– Там в обители тебе самое место, – сказал монах, словно желая укрепить Жанну в ее неясных предчувствиях. – Девушке твоего возраста не подобает шляться по улицам.
Он встал:
– И хорошо бы тебе выглядеть соответственно твоему полу. Лицедейство неугодно Создателю. Пойдем, я покажу тебе, где ты сможешь переночевать.
Отчего это он так уверенно толкует волю Создателя? Неужели Господь менее проницателен, чем Исаак, который сразу разглядел в ней женщину?
Монах снял два ключа с висевшей на стене массивной доски, на которой красовалось множество связок. Они спустились вниз.
– Забери своего осла. На нем что, все твои пожитки?
Жанна кивнула и не стала говорить о сурже. Она забрала стоявшего у ворот Донки и возвратилась. Монах и Жанна обогнули угловое здание и пошли вдоль огорода. Какой‑то монах рыхлил землю между грядами ранней капусты. По пути Донки наложил две лепешки. Звук их падения на землю привлек внимание Дома Лукаса. Он остановился, взял у огородника грабли и отнес лепешки к куче перегноя.
– Гляди‑ка, от этого ослика есть польза, – удовлетворенно проговорил он.
Они направились к приземистому строению, располагавшемуся прямо за огородом. Монах открыл створку широких ворот, и Жанна увидела трех лошадей неизвестной ей породы. Две были гнедыми, а третья бурой. Все три повернули головы и уставились на пришедших. Особенно их заинтересовал осел. Донки выгнул шею, и Жанна вдруг испугалась того, что лошади и осел не поладят. Страх ее быстро прошел, ибо монах пересек конюшню и с грохотом открыл дверь, за которой виднелось пустое помещение, по‑видимому служившее сеновалом: охапки соломы и сена еще валялись у стены.
– Вот здесь ты и твой ослик можете провести ночь, – сказал монах.
Помещение освещалось только светом, проникавшим через отдушину.
– Женщине не подобает бродить по аббатству, – важно сказал Дом Лукас, – тебе придется оставаться здесь.
– Вы меня запрете?
– Нет.
Монах открыл еще одну дверь, которая, как оказалось, выходила в поле.
– Ты можешь выйти отсюда и прогуляться. У тебя есть еда?
Жанна с извиняющимся видом покачала головой.
– Кто‑нибудь из братьев принесет тебе миску супа, хлеб и воду. Завтра я решу, в какую обитель тебя отправить. Помолись перед сном Богу и поблагодари Его, что Он даровал тебе кров на ночь.
Монах направился к двери в перегородке, вышел и запер ее с прежним грохотом.
Так вот он, значит, какой, Париж.
Жанна вышла справить нужду в поле, а потом перетрясла две охапки соломы, надеясь соорудить из них постель поудобней.
Четыре раза пробил колокол.
Жанна снова вышла посмотреть на небо и поле. Никогда в Ла‑Кудрэ никто не попрекал ее одеждой и не давал столь откровенно понять, что она всего лишь женщина. Работа на ферме и в поле касалась всех одинаково, и если пахота приходилась на долю мужчин, то это оттого, что они были покрепче.
Здесь же она оказалась в мире мужчин. Жанна пожалела о том, что обратилась в это аббатство. Лучше было бы просто бродить по улицам в надежде на удачу. Звон к вечерне застал ее в колебаниях между разочарованием и безрассудной надеждой.
Загремел замок, и дверь, ведущая в конюшню, отворилась. Оттолкнув ее ногой, вошел монах с миской супа и хлебом в одной руке, кувшином в другой. Он украдкой посмотрел на Жанну, поставил все на землю, вышел и запер за собой дверь. Казалось, что он боялся лишний раз взглянуть на девушку.
Она съела весь суп и хлеб, потом попила воды, оставив немного, чтобы смочить тряпицу, в которую было завернуто масло. Донки утолял голод разбросанной повсюду соломой.
