– У тебя не жирные ляжки, – соврал я.
– Меньше всего я люблю свои ноги.
– Правда, что ли?
– Когда я была маленькая, папа называл меня мисс Пышка, мисс Пышка‑Глупышка.
– Прелесть какая.
– Да. Он не пытался подавлять меня или еще там чего. В общем, я натягиваю юбку а потом стаскиваю шорты и начинаю надевать носки, а ноги у меня блин все волосатые, а там так душно, и угадай что. Появляется Стейси Бенсен. Блядь. Стейси блядь Бенсен. И я, значит, думаю: Блин, надеюсь, она меня не заметит, понимаешь? И я стараюсь не смотреть, но не могу удержаться. Стейси блядь Бенсен сидит там на соседней скамейке, и оба ее глаза сине‑черные, и голова ее гребаная вся в огромных белых бинтах, а на макушке лысое пятно.
– Ух ты, ну ты ее и отпиздила.
– Да уж. Но я к чему все это: она переодевалась, так? И плечики у нее были совсем голые и бледные и все такое, и в руках она держала блузку, и блузку эту чертову она прижала к лицу, и хрен знает почему, она плакала.
– Просто плакала?
– Да, не перебивай. Сидит она там в одном только блин черном лифчике, лицо в белых бинтах, и плачет, и лифчик у нее такой – блестящий черный атлас, полная дрянь.
– А ты разве не носишь один и тот же лифчик с восьмого класса? – спросил я. – Тот, в голубой цветочек?
– Да, – сказала она кивая. – Да ты слушай, вот она, значит, Стейси Бенсен, лицо закрыто ладонями, рыдает. И не знаю, я только раскрыла рот, чтобы сказать что‑нибудь, но черт, я не знала, что сказать, потому что, ну, Стейси Бенсен такая стройная и уверенная блин в себе и у нее такие идеальные длинные ноги, как у модели, которая нижнее белье рекламирует.
– Да, она что надо, – сказал я.
– Да не в этом дело. Она вся такая милая. Как она говорит, как улыбается – она милая.
|
|
– Н‑да, – сказал я.
– Даже с фонарем под глазом и с чертовыми бинтами, она все равно такая милая.
– Наверное, – сказал я.
– Для меня радостью было просто на нее смотреть и воображать, как это – быть Стейси блядь Бенсен, хоть на минутку. Ты когда‑нибудь думал об этом?
– Ну не Стейси Бенсен. Винсом Нейлом из Mötley Crüe, обычно я представляю себя им.
– Ну вот, я смотрела на нее и думала: Ну как можно быть такой хорошенькой? И знаешь, она наверняка уже занималась сексом, один или два раза, или даже несколько раз.
– Ты откуда знаешь? – спросил я.
– Она всегда так во всем уверена. И она никогда не задает вопросов, и не стесняется, и выставляет свое тело в раздевалке. Я слышала, она флиртует с учителями напропалую. В общем, я смотрела на нее и думала, она когда‑нибудь чувствует себя уродиной? И как нарочно, она снова начинает плакать.
– Ну и?
– «Ты в порядке?» – спрашиваю. А она все плачет и плачет. «Ты уверена?» – снова спрашиваю, и тогда она говорит – только послушай, – «Похоже, я блин беременна».
– Правда? – спросил я. – Так и сказала?
– Правда, – сказала Гретхен. – И я спрашиваю, ну не знаю, может, учителя позвать, и она говорит: «Оставь меня блин в покое», ну и я быстро надеваю туфли, чтобы уйти, и снова слышу, как она плачет, и я оборачиваюсь и вижу, как Стейси поднимает голову, – вот тут‑то и начинается самое странное, – и выглядит она, как церковная открытка, с серебряными слезинками в ковшике ладоней и как будто все слезинки хором произносят: ПОМОГИ МНЕ, ГРЕТХЕН, и я делаю шаг в ее сторону, и пытаюсь сообразить, что блин сказать, но Стейси кричит: «Оставь блин меня в покое!» А я хочу сказать: ты такая красивая, но я знаю, что, сказанное вслух, это прозвучит по‑лесбиянски, хотя я ведь совсем другое имею в виду.
|
|
– Понимаю, – сказал я.
