Случались проливные дожди и наводнения, имевшие последствиями не только лягушачьи концерты, но и малярию. А после засухи бушевали песчаные бури, оставлявшие на стенах домов похожие на оспины шрамы. И тем не менее торговый город Хартум процветал и играл всеми красками мира. Кто только не бродил по его улицам! Итальянские монахи и монахини, австрийцы и венгры, греки и британцы, французы и сирийцы, турки и чехи, египтяне, албанцы и армяне. Длинноногие женщины народностей динка и шиллук шли рядом с черными как ночь нубийками. Иные несли на головах причудливые пирамиды из заплетенных косичек, а лица мужчин племени джаалин под огромными белыми тюрбанами напоминали сморщенные листья чая.
Пожалуй, Хартум не являлся самым красивым городом в Африке, однако и здесь было чем гордиться. И, может, именно это чувство или ностальгия по временам генерал‑губернаторства не давали сэру Чарльзу Джорджу Гордону оставить этот город просто так.
Генерал‑майор Гордон, некогда отличившийся при подавлении восстания тайпинов, отмеченный за храбрость китайским императором и получивший прозвище Гордона Китайского, был не менее задирист, упрям и непостоянен, чем вверенный его заботам Хартум. Пытаясь получить поддержку шейхов и работорговцев против Махди, Гордон провел некоторые мероприятия в интересах горожан. В частности, он раздал народу запасы продовольствия с дворцовых складов, освободил из тюрьмы некоторых находящихся там без достаточных оснований заключенных, публично сжег бумаги чиновников хедива и несколько курбашей, вполовину уменьшил налоговое бремя и отменил запрет на работорговлю.
Умный тактический ход с целью привлечь народ на свою сторону и отвадить от Махди тем не менее не остановил восстания, впервые объединившего эту столь многоликую страну под знаменами ислама. Против всех чужаков и иноверцев.
Теперь мятеж бушевал уже под самыми стенами Хартума. После падения соседнего форта Омдурман на другом берегу Белого Нила десять тысяч хартумцев перешли к Махди. Оставшиеся двадцать тысяч мужчин, женщин и детей и девять тысяч египетских солдат под командованием Гордона находились в осажденном городе. Специальные розыскные отряды прочесывали дома и сады и обыскивали каждый клочок земли на предмет продовольствия. Несколько зарытых мешков с зерном да пара ящиков с продуктами в заброшенных лавках – вот все, что им удалось обнаружить.
Скоро забили всех ослов, мулов, лошадей и прочий отощавший скот. Потом принялись за собак и крыс.
Люди ели все. Гуммиарабик, который, соединяясь с водой человеческого организма, увеличивал отдельные части тела до фантастических размеров; пальмовые волокна и сердцевину, которую выскребали из стволов поваленных деревьев; шланги для воды, изготовленные из шкур животных. Не проходило ни дня без голодных смертей. Люди падали прямо на улицах, а у живых не оставалось сил хоронить их.
Махди посылал Гордону одно письмо за другим. Он уговаривал сдаться и обещал беспрепятственный выход египтян из города. Однако Гордон, поклявшийся защищать Хартум и его жителей, отклонял подобные предложения. Последнему курьеру генерал передал следующее: «Я не желаю и слышать ни о чем подобном, я останусь здесь и умру вместе с городом».
Если петлю, которую описывает Нил на севере Судана, сравнить с вопросительным знаком, то Хартум будет играть в нем роль точки. В 1885 году от Рождества Христова это место, где река огибает пустыню Байюда – младшую сестру великой Нубийской пустыни, являло собой поистине впечатляющее зрелище.
Словно темная стена ползла по каменисто‑песчаной земле, из которой кое‑где торчали высохшие кусты дерна. При ярком утреннем солнце и низко стоящем послеполуденном, когда песок и камень, казалось, были готовы расплавиться, словно металл, за стеной тянулись тысячи теней, вытянутых и тонких, как паучьи лапки. И только в полдень, когда солнце стояло прямо над головой, она превращалась в четко очерченный прямоугольник.