Потом при помощи тяжелой палки Жанна заперла дверь в поле, достала из корзины одеяло, закуталась в него и улеглась. Она вытащила из кармана плаща зеркальце и в последних лучах заходящего солнца посмотрела на свое отражение. Ей почудилось, что она вновь рождается на свет.
Жанна перебирала в памяти все, связанное с Исааком. Она не сомневалась, что они еще встретятся. Теперь ей предстояло отыскать двоих – его и Дени.
Вскоре она погрузилась в глубокий сон.
Бегство от добродетели
Утром снова загремел замок. Жанна уже проснулась и предусмотрительно спрятала зеркальце в карман плаща. В двери появился все тот же монах с кружкой молока в руках. За ним шел Дом Лукас.
– Ты уже помолилась? – спросил он у Жанны.
Он строго посмотрел на нее. Жанна осторожно кивнула. Она лгала, ибо не произнесла сегодня ни слова на латыни.
– Я принял решение, – объявил Дом Лукас. – Ты отправишься к нашим сестрам, монахиням‑кордельеркам. Это лучшее место для того, чтобы сберечь твою добродетель до свадьбы или до того дня, когда с их согласия ты решишь принять постриг.
Это прямо невероятно, вот так взять и решить все за нее! Разве монахи и стражники – это одно и то же? Монах подал Жанне кружку, а Дом Лукас вручил ей клочок бумаги, который достал из кармана.
– Ты передашь это от меня матушке Елизавете, настоятельнице обители.
Жанна поставила кружку на землю и взяла письмо. Читать она все равно не умела, так что и притворяться не стоило. Кроме того, эти люди уж точно пишут все на латыни.
– Брат Батистен покажет тебе дорогу. Да пребудет с тобой воля Божья, – сказал Дом Лукас и вышел.
Брат Батистен посмотрел на Жанну остекленевшим взглядом.
– Я жду, когда ты допьешь молоко, – произнес он.
Жанна поспешила покончить с завтраком и протянула монаху кружку. Тот поставил ее в миску, водрузил сверху кувшин и объяснил, как дойти до женской обители ордена кордельеров. Путь был недолгим, но идти предстояло через поле, ибо монах и мысли не допускал, что девушка снова окажется на земле аббатства. Выйти надо тотчас, чтобы он мог запереть наружную дверь. Ее просто‑напросто выставляли вон.
Жанна сложила одеяло и спрятала его в одну из корзин. В поле она вышла в самом скверном настроении. Идти к кордельеркам? Вряд ли ей уготован там лучший прием, чем в аббатстве. Но, быть может, женщины окажутся добрее к сироте?
Жанна добралась до цели к самому концу службы. Под звон колоколов из храма выходила вереница женщин в коричневых платьях, символически подпоясанных шнуром с тремя узлами.[9]Их лица были почти скрыты капюшонами, а под платьями угадывались изможденные тела. Голые ноги монахинь были обуты в сандалии. Жанна спросила одну из сестер, где ей найти настоятельницу, – та оказалась рядом. Она уставилась на девушку и спросила:
– Что делает юноша в нашей обители?
– Я не юноша, – твердо ответила Жанна. – Я девушка, и меня послал Дом Лукас из аббатства Сен‑Жермен‑де‑Пре.
В этот миг настоятельница откинула капюшон, и Жанна едва удержалась от смеха: матушка Елизавета оказалась точной копией кузнеца Тибо. Даже усы были на месте. Жанна вытащила из кармана письмо. Настоятельница взяла его и развернула с разгневанным видом.
– В твоих краях так одеваются все девушки?
– Да, все бедные крестьянки.
– Надо говорить: да, матушка.
Дело принимало плохой оборот. Монахиня прочитала письмо, прищурилась и машинально пожевала что‑то, оставшееся за зубами с завтрака.
– Иди за мной.
– А мой осел?
– Это твой?
