КАППАДОКИЯ. НИГДЕ
Из Стамбула летишь в Анкару, где половину времени убиваешь на мавзолейАтатюрка, но не жалко, потому что после вспоминаешь. Помимо родных ощущений,поучительно и смешно: следуя заветам Ататюрковых секулярных преобразований,преемники так увлеклись истреблением исламских аллюзий, что мемориалполучился фантазией на тему греческого храма. Дальше путь лежит в глубь Анатолии, которая всего лишь - азиатскаяТурция. Но привыкнуть к этой книжной античности непросто. Звонишь всправочную, чтоб уточнить номер, барышня спрашивает: "Стамбул-Анатолия илиСтамбул-Фракия?" Долго едешь на юго-восток по Галатии и Каппадокии, по непрогляднымстепям, где монотонность ландшафта каждые тридцать километров прерываетсяруинами караван-сараев, мимо огромного соляного озера, на берегу которогостоит сувенирный сарай, торгующий комками соли на память, - к плато Юргуп, кдолине Гереме. Здесь, в Каппадокии - одно из диковиннейших мест на свете. Горы измягкого вулканического туфа обдувались ветрами и веками, превращаясь в то,что кажется фокусами Антонио Гауди, - в фигуры причудливых плавныхочертаний, которые, за неимением леса, служили укрытием и жильем. Дерево шлотолько на двери. В этих скалах вырубали квартиры и целые многоквартирныедома со времен хеттов. Но особенно здешнее жилищное строительство процвело сприходом ранних христиан, и Каппадокия связана с именами отцов церкви -Василия Великого, Григория Нисского, Григория Назианзина. Камень, как бымягок он ни был, долговечнее других строительных материалов: скальные иподземные дома, склады, церкви, города на тысячи обитателей - уцелели. Надивившись, пускаешься в обратный путь по Анатолии - через Киликию,Ликаонию, Фригию, Лидию - к морю. Фантастический пятачок жилых скал остаетсяпозади, слева отдаленным фоном - высокий Таврийский хребет, впереди и вокруг- ровно. Только уж совсем на западе, в близости моря, где среди хлопковыхполей вьется чуждым здесь греческим орнаментом полувысохший Меандр,появляются оливы, дубы, жидковатые сосны, персиковые сады, холмы. В каппадокийских степях вертикалей нет, но внезапно из ниоткудавозникают двухсот-, трехсоттысячные города - и уходят назад, как марево.Вдруг понимаешь, что страна сопоставима с гигантским соседом к северу,который теперь не такой уж гигант, а турецких 65 миллионов - это большеБритании, Италии, Франции. Некстати вспомнил, как в армии, в отдельном полкурадиоразведки, подслушивал переговоры натовских баз, в том числе здесь, вТурции: в Измире, в Инджирлыке. Майор Кусков тычет в карту: "Гнезда,понимаете, свили под самым носом, названия, понимаете, даже противные -Инжырлик!" Названия - небывалые. Оторопев, въезжаешь в город Нигде. Надозапомнить: когда пошлют туда, не знаю куда, принести то, не знаю что, - этоздесь. Ничего не понять: Нигде и стоит нигде. Безрадостный плоский пейзаж.Напоминая о том, что за ним море, с юга так все и нависает Тавр. Неказистыедеревни, кладбища с обелисками, кощунственно напоминающими манекены вшляпных магазинах, придорожные мазанки с пышным именем "Бахчисарай" накривой вывеске и неизменным кебабом из превосходной, как во всей стране,баранины. Редкие деревья вспыхивают, словно огоньки светофоров, которых нетв помине. За что тут сражались великие державы, зачем сюда приходили? За чем? Задынями? За тыквами? Десятки километров полей с полосатыми эллипсоидами ижелтыми шарами, которые столетиями покрывают эту землю. И глинобитные домикибыли точно такие, и, задумчиво расслабившись, не сразу замечаешь на крышахсателлитные тарелки и солнечные батареи (установка 150 долларов и полгодабез забот). Ну да, сейчас приходят за дынями: Турция завалила Востокматерией и кожей, а Запад - консервами и фруктами. Раньше сюда не приходили - здесь оказывались. Сюда несла центробежнаясила империй. В этих пустых местах был наместником Цицерон, здесь