– Да, чувиха, у тебя точно что‑то с головой, – сказал я.
Иногда мы убивали время во Дворце Йогурта, где работала сестра Гретхен Джессика, мы просили дать нам попробовать то одно, то другое, глазея на настоящих покупателей, пока Джесс не выставляла нас вон. Гретхен обычно орала: «Я американка! Я имею право делать все, что мне, черт возьми, нравится!», затем сбивала подставку с соломинками, и, громко крича, мы убегали.
Когда мы вошли, Джесс вздохнула, а затем увидела, что у Гретхен в руках фотография мамы в рамке. Джессика стояла за стойкой в яркорозовом фартуке, розовой блузке и бело‑розовом берете Дворца Йогурта и только покачала головой. Она ничего не могла с нами сделать. Она работала там одна до семи, когда приходил Кэффи, тот самый босс, с которым она крутила.
– Какого черта ты делаешь? – спросила Джесс, скрещивая руки на груди.
– Тусуюсь с мамой и Брайаном, – сказала Гретхен, подмигивая.
– Это даже не смешно. Если папа это увидит, он с ума сойдет. Ничего получше вы придумать не можете?
– Нет, совсем ничего, – сказал я.
– Это моя любимая, – Гретхен вручила фотографию сестре. – Разве она не выглядит так, будто рано умрет?
Джессика уставилась на фото, коснулась тонкого стекла и кивнула.
– Да, наверное.
– Взгляни на бабушку с дедушкой. Думаешь, они когда‑нибудь выглядели счастливыми?
– Вряд ли. Ух ты, посмотри на ее глаза, – сказала Джессика. – Она так сильно смеется, что плачет.
– У тебя такая же улыбка, – сказала Гретхен, отбирая фотографию. Джессика покраснела, не знаю, может, она хотела сказать что‑нибудь милое, но сказала только:
– Ну что, ребята, хотите чего‑нибудь поесть?
– Да, – сказал Гретхен. – Я возьму малиновое для мамы и шоколадно‑ванильное для себя.
|
|
– А ты, Брайан? – спросила Джесс.
– Нет, все круто, – сказал я. – Я не ем мороженое.
Джессика кивнула и стала наполнять два маленьких стаканчика, нажимая на рычаг, пока оба как следует не наполнились.
– Почему бы тебе не устроиться на новую работу, Гретхен? – спросила Джессика. – Вы, ребята, по‑моему, чертовски скучаете.
– Я прекрасно провожу время со своей семьей, – ответила Гретхен, окуная ложку в стаканчик с малиновым мороженым.
– Ну и куда вы направляетесь? – спросила Джессика.
– Не знаю. Мы могли бы пойти что‑нибудь стырить из магазина.
– Будьте осторожны. Если вас арестуют, вам придется какое‑то время посидеть без дела. Папа работает допоздна, а я только в семь освобождаюсь.
– Ладно, – сказала Гретхен. – Слушай, мы тут с Брайаном говорили. Сколько тебе было, когда ты потеряла девственность?
– Чего? – Джессика отступила, снова скрещивая руки на груди.
– Сколько тебе было лет, когда кто‑то сорвал твой цветочек?
– Почему ты спрашиваешь?
Во Дворце Йогурта не было посетителей, и вентиляторы шумно крутились над головой.
– Ладно, забудь, – сказала Гретхен.
– Нет, откуда тебе вообще знать, что я не девственница? – спросила Джессика.
– А мы видели у тебя в шкафу резинки.
– А‑а!
– Ну и?
– Ну не знаю. Шестнадцать, наверное.
– С кем?
– Билл Пэрис.
– Парень на синем «камаро»?
Джессика кивнула:
– Ага, – а потом спросила: – Зачем тебе это?
– Ну не знаю. Просто нам было интересно. Для сравнения.
– Ну, ребята, а как у вас с этим делом?
Гретхен покраснела.
– Ну не знаю. В прошлом году.
|
|
– С кем?
– Со своей рукой, – вздохнула Гретхен.