– Вот. Так что я посидела минутку, а потом встала и меня аж зашатало. Голова закружилась, и я вспомнила, что даже переодеваться не закончила. Она такая была красивая, даже когда плакала – даже еще красивее, – что я забыла блин переодеться! Что ты обо всем этом думаешь?
– Думаю, быть девчонкой – это просто безумие какое‑то.
– Да уж, – сказала она. – Да уж. – Она доела хот‑дог, вытерла уголки губ белой салфеточкой и сказала: – Ну что, хочешь проехать мимо ее дома?
ДВАДЦАТЬ ДВА
Ну вот, теперь мы знали невероятную прекрасную тайну, неизвестную больше никому. Стейси Бенсен беременна. Не кто иной, как Стейси Бенсен, с этими ее значками Вместе с Богом, воздержанием от выпивки и многочисленными брошюрами «Матери против вождения в пьяном виде». В общем, тем вечером мы проехали мимо ее дома не меньше трех раз, каждый раз сбрасывая скорость и вглядываясь. Из конца в конец квартала и обратно. Всякий раз у дома Гретхен сбрасывала скорость. Почему? Ну не знаю, может быть, надеясь увидеть быстрый взгляд, трепетание занавесок, насупленные брови в окне, какое‑нибудь послание, какой‑нибудь признак жизни, хоть что‑нибудь. Честно, понятия не имею. Стейси Бенсен была единственной девчонкой, о которой мы наверняка знали, что ее трахнули. Во всяком случае единственной из наших ровесниц. В смысле, конечно, мы о таком слышали, по телевизору видели, но это – это по‑настоящему имело значение. Мы снова замедлили скорость у ее дома. У Стейси Бенсен был большой квадратный дом, выстроенный из белого кирпича, раза в два больше моего или Гретхен. Над крыльцом был милый желтый навес, а позади – бассейн, в это время года уже накрытый. На подъездной дорожке, позади новенького черного седана, стоял чертов красный «мустанг»‑кабриолет Стейси. Перед домом разбит крохотный садик, окрашенный в осенние бурые и тускло‑зеленые тона и охраняемый разнообразными цементными зверюшками: улыбаясь, два синих кролика сидят на задних лапах, маленький эльф играет на мандолине, белый лебедь изогнул шею, а огромный бурый олень прильнул мордой к земле. Я заметил зверей, когда мы проезжали мимо в последний раз, и улыбнулся.
|
|
– Вот черт, ты видишь всех этих животных перед домом? Это к чему? – спросил я.
– Типа она Белоснежка хренова, – прошептала Гретхен.
– Да, похоже.
– Мы должны что‑то с ними сделать, – сказала Гретхен.
– Давай, – сказал я, и все, до чего мы додумались – это остановиться перед домом в четвертый раз, оставить машину, не глуша мотор, схватить кроликов, потом эльфа, потом лебедя, быстро выставить их всех на крыльцо, позвонить в дверь и вернуться в «эскорт», чтобы удрать на бешеной скорости.
ДВАДЦАТЬ ТРИ
В гараже у Бобби Б. на полную громкость был включен AC/DC, а сам он отчаянно пытался завести свой фургон. Я наблюдал, сидя на капоте неисправного «шевроле», чей черный хромированный нос выглядывал из‑под бежевого пыльного брезента. Было часов восемь вечера, все еще тепло, бабье лето и все такое, но быстро темнело. У Бобби Б. был рабочий фонарь, подвешенный к выступу гаража, и он отбрасывал на пустые белые стены длинные, странные тени.
– Так, чертово радио работает, – пробормотал Бобби Б., почесывая затылок. – Значит проблема не в электричестве. Может, генератор?
Фиолетовый фургон упирался передним краем в поднятую дверь жестяного гаража. Каштановые волосы Бобби Б. были всклокочены и свисали на лицо, руки он вытирал о серую рубашку с надписью «Мегадет», рукава которой были обрезаны с целью явить миру его бицепсы. Он взял отвертку и принялся тыкать ею в аккумулятор.