Тысячелетиями ветер высушивал эту землю так, что в конце концов она стала серой и морщинистой, как дубленая кожа. То там, то здесь из нее торчали каменные глыбы, острые и черные, как куски угля, но они не представляли опасности для верблюжьих копыт. Вереницы этих животных равнодушно ступали в облаках поднятой ими пыли. Десяток за десятком, одна колонна в сорок голов за другой, корабли пустыни бесшумно рассекали песчаные волны. И тем громче раздавались голоса их всадников, веселые, счастливые, даже возбужденные, как будто привычные перекрикивать звонкий стук конских копыт. А может, наездники просто радовались новому приключению, для которого были отобраны из множества претендентов, и гордились серыми мундирами, охряно‑желтыми штанами и некогда белыми шлемами, выкрашенными по этому случаю отваром акациевой коры в коричневый цвет, величаво восседая в красных, как кровь, верблюжьих седлах?
Это были офицеры и солдаты колонны Уолсли, тридцатого декабря выступившие из лагеря в Корти, что почти в самом начале вопросительного знака, чтобы пересечь пустыню Байюда в направлении Метемма и уже оттуда двинуться на Хартум. Всего в операции по освобождению города участвовало восемь тысяч человек, только лучшие из лучших. В то время как пять тысяч солдат и офицеров осталось в Корти, для охраны тылов и путей к отступлению, остальные три тысячи разделились. Одна половина пустилась в опасное путешествие по Нилу, вдоль закругления вопросительного знака возле ущелий. Им предстояло преодолеть шесть нильских порогов, из которых были известны и нанесены на карту только три, и несколько водопадов в скалах и на гранитных уступах, особенно трудно проходимых в это время года, когда река мелела.
Людям и животным предстояло при помощи канатов перетянуть через пороги более двух сотен китобойных ботов с запасами продовольствия для солдат и жителей Хартума. Небольшой кавалерийский отряд, наполовину из англичан, наполовину из египтян, должен был в это время наблюдать за берегом.
Другое, чуть меньшее подразделение в тысячу сто человек двумя группами, одна за другой, совершало относительно скорый, но от этого не менее тяжелый переход через пустыню Байюда. В первую группу входил и Королевский Суссекский.
– Ах, друзья, – тяжело вздохнул Ройстон и огляделся, – ну, где еще вы видели такую красоту? Он восхищенно посмотрел на спускающиеся амфитеатром расколотые каменные выступы. Леонард, Стивен и Джереми, которые курили вместе с ним, свесив ноги с края обрыва, обменялись насмешливыми взглядами.
– Поначалу мне здесь нравилось гораздо больше, – задумчиво заметил Стивен.
Они прибыли сюда позавчера и остановились возле источников Джакдул после более чем трехдневного странствия по пустыне, напоминавшей гигантскую шахматную доску из оникса и янтаря, с перекатывающимися из конца в конец песчаными волнами. Всего здесь было три источника, доверху наполненных водой во время дождей. В день прибытия войска колодцы еще покрывала блестящая зеленая пленка, и прозрачная ледяная вода на глубине казалась черной. На скалах зеленела трава, а в прохладном воздухе висли стрекозы с алыми крыльями. Но после того как солдаты напоили верблюдов, утолили жажду и наполнили свои бурдюки, воды в колодце осталось не так уж много. Поэтому завтра они двинутся в направлении Абу Клеа, к следующему источнику.
«Мы как будто несем с собой смерть, – подумал Стивен. – Куда бы мы ни пришли, оставляем позади себя лишь трупы да голые камни».
Ройстон провел рукой по щеке, покрытой щетиной цвета виски.
– Не отпустить ли мне бороду, как вы считаете?
– Это еще зачем? – Стивен посмотрел на него раздраженно, выдохнул сигаретный дым и инстинктивно потрогал небритую щеку.
