Воришки всех стран, объединяйтесь...
Shoplifters of the World, Моррисси, THE SMITHS
Панк – это вам не религиозный культ
Быть панком – значит думать своей головой
Nazi Punks Fuck Off, Джелло Биафра, THE DEAD KENNEDYS
Я не какой‑нибудь хренов сукин сын
Подумай об этом, крошка
Where Eagles Dare, Гленн Данциг, THE MISFITS
ОДИН
Альбомом, который спас мне жизнь, стал «Пройди среди нас» The Misfits. На нем было тринадцать потрясающих песен с названиями типа второсортных фильмов ужасов, которые, казалось, кричали о том, что все в моей жизни наперекосяк.
1. 20 глаз
2. Я превратился в марсианина
3. Бунтующий ад
4. Вампирша
5. Nike a Go Go
6. Заводчики ненависти
7. Мама, можно выйти пострелять? (Live)
8. Ночь живого мертвеца
9. Черепа
10. Жестокий мир
11. Бордель дьявола
12. Астрозомби
13. Пожиратели мозгов
Тогда я чувствовал себя в точности, как каждое из этих названий, таким же непригодным для этой планеты, как какой‑нибудь хренов подросток с Марса. Я был постоянно в ярости и нарывался на драку, какую угодно, потому что был конкретно разъярен – ну, оттого, наверное, что предки мои орали друг на друга, католическая школа изо дня в день занималась промывкой моих мозгов, а Дори взяла и разбила мне сердце, и, в общем, каждая песня в этом альбоме, казалось, была о том, что я чувствую: «Приоритетная миссия: уничтожить человеческую расу». Гретхен записала для меня этот альбом на кассету, и дня два спустя я отправился на автобусе в торговый центр купить другой их альбом, «Наследие зверства». Тоже отличный. «Гибридные моменты», «Она», «Что‑то вроде ненависти» и величайший гимн всех времен «Когда орлы бросают вызов», где юный и худой Гленн Данциг орет: «Я не какой‑нибудь хренов сукин сын», – слова, которые я все время бормотал себе под нос, идя в школу, проплывая по коридору, взирая на девчонок‑католичек, поедая ужин в кругу своей зомбированной семьи, обривая голову над раковиной. Но та пластинка, та самая, «Пройди среди нас», значила для меня все.
|
|
В общем, я был в торговом центре, прогуливался мимо кафешек по направлению к галерее видеоигр, убивая время, дожидаясь, пока Гретхен заедет за мной, потому что, в общем, я старался проводить дома как можно меньше времени, поскольку обстановка все накалялась, папа не заявлялся домой по два дня кряду, и мама все больше сходила с ума, пока наконец однажды за ужином не расхуякала об мою голову тарелку и, короче, я решил проводить субботы в торговом центре, зависая там, пока Ким не закончит работу, потому что тогда за ней заезжала Гретхен, и за мной заодно, и после мы колесили по окрестностям, жалуясь друг другу на жизнь. Старый добрый Майк Мэдден, который много месяцев был моим лучшим другом, испарился напрочь. И все из‑за Эрин Макдугал, Майк и Эрин, в такой чудесный 1991й год, с которой они, если не занимались сексом, были постоянно заняты выяснением отношений. Я не видел его уже несколько недель. В смысле, школа уже почти закончилась, стояла теплынь, и повсюду сновали девчонки – в торговом центре, на улицах, – и все они были похожи на очень милые, странные цветы, а он, блин, был уже практически женат на своей Эрин Макдугал.
В общем, я типа начал по‑настоящему слушать панк, по крайней мере The Misfits, и случилось это со мной, как только я побрил голову и перестал тусоваться с Майком, и в тот день я был в торговом центре, в одиночном полете, и на мне были черный свитер с капюшоном, футболка «Misfits» и армейские ботинки отца. Металл и хард‑рок для меня, кажется, закончились. Почему? Потому что все те, кто еще слушал металл, казались мне, ну, невинными. Все металлические песни были либо про еблю, либо про поклонение дьяволу, что, конечно, прекрасно и замечательно, но мне это все уже казалось цветочками. Майк, который заставлял меня слушать Оззи, испарился, и я решил, что моей группой будут The Misfits. Почему?
|
|
1. Они не воспринимали самих себя чересчур всерьез. В смысле, они пели про старые ужастики, но были крутыми, отвратительными и немного загадочными, не превращаясь при этом в задротских металлистов, изображающих из себя сатанистов только ради того, чтоб их хреновы альбомы продавались. Они были злые, как металлисты, но и немного забавные, мне кажется.
2. У них была лучшая, черт возьми, музыка, что‑то типа попсы 50‑х, но громкая, злая, полная отсылок к дьяволу и демонам, и мертвым знаменитостям, типа Мэрилин Монро и Джона Кеннеди, и им хотелось подпевать. Для меня это было страшно важно – песни, которым можно подпевать. Кто захочет подпевать на хрен Ронни Джеймсу Дио? Он и сам бы не стал.
