– Ну конечно! – рассмеялась Грейс. – Мы сделали это вместе с Адс в Кранлей, как тогда, с Гладди. – Щенок ворчал и смешно клацал зубами, пока Грейс ласкала ему морду. Сонная тишина в саду лишь изредка нарушалась птичьим щебетом. – Вообще, он очень милый парень. Мне даже кажется, он догадывается, как мы тоскуем по Гладди, и всячески старается нас утешить. – Она печально посмотрела в сторону дубов, под которыми похоронили старого пса. Там, за чертой отбрасываемой деревьями тени, на участке обильно политой земли рос жалкого вида кустарник. – Видишь? Это молочай Миля из Эстрехэма. Граф был так любезен, что подарил его маме, когда она попросила.
– Но почему молочай? – скривила лицо Сис, снимая перчатку. – Он ведь такой колючий и голый! По мне, роза или рододендрон смотрелись бы гораздо красивее.
Грейс улыбнулась, отрывая Генри от оборки своего декольте.
– Потому что молочай Миля при хорошем уходе может прожить очень и очень долго. Мама надеется, что им будут любоваться наши внуки и правнуки, а память о Гладди и Табби надолго останется в нашей семье.
Табби к тому времени тоже умерла. То, что она успела дожить до весьма преклонного кошачьего возраста, нисколько не утешило ее хозяйку. Ада решила похоронить кошку рядом с Гладди, не сомневаясь, что причиной ее смерти стала разлука со старым приятелем по играм и соперником.
– Надеюсь, вашим правнукам не придет в голову откапывать их останки.
Сесили брезгливо поежилась. Потом сняла жакет и, повесив его на спинку стула, присела в тени. Грейс рассмеялась:
– Скажешь тоже!
Она ссадила Генри на траву, чтобы налить себе и Сис холодного чая и лимонада со льдом. Недовольный щенок тут же забегал вокруг, пока Грейс, сжалившись над ним, не взяла его на колени, где он наконец и устроился, подставив ей еще наполовину голый живот и поджав лапы.
– А разве Адс не дома? – спросила Сис, потянувшись за сахарницей.
– Уехала с мамой к Дженкинсам в тюльбери, – ответила Грейс. – У них окотилась кошка, и Ада решила присмотреть одного‑двух детенышей для Шамлей. Она долго и думать не хотела ни о чем подобном, но, когда у нас появился Генри, все изменилось.
– А как у нее в Бедфорде? – Сесили надкусила сэндвич с ломтиками огурца и кресс‑салатом.
– Отлично! – воскликнула Грейс, глотнув лимонаду. – Даже доклад уже делала два раза. Накануне ночью почти не сомкнула глаз и утром была белая как мел и дрожала. Однако достойно, очень достойно выдержала испытание. Но давай поговорим о тебе. Как ты, Сис?
Сесили взяла чашку.
– Как я? Прекрасно! Даже не знаю, с чего начать. На Ривьере все было великолепно, просто чудесно, несмотря на зиму и… – Глаза Сис вспыхнули, и она принялась описывать свою жизнь в Южной Франции и Париж: на каких балах ей довелось танцевать, с какими людьми познакомиться и чем она вообще там занималась.
Грейс слушала вполуха, постоянно уносясь мыслями в совершенно другом направлении. Она очнулась, лишь когда Сис дошла до конца своего подробнейшего рассказа и задала ей вопрос.
– Там я подыскала себе кое‑что очень миленькое для приема у Олдерслеев, нечто в бело‑голубых тонах и немного розового… Ты ведь будешь сегодня в Хедли Парк?
– Мама с папой пойдут, а мы с Адс остаемся дома, – ответила Грейс.
Сесили наморщила лоб.
– С Адс мне все более‑менее ясно: до моего официального выхода в свет мне тоже не доставляло большого удовольствия стоять на балах где‑нибудь в уголке, вместо того чтобы танцевать. Но ты? Ведь Ада не настолько мала, чтобы за ней надо было присматривать!