Кир билсяс Артаксерксом, Сулла с Митридатом, арабы с византийцами, здесь проходилигоплиты и пелтасты Ксенофонта, который написал об этом походе "Анабазис" -великую книгу, простую и волнующую. Сюда поместил Бродский действие своегостихотворения о природе и истории, о природе истории - "Каппадокия". Как и Нигде, из ничего выплывает Конья, древний Иконий, перекрестокзавоеваний, а теперь - большой новый город, бурлящий вокруг изумрудногокупола мавзолея Мевланы, центра секты кружащихся дервишей. Увидеть их вдействии нелегко, но может повезти. Расчисленное рациональное радение, расписанное по секундам и па, -завораживает. Под резкие звуки саза дервиши разворачиваются как бутоны.Вращение начинается медленно, со скрещенными на груди руками, скоростьнарастает, руки разводятся в стороны - правая ладонь раскрыта вверх, к Богу,левая повернута вниз, к людям, все через себя, для себя ничего - ногипереступают, как в балетном фуэте, фалды длинных разноцветных кафтановвзметаются лепестками, образуя подрагивающие круги, колпаки-пестики кажутсянеподвижными, только мелькает в кружении отрешенное лицо с остановившимсявзглядом. Волчки Аллаха. Живой ковер. Пестрые цветы экстаза. Экстаза ждут, к нему готовятся, к нему готовы. Как к приливувдохновения - поэт, которого так охотно сравнивали с дервишем, с юродивым,чей смысл - быть бездумным проводником (ладонь вверх, ладонь вниз)божественного глагола. Нет ничего дальше от поэтической позиции Бродского. Поэт - хранитель.Остается только то, что заметил художник: "...Полотно - стезя попасть туда,куда нельзя попасть иначе" ("Ritratto di donna" - "Портрет женщины")....Она сама состарится, сойдет с ума, умрет от печени, под колесом, от пули. Но там, где не нужны тела, она останется какой была тогда в Стамбуле. Фиксация в вечности дается поэтическим заклинанием. То же относится кисторическим событиям и природным явлениям. В стихотворении "Каппадокия" наблюдающий за битвой орел, "паря внастоящем, невольно парит в грядущем и, естественно, в прошлом, вистории...". Время сжимается, напоминая о байроновской метафоре: "История,со всеми ее огромными томами, состоит из одной лишь страницы..." У Бродскогостраницы истории исчезают вместе с человеком: "...Войска идут друг на друга,как за строкой строка захлопывающейся посредине книги..." Только в присутствии человека обретает смысл природа: "Местность... избурого захолустья преображается временно в гордый бесстрастный задникистории". Временно - потому что с исчезновением человека "местность, подобнотупящемуся острию, теряет свою отчетливость, резкость". "Все мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории", - пишетБродский. Но и история - от нас. История жива словом. Носители слова обеспечивают истории вечность. "Этоуносят с собой павшие на тот свет черты завоеванной Каппадокии". Так унес ссобой Иосиф Бродский - Каппадокию, женщину со стамбульского портрета,Стамбул: все то, чего коснулся взглядом и пером, о чем успел сказать.СКАЗКИ НАРОДОВ СЕВЕРА
КОПЕНГАГЕН - АНДЕРСЕН, ОСЛО - МУНКГАДКИЙ СОЛДАТИК
Один из уроков Дании - нет маленьких стран. Догадываться об этомприходилось и раньше - обнаружив бескрайние просторы полей и лесов вЛюксембурге, глядя на уходящие за горизонт горные гряды в Андорре, проведятри дня в Сан-Марино в беспрестанном перемещении, правда больше по харчевнями распивочным. Но маленькая Дания велика особенно наглядно. Дело не в геополитическом курьезе, согласно которому 98 процентовтерритории Датского королевства находятся в Америке (Гренландия), а вбольшой столице маленькой страны и главное - в островах. Пересечь Данию -задача непростая и нескорая, хотя повсюду паромы. И какие! Из Копенгагена вродной город Андерсена - Оденсе - идет поезд. На берегу пролива Сторебелтмежду Зеландией и Фюном вагоны загнали на паром. Странно применять этоттермин