3. Вдобавок у Misfits была охуенная песня «Пожиратели мозгов», и припев ее звучал так: «Мозги на ужин, мозги на обед, мозги на завтрак, мозги на полдник». Разве можно придумать гениальнее?
В общем, у меня было три футболки «Misfits», которые, как лошади, работали в три смены; в тот день на мне была одна из них с надписью «Алый призрак» и белым черепом, который светился в темноте. Я был все еще лысый и с повязкой, потому что маман нехило заехала мне тарелкой в глаз.
|
|
Я как раз проходил мимо кафешки, где работала Ким, и она подавала мне знаки, закатывая глаза и разглядывая циферблат своих наручных часов, будто проверяя, не встали ли они. Я как раз проходил мимо бесчисленных рядов синих и желтых пластиковых столов и стульев по направлению к кафе «Чайниз Вок», когда четверо грязных металлистов начали надо мной смеяться. Это были типичные обкурыши, один в черной бейсболке с надписью П.В.Н.Х. – читай «пошло все на хуй» – с длинными каштановыми волосами, другой, повыше, в какой‑то черной рванине навроде плаща, спускающейся до самых лодыжек, третий чувак покрупнее, с длинными светлыми волосами, собранными в хвост, обкуренный до чертиков, и с ними коротышка со спутанными кучеряшками. Я шел, не останавливаясь, пока тот, что был в бейсболке П.В.Н.Х., не прошептал: «Пидор», усмехаясь и толкая локтями приятелей.
Никогда прежде мне не приходилось драться. В смысле, в средней школе я, конечно, участвовал в стычках. Тогда я был таким маленьким и щуплым, что всегда становился идеальной мишенью – особенно в этих здоровых очках – вплоть до восьмого класса, и старшеклассники обычно, знаете, срывали с меня кепку и пинали ее туда‑сюда, а когда им это надоедало, забрасывали ее на какую‑нибудь крышу, и, в общем, я, наверное, ничего и не предпринимал по этому поводу, разве что матерился. Но те времена, мне кажется, прошли уже, а? Я набрал вес и вырос сантиметров на тридцать за последний год, и побрил голову, а эти хуи, эти металлические зануды были типом прекрасно мне известным, я ведь, в общем‑то, точно таким и был когда‑то. Короче, когда я увидел, как этот в бейсболке П.Б.Н.Х. смеется и говорит мне «пидор», я остановился, развернулся, подошел к столику, где они приканчивали свой бургер кинг или что там еще, и ткнул на хрен указательный палец в его чертово лицо, молча, просто держа так палец, ухмыляясь до тех пор, пока этот, в бейсболке, не отпрянул, чуть не обоссавшись, наверное, и стал весь такой: «Что? Какого хрена?», а я молчал, просто сидел так, наставив на него палец и кивая. Парень был маленький, лет, может, тринадцати, и у него были едва заметные усики по краю губы, не то чтобы настоящие, он скорее всего просто никогда не брился и, наверное, надеялся, что их будет достаточно, чтобы казаться вроде как старше и круче. Угри у него были кошмарные, брови сросшиеся, а в правом ухе – сережка в виде перевернутого креста. Он был ребенком, понимаете; это мог бы быть я, года четыре назад, тупой и наивный, боящийся не быть крутым, боящийся не соответствовать. Это и в правду мог быть я. Вот о чем я думал. И мне совсем не нравилась перспектива быть высмеянным кем‑то, кем я прежде был, каким‑то испуганным парнем, которому хотелось быть кем‑то, хоть кем‑нибудь, кем угодно, кроме себя самого. Дело все в том, что я блин конкретно был в ярости, в ярости из‑за кучи всего: из‑за мамы с папой, из‑за того, что случилось с Дори, я был в ярости из‑за того, что Майк вроде как бросил меня, и, ну не знаю, я был просто конкретно в ярости, мне было конкретно паршиво, и мне уже не хрена было терять. В общем, я продолжал, уставившись, смотреть на этого парня, наставив на него палец, кивая, и он смотрел на меня, уже испуганный, видя, что я крупный и типа злой, типа уже разъяренный, и я все молчал, и мне показалось, что он вот‑вот заплачет, и он прошептал: «Что? Какого хрена тебе надо, приятель? Извини, ладно, все, извини», и вот тогда я развернулся и ушел, не оглядываясь, в ушах плавился шум торгового центра, голоса людей, танцевальная музыка из музыкального магазина, звуки рекламных объявлений в колонках громкоговорителя. Мне было хорошо, и хотелось плакать, ноги дрожали, и быстро билось сердце. Я передумал идти в галерею видеоигр и просто ходил и ходил кругами, пока не успокоился, и в конце концов уселся на скамейку, уперевшись в колени ладонями, чтобы унять дрожь.