Матушка Елизавета велела одной из сестер отвести осла в конюшню. Жанна искоса наблюдала за Донки, которого разместили под большим навесом у здания при входе в обитель. Потом девушку отвели в комнату на первом этаже, оказавшуюся немногим привлекательней, чем обиталище Дома Лукаса. Пожалуй, она выглядела даже победнее. На низкой кровати, над которой висело распятие из черного дерева, не оказалось даже тюфяка. Монахиня стояла, так что и Жанне не оставалось ничего другого.
– Ты разбираешь латынь?
Жанна помотала головой.
– Дом Лукас бесконечно добр и просит нас взять тебя послушницей под защиту обители нашей и веры, ибо нет для дьявола добычи соблазнительней и легче, чем молодая неискушенная в делах мира сего девушка. Наши сестры принимают три обета: целомудрия, бедности и послушания. Мы строго следим, чтобы они не нарушались в этих стенах. Хотя послушницы и не дают клятву, они должны подчиняться всем нашим правилам.
Произнеся все это грозным тоном, монахиня вперила в Жанну немигающий взгляд. Да уж, он был острее гвоздей!
– У тебя есть пожитки?
Жанна помотала головой.
– Но осел все же твой?
– Да.
– Это уже имущество. А чем он нагружен?
– Там вещи, которые я прихватила из дома.
– Что за вещи?
– Сковорода… кусок масла… немного соли. И еще одеяло.
Матушка Елизавета кивнула:
– С приходом сюда ты должна отказаться от всего этого и передать вещи в распоряжение обители. Взамен мы обеспечим тебя едой, будем учить и заботиться о твоей душе. Ты станешь выполнять любую порученную тебе работу, помня о совершеннейшем послушании.
Жанна вздрогнула. А как же зеркальце? Зачем оно сестрам, которые и думать забыли о своем женском естестве? Жанна недоверчиво посмотрела на настоятельницу. Она хочет жить, а ее замуровывают заживо! Судьба и так лишила ее самого дорогого, а тут хотят оборвать последние связи с миром. У нее почти ничего не было, и вот следует расстаться с последним.
– Ты поняла, что я говорю?
Жанна кивнула.
– Тогда ступай за своими вещами, а там мы поглядим, чем они могут послужить обители.
Жанна встала и направилась к двери.
– Жанна Пэрриш, – промолвила матушка Елизавета, – не думай, что твое молчание меня обманет. Я знаю все девичьи уловки.
Жанна обернулась и посмотрела на нее без всякого выражения. Потом повернула ручку двери.
Не сомневаясь, что за ней внимательно наблюдают из окна, Жанна медленно побрела к конюшне. Саму же конюшню настоятельница видеть не могла. Жанна отвязала Донки, вывела его к воротам и вышла, не ускоряя шага. Оказавшись снаружи, она стегнула осла поводьями, и тот затрусил порезвее. Жанна бежала рядом, и вместе они свернули на первом же углу.
Она счастливо ускользнула из пут добродетели. И тут же едва не попала в худшую переделку.
Прямо над ее головой раздался какой‑то крик, но Жанна не обратила на это внимания. Парижане вообще почем зря драли глотку.
– Берводы!
Таинственное заклинание прозвучало громче и настойчивее.
– Берводы!
Господи, что это значит? Какой‑то цеховой клич? Слово на местном наречии?
Жанна подняла голову в тот самый момент, когда некая исчерпавшая свое терпение женщина уже собралась в третий раз издать странный вопль. В один миг Жанна все поняла. Она резво отскочила и потянула за собой Донки. Женщина держала в руках ночной горшок, который намеревалась прямо с третьего этажа опорожнить в протекавший внизу ручей. Поток мочи и нечистот обрушился в канавку. Она здорово прицелилась! Так вот что она кричала: берегись воды!
Жанна не знала тогда, что специальным эдиктом король Карл VII обязал всех трижды предупреждать прохожих, прежде чем выливать из окон нечистоты. Сколько добрых горожан приходили в те времена домой, украшенные помоями и нечистотами!