– Это придает изысканность, разве не так? Только посмотри. – Ройстон махнул в сторону лагеря, где в это время высшие офицерские чины, склоняясь над картами, обсуждали детали стратегии, а солдаты, группами и поодиночке, пыхтели трубками. – Барнаби, Траффорд и все остальные давно уже отпустили бороды.
Неподалеку, тупо уставившись в землю, жевали жвачку уже нагруженные тюками верблюды, охраняемые местными погонщиками. Сегодня, после прибытия арьергарда, большая часть колонны собиралась выступить в направлении Абу Клеа, ждали только приказа. В лагере оставалось несколько подразделений, в числе которых и части Королевского Суссекского, чтобы прикрывать остальных с тыла.
Леонард усмехнулся.
– Об этом тебе лучше было бы спросить Сис. Однако, насколько я знаю свою сестру, бороды она ненавидит.
– О! – воскликинул Ройстон и нервно погладил подбородок, как будто хотел соскрести щетину.
– Ненавижу этих тварей! – шипел, приближаясь к товарищам, Саймон.
Он с отвращением показывал на слизистый ком, который верблюд только что выплюнул на его пропыленную, в пятнах пота рубаху. Потерев склизкое пятно тыльной стороной ладони, Саймон счистил жвачку на камень. – Зато уж нагрузил я его от всей души!
Ройстон, Леонард и Стивен разразились дружным смехом. Даже лицо Джереми повеселело.
– Рад, что смог вас развлечь, – пробормотал Саймон, присоединяясь к приятелям.
Он вытащил ногу из сапога и показал на пурпурное в желтых пятнах кольцо вокруг костлявой коленной чашечки, на котором отчетливо проступали следы зубов.
– Вот как достала меня вчера одна из этих тварей! Шеи у них змеиные…
Леонард улыбнулся.
– Скажи спасибо, что не сбросила. Иначе лежать бы тебе сейчас в лазарете со сломанной рукой или ногой…
Саймон пробормотал что‑то невразумительное, снова сунул ногу в сапог и заправил брючину.
– Во всяком случае, – заметил Джереми, разминая в пальцах следующую сигарету, – командование сделало все возможное, чтобы мы подружились с верблюдами.
Накануне выступления из Корти британцы проходили до сих пор неизвестный им курс. Для начала им объяснили, как приблизиться к верблюду, чтобы тот не обнажил зубов; потом – как взобраться в седло, чтобы сразу не скинул, это упражнение не обошлось без нескольких сломанных костей и рваных ран. Наконец, дело дошло до умения удержаться в седле, когда животное подается вбок или вдруг начинает кружить на месте. Солдат научили вести верблюда в каре и мчаться на нем в бой, ставить на колени и снова поднимать. Последнее не представляло никакой сложности и занимало не более полутора минут.
– Ради бога, не надо! – Ройстон демонстративно потер себя пониже спины. – У меня каждый мускул болит при этих воспоминаниях, не говоря уже о мозолях на мягком месте.
Леонард перевел взгляд на Джереми и прищурил глаза.
– Судя по тону вашего голоса, милейший капитан Данверс, вы не вполне довольны подготовкой операции.
Джереми молчал, делая одну затяжку за другой. Насколько он мог судить с высоты своего положения, кампания по спасению Хартума, при всей своей смелости, чтобы не сказать авантюрности, была продумана довольно основательно. Разумеется, лишь до той степени, до какой может быть распланирован военный поход. Но он сам отвечал за то, чтобы его солдаты имели вдоволь воды, пищи и боеприпасов. Поэтому недостатки подготовки и проистекающие из них возможные трудности доставили ему немало головной боли. Некоторое время Джереми думал, стоит ли посвящать во все это приятелей. Однако Лен, Ройстон, Саймон и Стивен были, в конце концов, не просто его друзьями, а офицерами, на плечах которых лежала доля ответственности за солдат.