Я немного посидел, глядя на людей, снующих туда‑сюда, ожидая, не пройдут ли мимо те четверо. Не прошли. Я посидел еще немного, подсчитывая мелочь, и вдруг увидел двух девчонок‑панков, одна очень маленькая и вторая немного пухлая, волосы выкрашены в яркие цвета, удавки со штырями и юбки в шотландскую клетку, и с ними худющий парень в футболке «Dead Kennedys», и в общем, все эта компания направилась ко мне, улыбаясь.
– Возьми флаер, – сказала маленькая. Она была крошечная, почти как ребенок, с темно‑русыми волосами, выкрашенными в синий, но как‑то неважно выкрашенными. Она была в кожаной куртке и вся как кукла, с тонной перламутровых теней на веках и черной тушью и все такое. Она вручила мне желтый листок бумаги.
– Тебе нравятся «7 секунд»? – спросила она.
– Ну не знаю, – сказал я.
– Они классные, – сказала она. – Через несколько недель они играют в «Косолапом медведе».
– Это где?
– В центре. Не совсем, рядом с боулингом, – сказал парень, кивая мне.
– Круто, – сказал я.
– Они перепевают «99 красных воздушных шариков», – сказала маленькая, восторженно кивая.
– Это круто, – сказал я.
– Тебе нравятся Misfits? – спросил парень. Он был выше меня, но худой, затылок побрит, а оставшиеся волосы выкрашены в разные цвета.
– Ага, – сказал я.
– «Земля нашей эры» потрясающая, правда?
Я кивнул молча, потому что на самом деле, фактически, у меня не было ни одного альбома, кроме «Наследия зверства». Все остальное было на кассетах, и, кажется, я даже не слышал про «Землю нашей эры», что было довольно глупо, учитывая, что я назначил Misfits своей группой и все такое.
– Тебе вообще East Bay по кайфу? – спросил он.
– Не знаю, кое‑что у них неплохо, – соврал я, понятия не имея, о чем он говорит.
– Ну, Operation Ivy, конечно, не считается. Они все‑таки больше ска.
– Ага, – сказал я, понятия не имея, о чем он говорит.
– Это все чушь по сравнению с The Dead Kennedys, – сказала пухлая. – Джелло Биафра – вот это блин гений!
– Я их не знаю, – сказал я.
– Не знаешь? – спросила пухлая. – Они типа для мозгов, знаешь, поют про правительство и Бога и все такое.
– Звучит неплохо, – сказал я.
– Слушай, если ты придешь на «7 секунд», я тебе запишу кассету, – сказала маленькая с улыбкой.
– Ух ты, это было бы здорово, – сказал я, все еще чувствуя, что как будто притворяюсь.
– Слушай, отличные ботинки, – сказала пухлая. – Где такие достал?
– Это папины, – сказал я.
– Ух ты, – сказала пухлая. – Он тебе разрешает их носить?
– Ага, он просто не знает, что я взял их.
– Классно, – сказала маленькая.
– Ага, – сказал я.
– Ну, может, еще увидимся, – сказала маленькая. – Кстати, меня зовут Кэти.
– Привет, – сказал я. И добавил: – Брайан, – вяло пожимая ей руку.
– Ладно, хорошо, может, там увидимся, – она помахала рукой на прощанье, и вся троица удалилась, смеясь, и я подумал, что никогда раньше не был на панк‑концерте, разве что у кого‑нибудь в подвале, и, может быть, было бы не так уж плохо попробовать, и, может быть, пригласить Гретхен, и если она согласится, я бы даже мог заплатить за бензин, потому что, ну не знаю, мне это вдруг показалось страшно важным.
ДВА
Вот так в один прекрасный день я проснулся панком. В смысле, я только и делал, что слушал Misfits, а теперь еще и Ramones, и стал постоянно носить папины армейские ботинки, даже в школу, и никто вроде не замечал, и вот я сидел на задней парте – первый урок, религиоведение, – и брат Дорбус все нудел и нудел про добродетель воздержания, и нечаянно я закрыл глаза и зевнул. И тут брат Дорбус, вполне себе молодой, высокий, в блестящих серых очках, схватил губку, которой стирают с доски, и как швырнет мне прямиком в пасть. Я закашлялся, глотая желтоватую пыль, губы защипало, и он подошел и завис надо мной, и говорит: «Вы не у себя в спальне, мистер Освальд», – такая мысль, значит, внезапно пришла в его хренову голову, и ни секунды не думая – честно, без колебаний, – я взглянул на него и говорю: «Подрочите мне», это из песни Misfits «Пуля», там Гленн Данциг поет. «Все, кто есть на вечеринке, подрочите мне». Я понятия не имел, что имеется в виду, но мне нравились слова и, в общем, ну, я немедленно очутился у заведующего по дисциплине.