– А как насчет тебя, Брайан Освальд? – спросила Джессика.
– Я еще не встретил подходящую девушку, – сказал я. – А что, есть предложения?
– Нет. – Она опустила глаза. – Ну это еще ничего не значит. Все мои знакомые, которые рано начали заниматься сексом, теперь в абсолютной жопе.
– Тебе не обязательно врать, – сказала Гретхен, глядя в потолок. – Мы в порядке. Правда.
– Это случится, и когда это случится, это будет прекрасно, потому что вы не стали спешить.
– Наверное, – Гретхен посмотрела на фотографию. – Мы с мамой и Брайаном собираемся пойти посмотреть на моряков. До встречи.
– Ладно, увидимся, – сказала Джесс.
– Увидимссссяаааа, – прошептала Гретхен призрачным голосом, поднимая мамину фотографию над головой и тряся ею. – И Джесс...
– Да?
– Спасибо, что не вела себя как вонючка.
ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ
В тот пятничный вечер, идя на чью‑то подвальную вечеринку, я решил что в этот раз я непременно должен объясниться с Гретхен. Это также подразумевало три вещи:
1. Я попытаюсь сказать Гретхен о своих чувствах, но, вероятнее всего, опять все проебу.
2. Если Бобби Б. придет с Ким, он даст кому‑нибудь подзатыльник.
3. Что‑нибудь случится, и мы с Гретхен к концу вечеринки так или иначе поссоримся.
Я слонялся по торговому центру, только чтобы не сидеть дома, потому что у мамы был выходной, так что я прохаживался с напыщенным видом, пристально разглядывая горячих цыпочек с голубыми тенями на веках и перламутровой помадой, в лакированных туфлях на высоких каблуках, в черных свитерах с высоким воротом и мини, мини юбках из джинсы, цыпочек, которые все работали в отделах одежды для таких же цыпочек; а также я был занят своей эрекцией, стоя напротив отдела с нижним бельем, разглядывая эти красные и фиолетовые и черные лифчики и трусики, думая о том, что, поскольку на этих манекенах такие сексуальные трусики, наверное, не так уж и плохо было бы заняться этим с одним из них; а также я убивал время в галерее видеоигр «Замок Аладдина», проверяя, на месте ли мои очки, которые я набрал за неделю до этого.
|
|
Где‑то между эрекцией и видеоиграми я набрал номер Гретхен из телефона‑автомата и спросил, что она делает, а она спросила, не хочу ли я пойти на вечеринку к этой Эсме, и я сказал: «Почему бы и нет блин», и решил: Вот. Вот оно. До выпускного вечера оставались каких‑нибудь две недели, и сегодня была пятница и все еще типа лето, тепло и ясно, и от этого ты чувствовал себя безбашенным, как будто ничто на свете тебя не волновало – то есть меня как раз волновало, но знаете, я вроде как пытался перехитрить сам себя. Я пошел купил флакон типа «Дракара», этого вонючего европейского одеколона, вылил его на себя, доехал на автобусе до Гретхен, и оттуда мы отправились вместе.
Ладно, вам когда‑нибудь приходилось бывать на подвальных вечеринках? Я был на паре таких, с Гретхен. Там, как правило, громко. Обычно это происходит так: чьи‑нибудь родители уезжают из города, кто‑нибудь приглашает поиграть группу своих приятелей, кто‑то из приглашенных зовет еще кого‑нибудь, тот еще кого‑нибудь, и в результате толпа человек в сто собирается в чьем‑нибудь подвале послушать какую‑нибудь дерьмовую панк‑рок группу, перепевающую песни Ramones, и кто‑то начинает беситься, кто‑то – обжиматься, а кто‑то с кем‑то напрочь рвет отношения.