– Не стану скрывать от вас, что мы недостаточно подготовлены к тому, что нас ждет, – тихо сказал Джереми. – Прежде всего, я имею в виду эти странные сосуды для воды…
Бурдюки на местный манер, которыми оснастили корпус, в принципе были делом хорошим. Однако вода просачивалась сквозь поры, а на коже легко образовывались дырки, которые солдаты не умели ни зашивать, ни конопатить навозом, как это делали бедуины. Оставалось надеяться на милость местных погонщиков, а это могло стоить корпусу многих жертв.
– Кроме того, седла, которые сделаны специально для наших солдат, но, судя по всему, не вполне устраивают верблюдов.
От английских седел спины несчастных животных покрывались мозолями и наростами.
– И вообще, верблюдов у нас слишком мало. Мы давно уже были бы в Абу Клеа, если б не отправляли часть животных обратно в Корти за людьми и припасами. Но по‑настоящему… – Джереми отбросил окурок в сторону, – по‑настоящему меня прошибает холодный пот при мысли о предстоящих сражениях в пустыне. Ведь «мартини‑генри» подвержены, насколько я знаю, не только воздействию летучего песка, но и жары. Металл штыков тоже может размягчиться на солнце, в чем мы имели возможность убедиться при Эль‑Тебе и Тамаи.
– И что может предложить нам мистер Смекалка?
Это был голос Фредди Хаймора, заставивший компанию дружно застонать. Джереми сдвинул брови, уголки его рта напряглись.
Фредди сам изъявил желание участвовать в кампании Уолсли. К неудовольствию Джереми и остальных, его прошение было удовлетворено.
Леонард повернулся к Хаймору:
– А знаешь, стоило мне только увидеть здесь тебя, как я засомневался: действительно ли мы лучшие из лучших? Если это так, тебя могли нанять только погонщиком верблюдов.
Ройстон, Саймон и Стивен прыснули от смеха. Губы Джереми задрожали.
Хаймор переводил водянистые глаза с одного приятеля на другого. Те сидели, отвернувшись. Наконец он остановил взгляд на Джереми, который тут же опустил голову.
– Если кто и не имеет ни малейшего основания здесь находиться, так это вы! – возвысил голос Фредди. – Предатели своего сословия, посмотрите на себя! – Он кивнул подбородком в сторону Джереми. – Ну чем не кудлатый? Того и гляди переметнется к своим.
В последнее время Джереми загорел почти до черноты, а его волосы, несмотря на пробковый шлем, который он не снимал во время маршей, приобрели рыжевато‑каштановый оттенок.
Первым вскочил Леонард, за ним – остальные.
– Держи свой глупый рот на замке, – зарычал Ройстон, размахивая кулаком, сжатым так крепко, что костяшки пальцев под загорелой кожей казались белыми. – Иначе я забуду и о положении, и о ранге, а ты завтра не сможешь открыть глаза.
– Сматывай удочки, Хаймор, – зашипел Леонард. – И не показывайся нам больше на глаза.
– Давай отсюда! – кивнул Саймон.
– Эй, вы там, в чем дело? – раздался голос капитана Траффорда.
Он смотрел на компанию, вытянувшись в струнку – поза, которая не предвещала ничего хорошего.
– Все в порядке, сэр! – закричал ему Ройстон.
– Да, лучше не бывает, – добавил Леонард и энергично кивнул Хаймору, намекая, что пора удалиться. – Потом разберемся, – выдавил он сквозь зубы.
– И вы не лучше его, – фыркнул Фредди Хаймор и тем не менее поковылял прочь.
Облегченно вздохнув, Леонард, Ройстон и Джереми снова уселись на край обрыва. Лен ободряюще похлопал Джереми по плечу.
– Я только хотел сказать, – усмехнулся он, – если ты до сих пор не понял, в нашей роте проблем с водой никогда не будет, еще сможем кое с кем поделиться. Во всяком случае, имеет смысл держаться поближе к нам. Ты ведь знаешь, я счастливчик.