Через две улицы перед Жанной вдруг возникла огромная туша, лишь отдаленно напоминавшая человека. Там, где у нее должна была быть рука, торчала голая кость, лицо было окровавлено. Потрясая ею, туша принялась что‑то канючить. Кудлатые волосы образины разметались по жирному и грязному лицу, с которого на Жанну уставились звериные глазки. Девушка отпрянула.
– Сжальтесь! Один денье!
Жанна уже собралась дать монетку, но тут заметила, что рукав, из которого торчала кость, как‑то странно изогнут. Нет сомнения, бедняга спрятал руку в рукав и держал в ней кость, пытаясь разжалобить и испугать девушку. Было чего пугаться – при желании кость могла стать грозным оружием. Приглядевшись, Жанна заметила, что и кровь, стекавшая по лицу нищего, была необычного цвета. Цвет настоящей крови был ей знаком – увы – слишком хорошо.
Конечно, оборванец просто измазал себя ежевикой!
Быстро позабыв о приступе щедрости, Жанна осторожно обошла несчастного лицедея, умудрившегося напугать, похоже, и Донки. Да, Париж оказался куда менее гостеприимным, чем забытая Богом деревушка Ла‑Кудрэ. В этом вместилище силы и власти следует быть осмотрительной. Жанна не очень‑то понимала разницу между королевскими слугами и клириками, но решила, что они друг друга стоят. При этой мысли она даже скорчила гримасу.
Звук колокола напомнил ей, что оставалось еще несколько часов, чтобы найти убежище на ночь. Случай привел Жанну на улицу Монтань‑Сент‑Женевьев. Из каких‑то ворот высыпала толпа опрятно одетых молодых людей, в своих черных шапках они напоминали стаю галок. У двери валялся еще один нищий с босыми почерневшими ногами, но без кости и ежевичного сока. Два или три молодых человека подали ему несколько монет и кусок хлеба. Когда они удалились, Жанна спросила у нищего, что это за здание.
– Ломбардский коллеж, – ответил тот, – это для тех, кто учен и богат. Богат!
Солнце припекало, и Жанна свернула в переулок, огибавший коллеж. Протекавший по нему ручеек был так глубок и загажен, что ей стоило труда сохранить равновесие.
Пройдя шагов двадцать, Жанна заметила створку незапертой двери. Она заглянула в щель и обнаружила за дверью похожее на сарай помещение с такими закопченными стенами, что они казались черными. На земляном полу валялось сломанное колесо, а у стен стояли козлы. Все это выглядело совершенно заброшенным. Жанна вошла внутрь и сначала робко, а потом во весь голос позвала хозяев. Ответа не было. Девушка завела в сарай Донки, прикрыла дверь и осмотрелась. Помещение было просторным, примерно пятнадцать на пятнадцать шагов. Одна из стен была особенно закопченной, должно быть, там прежде располагался очаг. Об этом же говорила дыра в потолке между балок. Два узких окошка по сторонам от входа едва пропускали дневной свет. На полках в глубине сарая Жанна нашла несколько гвоздей и дощечек.
Судя по этим находкам, остаткам стружки и щепкам, когда‑то здесь помещалась мастерская плотника. В глубине Жанна наткнулась на железное ведро, совершенно почерневшее от сажи. В стенках его были пробиты дырки, а на дне лежали остатки угля. Жаровня. Вот, значит, где мастер разжигал огонь. В углу у двери стояла тяжелая палка, чье предназначение выдавали железные крюки по сторонам от двери. Поскольку другого выхода отсюда не было, видно, здешний обитатель запирался изнутри. Зачем? Наверное, на время сна. Но вот постели‑то Жанна и не обнаружила. Интересно, как он закрывал мастерскую снаружи? В тяжелой двери был замок, но ключ отсутствовал.
Вдруг девушке показалось, что где‑то струится вода. Внимательно приглядевшись, Жанна увидела еще одну дверь, прямо напротив входной. За ней открывался крошечный дворик с обросшим мхом фонтанчиком.