Как я говорил, панки обычно выводили меня из себя, со своими зелеными ирокезами, драными джинсами, английскими булавками, шипами и всяким таким дерьмом, потому что все это – маскарад. Фишка была в том, что все это должно выглядеть круто, то есть грязно и потрепанно, но если вам когда‑нибудь приходилось ждать, пока девчонка вырядится блин во все это, то вы знаете, как много времени на это уходит, потому что весь этот наряд на самом деле тщательно продуман. Было уже начало девятого, когда Гретхен спустилась, все волосы склеены какой‑то дрянью, и мы направились к Эсме куда‑то в пригород – кажется, Палос‑Хиллс, – полчаса езды от города в юго‑западном направлении.
– Ты знаешь, к кому мы едем? – спросила Гретхен.
– Догадываюсь, – ответил я.
– Догадываешься? Брайан Освальд, да эта девчонка блин влюблена в тебя, – со смехом сказала она.
Что было не совсем правдой. Я однажды потискал эту девчонку, Эсме, на какой‑то вечеринке, но я так перенервничал, что, как последний идиот, все проебал. Когда она дала мне свой номер, чтобы я позвонил, я так и сделал. Но по телефону я чувствовал себя еще более неловко, чем вживую, так что я начал выпендриваться и сказал ей, что я вокалист в одной металлической группе. Когда она спросила, как называется группа, лучшее, что я смог придумать, было «Шомпол», и она сказала: «Круто», и спросила, не намечается ли у нас концерт, и я сказал: «Конечно», и тогда она спросила, можно ли прийти послушать, и я не знал, что мне блин делать, так что я просто перестал ей звонить.
– Может, ты споешь ей сегодня, Брайан, – ухмыльнулась Гретхен.
– Может, ты отъебешься со своими комментариями. Это, между прочим, были самые долгие отношения в моей жизни, – сказал я, надувшись.
Мы кружили по длинной, извилистой дороге, обсаженной по краям деревьями, пока наконец не нашли нужный дом. Мы припарковались у входа, я и Гретхен, ее розовые волосы подняты вверх иглами и блестят, на шее – черная удавка с шипами, серебряные цепи свисают с запястий, черная тушь и черная помада и перламутровые тени на веках. Она выглядела секси – не миловидно, а как порно‑звезда, что ли, – но ей хотелось еще разок посмотреться в зеркало. Мы сидели в блистательном «эскорте», и Гретхен подправляла на губах помаду, и больше всего на свете мне хотелось схватить ее и поцеловать; мне хотелось тискать и ласкать ее прямо в машине, но я не стал. Вместо этого я наблюдал, как она вытаскивает из сумочки бумажный платок, кладет между губ, а затем сминает его, отпечаток своих горячих губ, поцелуй, который, может, достался бы мне, не будь я таким слюнтяем. Но вот и все – я проебал неплохой шанс. Мы вышли из машины и направились к дому, а я засунул руки в карманы на хрен.
Что до этого пригородного дома: он был белый и большой – этажа три, кажется, – с гаражом на две машины плюс идеальный свежезасеянный газон с навороченной встроенной системой орошения, которую я заметил сразу, потому что, эй, я ведь стриг газоны, а это был как раз тот самый пригород и все такое. Порядка двадцати паршивых панковских машин было припарковано у дома вдоль улицы, которая представляла собой замкнутое пространство, с обеих сторон окруженное этим толстым, черным, отливающим металлом, забором. Еще машин восемь было припарковано на подъездной дорожке, и какие‑то ребята вытаскивали с задних сидений и из багажников усилители, гитары, ящики с пивом. Дверь гаража была поднята, и за парнем лет одиннадцати на вид – маленьким, тощим, прыщавым, с оранжевыми волосами – мы проследовали через гараж, мимо новенького черного «лексуса» в маленькую прихожую и дальше вниз, в недостроенный подвал.
Он оказался в точности таким же, как все остальные подвалы, в которых мне доводилось бывать: деревянный лестничный пролет, несколько одиноких лампочек, свисающих на проводах, и стиральная машина с сушилкой позади развешенных в линию простыней. Там уже тусовалось с полсотни человек, и было жарко – конкретно жарко, – хотя под потолком и крутилось несколько вентиляторов, воздуха от них не прибавлялось.