Короче, я сидел в узком синем коридоре перед его кабинетом, а тут этот парень, Ник, мой знакомец по урокам химии, высокий тощий парень с бритой головой, вышел в коридор и уселся рядом со мной, а в руках у него такой же синий листок об отстранении. На нем были дешевые стереоочки, вроде тех, что вкладывают в комиксы. Он снял их, сложил, засунул в карман рубашки и огляделся. На углу секретарского стола лежала золотая ручка. Он кивнул сам себе, отметив, что секретаря нет поблизости, схватил ручку и засунул себе в рукав. Я типа усмехнулся, глядя на него. У него было длинное лицо и острые уши, как у летучей мыши, и улыбался он безумной фальшивой улыбкой, глядя прямо перед собой. Вдруг он повернулся, оглядел меня с ног до головы, потер нос, заметил значок, висящий у меня на ремне, и кивнул сам себе. "Misfits?" – спросил он, указывая на значок.
Даже когда сидел, он был конкретно высокий, выше, чем мне прежде казалось, и на ноrax у него тоже были армейские ботинки. Голова его была побрита, и только с макушки свисали несколько длинных прядей. Так Гленн Данциг носит. Никогда раньше не замечал.
– Моя любимая группа, – сказал я, кивая в ответ, на полном серьезе.
– Моя тоже, – сказал он, улыбаясь. И указал на точно такой же значок, приколотый под воротником форменной рубашки.
– Круто, – сказал я.
– Ага, – сказал он.
– А тебе East Bay вообще по кайфу? – спросил я, занервничав и пытаясь припомнить, о чем меня спрашивал тот парень в торговом центре. – Ну, типа Operation Ivy?
– Да, они крутые, – сказал он, кивая. – Вроде ска, но все же больше панк.
– Да, мне они нравятся, но у меня ничего нет из ихнего, – сказал я.
– У меня на пластинках.
– Круто, – сказал я.
– Ага, – сказал он. – Круто.
– Ты идешь на этот концерт – «7 секунд»? – спросил я, снова пытаясь припомнить, что там говорили эти панки в торговом центре.
– Ну не знаю. Хотелось бы, но с баблом напряг.
– Говорят, должно быть круто, – сказал я.
– Да, их последняя запись что надо.
– Ага, – соврал я, понятия не имея, о чем речь.
– На скейте катаешься?
– На скейтборде?
Он кивнул.
– Да, неплохо.
– Круто, – сказал он. – Может, покатаемся как‑нибудь.
– Ага, – сказал я. – Было бы круто.
– Ладно, пойду на урок. Слушай, расслабься. – Он смял свой листок об отстранении, встал и пошел.
– Ты что, вот так возьмешь да уйдешь?
– Ага. Меня только что выгнали с испанского, так что мне и тест сдавать не надо.
– Круто.
– Увидимся.
– Увидимся, – сказал я и, встав, смял свою бумажку. Отчего‑то я вдруг заулыбался. Я почувствовал себя типа новым человеком, не из‑за прически или одежды, или музыки – а люди вокруг относились ко мне по‑другому, некоторые даже подходили и заговаривали, просто так. Это идиотизм, как это я раньше не замечал, что дело все в том, как ты на хрен выглядишь. Я уже было ушел, когда дверь в кабинет брата Карди распахнулась и он пригласил меня зайти, издевательски закивав: «Какой сюрприз, мистер Освальд, входите, входите».
Брат Карди сцапал меня за плечо и бросил на маленький стул перед своим письменным столом. «И чего вас все сюда отправляют?» – спросил он, усаживаясь и раскладывая на столе свои огромные серые руки. Его лицо было плоским и старым, как у статуи, белое лицо поверх мрачной синевато‑серой униформы. «Что на этот раз?»
Я сказал, что должен был: «Мы 138», это из песни Misfits «Мы 138», я не знал, что мы за такие 138, но все равно сказал – «Мы 138» – и в эту самую секунду брат Карди тяжело вздохнул и выписал два дополнительных субботних занятия, подписал и вручил их мне, качая своей старой головой и хмурясь.
Несколько часов спустя, проходя по коридору, я заметил Рода, которого не видел целую вечность, потому что он теперь был в классе для шибко умных, решив, наверное, что там среди ботанов будет безопаснее. Он выглядел худым, нервным, он озирался в ожидании атаки из любого угла. Он шел по коридору, голова опущена, глаза зыркают исподлобья, и я остановил его и спросил: «В чем дело, Род?» – а он только покачал головой.
– Про танцы слыхал? – спросил он.
Я закатил глаза. Я об этом уже неделю думал, в частности, о том, кого пригласить. У меня никого не было. В смысле, была, конечно, Гретхен, но это, в общем, сомнительная перспектива, и, конечно, Лори, которой я пару раз пытался звонить, но она не подходила к телефону, так что выходило, что наступал очередной ключевой момент, а у меня так никого и не было.
– Нет, а что такое? – спросил я.
– Ты ни за что не поверишь, приятель. Но они собираются устраивать в этом году раздельные танцы.
– Раздельные танцы? В смысле? Для младших и старших? Но они же так всегда и делают, чувак.