Грейс пожала плечами.
– Сейчас мне не до того.
Сесили осторожно поставила чашку и подняла глаза на подругу.
– Тебе все время не до того. Что‑то не так?
Минуту‑другую Грейс молча чесала Генри морду, к несказанному удовольствию последнего, а потом тихо ответила:
– Наших мальчиков с нами нет…
Долгое время их дружная компания составляла для Грейс целый мир, даже когда Ройстон, Стивен и Леонард были в Челтенхэме или за границей, а сама она в колледже. Когда же появились Саймон и Джереми, этот мир стал еще интереснее. И вот теперь он рушился изо дня в день, распадаясь на куски. Без Стивена, Леонарда, Ройстона и Саймона, и особенно без Джереми, те немногочисленные праздники, в которых Грейс в последнее время принимала участие, не доставляли ей радости. Вместе с друзьями исчезло нечто такое, без чего балы и приемы стали пошлыми и безвкусными. Теперь Грейс предпочитала им посиделки в тесной девичьей компании, с Адой, Мод, Кэтрин и другими девушками из Бедфорда, за чашкой чая или тайком пронесенной в колледж бутылкой вина, а также походы в театры, музеи или в те же чайные.
– Ну и что? – Сесили удивленно подняла брови. – Это же не повод все время торчать дома?
Грейс прижала щенка к лицу, зарывшись щекой в его мех.
– А тебе не приходило в голову, что, пока мы здесь веселимся, они там сражаются?
– Грейс, ты святая. – Сесили закатила глаза.
– Глупости. – Грейс поморщилась, потому что Генри принялся вылизывать ей лицо.
– Я думаю об этом не реже твоего, – с легким раздражением ответила Сесили. – Но оттого, буду ли я здесь торчать в четырех стенах, как ты, или выезжать в свет, там ничего не изменится.
– Конечно, нет, – согласилась Грейс. Теперь Генри уютно устроился на ее согнутой руке и заинтересовался рукавами платья. Щенок скорчил обиженную мину, когда Грейс осторожно потрепала его за загривок, отрывая от кружевной оборки, а потом зарылся мордочкой в складки ткани и засопел. – Но неужели мысль о том, что с ними может что‑нибудь случиться, не мешает тебе танцевать?
– Уфф… – устало выдохнула Сис, принимаясь за начиненное джемом печенье. – Ну, что с ними может случиться? В Каире все тихо. Наши мальчики, поди, днями напролет слоняются по казарме или гуляют по городу. О чем я, собственно, должна беспокоиться?
Грейс ласково потрепала задремавшего Генри за ухо.
– А если там не будет так спокойно?
– А если, а если… – недовольно проворчала Сесили. – Войска Империи во всех отношениях превосходят все армии мира, а уж тем более этих варваров. Почитай газеты… И все‑таки, Грейс, что с тобой случилось? Раньше ты не была такой задумчивой.
Грейс молчала, продолжая гладить маленькое собачье тельце на своей руке. Щенок сжался в комок, шумно втянув в себя воздух, и снова вытянулся. Из головы у нее не шло последнее письмо, которое Джереми отправил из пышущего зноем Каира в середине июля. В нем он поделился с ней мыслью, что военные действия в Африке могут начаться в любой момент. На этот раз мятеж вспыхнул на юге, в Судане, и на его подавление якобы намереваются послать египетские войска под командованием некоего отставного британского полковника и кучки офицеров из разных стран, состоящих на службе у хедива. Вероятно, это произойдет уже в сентябре.
...