Жанна вернулась в мастерскую, ибо ничем другим это помещение быть не могло. Отчего же его забросили? Как давно? Можно ли здесь обосноваться? Здесь было прохладно, что обещало отдых от летнего зноя. Но каково‑то будет в зимнюю стужу?
Жанна решила дождаться прихода хозяина, но шло время, и никто не появлялся. Нужно было достать еды для себя и сена для Донки, но Жанна решила не двигаться с места столько, сколько вытерпит. Сюда ее привело, похоже, само Провидение, и следовало лишь понять, действительно ли это так.
Жанна подкрепилась орехами и сходила за водой к фонтанчику. Она отмыла лицо от пота и пыли большой дороги. Хорошо было бы помыться целиком, но Жанна дрожала при мысли о том, что кто‑то застанет ее голой.
На соседней колокольне зазвонили, и Жанна решилась выйти наружу. Она прошла по переулку до самого конца, где он выходил на широкую, частично замощенную дорогу. Слева, за оградой Ломбардского коллежа, она упиралась в поле. Две женщины пристроились там, справляя нужду. Жанна последовала их примеру. Трава тут была редкой, но на ужин для Донки хватит, решила она.
Жанна вернулась в мастерскую, дрожа при мысли, что обнаружит там человека, копающегося в ее пожитках и поджидающего владелицу. Она сунула руку в карман и нащупала нож.
Затаив дыхание, Жанна толкнула дверь. Никого. Может, остаться здесь на ночь? А на чем спать? Да ладно, главное – у нее была крыша над головой. Хорошо бы разжечь огонь, но она забыла прихватить огниво из Бук‑де‑Шен. Да и жечь все равно было нечего, здесь не нашлось даже огарка свечи.
Жанна боролась со слезами. Она всхлипнула и взяла себя в руки.
Снова зазвонили колокола. С улицы послышались голоса. Девушка высунулась наружу. Там, за поворотом, из коллежа, должно быть, расходились по домам довольные и веселые молодые люди. Жанна ошибалась: позже ей предстояло узнать, что юноши радовались концу занятий прямо во дворе коллежа.
На улице смеркалось, в переулке стало сумрачно, а в мастерской чересчур прохладно. Жанна отвела Донки на поле пощипать траву. Осел был так любезен, что справил там и свою нужду.
Звуки колокола разносились в тихом и ласковом июньском воздухе. Жанна вернулась в мастерскую и принялась устраиваться на ночь.
Если она останется здесь, сколько еще всего придется сделать: поставить запор, раздобыть кровать и топливо для очага…
Жанна вспомнила монахинь и раздраженно вздохнула. Они хотели защитить ее добродетель, но добродетель, которую защищают насильно, становится первой жертвой насилия.
Жанна сняла с Донки корзины и поглядела на свои пожитки. Можно бы продать мешки с суржей, но им есть и другое употребление. Жанна завернулась в одеяло и, перегородив дверь палкой, устроилась в том углу, который показался ей самым теплым.
Она услышала звон колокола и, погрузившись в мечты об Исааке, наконец уснула.
Deliciae angelorum
К утру тело ее онемело так, что она с трудом поднялась на ноги. На улице с каким‑то исступлением пели птицы. Жанна снова отправилась в поле, раздумывая о том, как запирать дверь снаружи: не могла же она вечно сидеть внутри, как в мышеловке! Выход подсказал ей попавшийся на глаза большой, плохо обтесанный камень почти кубической формы. Жанна с трудом доволокла его до мастерской. Теперь необходимо было найти веревку. Жанна была крестьянкой и прекрасно знала, что дело это непростое. Она вернулась в поле и нарезала высокой травы. В мастерской она очистила ее и связала в жгут длиной в добрых четыре локтя. Жанна обвязала его вокруг камня, просунула свободный конец в отверстие в створке двери и опробовала свое изобретение: дергая за веревку снаружи, она подтаскивала камень к двери. И та казалась закрытой. Довольная собой, Жанна отправилась на поиски вещей, которые требовалось раздобыть. На страже мастерской остался Донки.