с сугубо деревенскими аллюзиями к четырехпалубному кораблю вполтораста метров длиной, на две с половиной тысячи пассажиров, сресторанами, кафе, магазинами, игровыми автоматами, телезалами. Какая-тозаминка произошла при выводе поезда с парома, объявили о пятнадцатиминутномопоздании и в каждый вагон внесли телефоны - предлагая позвонить, чтоб неволновались близкие. Это, что ли, духовность? Путаюсь и затрудняюсь. Ивообще - не о России речь. Датские города напоминают о Риге. От этого никуда не деться - встречатьпо миру разбросанные там и сям куски своего детства и юности. Естественно,больше всего их - в германских, протестантских, готических местах.Припортовые склады с характерными балками для лебедок с волнениемразглядываю в Копенгагене, Амстердаме, Гамбурге, Стокгольме, Бергене, Осло.Да и как не волноваться, если в тиши, уюте и прелести таких кварталов глазнавсегда зафиксировал незабываемые лица, слух - памятные слова, вкус -неизменную подливку воспоминаний: непригодный для питья, но алчно пившийсяпортвейн. В самой изменившейся Риге всего этого уже не разглядеть, мешаетсегодняшний день, а европейские подобия дают чистый концентрат памяти. Яродился и вырос на вполне, как выясняется, копенгагенском углу, возле вполнедатской краснокирпичной церкви Св. Гертруды с золоченым петушком на шпиле.Улица моя называлась именем Ленина, но это - несущественная мелочь, какпоказало время. Однако Рига всегда была лишь красивым, временами богатым, временамиважным провинциальным городом. Копенгаген же - великой столицей,скандинавским Парижем, через который возможен был выход в мир для ГенрикаИбсена, Эдварда Грига или Эдварда Мунка. Королевское достоинство удивляет вКопенгагене новичка, не ожидающего встретить такое в стране, едва различимойна карте. Невесть откуда взявшийся имперский дух (не из-за владения жеГренландией и Фарерскими островами) проявляется не только в мощнойархитектуре и размашистой планировке, но и в неожиданно пестрой гаммеуличного народа; в диковинных для севера этнических меньшинствах -сомалийцы, боснийцы; в обилии причудливых ресторанов - курдский,австралийский с крокодиловым супом, "Александр Невский" возле вокзала. Вероятно, имя новгородского князя - мирная память о войнах тех времен,когда различия между датчанами и шведами, по сути, не было. В Стокгольме, уцеркви Риддархольм, стоит памятник ярлу Биргеру, как две капли воды похожемуна Александра Невского: тот же фасон шлема, кольчуги, сапог, бороды, то жесуровое и победное выражение лица. Биргера в Швеции уважают: я, например,жил в превосходной гостинице его имени. Если есть в Новгороде отель,названный в честь Александра Ярославича, можно не глядя поручиться, чтохуже. А ведь Александр сделался Невским, разгромив как раз ярла Биргера. Дело в точке зрения. Что считать достойным: победу в "драке за пучоксоломы", как называл это датский принц Гамлет, или урок, извлеченный изпоражения? От прошлого величия в Копенгагене - космополитический дух, делающийгородскую толпу одной из самых веселых, раскованных и ярких на европейскомсевере, с частыми вкраплениями броских датских красавиц. Толпу лучше всегонаблюдать на Строгете - самой длинной пешеходной улице континента. Даже ввоскресенье, когда почти все окаймляющие улицу магазины закрыты, здесьфланируют, пляшут, поют и гроздьями сидят на парапетах и вокруг фонтанов. Отшумной ратушной площади Строгет тянется к широкому открытому пространствуперед дворцом Кристианборг, завершаясь просторной Новой Королевскойплощадью, выходящей к портовому району Нюхавен. То есть - все нараспашку. Желающий может проследить изрядную часть этого пути по андерсеновскойсказке "Калоши счастья". Все названия - те же. Но в истинном, нынешнемКопенгагене отсутствует уют, "гемютность", одушевляющая материальный мирсказок. И есть сомнения - был ли таким город эпохи Андерсена? Как раз на томотрезке Строгета, который и сейчас, как прежде, именуется Остергаде (врусском переводе сказки - Восточная улица), размещались городские бордели,последний закрылся в первый год XX века. В здешнем образцовом Музее эротики- тут же на Строгете, неподалеку от богословского факультета - фотографиишлюх с клиентами-моряками, в чьей повадке почудилось что-то знакомое.