«Об этом противнике мы знаем не так много, – писал Джереми. – Их называют дервишами, что на местном наречии означает «святые», и возглавляет их Махди, то есть «избранный». Говорят, они вооружены только саблями, копьями и палками, в то время как египетские войска оснащены горной артиллерией Круппа и залповыми орудиями Норденфельда. В Судан планируется отправить свыше десяти тысяч человек, а это самая большая современная армия, когда‑либо пересекавшая границы этой страны. Так сказал мне один офицер, с которым я недавно беседовал на эту тему. Он же говорил мне, что был потрясен тем, что видел в казармах вернувшихся из Судана подразделений. Очевидно, по большей части, это были те самые солдаты, которые сражались на стороне Араби при Тель‑эль‑Кебире и после его поражения перешли на сторону хедива. И эти люди делали теперь все возможное, чтобы не возвращаться на войну. Некоторые из них отрубали себе указательные пальцы, чтобы их признали негодными к воинской службе по причине того, что теперь они не могут нажать на курок. Другие втирали в глаза известь с целью посадить зрение. Предлагалось даже отвозить египтян в Судан в цепях и только там освобождать для ведения военных действий. Однако, насколько я могу судить, против своей воли эта армия не сможет противостоять пусть даже и совсем некудышнему противнику. А потому выходит, что вмешаться должны будем мы, британцы, тем более мы сюда уже прибыли…»
Известие о том, что в Каире вспыхнула эпидемия холеры, к счастью, не подтвердилось. Грейс хотела рассказать обо всем этом Сесили, но вместо этого неожиданно для себя выпалила:
– А тебя вообще интересует, что за страна этот Египет и что там происходит?
– Да не особенно, – пожала плечами Сис. – С какой, собственно, стати?
Грейс чуть не поперхнулась чаем.
– Ну, хотя бы потому, что там находятся твой брат и человек, которого ты любишь… Ну, и мой брат, и наши друзья…
Сесили надкусила следующее печенье и потом долго в него вглядывалась, словно не могла понять, что же такое она съела.
– Не считай меня бесчувственной, Грейс, – сказала она наконец, – но зачем они там и что они там делают, это их, мужское дело. А я здесь, в Англии, делаю то, что должна делать в качестве невесты Ройстона. Я стараюсь, как могу, сохранить и укрепить наши связи в обществе. Потому что здесь, – Сис постучала указательным пальцем по крышке стола, так что на ее кольце молнией сверкнул опал, – здесь, в Англии, Ройстону предстоит жить. Здесь он станет графом. – Она дожевала остаток печенья.
– Ты говоришь совсем как леди Э., – язвительно заметила Грейс.
Так называл Ройстон свою мать в кругу друзей.
– И что с того? – Глаза Сис сузились. – Она знает, что нужно женщине ее положения, а это не так уж и плохо. Зачем тебе Бедфорд, Грейс? – Сис задумчиво провела по золотому ободку на блюдце. – Дай мне сказать. – Она подняла руку, словно обороняясь от возможных возражений. – Конечно, образование – это прекрасно, и ни один джентльмен не захочет скучать в обществе глупой жены и не пожелает такой матери своим детям. Против твоего поступления в колледж мне возразить нечего, равно как и против занятий Адс музыкой и живописью. Но зачем тебе университет? Не слишком ли ты усердствуешь? С тех пор как ты вернулась в колледж, у тебя в голове стали появляться странные мысли. – Сис косо посмотрела на подругу.
– Во всяком случае, – с вызовом возразила Грейс, – у меня хоть какие‑то мысли появляются.
Сис вытаращила глаза, так что стала похожа на фарфоровую куклу, с таким же блестящим и холодным лицом.
– Тем не менее ты не способна понять, чем грозит тебе связь с человеком из низов.
Грейс вспыхнула.
– Ты не смеешь так говорить о Джереми!
– Боже мой, Грейс. – Сесили со звоном поставила чашку и махнула рукой. – Его мать сама зарабатывает себе на жизнь! О чем здесь еще говорить?
«Тем не менее она отдавала все до последнего пенни, чтобы дать мне возможность учиться в Сандхёрсте» – так говорил о своей матери Джереми. Грейс представила лицо миссис Данверс, усталое и бледное, как тогда, на выпускном параде, и почувствовала, как в ней поднимается новая волна гнева.