– В том‑то все и дело, что нет. Для белых и черных.
– Чего? Ты, что ли, шутишь? На дворе на хрен 1991 год – кто сейчас устраивает раздельные танцы? Нет, ты блин точно шутишь.
– Нет. Этот чувак Маркус, из баскетбольной команды, он только что заставил меня подписать петицию.
– Зачем им раздельные танцы? – спросил я.
– Ну, эти из школьного совета не могут договориться по поводу песни, ну этой, главной песни.
Я подумал, что если уж кипельно‑белые парни из школьного совета не могут договориться, то на что надеяться нам, все остальным? Господи боже, черт возьми.
– Все равно. Мы же младшие, – сказал я.
– Не знаю, я думал, может, пойти, – сказал он.
– На черные танцы? – спросил я и понял, что ответ его убивает, уголки его гладких черных губ опустились. Глаза стали маленькими, и на секунду я задумался обо всех парнях, которые доебывались до Рода, и никто из них не был белым, потому что даже в этой охуевшей школе, понимаете, о чем я, не нашлось ни одного белого качка, который стал бы доебываться до черного, даже такого хилого и заученного.
– Да, наверное, – сказал он. – Может, и ты мог бы пойти.
– На черные танцы? Ты о чем вообще? Я другого цвета.
Он вздохнул и кивнул, и мы разошлись в разные стороны.
К концу дня все прояснилось. По всей видимости, события развивались следующим образом: гребаные старшеклассники из школьного совета, который сплошняком состоял из этих придурков, корчащих из себя политиков, организовывали танцы для старших. Они выбрали ди‑джея, меню, определились по поводу заглавной песни. По всей видимости, эти парни из школьного совета, почти все белые, постановили, что заглавной песней будет Wonderful Tonight, хренова песня Эрика Клэптона, которая была на хрен заглавной песней каждый хренов год. В общем, несколько других парней, два черных чувака и один латинос, предложили свой вариант, Make It Last Forever, черный R&B хит. Группы спорщиков принесли каждая свою песню, проиграли их для школьного совета, и, разумеется, черные, которых было меньше, проиграли. Черные попытались оспорить решение совета, но белые ни в какую не соглашались, и в результате черные сказали: На хрен. У нас будут свои танцы, и, видимо, всерьез это и планировали.
Все это рассказал мне после уроков Билл Саммерс, стоя у своего шкафчика, который был по соседству с моим. Он состоял в школьном совете, белый до рези в глазах, в голубой рубашке и голубом галстуке, светлые волосы, идеальная стрижка. Рассказав все это, он посмотрел на меня и сказал: «Ну разве это не полный идиотизм?», и я сказал: «Похоже на полный идиотизм», но точно не знал, почему.
Не уверен, что именно мне казалось идиотизмом, – то, что белые неизменно выбирали одну и ту же песню вот уже восемь раз подряд, или то, что черные так разозлились, что собрались устроить собственные танцы, или то, что куратор мистер Хелман не мог придумать, как на хрен разрешить эту проблему. Чем больше я думал об этом, тем сильнее злился. Белые поступили как положено. Они принесли свою песню и устроили голосование. Черные проиграли в честной борьбе, так что, наверное, они вели себя как обиженные дети. А может, и нет, не уверен. В смысле, может быть, поскольку школьный совет весь в основном был белый, у черных вообще не было никакого шанса. В смысле, раз уж я подумал об этом, например, если б в хреновом школьном совете были только черные и однажды, всего лишь один раз я захотел бы, чтобы заглавной песней была Sweet Child о'Mine, и я знал бы, что, что бы на хрен ни случилось, у меня нет ни единого шанса, не знаю, может, я тоже бы разозлился. И если бы такая херня случалась со мной каждый день, день на хрен за днем, по всем каналам – каждая песня на радио – рэп, каждый артист в кино – черный, если бы весь этот хренов мир был черным и глядел бы на меня, и у меня не было бы ни единого мать его шанса на справедливость, – и вот тогда, может быть, очень возможно, меня бы все это в конце концов достало, и я сказал бы: На хрен. На хрен. Выпускной бал бывает только раз в жизни, и я хочу, чтобы для меня он имел смысл, и может быть, очень возможно, мне захотелось бы выйти и сделать что‑то свое. И мне все это казалось неправильным и грустным, как будто все эти из школьного совета потеряли во что‑то веру.
Я сказал Биллу Саммерсу: «Ну пока» и решил, что раз я еще не в выпускном классе и с нашими танцами все вроде в порядке, и раздельные танцы устраивают только для выпускников, то это не моя на хрен проблема, потому что вообще, да пошла эта школа.
ТРИ
Как всегда, с Ким и Гретхен я встретился на стоянке после уроков. Я заканчивал на пятнадцать минут раньше, так что обычно дожидался их, лежа на капоте «эскорта» и разглядывая проходящих мимо католических цыпочек в белых прозрачных блузках и роскошных фланелевых юбках, подмигивая им и рыча от удовольствия. Было жарко, самое начало мая, и я снял свою форменную рубашку и возлежал на капоте в одной только грязной белой футболке, и солнечные зайчики прыгали по моему лысому, гладко выбритому черепу.