Вгляделся в надписи на бескозырках - "Верный". За пять лет между моими наездами в Копенгаген русских тут стало больше,и они изменились. В двух кварталах от ратуши появился Российский центр наукии культуры, где за билет на певицу Киселеву берут 30 крон, а на артистаДжигарханяна - 90. Культурный процесс разнообразный и соразмерный. НаСтрогете, точно на том же углу, что за пять лет до того - такой жесоотечественник с гитарой. Репертуар тот же - "Дорогой длинною" и пр., ноиное обличье: вместо пиджака и сандалет - добротная куртка, ковбойскиесапоги. Мы уже почти неотличимы на улицах европейских городов. Почти. Кто это сказал: "Беда русских в том, что они белые"? Хотя что-тои сдвигается, о взаимовлиянии и взаимопроникновении говорить рано. ПокаРоссия присутствует в европейском сознании невнятно, хаотично, тревожно. ВотЕвропа - давно интегральная часть российского мироощущения. Даже Дания.Разумеется, андерсеновская. Оле Лукойе раскрывает вечерний зонтик, усатаякрыса требует и требует паспорт у солдатика, на этажерке - Пастушка иТрубочист: трофейный фарфор-фаянс, преобразивший эстетику советского быта.Поэтика одушевленного предметного мира, аукнувшаяся в рассказах ТатьяныТолстой, песнях Вероники Долиной. Сплошь голые короли. "Марь Иванна, мненеудобно! - Подумаешь, принцесса на горошине!" Во владивостокской гостинице"Владивосток" поздним вечером у меня в номере раздался звонок, мягкийбаритон заговорил: "Мы бы хотели ознакомить вас с услугами нашей эротическойфирмы "Дюймовочка". Всемирно известных датчан - немного. Физики назовут Эрстеда, еще болеепрославленного Бора. Поколение моих родителей уважало МартинаАндерсена-Нексе, я в юности напрасно подступался к нему, привлеченныйглубокомысленным названием "Дитте - дитя человеческое". Большинствоостальных знаменитостей, о которых сначала думаешь, что они датчане, -норвежцы. Однако есть двое вне конкуренции, два писателя, почти ровесники,равновеликие на разных полюсах словесности, - их чтит целый мир. Об одномвсе говорят, что читали, другого читали все. Серен Кьеркегор и Ханс КристианАндерсен. Бронзовые памятники в Копенгагене соответствуют посмертной судьбегероев. Кьеркегор - в тихом садике при Королевской библиотеке, куда незабредет посторонний. Андерсен - в публичном парке, на фоне грациозногорозового замка Розенборг, в виду грациозно загорающих на газонах розовых телбез лифчиков, в излюбленном месте отдыха трудящихся копенгагенцев и гостейгорода. Кьеркегор уселся в неловкой позе, насупившись, сдвинув наискосокноги, как воспитанная девушка, в левой руке держит одну книгу, а правойпишет в другой нечто, чего не узнать никогда. Андерсен сидит свободно ираскованно, глядит поверх голов, уже все написал, и книга в левой рукеповернута обложкой вверх, а правая рука с растопыренными пальцами протянутасловно для благословения или успокоения. Похоже на жест маршала Жукова уИсторического музея, которого за это прозвали в народе "нормалек". Другойкопенгагенский Андерсен - не столь возвышен, наоборот, доступен: на бульваресвоего имени, у всегда оживленной ратушной площади, вровень с пешеходами,растопырив колени, смотрит на увеселительный парк Тиволи. Странные сближения случались в судьбах датской словесности. Перваякнига двадцатипятилетнего Кьеркегора целиком посвящена критике одного изнезначительных романов Андерсена. Это сочинение под длинным витиеватым названием "Из записок еще живогочеловека, опубликованных