– С каких это пор ты стал так скромничать? – Ройстон закурил очередную сигарету и замолчал. – Только представьте себе, что мы будем рассказывать дома! – воскликнул он спустя некоторое время. – Начиная от нашего рождественского пудинга с изюмом по‑судански в Корти! – Саймон застонал. – Или барабанного концерта на упаковочных ящиках вокруг походного костра посреди пустыни, – продолжал Ройстон, давясь от смеха. – Нет, второе такое Рождество у нас будет не скоро.
– Или как тебя сбросил верблюд и ты бежал за ним три четверти мили, – поддразнил приятеля Саймон.
В ответ Ройстон скорчил обиженную мину и скрестил на груди руки.
– Не забыть бы еще о бригадном командире Буллере. – Леонард наклонился вперед и понизил голос почти до шепота. – О том, который позаботился взять в пустыню стратегический запас «Вдовы Клико».
Все пятеро разразились смехом, который, однако, смолк неожиданно быстро. Война и полная лишений жизнь в пустыне отучили молодых людей от беспечного веселья, которому они так часто предавались в Египте. Однако стоило мелькнуть искорке радости – и память снова уносила приятелей в беззаботные времена и на миг вселяла надежду, что они вернутся.
– А что, если переход через пустыню займет больше четырех дней? – осторожно спросил Стивен, когда все улеглось. – Что тогда?
– То есть несколько недель? – Ройстон затянулся сигаретой. – Хмм… тогда я, пожалуй, совсем засну на верблюде от скуки. – Он слегка склонил голову набок и заболтал ею, подражая монотонному верблюжьему шагу, словно его шея была сделана из резины. А потом издал почти беззвучный смешок: – В конце концов, верблюд не скаковая лошадь и даже не боевой конь… Вероятно, я вывалюсь из седла, погрузившись в глубокий сон, если только эти бестии не будут путаться в поводьях и нам не придется останавливаться из‑за этого через каждые полчаса.
– Сегодня четырнадцатое, да? – вспомнил Саймон, вскидывая голову, и расплылся в улыбке, когда остальные утвердительно закивали. – Через два месяца день рожденья Ады. – Его серые глаза заблестели, глядя куда‑то вдаль. – И тогда она станет совершеннолетней, как я.
Свой двадцать первый день рожденья Саймон отметил год назад. Тогда они устроили в Каире настоящий праздник, как и на совершеннолетие Стивена за год до того в октябре.
– Но ты же понимаешь, – заметил Стиви, натянуто улыбаясь, – что это не избавит тебя от разговора с моим стариком?
– Ах! – Саймон вздохнул, и его глаза засветились решимостью. – Взять бы Хартум – и тогда мы герои. Тогда сам полковник не сможет сказать мне «нет».
Его прервал сигнал горна к выступлению. Молодые люди вскочили, побросав окурки. Ройстон продолжал затягиваться на ходу, когда Саймон схватил его за рукав.
– Одну минутку, Рой. – Он остановился, дождавшись, пока остальные уйдут вперед. – Я хотел тебя кое о чем спросить, точнее, попросить… Я намерен сделать Аде предложение, не согласишься ли ты быть моим шафером?.. Ну, если, конечно, мы все это переживем и вернемся в Англию.
За последние три с половиной года черты Саймона заострились и стали более определенными. Он выглядел повзрослевшим и при этом не утратил молодости. Поросшие щетиной щеки усиливали этот эффект, но еще больше – выражение торжественной серьезности, с которой он сейчас обращался к Ройстону.
Эшкомб удивленно поднял брови.
– И ты можешь сейчас думать об этом?
Саймон смущенно пожал плечами, и его и без того большой рот растянулся почти от уха до уха.