– Да заводись ты, блин! – крикнул он. – Заводись давай.
Я издал короткий смешок, и он посмотрел на меня через плечо.
– Эй, чувак, ты над чем смеешься? – спросил он с обидой и угрозой.
– Ни над чем. Прости, – сказал я.
– Ладно блин, хватит ухмыляться, иди сюда и подержи отвертку.
Я соскочил с капота «шевроле», взял у него отвертку и прижал контактный провод к аккумулятору.
– Вот так и держи, чтобы фары горели. Хорошо, – сказал он, увидев, что фары снова зажглись. – Теперь блин прижми его.
Он залез на водительское сиденье, снова вытер руки о серую рубашку и включил зажигание. Послышалось странное механическое щелканье, и Бобби Б. стал материться.
– Чувак, ты ее держишь? – крикнул он.
– Да.
– Ну и что за черт? – сказал он, качая головой. – Давай еще разок.
Я с усилием нажал на отвертку, и от нее отлетела искра, когда он нажал на газ, поворачивая ключ, и затем – фрррр – гигантский мотор взревел, возвращаясь к жизни, задрожал прямо передо мной, и его ремни и лопасти завертелись с головокружительной скоростью.
– Да, черт возьми! – крикнул Бобби Б. – Похоже, сегодня я в конце концов подцеплю какую‑нибудь телочку! – Он выпрыгнул из фургона, взъерошил мои грязные волосы и сказал: – Тебя куда‑нибудь подбросить, чувак? Я ведь у тебя в долгу.
– Да нет, все круто, приятель, – сказал я. – Слушай, – и я снова уселся на капот. – Слушай. Вот, скажем, тебе нравится девчонка, значит, но ты не уверен, что нравишься ей. Что можно сделать, чтобы, ну, понравиться ей?
– Что ж, – начал Бобби Б. и взял паузу – открыл маленький красный холодильник в углу гаража, вытащил оттуда банку с лимонадом, щелкнул колечком, сделал жадный глоток а затем и осушил банку целиком. Банку он смял и выбросил через открытую дверь гаража. – Брайан Освальд, ты ни хера не можешь сделать.
– Чего?
– Чем больше тебе девчонка нравится, тем меньше нравишься ей ты. Наукой блин доказано.
– А как насчет тебя и Ким?
– А я о чем говорю, чувачок? Если я становлюсь милым и веду себя круто, и говорю всякие слова, и прихожу вовремя, она ведет себя так блин, как будто я ей неинтересен. А вот если я веду себя как полный урод, тогда она мне блин начинает названивать. Это идиотизм, потому что она действительно мне нравится и все такое, но когда я говорю ей всю эту романтическую поебень, она выходит из себя и говорит, что ей нужно блин побыть одной и все такое. Так что я веду себя так, как будто мне насрать. Это все так Господом задумано, – сказал он, кивая.
– Серьезно?
– Да что я блин знаю? – улыбнулся он. – Я только хочу сказать, что если бы мне нравилась телка, которой я не нравился бы, не знаю... Я бы на всякий случай вел себя как урод.
– А, – пробормотал я. – Ну спасибо, Бобби.
– Приходи еще, чувачок. Удачи тебе с этим дерьмом. Слушай, мне пора валить. Я с дамой встречаюсь.