против его воли. Об Андерсене как романисте, сособым вниманием к его последней книге "Только скрипач". Оно заслуженнозабыто, даже (единственное из кьеркегоровских трудов) не переведено наанглийский. Есть, правда, изложение с цитатами. Книга написана молодымзадиристым суперинтеллектуалом - языком, которого не понимал нормальныйчитатель. Современники говорили, что ее до конца прочли двое - Кьеркегор иАндерсен. Не слишком важный сам по себе, этот эпизод проясняет много любопытногов литературной судьбе Андерсена. Меланхолические сказки и истории, постоянные жалобы в огромнойпереписке и обширных мемуарах "Сказка моей жизни", биографии, написанные подестественным их влиянием, - все выстраивает образ страдальца, пробивающегосяв своей родной стране сквозь непонимание, непризнание, оскорбления инасмешки. Вот и Кьеркегор обрушился на него всей мощью своего ума - к счастью дляАндерсена, ума слишком изощренного, чтоб стать публицистически действенным.Но гораздо примечательнее то, что самоутверждающийся молодой мыслительвыбрал объектом критики именно Андерсена - потому, конечно, что тот к своимтридцати трем годам был вседатски и всеевропейски знаменит и признан. А ведьк тому времени вышли только десять его сказок: успех еще до них принеслиныне начисто забытые романы (особенно вышедший в 1835-м "Импровизатор"), анастоящая баснословная слава сказочника только начиналась. Трудно представить более счастливую писательскую судьбу. С юностиокруженный поклонниками и меценатами, издавший первую книгу в семнадцатьлет, ставший мировой суперзвездой задолго до сорока, живший с тридцатитолько на литературные заработки и стипендии, друживший с великимиписателями, ласкаемый и награждаемый монархами, проведший старость в славе ипочете. Ему было сорок три, когда в Германии вышло 38-томное (!) собрание егосочинений по-немецки. Между тем жалобы и печальный образ делали свое дело: вконце жизни, когда только от государства Андерсен получал тысячу риксдалеровежегодно, ему привезли двести риксдалеров, собранных сердобольнымиамериканскими детьми нуждающемуся сказочнику. Разумеется, над ним смеялись: например, барышни легкого поведения изувеселительных заведений Тиволи над его потешной внешностью - длинный нос,невероятная худоба, огромные ступни, несоразмерные руки. То-то Андерсен быледва ли не единственным копенгагенцем, которому не понравился открытый в1843-м и известный теперь на весь мир парк развлечений, Диснейленд XIX века.По сей день датские провинциалы часто приезжают не столько в Копенгаген,сколько в Тиволи: парк напротив вокзала, через улицу. К городу у Андерсена отношение было, что называется, смешанное. Он считал день своего прибытия из Оденсе в Копенгаген - 6 сентября 1819года - самым важным в жизни и праздновал наряду с днем рождения. Первая популярная книга - это целиком основанная на копенгагенскойтопографии повесть "Прогулка пешком от Хольмского канала до восточнойоконечности острова Амагер в 1828-29 годах". Я по этому пути частью прошел,частью проехал. На острове Амагер сейчас аэропорт и, как прежде, старинныйрыбацкий поселок Драгер, где полным-полно шведов: изнуренные антиалкогольнойборьбой, они приезжают на пароме из Мальме за дешевой выпивкой, благо черезЗунд - полчаса и семь долларов туда-обратно. Без Копенгагена немыслимы многие андерсеновские сказки - не только"Калоши счастья" или "Капля воды", где город есть сюжет, но и, скажем,хрестоматийное "Огниво": "У собаки глаза - каждый с Круглую башню". Взглядистинного писателя, сумевшего увидеть не фронтально, а в сечении башню XVIвека, одну из главных достопримечательностей Копенгагена, известную еще итем, что на нее в 1716-м въехал верхом Петр Великий. Андерсен знал Копенгаген досконально и, судя по пристальному вниманию,любил, как и страну: его стихотворение "Дания, моя родина" до сих пор