– Это помогает мне пройти через все. Стоит только подумать о том, что меня ждет, – и сразу становится легче. Поэтому я часто воображаю, как делаю ей предложение, и потом… нашу свадьбу… – Он медленно опустил голову. – От этого у меня на душе теплеет.
Ройстон отбросил окурок, протянул Саймону свою похожую на медвежью лапу ладонь и тихо пробасил:
– Почту за честь.
В тот день они преодолели лишь десять миль. Неровности ландшафта и сыпучая галька под ногами затрудняли передвижение даже верблюдам. От радостного возбуждения, с которым начинался поход, давно не осталось и следа, а беззаботная веселость последнего привала быстро улетучилась, сменившись тяжелой усталостью. На востоке появились очертания зубчатых скалистых склонов. Занавешенные пылью, они выглядели, как зловещее предзнаменование. Нависшая над пустыней тишина становилась все более тревожной. Офицеры то и дело трогали пристегнутые к ремню револьверы Уэбли, словно повинуясь подсознательному желанию убедиться в готовности оружия.
Вероятно, срабатывал солдатский инстинкт всегда оставаться настороже. Даже если они ни разу не видели врага в лицо, только кучки испуганных туземцев, которые при виде их бросались врассыпную. А может, здравый смысл подсказывал британцам, что их марш через пустыню, конечно же, не ускользнул от внимания людей Махди.
Казалось, здесь даже скалы имеют глаза и только ждут, когда войско подойдет поближе.
Свежие следы конских копыт, обнаруженные одним из разведывательных гусарских отрядов, и найденная в песке винтовка Ремингтона подтвердили мрачные предположения. Люди Махди были где‑то здесь. Невидимые и неслышные.
Следующая ночь в наспех разбитом лагере выдалась неспокойной. Она была короткой и холодной, солдаты постоянно кутались в шерстяные одеяла и форменные куртки.
Леонарду Хейнсворту снилась Грейс. Она поворачивала свою белую кобылу посреди цветущего луга и улыбалась. А потом, перегнувшись из седла, целовала Лена в губы. На ней было то самое легкое белое платье с зеленой оборкой, которое так ему нравилось. «Лен, – шептала Грейс между поцелуями. – Лен».
Стивену в эту недолгую ночь снилась жизнь, которая принадлежала ему и только ему – после войны, после армии. А Саймон думал о том, что когда‑нибудь, засыпая, он будет держать за руку Аду и погружать свое лицо в ее пахнущие лесом волосы. Как, просыпаясь, будет каждый раз видеть ее глаза, чувствовать ее тоненькое и теплое тело и крепко прижимать его к себе.
Ройстону снился Эстрехэм. Он открывал дверь – и навстречу выбегала Сесили, которая то смеялась, то плакала от радости и покрывала его лицо поцелуями.
Джереми уснул не сразу. Некоторое время он думал о Грейс, а потом эти мысли заслонили недобрые предчувствия, мучившие его всю дорогу до Хартума. Однако спал он без сновидений.
И только часовые твердо знали в ту ночь, когда им спать, а когда бодрствовать. Их выставили вокруг драгоценных верблюдов, немалая часть которых пала в тот день под палящими лучами солнца. Верблюжьи трупы – еще один предательский след, тянувшийся за корпусом Уолсли на его пути к горе Джабал‑ан‑Нур и следующей стоянке под Джабал Сарьяйном.
В три утра, когда играли зорю и войско снималось с места, чтобы к закату солнца достичь оазиса Абу Клеа, было еще тихо. Их путь лежал через долину, меж скал из крошащегося черного камня. Дорога, вначале шириной с милю, сужалась с каждым шагом и все круче поднималась вверх, пока не превратилась в горную тропинку и наконец не исчезла между каменистыми стенами. И тут послышался стук копыт, отозвавшийся многократным эхом. Это были гусары, посланные в разведку час назад.
– Неприятель! – кричали они, задыхаясь после бешеной скачки. – На нас идут махдисты! Их тысячи!
Самим им едва удалось уйти.