Я спрыгнул с капота, а Бобби Б. забрался в свой фургон, орущий Hell's Bells так громко, что чуть колонки не отваливались. Я проводил взглядом фургон, который на секунду задержался, затем фары его вспыхнули, и он сорвался с места, оставив на дороге след от шин и исчезнув в темноте. Я вспомнил, что он сказал, и крепко задумался. Я никогда не смог бы вести себя как урод, по крайней мере, не с Гретхен, так что, наверное, я был обречен, обречен быть влюбленным в девчонку, которая в меня не влюблена. Но это ничего, пока я могу делать все, что могу. Так что я перешел через улицу и направился в свою комнату, и взял все свои пластинки и кассеты, нашел под кроватью пустую пленку и стал записывать ее, коллекцию, знаете, совершенно игнорируя то, что только что сказал Бобби Б. Где‑то через час у меня все было готово, и я уставился на этот кусочек пластмассы, и выломал клапаны, чтобы нельзя было ничего записать поверх, и когда я все это проделал, то решил, что Бобби Б. был совершенно прав и ничто на свете не заставит меня отдать ей эту кассету, зная, что она чувствует. Как и всегда, я решил, что буду ждать и надеяться, что в следующие несколько недель что‑нибудь в моей жизни изменится к лучшему.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ
Охуенные идеи для кунфуистских боевиков, в которых я мог бы сниматься:
1. Подросток помогает спасти старика‑ниндзя, который учит его искусству ниндзя, а он шатается по школе, поколачивая других ребят, пока наконец не узнает, что истинная тайна ниндзя скрыта в одной из видеоигр.
Или
2. Подросток получает в наследство такие волшебные нунчаки от древнего общества таинственных злодеев и должен научиться использовать их, чтобы победить странных замаскированных убийц, которые собираются получить власть над миром.
Или
3. Перед смертью отец вручает своему сыну такую таинственную книгу «Путь самурая», и мальчик изучает боевые искусства ниндзя, а затем спасает команду лыжниц от советских террористов, которые хотят сорвать олимпиаду. Он влюбляется в одну из лыжниц, скорее всего, шведку.
Да, и я заказал через журнал «Ниндзя» две китайские звездочки и набор нунчаков и все еще не получил эту хрень. Прошло уже четыре недели – зачем это кому‑то понадобилось удерживать меня от осуществления мечты стать таинственным убийцей? Я вас спрашиваю, брат Дорбус, почему вы считаете это нормальным – стоять у меня на пути? Да, вы рассказываете мне на уроке по истории религии, что такое духовность, и это поможет мне укрепить мой дух, если меня когда‑нибудь захватят и станут пытать бесчисленные безликие враги, но даже вы, принуждающий нас смотреть от начала до конца фильм «Десять заповедей», не уймете мою бессмертную ярость и жажду бесконечного отмщения ниндзя. Вы вполне можете стать Нумеро Уно в списке жертв, брат Дорбус, и если не Нумеро Уно, то по крайней мере, Нумеро Два.
А Нумеро Уно? Джон блядь Макданна. Я видел его в кафе и в коридоре после уроков. Он оказался крупнее, чем я его запомнил, в своей красно‑коричневой с оранжевым спортивной куртке он продвигался между старшеклассниками, как хренова арийская горная гряда, окруженный двумя качками с лицами хорьков, в таких же спортивных куртках. Я стоял у своего шкафчика, и он прошел мимо, и я услышал этот громкий смех дикой гиены, когда он пихнул одного из своих проныр, и я поднял взгляд от книг и посмотрел ему прямо в глаза, и он только ухмыльнулся, как будто знал, что я знал, что это был он, и как будто знал, что я ни хрена не могу с этим поделать, и он только смотрел на меня, кивая, пока не исчез в конце коридора.
Трудно было не фантазировать: как я заказываю китайские звездочки и нунчаки, спрыгиваю с дерева темной, ветреной ночью, ломаю его колени с размаху или что‑нибудь еще пожестче в стиле кун‑фу, оставляя его беспомощно визжать от боли. Я произнес торжественную клятву ниндзя, что так или иначе, Джон Макданна, так и или иначе однажды ты свое получишь.
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
Приятельствовать в школе с Родом было занятие не из популярных, потому что он был не только черным, но и заучкой. Больше всего ему за это доставалось, наверное, от черных же. Однажды между седьмым и шестым уроком его избили два черных здоровяка, Деррик Холмс и Майк Портер, старшеклассники с крепкими шеями и в куртках школьной футбольной команды. За то, как они сказали, что кожа у него такая светлая. «Эй ты, белый шоколад», – сказал один из них, выбивая из рук Рода учебники по химии. Это случилось в третьем часу, в конце коридора на втором этаже, так что никого, кроме других качков, сбежавших с уроков пораньше, и уборщиков, укрывшихся покурить под лестницей, поблизости не было.