Итак. Танцы приближались стремительно, и, черт меня возьми, мне хотелось пойти туда. Почему? Что ж. Потому что я никогда еще не был на школьных танцах, и за вычетом нынешних оставалось всего‑то два раза во всей моей школьной карьере, и, что ж, наверное, мне хотелось доказать себе и всем остальным, наверное, что я больше не бессловесная какая‑нибудь тварь и не лузер. Но поскольку я не знал никого из девчонок – в смысле, Дори не отвечала на звонки, а эта Эсме встречалась с барабанщиком из группы «Морлоки!», – я стал подумывать о том, чтобы пригласить Гретхен, но по‑дружески, честное слово.
Ладно, вру. Мне кажется, если по‑честному, я снова ее чудовищно хотел, ведь я знал, что она потеряла девственность, и это придавало ей какую‑то взрослость, что ли, и чертовски меня заводило. Я старался не подавать виду, но чего тут врать. Она нравилась мне как никогда прежде.
Наконец Гретхен и Ким появились на пороге школы, Гретхен с кучей учебников, а Ким – дурачась, притворялась, будто хромает. Я не мог отвести глаз от Гретхен. В своей серой плиссированной юбке, белой блузке и гольфах, с двумя крошечными желтыми заколками в волосах она выглядела чудовищно мило.
– Здорово, – сказал я, спрыгивая с капота.
– Здорово, – сказала Гретхен, прикуривая сигарету. Она предложила и мне, но я отмахнулся.
– Здорово, Брайан, – сказала Ким, хватая меня за руку. – Как ты? Ух ты, ты что, спортом занимался?
– Отвали.
– Ты уверен? – спросила она, сжимая мою руку. – Да ты только посмотри на эти мускулы.
Мы все залезли в «эскорт», и Гретхен завела мотор. Они надели свои солнечные очки, черные пластиковые штуки, какие обычно раздают в парке аттракционов. Я накинул на голову форменную рубашку.
– Слушай, Брайан, мы тут с Гретхен говорили – ты когда‑нибудь трахал девчонку в задницу?
– Отвали.
– Дело в том, что нас с Гретхен никогда не трахали в задницу, и мы подумали, может, ты это сделаешь? Можно по очереди или одновременно. Ты как хочешь?
– Мозги на ужин, мозги на обед, – пробормотал я себе под нос, это из моей любимой песни «Пожиратели мозгов».
– Чего? Это что еще значит? – спросила Ким, хихикая и оборачиваясь ко мне.
– Ну, давайте попробуем и узнаем, – сказал я.
– Да отстань ты от него. Если ты не прекратишь со своим сексом, у него там встанет, – сказала Гретхен так, как будто ничего не изменилось за последние пару месяцев, как будто не было никогда ни Майка, ни Дори, как будто я вот так и просидел все время здесь, в «эскорте», на заднем сиденье.
– Так ты идешь на танцы, Брайан? – спросила Ким.
– Ну да, не знаю. Я еще никого не пригласил, – сказал я. – В смысле, мне бы хотелось пойти с кем‑то знакомым, понимаешь. Но как‑то не складывается.
– Да на хрена тебе туда идти? – спросила Ким.
– Да потому что, блин, я нормальный, понимаешь. У меня такое чувство, что я все просрал, всю эту человеческую херню в старших классах. Хоть раз в жизни я хочу, чтоб все было нормально.
– Чушь, – сказала Гретхен. – Туда же все эти задницы пойдут. Все, кто до тебя докапывался. А ты хочешь теперь повеселиться вместе с ними и потратить сотни долларов, чтобы вырядиться и все такое? Чушь.
– На хрен, – сказал я. – Я просто хочу хорошо провести время. Я хочу пойти туда для себя, понимаешь. Мне кажется, будет весело.
– Ну удачи, – сказала она, посмотрев на меня.
– И тебе тоже, – сказал я в ответ, кивая.
– А мне‑то чего?
– Ну, может, Тони тебя пригласит.
– Отвали, – сказала она.
– Нет, вы можете пойти, и он станет королем бала. А ты можешь сказать всем, что он твой папа.
В этот момент Гретхен затормозила прямо посередине хреновой 95‑й улицы, вокруг стали выворачивать руль и гудеть.
– Ладно, хватит, – сказал она. – Вон отсюда.
– Чего? – сказал я, смеясь.
– Ты думаешь, ты теперь такой крутой чувак, да? Что ты можешь со мной вот так разговаривать?
– Нет, – сказал я. – Я же пошутил. Вы же обе постоянно до меня доебываетесь.
Гретхен покачала головой и тронулась с места. Через секунду она обернулась и нахмурилась.