– Ты сидишь на такой высокой лошади, Сис! Что ты, собственно, оттуда видишь?
– Ах, боже мой, совсем забыла… – Сесили возвела глаза к безоблачному небу. – Как же с нашими идеалами? Справедливости, гармонии, любви к ближнему… Знаешь ли ты, Грейс, что делает со всем этим жизнь?
Грейс продолжала гладить своего спаниеля. Она знала, что сейчас ей нужно: держать возмущение глубоко‑глубоко в себе и оставаться спокойной. Как полковник. Просто сегодня это стоило ей бо́льших усилий, чем обычно.
– Тем не менее я горжусь, что наши родители нам их привили, – тихо ответила она. – Мне, Адс и Стиви.
Сесили поставила на стол пустую чашку.
– Мне пора, – сказала она. – Времени засиживаться нет.
– Конечно, – кивнула Грейс.
– Благодарю за чай. Нет, сиди! – запротестовала Сис, заметив, что Грейс хочет подняться. – Я знаю дорогу.
Она схватила перчатки и так резко рванула жакет, что чуть не свалила стул.
Копыта глухо бухали по земле, и она, казалось, вздрагивала. Сердце Грейс учащенно билось, тем не менее она дала шпоры своей рыжей кобылице. «Давай!» – и та перелетела через изгородь. Грейс почувствовала боль в позвоночнике, на мгновенье ей почудилось, что она теряет равновесие. Но она и не думала сбавлять темп. Лошадь понеслась вокруг луга, из‑под копыт полетели комья земли и пучки травы. Дальше, дальше, мимо выжженной августовским солнцем стерни на полях и пышных бурых пашен, за край леса, чернеющий вдали размытой полосой в нескольких милях от Шамлей Грин. Вот наконец она и у цели.
– Хо! – скорее с сожалением выдохнула Грейс и осадила кобылу. Та подалась вбок. – Молодец, хорошая девочка!
Грейс выпрыгнула из седла и привязала поводья к ветке орешника.
Сегодня она не стала даже переодеваться. Лишь только Бен подготовил лошадь, запрыгнула в седло как была, в летнем платье, захватив перчатки и кнут. Так же нетерпеливо шагала она теперь по направлению к дубам и каштанам с зарослями падубника и розовыми пятнами лихниса между ними, раздвигая кнутом листья папоротника и стебли травы, которой почти полностью поросла эта тропинка. Время от времени ветерок со стороны леса холодил ее взмокшую от скачки спину и раскрасневшиеся щеки, и тогда Грейс вздрагивала.
Тяжело дыша, она остановилась на краю поляны. Когда‑то в мае здесь плескалось море колокольчиков. Грейс пошла дальше. Она ступала тяжело, словно сапоги были наполнены песком, и не отрываясь смотрела под ноги.
Грейс, простая деревенская девушка из Суррея.
Внезапно ее дыхание участилось, она отчаянно застонала и ударила кнутом по траве так, что зелень полетела в разные стороны. Кусочки листьев и стеблей заметались в воздухе, как конфетти, а Грейс все била и била, как одержимая, не в силах унять внезапно охватившую ее жажду разрушения.
«Я не такая, или вы слепы? – кричала она всем своим видом. – Та Грейс, которую вы знаете, – лишь малая часть меня!»
Уже в раннем детстве Грейс ощущала, что в ней будто дремлет дикий зверь, и он пугал ее своей непредсказуемостью. Бывали моменты, когда под ногами Грейс словно разверзалась пропасть, которая грозилась поглотить ее и в то же время манила. И у Грейс кружилась голова.
Поэтому Грейс и любила скачку, сначала на пони, а потом на лошади, верхом и в тюльбери. Во весь опор, до боли в мускулах и жжения в легких, пока пульс не начинал стучать в ушах. Словно только так, на большой скорости, она и могла преодолеть притяжение этой бездны, не иначе как немного ему поддавшись, ровно настолько, чтобы не утратить чувства безопасности.
