– Лиззи накрыла для нас стол в саду. – Грейс взяла подругу за руку. – Благодарю, Бен! – кивнула она кучеру.
Тот ответил легким поклоном. Одной рукой Бен держал под уздцы белую кобылу, а другой нежно трепал животное по шее, что‑то бормоча себе под нос.
– Пожалуйста, мисс Грейс. Леди Сесили!
– Безумно жаль, что я не смогла быть на твоем дне рождения, – продолжала Сис, направляясь с подругой в сторону дома. – Но съездить в Лондон и в тот же день вернуться обратно – такое мне уже не под силу.
– Ничего страшного, – утешала ее Грейс. – Я почти весь день просидела за книгами. Разве пара бывших одноклассниц да столько же сокурсниц заглянули ко мне на часок на чашку чая с тортом, а потом снова зубрила до полуночи.
– Неужели тебе это не скучно? – Сесили сдвинула брови и посмотрела на Грейс с сочувствием.
Та рассмеялась.
– Нисколечко! Иногда тема действительно бывает тоскливая, а учить наизусть я никогда не любила, но в Бедфорде мне не до скуки! – Она толкнула стеклянную дверь садовой беседки. – Еще раз спасибо за подарок, Сис. Утренний халат, который ты мне прислала, просто великолепен!
Откуда‑то из травы выпрыгнуло кудлатое бурое существо и, болтая ушами из стороны в сторону, устремилось к девушкам, а приблизившись, принялось визжать и прыгать, поочередно глядя то на одну, то на другую.
– Водный спаниель! – восторженно воскликнула Сис.
Грейс взяла трепыхающегося щенка и накрыла его рукой.
– Привет, ты кто? – спросила Сесили.
– Разрешите представиться, Генри! – торжественно объявила Грейс, пока малыш вылизывал ее перчатку. – Назван в честь Генриха VIII, которому мы так или иначе обязаны Шамлей Грин, – объяснила она. – Всего две недели, как папа взял его у заводчика. Будем надеяться, что с возрастом он не станет похожим на своего венценосного тезку, каким тот выглядит на последних портретах.
– Привет, Генри. – Сис почесала щенка за ушами. – Они ведь уже окрестили тебя как положено?