– Ты чего такой белый, парень? – со смехом спросил Деррик Холмс. Он был огромный, с широченной грудью и руками и лицом, как у быка.
– Похоже, мамаша твоя согрешила, – сказал второй, Майк Портер, – худой и долговязый, самоуверенность которого в любой момент готова была испариться, – и прижал Рода к шкафчику, сжимая его шею. – Считаешь себя лучше всех нас, а?
Майк сорвал с Рода галстук на застежке и сплюнул.
– Ходишь тут с чертовыми белыми. – Он щелкнул Рода по виску и засмеялся.
Род был не из тех, кто дает сдачи. Он просто закрыл глаза и позволил Деррику Холмсу вывалить себе на голову мусор из пластикового ведра.
– Давай, вали к своим белым приятелям, Орео.
Я спросил его об этом в субботу, когда мы в автобусе направлялись на блошиный рынок. Род искал пластинку Velvet Underground, а я – парня из Чайнатауна, который продавал кнопочные ножи и ножи‑бабочки, штуки, которые было запрещено продавать в магазинах кун‑фу. Я неделями пристально разглядывал один серебряный нож, инкрустированный жемчугом. Убежден, что Роду было нужно как раз такое оружие, а не еще одна старая пластинка какой‑то группы, о которой, кроме его папы, никто даже не слышал.
– Чего же ты сдачи не дал? – спросил я его. – Ты мог бы что‑нибудь сделать.
– Ты не понимаешь. Даже если бы я дал сдачи, они бы не въехали.
– Не въехали? Да кому какая разница, въехали бы они или нет? Если кто‑то бьет тебя, ты сам должен ему въехать, приятель.
– Мы с папой думаем иначе. Его все время достают. Он говорит, что они просто хотят, чтобы ты вел себя, как животное, знаешь. Но если ты ведешь себя как животное, ты ничем не лучше их.
– Ага, – сказал я. – Ничего в этом не понимаю. Я знаю только, что если кто‑нибудь выбьет барахло у меня из рук, я стану драться.
– Может быть, поэтому к тебе никто и не приебывается.
– Очень может быть, – сказал я. – Слушай, ты думаешь пригласить кого‑нибудь на выпускной вечер? Скоро уже.
– Кого? Кого я могу пригласить? – сказал он, тряся головой. – Кроме тебя я общаюсь только с мамой и папой. И никого из вас приглашать не собираюсь.
В конце концов мы остановились у ларька со всевозможными идиотскими иностранными ужастиками. Продавец был высокий и худой, каштановые волосы собраны в длинный хвост.
– Ну что, ребята, хотите чего‑нибудь страшненького, возьмите вот это – итальянское, – сказал он, пододвигая ко мне кассету с фильмом Лучио Фульчи «По ту сторону».
– Я это уже видел. Мусор, – сказал я.
– Ладно, а как насчет «Злого мертвеца»?
– Слушай, да ему уже лет десять. Есть у тебя что‑нибудь типа неизвестное?
– А «Святого» видел, из пятидесятых?
– Да ну, – сказал я. – Я же спрашиваю о серьезных ужасах.
– Ладно, хорошо, как насчет этого, – спросил он, протягивая мне кассету без фирменной надписи. – Это записано с восьмимиллиметровки.
Я взял кассету и прочел: «Лев против тигра».
– Это еще что за хрень? – спросил я.
– Пять баксов – и узнаешь, – сказал он. У меня было пять баксов, которые я планировал потратить на нож, но «Лев против Тигра»! Как я мог устоять?
Мы вернулись к Роду, заперли дверь его комнаты, вставили кассету и стали ждать. Возник черный экран.