Трудно, почти невозможно оставаться неприрученной, когда весь свет смотрит на тебя с восторженным блеском в глазах и повторяет, как ты мила со своими пшеничными волосами, глазами цвета ореховой скорлупы и лучистой улыбкой. Ты – словно солнечный лучик, который можно только любить, так хватит ли у тебя сил разочаровывать людей? И Грейс быстро научилась держать в узде темную сторону своего «я» и установила границы, в пределах которых могла безнаказанно нарушать правила. Выражение на лицах взрослых подсказывало ей, когда нужно натянуть вожжи.
Но как уживается в человеческом сердце радость и любовь с этой необузданностью и жаждой разрушения? Как может пропасть одновременно манить и отталкивать?
Есть тени, есть и свет. Есть свет, есть и тени.
Джереми Данверс это понимал.
Долгое время Грейс не сомневалась, что не нравится ему. Джереми никогда не флиртовал и даже не заговаривал с ней. Только потом она заметила, как он на нее смотрит. «Я знаю, что ты скрываешь, – говорил его взгляд. – Я знаю, и мне это нравится».
Джереми тоже была знакома эта страсть, тень которой постоянно лежала у него на лице. И в то время как Грейс смеялась, танцевала и ждала, пока Леонард окончит Сандхёрст и попросит ее руки, эта страсть исподволь влекла ее. Однако темнее всего ночь бывает перед восходом солнца, и мрак в душе Джереми излучал свет нежности, пусть и не такой, какая свойственна сентиментальным натурам. Джереми был способен только на сильную, волевую любовь, и это поначалу отпугивало Грейс, однако со временем влечение победило.
Грейс прекрасно помнила тот момент, когда почувствовала это особенно остро. Все произошло два года тому назад, на Пасху, в саду пасторского дома при церкви Святой Троицы в Гилфорде. Тогда Грейс проходила мимо Джереми с маленьким Сэмюэлем Фромом на руках, еще разгоряченная игрой с пасхальными яйцами и счастливая. Их глаза встретились лишь на короткий миг, и то, что она прочитала в его взгляде, поразило ее как громом. Ноги словно налились тяжестью, и Грейс стало трудно идти дальше. Однако еще более трудным, почти невозможным, представлялось просто подойти к Джереми и, обняв его за шею, поцеловать в губы, казавшиеся как никогда полными и влажными. Вместо этого Грейс приложилась ртом к щеке малыша, а внутри у нее все так и пело от радости.
Грейс остановилась и, задыхаясь, оглядела обезглавленные цветы и сломанные стебли, и ее глаза наполнились слезами. Пока Джереми был рядом, она не чувствовала этой разверзшейся бездны. Словно он брал ее под руку, осторожно проводя по краю. Но сейчас Грейс казалось, что она теряет равновесие и темная половина ее «я», впервые по‑настоящему пробужденная к жизни именно Джереми, постепенно берет верх.
Колени Грейс подкосились, и, ища опоры, она ухватилась за дуб. Обессиленная, Грейс прислонилась горячим лбом к его стволу, глубоко и прерывисто дыша, а потом зарыдала. Сейчас она лицом к лицу столкнулась с трудностью, о которой и думать не могла в тот грозовой день, когда давала обещание Джереми: Грейс не знала, как ей выдержать это долгое ожидание, почти два года, которые еще по‑настоящему и не начались.
Кнут выскользнул из ее рук, и Грейс обхватила руками дуб, чтобы не упасть. Она прижалась к нему так крепко, что корсет под платьем соскользнул и уперся в бедра, причиняя жгучую боль. Грейс потерлась щекой о ствол, точно кошка, которая хочет, чтобы ее погладили. Она не поморщилась, когда кора оцарапала ей кожу, и даже как будто наслаждалась жжением в ранках и видом капелек крови.