Колонна оказалась в ловушке. Свернуть в сторону было невозможно, отступать некуда. Источники Джакдула пусты, а на дорогу обратно, до Корти, запасов воды не хватит.
Оставалось одно: вперед, вниз, к Абу Клеа. Навстречу врагу.
Ройстон, пригнувшись, побежал по камням. Он вздрогнул, когда над ухом просвистела первая пуля, за ней – другая. Прыгнул «щукой» и приземлился на живот рядом с Джереми и ухмыляющимся Леонардом.
– Проклятье, – выругался Ройстон, садясь на корточки. – Чего еще ждут наши любезные джентльмены, почему не трубят наступление?
– Мудрость начальства непостижима, – язвительно отозвался Леонард.
Джереми сжал губы и взглянул поверх укрепления, наспех возведенного из ящиков и мешков. Перед ним в желтых лучах утреннего солнца расстилалась широкая песчаная полоса с матово‑зелеными пятнами деревьев, походивших на пушистые венички для обметания пыли. Кое‑где между ними виднелись низенькие кусты акации с белыми шипами. Темнела долина с высохшим руслом реки, шелушащимся, выветренным и похожим на замерзшее озеро, словно бахромой окруженное карстовыми скалами вроде тех, через которые им пришлось пробираться вчера.
Не по перевалу, как было запланировано, потому что дозорные увидели на скалах дервишей в ослепительно‑белых одеяниях на фоне серых камней. Британцам пришлось идти через усеянный валунами сыпучий холм – тяжелый подъем и опасный спуск по ту сторону, в долину Абу Клеа.
До наступления темноты оставалось три часа, слишком мало, чтобы начать наступление, и вполне достаточно, чтобы возвести зарибу – заграждение, укрепленное сорванными ветками акации. Солдаты и офицеры принялись носить и складывать в кучи валуны. Поскольку камней не хватало, в ход пошли ящики и мешки.
Прищурившись, Джереми вглядывался в даль. Перед ним расстилалась серо‑коричневая равнина с пестрыми вкраплениями, сливающаяся у горизонта с рекой и низким туманным небом.
Он различал там палатки и развевающиеся на ветру зеленые и белые знамена. Вражеский лагерь, особенно заметный сейчас благодаря вспышкам орудийных залпов и облачкам порохового дыма. Но главное – там колодцы Абу Клеа. Джереми невольно сглотнул. От жажды страдали все, вода выдавалась в строго отмеренных количествах. Собственно говоря, наступление – это вопрос времени. Когда запасы воды подойдут к концу, британцы будут вынуждены пробиваться к источникам. Но этот момент можно оттягивать долго. А пока против липкой сухости во рту помогал лимонный сок.
Джереми повернул голову и через пост командующего посмотрел в сторону холма, на котором дервиши воздвигли похожие «баррикады».
Пока разбивали и укрепляли лагерь, чистили и проверяли оружие, настроение у британцев было хорошее. Работали не без задора, со смехом и шутками, как школьники, которых в кои‑то веки вывезли на природу. Однако уже первый прогремевший вечером выстрел изменил атмосферу в лагере. Их обстреливали до ночи, появились первые жертвы. Ответный огонь в виде артиллерийсих бомбардировок был прерван с наступлением темноты и возобновлен только с рассветом.
В полевом госпитале остановили и перенесли на следующий день операцию одному погонщику верблюдов, потому что свет ламп мог спровоцировать новую волну огня с вражеских позиций.
Ночь была долгой и безлунной. Стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь доносившимися откуда‑то издалека ударами барабана. Тхунг‑тхунг‑тхунг... Нереально и страшно. Словно там, в кустах, билось сердце караулившего добычу дикого зверя. После изнурительных маршей последних дней тело требовало своего, однако тяжелый, без сновидений сон длился лишь до первого залпа.