ТО, ЧТО ВИДИТЕ – ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ СЪЕМКА: К СОЖАЛЕНИЮ, ВО ВРЕМЯ СЪЕМОК КОРОТКОМЕТРАЖНОГО ФИЛЬМА С УЧАСТИЕМ ЦИРКА ВЕРХОВЕНА В ФИНЛЯНДИИ НАША СЪЕМОЧНАЯ ГРУППА СТАЛА СВИДЕТЕЛЕМ ЭТОГО УЖАСНОГО НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ.
Затем на экране возникло черно‑белое изображение льва, бросающегося на прутья клетки. Крупный человек в черном трико стегает животное плеткой, видимо, пытаясь заставить его исполнять трюки. Он оборачивается и закрывает дверь клетки. Камера следит за ним, пока он улыбается, говорит что‑то неразборчиво и поигрывает мускулами. Он открывает дверь другой клетки, откуда выводит за ошейник великолепного тигра. Затем где‑то за кадром, лев, каким‑то образом покинув клетку, набрасывается на мужчину со спины. Мужчина резко поворачивается, хватая мощную лапу у самой шеи. Тигр устремляется вперед, с рыком и шипением щелкая когтями у самой головы льва. Лев дергается назад, затем прыгает вперед, и пасть его погружается в шею тигра. Тигр вырывается и вонзает тяжелую лапу в львиное горло и затем мгновенно, одним движением, вонзает гигантские челюсти в шею льва и безжалостно рвет ее. Раздается выстрел, тигр отступает, медленно возвращается в клетку и больше не двигается. За кадром два оператора помогают дрессировщику подняться, а лев лежит неподвижно, и черный глаз его дергается, пока наконец не становится ясно, что оба зверя мертвы.
– Вот черт, – прошептал я. – Это было сильно.
– Да уж.
– Прямо как в старшей школе на хрен.
– Нет, как во всем мире на хрен.
– Да. Черт, – сказал я. – Слушай, можно я сортиром воспользуюсь?
– Конечно, – сказал он.
Я выбрался из его комнаты и спустился вниз в туалет, закрыл дверь, затем через вторую дверь вышел в гостиную. Я не знал, что делаю. Это просто происходило, и я просто делал это. Стараясь не шуметь, я встал на колени перед сотнями и сотнями пластинок, нервно разыскивая Чета Бейкера. Я нашел ее, вытащил и открыл конверт. Зачем? Не знаю. Думаю, что я собирался ее украсть. Зачем? Серьезно, понятия не имею. В смысле, я мог бы сказать, что хотел подарить ее Гретхен, но опять‑таки не знаю. Может, я просто завидовал его папе и все такое, но я не уверен. Я точно помню, что огляделся, чтобы убедиться, что его родителей нет поблизости, и увидел Рода, который молча стоял, просто наблюдая за мной, не говоря ни слова.
– Что ты делаешь? – спросил Род.
Я закрыл глаза и почувствовал, что сердце в моей груди упало, как молоток.
– Не знаю, прости. Просто смотрю.
– Зачем?
Я взглянул на него, и мне показалось, что он вот‑вот заплачет. Лицо его потемнело, и глаза заблестели.
– Род... извини.
– Я бы дал ее тебе, если бы ты попросил.
– О Господи, прости.
– Мне кажется, ты должен уйти.
– Хорошо, – сказал я. – Прости.
Он распахнул входную дверь и посмотрел на меня.
– Черт, я думал, что ты мой друг.
– Так и есть, – сказал я, даже в тот момент понимая, как тупо это звучит.
ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ
Да, я был скотиной. Самой настоящей скотиной. Всю ночь я просидел на кровати, чувствуя себя полным дерьмом, и мне хотелось плакать – но я не стал, – и я думал позвонить Роду и извиниться, но, не знаю почему, не мог этого сделать. Я просто сидел на кровати, заваленный подушками. Хуй знает по какой причине, я просто не мог этого сделать; я не мог сказать, как я сожалею, потому что мне было чертовски стыдно и все такое. Я включил кассету с коллекцией песен, составленной для меня Гретхен примерно год назад, «Дела плохи», и первая песня там была Lemonheads, когда они еще были панками, и называлась она «Заебанный», где пелось: «Заебало, не хочу этого слышать». Следующая песня была той же группы под названием «Ненавидь своих друзей», и там пелось: «Когда у тебя проблемы, которые не решить, этого достаточно, чтобы возненавидеть своих друзей». Я перемотал эту песню на начало и слушал ее снова и снова и снова всю ночь, трясясь и подергиваясь в своей постели, как какой‑нибудь эпилептик.