Как я уже сказал, я был знаком с хозяйкой вечеринки, Эсме. Я не знал, настоящее ли это имя, но всегда думал, что нет, она училась в Макколи и типа дружила с Гретхен, и у нее были волосы, покрашенные в красный цвет и постриженные под Челси – знаете, длинная челка, а все остальное выбрито. Еще она носила такие крутые кошачьи солнечные очки, думаю, потому что немножко косила. Как я говорил, я с ней однажды пообжимался, типа по воле случая. Мы были на какой‑то вечеринке, около года назад, и сидели на диване, болтая о всяких группах, и она сказала, что ее первой пластинкой был Appetite for Destruction Guns n' Roses, и я сказал, что это моя самая любимая пластинка, и довольно‑таки скоро мы перешли к поцелуям. Потом она хихикнула и сказала: «Тебя не Даррен зовут, нет?», и я сказал: «Нет, Брайан», и мы оба засмеялись, и она записала свое имя и телефон на тыльной стороне моей ладони, а потом, как я сказал, я позвонил ей и разнервничался и соврал. Тогда больше всего на свете мне хотелось потрогать ее грудь, потому что у нее была очень маленькая грудь, и она никогда не носила лифчик, а только очень облегающие футболки, и это сводило меня на хрен с ума. Не знаю. Сейчас я думаю, что Эсме интересовалась только парнями из панк‑групп, как обычно и бывает с такими девчонками. Я думал, что для того чтобы пробиться к сердцу такой вот телки, нужно быть кем‑то, а я и близко не был. В смысле, блядь, я играл в школьном оркестре, если это о чем‑нибудь вам говорит.
Вот и она, в точности такая, какой я ее запомнил: Эсме, сидящая на стиральной машине, пьющая пиво прямо из бутылки, с этой милой красной челкой, болтающая с Ким, которая пришла с Бобби Б, который, в свою очередь, напустил на себя, как обычно, скучающий вид. Все они помахали нам и улыбнулись, а Бобби Б. показал мне средний палец. Пока мы спускались, было слышно дребезжание гитары, вырывающееся из старых усилителей, и приглушенный далекий звук жестяных барабанов. Сначала я подумал, что кто‑то вставил кассету в магнитофон со сломанными колонками, но когда мы спустились, я увидел, что это уже играют музыканты.
Группа называлась «Морлоки!» С восклицательным знаком и все такое. Это была группа того парня Джима, которого мы все знали, старшеклассника из государственной школы в Эвергрин‑парк. Название «Морлоки!» они взяли из «Машины времени» Герберта Уэллса, я сам ее читал. Вообще‑то они толком не умели играть и у них не было басиста – только вокалист, гитарист и барабанщик, – и настоящего оборудования у них тоже не было, и все равно, по‑моему, они были группой, потому что, по‑моему, группа – это не что иное, как идея, плохая или хорошая, и если у тебя есть идея, это уже только вопрос времени, будет у тебя группа или нет. Я представлял себя в металлической группе годами, и для меня это было почти такой же реальностью, как если бы это действительно случилось. У Джима была идея, и это были «Морлоки!», и он написал название «Морлоки!» на своей джинсовой куртке, и на рубашках, и даже на своих белых кедах черным маркером. Я всегда думал, что это круто, вот так повсюду писать название своей группы, несмотря даже на то, что едва ли кто‑нибудь о них слышал. «Морлоки!» сыграли семь песен, одну за другой, три из них принадлежали Ramones, а остальные Джим написал об этой девчонке, Шерил Лэндри, которая застрелилась пару лет назад, песни с такими изысканными названиями, как «Крошка Рикошет» и «Я хочу быть твоей пулей!». В основном эти песни были конкретно плохие, совершенно неинтересные, но Джим с драйвом поливал пивом ребят, которые стояли поближе. Добрых десять минут я испытывал зависть, глядя, как они играют. Не потому, что они были хороши, а потому, что они были плохи, а людям все равно нравилось. Особенно девчонкам. Особенно Гретхен.