На рассвете готовились отразить нападение, однако расчеты не оправдались. Только небольшая кучка дервишей сбежала с одного из холмов и была немедленно уничтожена огнем. А потом лишь одиночные выстрелы отмечали часы томительного ожидания.
Джереми смотрел на лагерь, на прижавшихся друг к другу в ямах веблюдов, на Саймона и Стивена, тоже напряженно глядевших куда‑то вдаль. Внезапно он заметил одного из своих людей, который решительно шел по полю в опасном вертикальном положении.
– Пригнитесь, рядовой Хансон! – закричал Джереми. – Вниз!
И побежал, припадая к земле, чтобы схватить и повалить Хансона. Солдат присел, но было поздно. Джереми услышал, как просвистела пуля, которая навылет прошила грудь солдата и ударила в сложенные штабелями мешки. Джереми еще успел поймать падающего Хансона и положить его на землю, осторожно придерживая голову, как вдруг у него над ухом просвистела вторая пуля, а за ней еще одна. Джереми взглянул на убитого. Двадцать шесть – двадцать семь лет, почти как ему самому. Первая потеря в его роте, и, как чувствовал Джереми, не последняя. В том числе и сегодня, в Абу Клеа. Джереми потрогал рукой еще теплое лицо солдата и закрыл ему глаза.
Тишину нарушил сигнал горна. Британцы приготовились к атаке, было девять утра. Потребовался ровно час, с точностью до минуты, чтобы сформировать каре, которое немедленно тронулось с места в направлении Абу Клеа.
Они продвигались неспешно, в стороне от проторенных путей, в направлении одного из склонов на правом краю долины. Пули так и сыпались, пробивая бреши в строю. То и дело раздавалась команда «ложись!», и тогда санитары подбирали по рядам раненых и грузили их на верблюдов. Шаг за шагом, шаг за шагом… все медленнее и медленнее.
«Как похоронная процессия», – пронеслось в голове Стивена. Он сглотнул. Его место было в самом конце каре, перед Ройстоном и позади всех остальных, среди солдат Королевского Суссекского, на крайнем правом фланге.
Когда пули посыпались градом со всех сторон, каре остановилось. И тогда с гор и холмов, из‑за кустов и низких раскидистых деревьев со всех сторон устремились на солдат первые орды дервишей. Крайние ряды каре развернулись навстречу противнику и пригнулись, чтобы дать возможность стоящим сзади открыть огонь. Джереми командовал и сам задавал темп, управляясь с винтовкой.
– Заряжай! Пли!
Леонард, Ройстон, Саймон, Стивен, Джереми – пятеро мушкетеров. Джереми краем глаза наблюдал, как они четкими, слаженными движениями поднимали свои «мартини‑генри», а потом над полем гремело:
– Заряжай! Пли!
Одна за другой расходились от каре смертоносные волны.
А потом британцы снова тронулись с места. Шаг. Еще один. Стой. Заряжай. Пли. Марш. Сквозь пыль и дым, затрудняющий видимость. Стой. Заряжай. Пли. Марш. Полторы мили до Абу Клеа – час пути. Стой. Заряжай. Пли. Марш. Самый длинный час в их жизни, маленькая вечность.
До белых и зеленых флагов оставалось пять сотен ярдов. Пять сотен ярдов до неприятельского лагеря.
– Ля‑иляха‑илля‑лях‑ва‑мохаммед‑расул‑алла!
Словно черти из преисподней выскочили дервиши из спрятанного за кустами ущелья. Их были сотни, тысячи, и они кричали, орали, вопили…
– Ля‑иляха‑илля‑лях‑ва‑мохаммед‑расул‑алла!
Они обрушились как ураган. На солдат, штыки, дула орудий…
Они протыкали копьями одетые в серое тела, рубились саблями, мечами и топорами. Разом смолкли тяжелые орудия Гарднера. Крики командиров мешались со стонами раненых.
«Каре! Каре разбито! Они атаковали нас!» – пронеслось в голове Джереми. Или он все‑таки закричал?