Побродив по окрестностям, Жанна нашла лавку, где ей продали огниво за три соля, паклю за один соль, пять свечек за десять, хлеб и колбасу. Кузнец‑жестянщик за двенадцать солей уступил ей кувшин и за двадцать пять – тесло. Сосновую плашку длиной с руку, на которую Жанна украдкой посматривала, он просто подарил ей. Так было потрачено маленькое состояние, но зачем вообще нужны деньги, если не тратить их, когда возникнет нужда?
Отнеся все свои сокровища в мастерскую, Жанна снова отправилась в город и в рощице, которую она приметила за монастырем доминиканцев, вооружившись теслом, добыла сухих веток и собрала их в вязанки. Вышло целых пять.
Вернувшись, она отнесла козлы, сосновую плашку, кувшин воды и ведро с хворостом к перекрестку своего переулка и улицы Монтань‑Сент‑Женевьев. Нищий был на прежнем месте, и Жанна, пообещав денье, препоручила ему надзор за своим имуществом. Через несколько минут она вернулась, таща мешок с суржей, кусок масла, немного соли и сумку с орехами. Ей не терпелось привести в исполнение недавно родившийся план. Из суржевой муки, воды и щепотки соли она замесила тесто, нарезала его треугольниками и положила на них очищенные орехи. Самое трудное было еще впереди. Предстояло разжечь огонь. Пакля занялась тотчас, но слишком зеленые ветки никак не хотели разгораться и противно дымили. Наконец появился огонь. На все это ушло никак не меньше часа, ибо, когда все было кончено, прозвонили одиннадцать. Жанна отрезала немного масла, бросила его на сковородку и поставила ту на огонь. В раскаленное масло она поместила свои треугольнички, которые на глазах стали покрываться золотистой корочкой. Нищий учуял аппетитный запах. Он поднялся и, волоча за собой ногу, приблизился.
– Пахнет неплохо, – сказал он.
– Ну что, хочешь денье или пирожок? – спросила Жанна.
Нищий задумался.
– Если я надеюсь удержать душу в теле, вернее мне взять пирожок, – сказал он и подцепил один деревянной палочкой, которую ему протянула Жанна. Она наблюдала за своим первым клиентом. Нищий распробовал лакомство, закрыл глаза и пробормотал, шамкая беззубым ртом:
– Язык проглотишь, черт побери!
Жанна так и застыла с деревянной палочкой в руке. Этого выражения она никогда не слыхала. Неужели первый клиент испортит ей все дело?
– Невкусно?
– Так меня накормят в раю, если я, конечно, попаду в него.
– Тебе понравилось?
– А я о чем толкую? Сколько ты берешь за штуку?
– Три денье.
– Мало, – запротестовал нищий с выразительным жестом, – мало! Четыре!
Жанна расхохоталась. Прозвонили полдень. Школяры, как и вчера, появились в воротах коллежа. По улице струился запах поджаренного теста. Двое юношей приблизились и вытянули шеи.
– Что это там у тебя?
– Пирожки с орехами.
– Да нет, печенье ангелов, – воскликнул нищий.
Они засмеялись.
– Почем продаешь?
– Три денье.
– Я, пожалуй, возьму один.
Первый настоящий клиент Жанны получил пирожок прямо со сковородки. Парень, костлявый дылда с длинным носом и глазами ласки, протянул Жанне монетки и поспешил отведать покупку. Он ел и постанывал от удовольствия:
– Deliciae angelorum quasi quam stuprum! [10]
Жанна не поняла ни слова, но увидела, что еще двое юношей устремились к сковороде. Поглощая кушанье, они даже пританцовывали. На сковороде оставалось два пирожка, которые были немедленно проданы. Жанна снова взялась за дело. Около нее собралась целая группа школяров, с нетерпением наблюдавших, как она месит тесто, солит его, начиняет орехами, кладет масло на сковородку.