учатнаизусть в школах. Но - как часто бывает - переносил на город вину за своибеды. Когда читаешь не только андерсеновские сочинения, но и письма, иавтобиографию, - видно, как по-разному преломлялись его непростые отношенияс отечеством. Плодотворно - в сказках. Столб говорит ласточке: "Уж больномного вы рыщете по свету. Чуть здесь холодком потянет - вы уже рветесь вчужие края. Не патриотка вы! - А если б я всю зиму в болоте проспала, ятогда заслужила бы признание?" ("Скороходы"). Диалог лягушек: "Какие дожди,какая влажность - очаровательно! Право, кажется, будто сидишь в сыройканаве. Кто не радуется такой погоде, тот не любит родины" ("Навозный жук").Как в современном российском анекдоте: "...Это наша родина, сынок". И совершенно иной стиль и пафос частных писем: "Я бы хотел никогдабольше не видеть это место, я бы желал, чтоб Всемогущий Господь никогдабольше не позволил никому, подобному мне, родиться здесь; я ненавижу родину,как она ненавидит меня и плюет на меня. Пожалуйста, моли за меня Господа,чтоб послал мне быструю смерть и я никогда больше не видел бы места, гдеменя заставляют страдать, где я чужой больше, чем на чужбине". Вырванный изконтекста биографии, вопль потрясает. Слова написаны по возвращении изПарижа, где за два месяца Андерсен был радушно принят Гюго, Дюма,Ламартином, де Виньи, Бальзаком, Скрибом, Готье, Гейне, Рашелью. А дома -критические отзывы, сомнительные рецензии, неуважительные шаржи. То же самое- после триумфальной поездки по Голландии, Германии, Англии: "Я прибыл вКопенгаген. Несколькими часами позже я стоял, глядя в окно, когда мимо шлидва хорошо одетых джентльмена. Они увидели меня, остановились, засмеялись, иодин из них указал на меня и произнес так громко, что я слышал каждое слово:"Смотри! Вот наш орангутанг, который так знаменит за границей!" Кьеркегор: "...Когда честолюбец говорит: "Надо быть Цезарем или никем",и ему не удается стать Цезарем... ему уже невыносимо быть самим собой. Вглубине души он отчаивается не в том, что не стал Цезарем, но в этом своемЯ, которое не сумело им стать". Андерсен и ездил за границу, чтобпревращаться там в Цезаря. Дома же на фоне несомненного общего признания и почтения попадалась,разумеется, и критика, к которой Андерсен оказался болезненно нетерпим.Слишком много человечески неполноценного носил он в себе, чтобы позволитьхоть кому-то усомниться в своем литературном совершенстве. Критиков он ненавидел как класс, всегда выискивая личные причины имотивы (по выходе кьеркегоровской книги - тоже). Критики заметно инеприглядно присутствуют в сказках и историях. То это худший из пяти братьев("Кое-что"): один - кирпичник, второй - каменщик, третий - строитель,четвертый - архитектор, пятый - их злобный критик, которому в итоге отказанов райском блаженстве. То - грязная улитка на цветке ("Улитка и розовыйкуст"). То - содержимое шкафа на болоте ("Блуждающие огоньки в городе!"). То- навозные мухи ("Лягушачье кваканье"). И уж совсем утрачивая чувство формы,на чистой ярости: "Засади поэтов в бочку да и колоти по ней! Колоти по ихтворениям, это все одно, что колотить их самих! Только не падай духом,колоти хорошенько и сколотишь себе деньжонки!" ("Что можно придумать"). Многое станет ясно, если учесть феноменальную плодовитость Андерсена.