В общем, это типа разбило мне сердце, но я оглянулся и увидел Гретхен, которая держалась близко к тому углу, где они играли, и типа танцевала, закрыв глаза, как будто была одна, подняв руки над головой, и она не бесилась, как некоторые – в основном, парни, которые, имитируя карате, пихали друг друга; почти все они были моложе нас, со свежевыкрашенными волосами и цветными пятнами от краски на шеях, потому что никто не посоветовал им воспользоваться вазелином, или скейтеры в футболках своих любимых групп, типа Naked Raygun или Circle Jerks, с одной‑единственной длинной прядью, свисающей на лицо. Все они были потные и смеялись, и усиленно танцевали. Я никогда не танцевал на таких подвальных вечеринках, потому что не знал, как это блин делается, так что я присоединился к Ким и Бобби Б. у стиральной машины, как обычно, просто наблюдая.
Как я уже сказал, вечеринка не была бы вечеринкой, если бы Бобби Б. не попытался устроить драку. Видите ли, Бобби Б. ненавидел панк‑музыку. Он постоянно ворчал. «Где блин гитарные соло? Этим гребаным группам надо бы поучиться играть на своих инструментах», – говорил он обычно, ковыряясь в своем фургоне. Он пришел только из‑за Ким, с которой снова помирился / поссорился. Панк‑музыка была для них просто еще одним предметом спора, так я думаю. Я повернулся узнать, что Бобби Б. думает о «Морлоках!», и он снова показал мне фак, а затем опустил вниз большой палец, закатив глаза. «Хренов шум!» – прокричал он так громко, как только мог. Ким закрыла его рот рукой, покачав головой, но два качка с бритыми головами, блестящими от пота, успели это услышать. Эти ребята были правильные: нет наркотикам, нет курению – нет сексу? Не уверен насчет последнего. Они относились к тому типу людей, которые всегда ведут себя вызывающе, но никогда не получают за это по морде. Они были в одинаковых футболках «Minor Threat», что выглядело странно, и в штанах s&m с четырьмя сотнями молний, сходящимися у армейских ботинок. Еще у них на затылках и на ладонях черным маркером был выведен «икс», чтобы ты знал, видимо, с кем имеешь дело. Типа быть панком недостаточно, так что им поневоле пришлось сколотить собственную группу внутри целой группы на хрен. Раздражали меня эти ребята. Ну и два этих качка обернулись и злобно посмотрели на Бобби Б., толкая друг друга локтями и скрещивая на груди руки; а Бобби Б., глядя на них, только рассмеялся. Он отодвинул руку Ким и встал, оттолкнувшись от стиральной машины и пригладив волосы, которые отрастали и из‑за этого все время топорщились. «У вас что, с глазами проблемы?» – спросил он, указывая пальцем то на одного, то на второго. Я сидел прямо, не шевелясь и только наблюдая.
– Да нет, это у тебя проблемы, приятель, – сказал тот, что был повыше, снова злобно взглянул на Бобби Б. и отвернулся, продолжая наблюдать за группой. Бобби Б. засмеялся, оглядываясь вокруг, и сунул руку в задний карман грязных джинсов. Вытащил правый кулак, надел кастет и стал его разрабатывать, с силой ударяя им по второй ладони. Сделав широкий шаг к тому, что был повыше, он обернулся на меня, а затем – БАЦ! – нанес ему быстрый удар в затылок. Парень осел, как будто у него разом перегорели все пробки; один удар – и все, он был в нокауте. Второй, намного ниже ростом, чем Бобби Б., сделал движение, будто собрался его ударить, но не сделал этого. Несколько незнакомых девчонок собрались вокруг лежащего парня, глаза которого закатились и подрагивали, а Бобби Б., подмигивая мне, вернулся на свою позицию к стиральной машине.