– Парнишка, – сказал первый покупатель, – не худо бы тебе еще и вино продавать.
Кто‑то ответил ему на латыни. Жанна снова ничего не разобрала, но по сальным смешкам его товарищей догадалась, что парень сказал непристойность. Еще кто‑то посоветовал Жанне дать нищему пару монет, чтобы он убрался отсюда.
– Это будет не по‑христиански, – сказала Жанна.
– Не по‑христиански будет сдохнуть от эпидемии из‑за этого мешка со вшами! – настаивал парень. – Уж и не знаю, как он ускользнул от стражи, но мы сами позаботимся, чтобы и духу его здесь не было.
– А что такое пидемия? – спросила Жанна.
– Эпидемия, – поправил ее парень с длинным носом, судя по всему, слывший здесь за умника, – это когда много людей заболевают одной и той же болезнью, которую Бог знает как передают друг другу. Ты что, вчера родился? Где ты был пять лет назад? У нас тут была эпидемия оспы. Видел бы ты это! Все тело покрывается нарывами, а в конце концов человек не может дышать и умирает. Он начинает гнить еще до того, как отдает Богу душу. Никто не хотел выходить на улицу и никого не пускал к себе.
Жанну передернуло.
– А семь лет назад была еще одна. – Дылда продолжал нагнетать страсти. – Пятьдесят тысяч трупов! Везде мертвецы, на кладбищах не хватало места! Некоторых сбрасывали прямо в Сену, и среди них попадались еще живые. В Отель‑Дье их клали по пятеро на одну койку. Среди них чудом попадались живые, но и те недолго протягивали!
– Довольно! – вскрикнула Жанна.
Парень хохотал, довольный произведенным эффектом. Его приятели тоже смеялись над этой тирадой и ужасом, в который она повергла Жанну.
– Из каких ты краев? – спросил болтун. – Ты с ярмарки?
Жанна уже знала, как отвечать на такой вопрос, ибо тех, кто болтался при ярмарках, считали бродягами и людьми никчемными.
– Нет, – сказала она, – я из Нормандии.
– Вот что я скажу тебе, приятель: если дело у тебя идет хорошо, то это не только из‑за пирожков, но и благодаря твоей персиковой мордашке. Избавься от этого вонючки!
Сам вонючка все слышал, но сидел помалкивая. Жанна поймала его взгляд, похожий на взгляд загнанного зверя.
О персиковом цвете своего лица она уже знала, поглядывая временами в зеркальце и всякий раз испытывая потрясение.
Жанна трудилась не покладая рук, пока не пробило пять. В дело пошел весь хворост, половина куска масла и всех орехов и треть мешка суржи.
Сама Жанна не попробовала ни одного пирожка, но понимала, что коричневая суржевая мука придавала им совершенно особенный вкус.
Выручка ее составила двести восемнадцать денье, иначе говоря, она окупила потраченные сорок один соль и заработала еще двадцать три.
– Как ты думаешь, приходить вечером? – спросила она нищего.
– Нет, – ответил тот, – лучше завтра к полудню. Я буду ждать тебя. Послезавтра воскресенье, тебе лучше быть на месте к концу мессы, часов в девять. Знаешь, облатками сыт не будешь.
Думая о своем, Жанна вернулась в мастерскую. Она зажгла свечку, впервые за несколько дней вымылась у фонтана и, не зная, чем вытереться, стала, подрагивая, греться у жаровни. Надо бы найти еще хворосту. Суржи, масла и соли надолго не хватит. Придется покупать, и, быть может, стоит придумать еще какую‑нибудь начинку.
Жанна оделась при свете свечи, совершенно одна в пустой мастерской.
Ей было трудно заснуть в эту ночь. Ко всему еще полнолуние. Исаак. Дени.