– Я бы все равно не пошла на танцы, – сказала она. – Даже если бы он был старшеклассником. Даже если бы он пригласил меня.
– Ну о'кей, – сказал я, потому что она уже это говорила, хотя мы оба знали, что это неправда.
Через секунду мы припарковались у торгового центра, и Ким вышла, и мы с Гретхен снова вместе разъезжали без дела, только она и я, и она спросила: «Отвезти тебя домой?», и я сказал: «Да нет, давай покатаемся», и она сказала: «Ну, у меня свидание с Тони», и я сказал: «Ну тогда чего, вези мою задницу домой», и мы ехали к моему дому и слушали Ramones, и мне хотелось выпалить: Ты мой единственный друг во всей этой кошмарной вселенной и я хочу чтобы ты пошла со мной просто пошла со мной на эту хренову вечеринку, но черт возьми, ничего не сказал. Ни слова.
Мы остановились у моего чертова дома, и я сказал: «Ну пока», и вылез из машины и посмотрел, как она уезжает, думая о том, как жутко мне хотелось пригласить ее, зная, что она засмеется и скажет: нет, потому что ей покажется, что это «не круто», или потому, что она так влюблена в Тони Дегана, и зная, что никогда не смогу пригласить ее именно потому, что она так сильно мне нравится, и она уезжала, и «эскорт» стал точкой, такой потешной точкой, и я подумал: Может, ничего так и не изменилось. Может, совсем ничего в этом мире для меня не изменилось.
ЧЕТЫРЕ
Мы купили резиновые маски для Хэллоуина и стали носить их не снимая. Главным образом идея принадлежала Нику. Мы надевали эти маски, Человека‑волка и Франкенштейна, и катались по округе на скейтбордах, и взламывали машины, припаркованные на стоянке торгового центра. Чтобы незримо спасти мир, мы изымали плохие кассеты из жизни обывателей, которым промыли мозги.
Как я сказал, идея принадлежала Нику. Началось все довольно просто: помните, он сказал: «Как‑нибудь после уроков». Ник, тот парень из кабинета заведующего дисциплиной, стоял, прислонившись к моему шкафчику, без форменной рубашки и с галстуком, повязанным вокруг пояса, в черно‑красной футболке, через плечо перекинута лямка черного рюкзака, за головой сияющий белый скейтборд. «Ну, ты готов или как?» – спросил он.
– К чему?
– Пойдем порвем всех, – сказал он.
– У меня нет с собой доски, – соврал я. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, слегка наклонив голову
– У тебя нет доски?
– Нет, забыл, – сказал я. – Ну, знаешь, как это бывает.
– И что у тебя за доска? – спросил он, сощурившись, меряя меня взглядом.
– Ну не знаю, – сказал я, смутившись. – А у тебя?
– Чувак, ты умеешь кататься или нет? – спросил он, уставившись на меня как на забавное животное, выпучив глаза и раскрыв рот.
– Не то чтобы. Наверное, – сказал я.
– Черт, – сказал он, кивая сам себе и ухмыляясь. – Это же просто. Давай я завтра принесу тебе доску, идет? – и, собственно, принес.
На доске когда‑то был красно‑черно‑золотой рисунок, теперь почти полностью скрывшийся под надписями черным маркером: «Я люблю Дженнифер Брэдли» и «ДЖЕННИ», и «Я люблю Дженни», что и было причиной, почему Ник решил задаром избавиться от доски, поскольку, по всей видимости, любовь прошла. Правда, у доски были новенькие широкие колеса – подходящие для новичков, по словам Ника, – и крепеж в форме призрачного темно‑серого силуэта.
– Это легко. Просто стой на доске и никаких трюков, – сказал он, и мы вышли на стоянку, оставив свое барахло в шкафчиках. Я поставил одну ногу на доску и стал отталкиваться второй ногой, и тут же упал.
– Кажется, я сломал жопу, – сказал я.
Ник объехал вокруг меня и остановился, качая головой.
– Советую побыстрее привыкнуть к этому ощущению, – сказал он. – Смотри. – Он задрал черную штанину и показал мне огромный красно‑бело‑розовый шрам в форме странного насекомого, который покрывал всю его голень. – Это дерьмо я заработал на третий день после того, как встал на доску.
– Что произошло? – спросил я.
– Тогда меня впервые сбила машина, – гордо сказал он.
– Впервые?
Он кивнул и улыбнулся, задирая оба рукава и полы рубашки, указывая на всевозможные шрамы и синяки.
– Это грузовик. Это «корвет» 1985 года. Это мамин минивен, она сдавала задом.
– Вот черт, – сказал я. – Ну а когда тебя в последний раз сбила машина?
– Сегодня утром. Я столкнулся с «плимутом».