ДВАДЦАТЬ СЕМЬ
У Гретхен мы иногда занимались тем, что обыскивали все комнаты в доме, вроде как шпионя. Занимались мы этим вроде бы довольно часто. Нам обычно становилось скучно, и мы шарили в комнатах ее сестры или родителей в поисках вещиц, над которыми можно было посмеяться или даже их умыкнуть. Мы шерстили одежду ее папы в поисках денег, или карманную сумочку сестры, где находили всякое глупое барахло, вроде презервативов и любовных писем. Как правило, мы начинали с комнаты ее родителей, лежа на полу и осматривая пол под кроватью, идеально заправленной, с розовыми подушками, с туго натянутой без единой складочки белой простынею с одной стороны и совершенно смятой и разобранной там, где спал ее отец, что я находил грустным и нелепым: почему он до сих пор спит на одной половине кровати?
– Ух ты, взгляни‑ка, – Гретхен вытащила свадебный фотоальбом своих родителей и улыбнулась. Он был уже раскрыт на странице с фотографией мамы в день ее свадьбы. Фото было очень милое, но мне сразу же стало грустно.
– Теперь моя мама призрак. Но она была красивая. Правда?
– Да уж, – согласился я.
На фото мама Гретхен смеялась, лишь чуть‑чуть приоткрыв рот, и ее смех был слышен так явственно, такой тонкий, мелкий, в конце концов она всегда извинялась, поднося тыльную сторону ладони ко рту, чтобы приглушить свое счастье. Уставившись на фотографию, я чувствовал себя так неловко, так грустно. В комнате почти не было вещей ее мамы, разве что одна или две картинки, думаю, так повелось с тех пор, как она умерла.
– Ты все еще жутко по ней скучаешь? – спросил я.
– Да, – сказала она.
На фотографии мама Гретхен была в длинной белой вуали тончайшего кружева, полностью скрывающей лицо, и ее темные глаза – мягкие тени – увлажнили вуаль слезами. Она выглядела как крошечный прекрасный ангел, вся в белом, она сидела за столом, покрытым белой пластиковой скатертью, кротко позируя на металлическом складном стуле, а за ее спиной, мрачно глядя в пол, стояли отец в темном костюме и мать в бледно‑голубом. Мама Гретхен улыбалась в камеру призрачной, сказочной улыбкой, типа той, что теперь можно увидеть на губах Джессики, и ее безукоризненные пальцы тянулись к глазам, чтобы смахнуть крохотные искрящиеся слезы, всегда, всегда, тыльной стороной ладони. Как сказала Гретхен, она была как призрак, потусторонняя, знаете, такая у нее была красота, такая милая, такая драгоценная, что было больно смотреть на нее, зная, что все это так быстротечно. Гретхен совсем не была похожа на маму. Скорее на папу, наверное, невысокого роста и в теле. Я перевел взгляд с фото на Гретхен. В тот момент ее руки и ноги были изрисованы черными чернилами, надписи гласили: «Я политический заключенный», а на лбу прорывались черные необъяснимые угри. И все же в ней было что‑то от мамы – может, смех или этот взгляд, а может, беда.
Затем мы отправились в комнату Джессики. На ее белом деревянном комоде, с тех пор как ей исполнилось семь, стояла фотография Джона Денвера в рамке. Чудовищно любительская, но очень смешная. Джон на ней держал гитару и пел. Джессика обожала Джона Денвера. Однажды родители взяли обеих девочек на его концерт. Гретхен никогда ничего о нем не рассказывала, кроме того, что после концерта папа на руках отнес ее в постельку.