– Джереми, вернись, пожалуйста, – шептала Грейс, не отрывая губ от ствола. – Я умру без тебя.
Судан. Огромная и в то же время какая‑то ненастоящая страна, существующая лишь благодаря ощутимой, но хрупкой оболочке своих местами весьма эфемерных границ. Человеку так и не удалось навязать этой земле свою волю, зато природа всегда недвусмысленно выражала свою. Разве только на севере пределы Судана обозначены четко – горизонтальной чертой, пролегающей на полпути между небольшим торговым городом Вади Хальфа и храмом Абу Симбел. С запада естественная, а потому не менее однозначная граница проходит по берегу Красного моря, однако уже в горах Абиссинии ее линия размывается. На востоке рубежи страны теряются в бескрайних песках Сахары, а на юге – в чавкающих болотистых низинах. Даже само название – Билад‑аль‑Судан, данное этой земле арабами в двенадцатом веке и означающее «страна черных», – не выражает никакой определенности.
Около миллиона квадратных метров – слишком обширная площадь, чтобы Судан мог иметь узнаваемое лицо. Его территория напоминает лоскутное одеяло, наспех состряпанное Творцом из клочков скалистого побережья и бесплодных пустынь, покрытых пышной растительностью савван и тихих озер, речных долин и зловонных болот, выжженных солнцем холмов и горных хребтов, связанных лишь однообразными клочками неприветливого степного ландшафта. Эта суровая земля никогда не отличалась гостеприимством, иные даже называли ее «страной смерти». Однако вернее было бы сказать, что она просто оставалась равнодушной к людям и наблюдала за их страданиями со свойственным природе безразличием.
Но люди жили и здесь. Как давно – этим никто не интересовался. Цвет их кожи – от насыщенно‑медового, красно‑ржавого и корицы до какао и эбенового дерева – свидетельствовал о продолжающемся из поколения в поколение смешении арабской и африканской крови. Никто не смог бы в точности ответить и на вопрос о численности населения, которое никогда не считали. Многие и многие миллионы жителей были рассеяны по территории Судана, как звезды по небу.
Не нашлось и того, кто взял бы на себя труд дать общеупотребительные названия их племенам и разграничить их языки. Одни народы выращивали хлеб и овощи в плодородной долине Нила и жили деревнями, другие разводили скот, третьи добывали пропитание охотой. Были и те, кто беспрестанно кочевал из одного конца страны в другой в поисках воды и пастбищ для своих верблюдов. Недолгие периоды мирного сосуществования чередовались с частыми распрями и локальными войнами. В то время, как население севера возносило молитвы к Аллаху, на юге люди приносили жертвы гневным языческим божествам и духам своих предков.
Казалось бы, совсем не подходящая для завоевания и ассимиляции страна. Однако более полувека тому назад Египет решил иначе. Потому что провинция Сеннар представляла собой настоящую сокровищницу, где в изобилии струилось драгоценное пшеничное золото, а там, где вызревает зерно, можно выращивать и хлопок. Потому что на западе, в Кордофане и Дарфуре, имелись пышные пастбища и обитали племена, которые знали, как убить жирафа, чтобы не повредить его узорчатую шкуру, и умели охотиться на страусов ради их роскошных перьев. Бахр‑эль‑Базар был обилен лесами, годными к вырубке, а на юге, между плантациями гигантских тропических деревьев и волнующимся морем сочной травы, обитали слоны – второе по значимости богатство этой страны. Многочисленные, до четырехсот голов, стада этих величественных животных из конца в конец пересекали бескрайние суданские степи. И каждая толстокожая громада носила с собой в виде пары бивней в среднем по тридцать восемь фунтов драгоценной слоновой кости. Охота на этих зверей была делом исключительно прибыльным, потому что обитавшие по Белому Нилу племена не имели ни малейшего представления о ценности добываемого материала. Охотники оставались довольны сверх меры, получая за бивень горсть бусин венецианского стекла стоимостью не больше двух шиллингов, в то время как слоновая кость шла по десять шиллингов за фунт.