Такие драки случались на вечеринках не слишком часто, потому что в большинстве своем панки были слабаками. К ним придирались и их доставали в школе, так что большинство из них были паиньками. А Бобби Б., напротив, всю жизнь был хулиганом. Я считал его неплохим парнем, но на фоне всех этих занудных панков он вроде как превратился в отморозка. Ким и Бобби Б. начали ссориться, при этом она обиженно скрестила руки на груди, а он улыбался, пожимал плечами, качал головой, а затем закатил глаза и подмигнул мне. Как будто то, что он только что ударил кого‑то кастетом в затылок, было просто одним из пунктов в программе вечера.
К тому моменту некоторые ребята уже стянули с себя футболки, потому что стало очень жарко; эти панки были совсем еще дети, тощие, еще даже без волос под мышками, но им было все равно, они бесились, танцевали, прыгали под крики Джима из «Морлоков!», бросающегося на гитариста, мулатика по имени Даррен, у которого, как говорили, очень богатые родители. Потом кое‑кто повязал футболки вокруг лба, некоторые хлестали ими друг друга, а некоторые подбрасывали их в воздух, и тогда Гретхен, все еще с закрытыми глазами, стянула с себя футболку и бросила ее на пол, продолжая танцевать, и я никак не мог блин поверить в то, что вижу. Гретхен, черт возьми, раздевалась, и вот она уже танцевала в своем белом лифчике в синий цветочек, и я заметил, что отхожу от стены, чтобы лучше видеть. Но вокруг было столько людей, что невозможно что‑либо разглядеть – что‑либо кроме призрачных мягких лямочек ее лифчика, спускающихся по кремово‑белой спине.
Я повернулся к Ким, чтобы понять, видит ли она это, но она уже целовалась взасос с Бобби Б., который засунул ей руку сзади в штаны, и мне было видно ее тонкое кружевное красное белье, и они вроде как трахались всухую, прямо там. Казалось, весь мир уже обнимается и целуется, прижавшись к гладким бетонным стенам, или сидя на ступеньках, или за вывешенными сушиться простынями. Эсме, проходя мимо меня, предложила бутылку будвайзера, и я сказал: «Да, черт возьми», и мгновенно осушил ее, и стал танцевать в одиночестве, и целую минуту чувствовал себя прекрасно в этом своем гребаном одиночестве. Когда я обернулся, Гретхен танцевала с каким‑то чуваком – хрен знает кто такой – и я тут же остановился, и Джим из «Морлоков!» развернул микрофон к толпе на последней песне, Rock'n'Roll Radio, еще одной мелодии Ramones.
Вот, потом я увидел это. Я увидел, как этот парень – этот хрен знает кто с длинной скейтерской волосней и в мешковатых скейтерских джинсах, с узкой безволосой грудью и грязными паршивыми ручонками – обнимает Гретхен, целуя ее взасос, и как она активно отвечает на его поцелуй, и какие они оба потные, с закрытыми глазами, и он трогает ее грудь и все такое, и она просто позволяет ему, у всех на глазах. И казалось, все вокруг меня занимаются петтингом – Ким и Бобби Б., потом эта долговязая девчонка прильнула к какому‑то новому чуваку, которого я и не видел никогда, и они практически ели губы друг другу – и я больше не мог этого выносить, так что я вытащил из холодильника бутылку пива и направился вверх по лестнице из подвала, через кухню и через заднюю дверь на улицу, чтобы выебать себя самостоятельно. По полной программе.
Я не знал, который час, но снаружи было довольно тихо, все еще очень тепло, и когда я вышел через кухню, то обнаружил красивый серебряный бассейн, и если не считать звук бегущей через фильтр воды, здесь было тихо и уединенно и абсолютно пустынно. Чудесно пахло хлоркой, и я снова почувствовал себя мальчишкой в середине лета. Было слышно, как внизу, в подвале, Джим кричал: «Ладно, ладно, на этот раз эта песня последняя», и они начали играть Last Caress, песню Misfits, которая очень мне нравилась, только они ее извратили, но это ничего, уж больно хорошая была песня. Я взглянул вверх, уже появились звезды, и во всей округе стояла мертвенная мать ее тишина, и я подумал, а не прыгнуть ли в бассейн и не утопиться ли прямо здесь, но я не хотел умирать, так и не занявшись с кем‑нибудь сексом, поэтому я открыл вторую бутылку и стал пить. Не знаю почему, я чуть не заплакал. Я подошел к шезлонгам и только тогда заметил, что в одном из них лежит Эсме в одном лишь белом полотенце, обернутом вокруг ее маленького тела. Глаза ее были закрыты, она курила. Внезапно она открыла глаза и заметила меня, и подскочила, испугавшись, наверное.