Комната Джессики находилась напротив комнаты Гретхен: вся белая и розовая, с фотографиями подруг из команды поддержки, гербариями, плюшевыми мишками и прочим девчачьим барахлом. Комната эта была для сестер большим чертовым яблоком раздора. Поскольку Джессика родилась первой, ей отдали большую комнату. Но дело было не в размерах помещения – огромный дуб поднимался прямо за окном. По стволу этого дуба Джессика ускользала ночью из дома, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать.
– Итак? – сказал я.
– Итак, – сказала Гретхен. Она стащила из комода тюбик перламутровой помады и быстро накрасила губы. Гретхен с минуту оглядывалась, раздумывая, а Джон Денвер беспомощно улыбался, и его простое улыбающееся лицо и гитара, и длинные волосы выглядели настолько не к месту, что у Гретхен, показалось, созрел некий план.
– Что ты собираешься делать? – спросил я.
Гретхен быстро вытащила из рамки фотографию Джона Денвера, положила ее на комод лицом вниз и очень осторожно, едва касаясь уголков, засунула в рамку фотографию смеющейся мамы.
– И что теперь? – спросил я.
– Давай покатаем маму, – сказала она, и я кивнул, не зная, что ответить.
Под песню «Испанские бомбы» Клэшей шестеренки мотора неохотно заворочались, и Гретхен наконец удалось завести машину. Она вытащила из сумки фотографию и водрузила ее на панель, и вот на стекле появилось призрачное отражение ее мамы.
– Жутковато немного, – сказал я.
– Можешь не ехать, – возразила она, и я снова кивнул, не говоря ни слова.
Гретхен ткнула ручкой магнитолу и перемотала на «Прямо в ад», прибавляя звуку и трогаясь с места. Магнитола зашипела, потом заглохла. Затем издала жалобный щелкающий звук и низко загудела. Гретхен выключила звук и сказала: «Еб твою мать».
В тишине мы ехали по округе, и я озирался по сторонам. Светило предзакатное солнце, и листья на деревьях начинали терять свою зелень, сдаваясь на милость осени, сквозь них торчали клочки синего неба. Дети играли в футбол на своих лужайках, и то и дело с криком выбегали на улицу.
– Очень по‑американски, – рассмеялась Гретхен. – Все они будущие насильники.
Почтальон, насвистывая, развозил почту, колеса его почтовой тележки крутились, но одно как‑то вихляло. Мы его знали. У него были короткие седые волосы, и он носил шорты аж до самой зимы. Однажды мы видели, как он курит, сидя на чьем‑то крыльце. Как‑то несколько недель почтальоном был черный парень, но потом кто‑то что‑то сказал, и теперь почту развозил этот белый старик, который курит у людей на крыльце. Чертов южный район, подумал я. Гретхен прикурила было сигарету, но замерла, улыбаясь фотографии. Она выбросила зажженную сигарету в окно и стала рассказывать маме о том, что мелькало за стеклами машины.
– Сегодня по‑настоящему солнечный день, – сказала она фотографии, – и этот хренов почтальон стоит, облокотившись на чей‑то забор.
Спустя какое‑то время включилось радио, закрутилась кассета и Момма Касс из the Mamas and the Papas запела Dream a Little Dream of Me.
– Черт, вот это здорово, – сказал я и не мог побороть ощущение, что это голос ее мамы раздается с фотографии, но говорить о таких вещах довольно странно, если только это не происходит с самим тобой и буквально сию секунду.
Как и всегда, мы ездили кругами без всякой цели и вскоре обнаружили, что подъезжаем к дому Стейси Бенсен. У двухэтажки из белого кирпича тормоза завизжали и машина остановилась.
– Что мы здесь делаем? – спросил я.
– Подожди‑ка минутку, – сказала Гретхен. – И ты, мам.
Она выпрыгнула из машины, подбежала к садику Стейси Бенсен, взяла двух голубых кроликов, потом эльфа, потом лебедя и снова водрузила их на переднее крыльцо. На этот раз она положила кроликов одного на другого, а эльфа под лебедя, как будто они устроили тут групповуху. Кивнув, позвонила в дверь и побежала к машине, задыхаясь и смеясь.