Однако главное сокровище страны имело не белый, а черный цвет. В Судане процветала работорговля, и многие на этом обогатились.
Египтяне не только брали от этой страны, но и успели многое ей дать. Введение новых сельскохозяйственных культур и методов выращивания позволило наконец бывшим кочевникам сменить образ жизни на оседлый. В Судане появились школы и госпитали, железные дороги и телеграфные линии, по Белому Нилу стали ходить пароходы. Разумеется, за блага цивилизации суданцы заплатили сполна. Башибузуки – иррегулярная армия хедива, которую он снабжал оружием и амуницией, но не более, – выжимали из населения, по распоряжению властей, непомерно высокие налоги. Чем больше, тем лучше – остаток оседал в их карманах. Они не знали пощады и не останавливались перед убийством. Даже и тогда, когда хедив Исмаил под давлением британских властей запретил работорговлю и страна, лишившаяся главного средства существования, погрузилась в нищету.
И вот нашелся человек, услышавший стоны суданцев, их мольбы о свободе, справедливости и освобождении от власти османского Египта – Мохаммед Ахмед, третий сын лодочника, родившийся на одном из островов посреди Нила неподалеку от Донголы. Это был умный и набожный мальчик, который уже в девять лет знал наизусть Коран и мог перечислить много поколений своих предков. После ранней смерти отца Мохаммед Ахмед проживал вместе с матерью и братом на другом острове могучей африканской реки, к югу от Хартума. Этот остров покрывали дремучие леса, дававшие жителям укрытие от башибузуков и проклятых турок. Слово турок означало на их языке любого человека со светлой кожей, будь то осман, сириец, албанец, европеец или египтянин. Это турки грабили и разоряли Судан, это их сборщики налогов опустошали деревни. А если жители не могли заплатить требуемого, мытари отбирали у них жен и дочерей и держали в плену, удовлетворяя свою дикую похоть, пока не находились деньги. До зубов вооруженные башибузуки сеяли среди населения ужас и смерть, а их «курбаш» – кнут из кожи бегемота – стал символом рабства и угнетения. Тем временем Мохаммед Ахмед взрослел, учился и молился. Он избрал духовную стезю, стал дервишем и суфием. Юноша понимал заповеди буквально и ревностно им следовал, а потому отверг множество наставников. В конце концов он отправился странствовать по стране нищим проповедником. «Путь» – так просто называл он свое учение.
– Покайтесь в грехах, – учил Мохаммед Ахмед. – Покайтесь в грехах, отриньте гордыню и зависть и не пренебрегайте молитвой пять раз в день! Будьте смиренны, кротки духом и терпеливы. Ешьте и пейте не много, посещайте могилы святых людей. Следуйте Пути – и вы спасетесь.
И неграмотные пастухи, и простодушные крестьяне понимали проповеди Мохаммеда Ахмеда.
– Турок ненасытен, – учил дервиш. – Он пьет вино и угнетает братьев по вере – так какой же он мусульманин! Тот, кто одевается, как турок, и живет, как турок, тот турок и есть! Отриньте же от себя все, что напоминает вам об обычаях турок и других неверных. Вернитесь к истинной вере, и Аллах вознаградит вас!
И эти слова были для душ людских что капли дождя для засушливой земли. Они дарили надежду, возвращали людям веру в Бога и в себя. И крестьяне толпами собирались вокруг Мохаммеда Ахмеда и с жадностью ловили каждое его слово, благословляя землю, по которой ступали его ноги. Они пришивали кусочки цветной ткани к своим белым одеждам, чтобы как можно больше походить на проповедника, платье которого было во многих местах залатано. «Это он, – повторяли они. – Вне всякого сомнения, он и есть настоящий Махди!»
Махди – что значит «избранный» – это тот, кто, следуя по пути пророка, укрепляет веру, несет в мир справедливость и восстанавливает единство Ислама. С ним придет Судный день, когда возвратится на землю и пророк Иса, которого христиане зовут Иисусом.