– Ты напугал меня, Брайан Освальд, – сказала она.
– Прости, – ответил я.
– Что ж, Брайан Освальд, сюда вообще‑то нельзя, – сказала она.
– Прости, – сказал я.
– Не хочу, чтобы соседи, ну, узнали.
– Чувиха, у тебя же машин восемь на подъездной дорожке, – сказал я.
– Ты прав, Брайан Освальд, – сказала она и кивнула, а потом засмеялась. Она села, надела свои кошачьи очки и прикурила еще одну сигарету. Она была босиком, ноги ее были вытянуты. Ее плечики тоже были совершенно голые. На пальце ноги у нее было крошечное серебряное колечко, вот и все, собственно. Я уставился на него, и она это заметила, но мне было наплевать, она потянулась и взяла у меня пиво. Она сделала глоток и вернула мне его, и я сел на пластиковый стул напротив нее, дав себе обещание помалкивать, что бы ни случилось.
– И что же ты здесь делаешь, Брайан Освальд? – спросила она.
– Ничего, – сказал я.
– Тебе не нравятся вечеринки, Брайан Освальд?
– Ну не знаю. Слушай, ты чего все время меня по имени‑фамилии называешь?
– Не знаю. Это забавно. У тебя забавное имя. Брайан Оссссвальд, Звучит как смешное имя.
– Да уж, точно.
– У твоей группы какие‑нибудь концерты намечаются, Брайан Освальд? – спросила она, улыбаясь.
– У меня нет группы, – сказал я.
– Я знаю, – сказала она. – Брайан Оссссссвальд.
Я распрямился, нахмурившись.
– Уж кому‑кому, а не тебе издеваться над именами.
– Почему, тебе что, мое имя не нравится? – спросила она, обороняясь, изгибая свои тонкие брови с подозрением.
– Нет, мне нравится, – сказал я. – Но оно довольно забавное.
Я взяла его из рассказа Сэлинджера.
– Ух ты, – сказал я. – Круто.
– Да уж. Я собираюсь заменить свое, когда мне стукнет восемнадцать, официально.
– Круто, – сказал я. – Я тоже подумывал сменить имя.
– На что?
– Винс Нейл, – сказал я, стараясь изо всех сил быть смешным.
– Ты очень смешной, Брайан Освальд, – сказал она, кивая и отпивая еще глоток из моей бутылки.
– То есть Винс Нейл, – поправил я.
– Хочешь знать мое настоящее имя? – спросила Эсме, наклоняясь ко мне. Я почувствовал ее запах: яблочный аромат ее волос, приглушенный сигаретным дымом, сладкий запах какого‑то геля для душа на ее коже и даже ее пот, соленый, маленькие капельки вдоль шеи.
– Давай, – сказал я, придвигаясь еще ближе. Эсме поднесла маленькие розовые губы к моему уху, и я услышал и почувствовал ее дыхание.
– Глейдис, – пробормотала она, хихикая мне в шею. – Так зовут мою бабушку.
– Глейдис? – прошептал я. – Правда, что ли?