На доске я никуда не годился. В смысле, через пару дней я в принципе на ней стоял, но не мог миновать трещины и выбоины в тротуаре, и мне приходилось отталкиваться правой ногой. Я не мог ехать ни вверх, ни вниз. Я не мог тормозить, без того чтобы едва не распластаться. Зато я мог стоять на самой доске, и довольно долго, по‑моему. Однажды Ник часа четыре учил меня, как блин задрать нос доски хотя бы на высоту бордюра, но я бы этому не научился за всю свою хренову жизнь. Мне нравилось стоять на доске, в принципе нравилось. В смысле, я мог проехаться из одного места в другое, просто не то чтобы виртуозно. И этого было достаточно, поскольку совсем, похоже, не волновало Ника.
Короче, мы с Ником катались почти весь день после уроков, по всему на хрен южному району, где доска вовсе не считалась крутым занятием, от автобусной остановки до торгового центра «Чикаго ридж», по большей части. Мы объезжали гигантскую стоянку, и я тренировал заезд на маленькие бордюры, и мне никак не удавалось задрать нос достаточно, чтобы их одолеть, а Ник катался как бы сам по себе, пробуя разные трюки, рейлслайды, фронтсайды, блин, я даже названий этих трюков не знаю. Иногда появлялись другие скейтеры и выделывались, ну знаете, друг перед другом, пытаясь запрыгивать на каменные скамейки. По большей части я наблюдал за ними.
А заниматься мы начали вот чем: мы подъезжали к торговому центру, катались немного вокруг, ждали, пока стоянка начнет заполняться, а потом ездили очень осторожно между припаркованными машинами, выискивая незапертые двери, и типа угощались тем, что было внутри. В основном это была всякая дешевка: какая‑нибудь серебряная зажигалка с гравировкой, картонный освежитель воздуха с голенькой девчонкой, который мы сняли с зеркала заднего вида и Ник носил его на шее до самого вечера, кошелек с травой вместо мелочи, – и мы ее пытались курить, но она как‑то страшно провоняла монетами. И вдруг мы сорвали хренов джекпот. На заднем сиденье синего «шевроле», где было полно игрушек и детских курточек и туфель, мы нашли эти маски для Хэллоуина, Человека‑волка и Франкенштейна. Поскольку я обнаружил этот «шевроле», выбор был за мной, и разумеется, я взял Человека‑волка. Мы надели эти маски и так и катались, ухохатываясь как сумасшедшие.
Это стало нашей фишкой, знаете, кататься после уроков на стоянке торгового центра «Чикаго ридж» в этих дурацких масках, Человека‑волка и Франкенштейна, которые мечутся среди припаркованных машин и до чертиков пугают покупателей, выскакивая из‑за фургонов и грузовиков и издавая страшные звуки. Как же мы забавлялись! Толстожопая охрана тем не менее забавлялась меньше. Они какое‑то время наблюдали за нами, стоя под разноцветными маркизами, курили и переговаривались по рации, затем двое или трое нацеливались на нас из своих углов размазанным синим пятном, а мы смеялись и рычали на них, издавая страшные звуки, и уезжали к противоположному фасаду торгового центра прежде, чем они успевали поймать нас. Так было, наверное, даже веселее, с преследованиями. Это придавало нам ощущение цели, наверное. Однажды мы с Ником сидели на своих досках, он пердел и пытался поджечь сероводород зажигалкой, которую мы только что сперли, и мы хохотали, и вдруг из‑за припаркованного «мустанга»‑кабриолета вынес свою задницу охранник и схватил Ника. Он вцепился в его футболку с надписью «Мы верим в Ramones», а Ник просто вывернулся через горло и стал удирать на доске, по пояс голый, фыркая и смеясь, натягивая обратно резиновую маску Франкенштейна. «Черт, моя любимая футболка» – вот в принципе и все, что он высказал по поводу происшедшего.
Но у Ника была целая программа‑максимум. Влезать в чужие машины означало для него не просто мелкую кражу, это было очень серьезным делом, эдаким крестовым походом. Происходило так: мы катались в своих масках, проверяя, заперты ли в машинах двери. Когда находили незапертую, проверяли, не наблюдает ли за нами какой‑нибудь жирный охранник у входа в торговый центр и не выглядывает ли из‑за бумажных пакетов с покупками какая‑нибудь пригородная домохозяйка в теле, и не любопытствуют ли малявки, рыдая о некупленной игрушке, а затем один из нас открывал водительскую дверь (мы уже поняли, что это вызывало меньше подозрений), и Ник обычно обшаривал все вокруг, проверяя пепельницу, бардачок и под сиденьями. Если добычи не было, он просматривал кассеты – не на предмет украсть, а на предмет типа оценить. В большинстве случаев эти покупатели слушали Крис‑тал Гейл или Келли Логгинс или New Kids on the Block или Джорджа Майкла и всякое такое дерьмо, и, короче, Ник забирал из машины все эти хреновы кассеты, в смысле вообще все, и забрасывал их под стоящие рядом универсалы и минивены. Изъяты. Уничтожены. Задушены. Убиты. Для него это было делом жизни на хрен.