Дракон
Назавтра она заработала тридцать один соль. Нищий по праву получил свой пирожок. Надо же, его звали Матье, как и ее отца. Родился он в Орлеане тому уж лет двадцать. Поскольку раз в день Жанне, хочешь не хочешь, приходилось отлучаться, чтобы наполнить кувшин водой, он сделался хранителем ее козел с жаровней.
В воскресенье она заработала сорок шесть солей и вскрыла второй мешок с суржей.
В понедельник – двадцать семь солей. Настало время купить три охапки соломы, чтобы устроить себе ложе помягче и потеплее, чем голая земля.
Жанна прикинула, что, тратя в день сорок солей на закупку провизии, она может заработать вдвое больше. Выходила тысяча двести солей в месяц, примерно сорок турских ливров. Ей вполне хватит, чтобы нанять помощника, ибо как успеть одной делать покупки, собирать хворост, наблюдать за лотком и всем прочим?
Во вторник Жанна дала пять солей Матье, наказав отправиться в баню и вывести вшей кедровым паром и настойкой камфары. Она дала ему белье, штаны и рубаху, купленные по случаю у старьевщика за двадцать пять солей.
– Я хочу, чтобы ты сжег свои старые вещи, – сказала она вежливо, но твердо.
– Но я стану похож на доброго горожанина и не смогу просить милостыню!
– Матье! Ты больше не нищий, и мне нет дела до того, что ты думаешь! Погляди, что ты зарабатываешь: едва один соль в день. С воскресными подаяниями. Не больше тридцати пяти солей в месяц. Я обещаю тебе верных пятьдесят, если будешь работать на меня. Вот только на ноги твои глядеть страшно, не поймешь даже, какого они цвета!
Нищий нервно переступил, одна нога у него была длинней другой, отчего он ходил вперевалку.
– Быть чистым денег стоит, – сказал он в свое оправдание.
– Не в деньгах дело, а в лени, – возразила Жанна. – Отчего не помыть их в фонтане?
Матье поморщился и взглянул на Жанну:
– Пятьдесят солей?
– Даю слово.
– И пирожок в придачу?
– А как же! Вот и будет пятьдесят шесть солей.
Нищий смотрел на нее по‑прежнему нерешительным и даже недовольным взглядом:
– Ну ладно, пятьдесят пять солей и пирожки?
Жанна взглянула на него и улыбнулась:
– Сначала помойся, если тебя не вышвырнут из бани.
– А отчего это меня должны вышвырнуть? – обиделся Матье.
– Потому что такого бродягу, как ты, еще поискать. Да, и чтоб на глаза мне больше не попадалась эта твоя шляпа!
– Не тебе, паренек, учить меня жить!
– Я вовсе не паренек, Матье, а девчонка. Ясно?
Тот уставился на Жанну, моргая от удивления:
– Черт побери, ты девчонка, ты?
– Самая что ни на есть, Матье. Разве парень подарил бы тебе эти тряпки? Сказано тебе, иди мыться!
– И возвращаться босиком?
– Ты грязь носил вместо башмаков!
Матье рассмеялся:
– Да уж, язычок у тебя подвешен!
Он наконец удалился, неся на руке новое платье.
Матье вернулся, когда звонили к вечерне. Жанна узнала его только по рубахе. Ей даже показалось, что хромота его куда‑то исчезла. Неужто он так зарос грязью? Даже оскал беззубого рта не очень‑то бросался в глаза. От него несло камфорой, должно быть, борцы со вшами поработали на совесть. Волосы были тщательно приглажены и еще не высохли.
– Они не хотели меня пускать.
– Я их понимаю.
Жанна достала из кошелька два соля и подала ему:
– Теперь быстро к цирюльнику, у тебя борода разбойника с большой дороги. И скажи им, чтобы укоротили волосы, ты совсем зарос.
– Я что, босым пойду к цирюльнику?
Матье, казалось, ни о чем, кроме башмаков, и думать не мог.
– Завтра я куплю тебе башмаки. Ты и так обошелся мне сегодня в пятьдесят солей.