– Никому не говори, Брайан Освальд, – сказала она, и теперь мы смотрели друг на друга, и мы были очень близко, и я подумал, вот сейчас мы точно поцелуемся, но этого не произошло. Мы сидели рядом, наши ноги вытянуты, лицом к лицу, и мы были так близко друг от друга, что я мог видеть, как от дыхания шевелится ее нос. Затем она подошла и сделала самую восхитительную вещь на свете: она подошла и сняла очки и аккуратно сложила их, а потом, подавшись вперед и встав на цыпочки, она сделала то же самое с моими очками. Я опустил глаза и увидел свои очки и ее очки, аккуратно сложенные на подлокотнике шезлонга – почему‑то немного влажного, – и затем она слегка поджала губы и сказала: «А теперь не смейся», и вытащила пластинку для зубов, маленькую, твердую, розовую, и положила ее рядом с очками.
– Теперь я готова, – сказала она, и я чуть не закричал. И мы начали обниматься и
...из ниоткуда мы обнимались и я чувствовал ее губы у своего рта и ее язык у своих зубов и мы наклонились вперед и нам было неудобно и когда она схватила меня за футболку...
...мягкий запах детской пудры от ее щек и сладкий персиковый сок в ее поцелуе и странная хлорка ее волос и бассейн и летний вкус ее рта и слюны...
...врммхххх, продолжал бассейный фильтр и пела жара и цимбалы из Last Caress звенели и внизу кричали и маленькая собака где‑то лаяла и влага и касанье губами губ...
...вот вот оно вот как это – нравиться кому‑то по‑настоящему и мне по‑настоящему нравится эта девочка и надеюсь я по‑настоящему нравлюсь ей и надеюсь я делаю это правильно...
И Эсме заставила меня лечь на нее, и мы целовались, целовались по‑настоящему, и я чувствовал, как ее рука обвивает мою шею, и мы приближались к этому, как парочка кроликов, и тогда она остановилась и взглянула на меня, и один ее глаз, левый, действительно вроде как не поспевал за правым, и она вытянула губы в линию, и посмотрела очень серьезно, и сказала: «Ты с Гретхен?», и я сказал: «Я пришел с ней», и она сказала: «Нет, ты встречаешься с ней?», и я сказал: «Нет, мы просто друзья», и она сказала: «Если ты скажешь мне правду, обещаю, не буду злиться», и я подумал об этом секунду, и сказал: «Мы просто друзья», и она кивнула, и мы продолжили.
Спустя одну горячую минуту какой‑то длинноволосый готический парень прошлепал через кухню, огляделся, кивнул и крикнул: «Бассейн!», затем стащил туфли и прыгнул в воду, даже не сняв свою черную робу. Через пару минут все эти потные панки срывали с себя остатки одежды и подскакивали в воздух, выполняя всякие трюки, – может, около шестидесяти людей бесились блин в бассейне, и кто‑то кричал: «Марко!», и кто‑то отвечал: «Поло», и девчонки на плечах у парней устраивали петушиные бои, и все снова целовались и обнимались, и Эсме сказала: «Хочешь пойти в дом?» Я кивнул, и мы встали, и кто‑то показывал на нас пальцем, и только тогда я огляделся в поисках Гретхен, и не смог найти ее, и начал думать о самом плохом, типа она с этим скейтером, но затем она вышла, стряхивая пепел с сигареты в банку из‑под пива, вроде как грустная. Должно быть, Эсме заметила, куда я смотрю, потому что она отпустила мою руку и сказала: «Иди поговори с ней, Брайан Освальд, если хочешь», и затем, вот так просто, исчезла в своем хреновом доме, и на этом все и закончилось.
Правда была в том, что я действительно хотел поговорить с Гретхен, но не знал, что сказать, и поэтому я пошел туда, где она стояла в одиночестве, прислонившись к крошечному сараю, который кто‑то распахнул, чтобы стырить плоты и матрасы.
– Ну и что случилось с твоим приятелем? – спросил я, чувствуя себя полным дерьмом.
– Сказал, что ему на работу пора.
– Может, ты даже имя его спросила?
– Ага, – сказала она. – Его зовут Джереми. Он вон в ту школу ходит.
– О, да он богатенький, – сказал я.
– Тебе какая хрен разница? – спросила она.
– Никакой, – сказал я.
– Вот и прекрасно, – сказала она. – Слышала, что ты снова обжимался со своей шлюшкой?