Разве его покойного отца не звали Абдуллой, как и сказано в пророчестве? Разве не восходит его родословная к Фатиме, дочери самого Мухаммеда? Вот он стоит перед ними, высок ростом и благостен образом, с тонкими чертами лица и зазором между передними зубами, что предвещает счастье и является знаком божьего благословения. По всем признакам, он – Махди. У него даже родинка на правой щеке, а именно так Аллах метит святых. Он уже являл чудеса и исцелял неизлечимо больных. Разве не появлялись в изобилии еда и напитки везде, где он останавливался? Знамений более чем достаточно, чтобы понять, что Мохаммед Ахмед – Махди, избранный. Кроме того, он, темнокожий и харизматичный, исполненный мудрости, доброты и бесконечного терпения, имеет три шрама на левой щеке – знак своего племени. А значит, Махди – сын своей страны и всего лишь один из своего народа.
И в то время, когда в Англии, в графстве Суррей, горстка молодых людей наслаждалась счастливейшим летом своей жизни, Мохаммед Ахмед собрал самых важных шейхов Судана на острове Абба. Одни из них прибыли из Дарфура, другие – из Кордофана, третьи – даже с побережья Красного моря. «Да, это я! – возвестил он. – Я – тот, кто был вам заповедан и кого вы ждали. Я – Махди».
«Слава да пребудет с теми, кто останется в живых, – говорил он, – и да не оставит погибших Аллах своей милостью. Эта страна должна быть очищена от турок. Лучше тысяча свежих могил, чем одна монета в карман нечестивых». А потом все повторяли за ним, как заклинание: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Пророк Его. И Мохаммед‑эль‑Махди идет по стопам Пророка».
Махди явился! Эти слова пали на нильскую воду, подобно ароматным розовым лепесткам, и быстро разнеслись ее течением от лодки к лодке и дальше – к берегу. А там караваны понесли их с юга на север, а оттуда – на восток и запад. Не обошли они стороной ни одной деревни и ни одного племени. Это была радостная весть. Женщины делились ею друг с другом у колодцев, а мужчины обсуждали ее в кофейнях. Сам Махди писал об этом в листовках, которые десятками разносили по стране и вручали всем важным сановникам.
Весть о Махди долетела и до Каира, но там ей внимали неохотно. В Хартум пришел приказ бросить двести солдат на подавление мятежа на острове Абба, а сумасшедшего, выдающего себя за Махди, схватить или, еще лучше, уничтожить. Но не успели солдаты опомниться, как последователи Махди атаковали их с дубинками в руках. Они кололи их копьями, рубили саблями и забивали камнями, пока не уничтожили всех. «Победа! Победа!» – кричали повстанцы, взметая к небу окровавленные кулаки. «Мы вернем себе нашу землю! Смерть туркам! Во имя Аллаха и Махди!»
Стивен ступал по песку, вздымая золотистую пыль. Что, собственно, было нужно? Еще раз проверить все обмундирование; пополнить запасы провианта, воды и боеприпасов; вычистить и смазать оружие… Нет, он ничего не забыл, все в порядке.
Стивен опустился на колени, а потом сел на землю. Она оказалась холодной. Тем не менее Стивен снял сапоги и носки и погрузил голые стопы в липкий, мучнистый песок. На душе сразу стало легче, словно от чего‑то освободился. Высокое, неприветливое небо походило на туго натянутое серое полотно. С моря дул прохладный ветерок, чистый и свежий. Некоторое время Стивен сидел и смотрел на воду лагуны и набегающие на берег волны, на гряду островов, ломающих едва заметную линию горизонта, коричневых, как горб верблюда. Потом вынул из кармана кителя записную книжку, в которой время от времени записывал то, что казалось ему важным, или просто фиксировал разные мысли, открыл чистую страницу и достал карандаш.