Выходили романы, сборники стихов, после каждого выезда за рубеж - путевыезаметки, в театре шли андерсеновские пьесы: все это кануло в историюлитературы, не оставив следа на ее читательской поверхности. Носовременники-соотечественники потребляли продукцию в полном объеме и времяот времени выступали с рекламациями. На экспорт же, совместными усилиямиавтора и переводчиков, шел отборный материал - отсюда и перепад в домашнем изаграничном восприятии Андерсена. Совершенно очевидно, что он не осознавал этого. Не желал -принципиально и установочно - осознавать. Свято поверив с юности в свой дари свое предназначение, Андерсен был непреклонен в стремлении к признанию -Гадкий утенок с характером Стойкого оловянного солдатика. В тридцать четыре года он написал конфидентке: "Мое имя начинаетблистать, и это единственное, ради чего я живу. Я жажду почестей и славы,как бедняк жаждет золота..." Куда больше золота его волновал блеск. Прежде всего - королевский,который в Скандинавии доступнее, чем где-либо. Еще мальчиком в своем родномОденсе он, сын бедняков, был по случаю представлен как способный ученикбудущему королю, тогда наследнику. Перебравшись в Копенгаген, юношей ходилво дворец: там занимал апартаменты один из его покровителей, адмирал Вульф.В молодости посвятил королю сборник "Четыре времени года" и получилаудиенцию. Отголоски короткой дистанции с монархами-в сказках и историях:"Королевская фамилия катается в лодке по узким каналам. Старый король самправил рулем, рядом с ним сидела королева, и оба приветливо отвечали напоклоны подданных, не разбирая сословий и чинов" ("Ключ от ворот"). И - свеликолепным андерсеновским юмором: "Фрейлины прыгали и хлопали в ладоши. -Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Мы знаем, у кого каша исвиные котлеты! - Да, но держите язык за зубами, я ведь императорскаядочка!" ("Свинопас"). Это - о неких патриархальных временах. Но скандинавские монархи исейчас - часть населения. Молодая (на троне с тридцати одного года) королеваодной из старейших монархий Европы - датская Маргрете II - оформлялателеспектакль "Пастушка и трубочист", выпустила игральные карты своегодизайна. Репродукции ее картин продаются повсюду, так как доход идет в фондборьбы с какой-то ужасной болезнью - проказой или анорексией, точно непомню. Зато отчетливо помню, но не берусь пересказать ее живопись - похожена Чюрлениса, но с еще большей претензией: цикл "Времена года" состоит изшести холстов. Хрущеву бы это не понравилось, хотя королева Маргрете, вотличие от народных российских вождей, ездит в городском автобусе и ходит надневные сеансы в кино. Можно, разумеется, назвать такие королевства ненастоящими, кукольными,декоративными. Но стоит вспомнить, что шведы, например, сознательносохранили монархию даже в бурные времена Французской революции, понимая, чтосимвол и традиция - гарантия стабильности, а с королем справиться можно.Скандинавские короли отчитывались перед парламентом уже тогда, когда воФранции еще не родился монарх, сказавший "Государство - это я", уже тогда,когда Иван Грозный сажал на престол шутов. Впрочем, не о России речь. Андерсен был любимцем королей. И не только датских. Перечень еговенценосных знакомых - как список Дон Жуана, который копенгагенскийдевственник пополнял с донжуановским прилежанием. Шведская королевская четарыдала, когда он читал ей "Историю одной матери". Его награждали пышнымиорденами король Пруссии и император Мексики. А то, что Андерсена обожалКристиан IX, - факт европейского литературного процесса. Датский корольприучил к андерсеновским сказкам своих детей, которые позже утвердились напрестолах Британии, Греции, России (принцесса Дагмара, ставшая супругойАлександра III). Сын сапожника и прачки, Андерсен мечтал о величии. Об этом - еговеликая крошечная сказка "Принцесса на горошине". Как неизбежно связано у Андерсена качество с объемом! Среди его 168сказок и историй есть чудовищно длинные, в них безнадежно увязаешь: "Надюнах" - 27 страниц, "Дочь болотного царя" - 33, "Дева льдов" - 40. Таковаспецифика жанра: подлинные сказки не бывают долгими, поскольку вышли изустной речи. Андерсеновские шедевры - только короткие: трехстраничные "Новыйнаряд короля", "Стойкий оловянный солдатик", "Ханс Чурбан", максимум -"Гадкий утенок" на шесть страниц. И белый карлик сказочного минимализма -одна страничка "Принцессы на горошине", в которой сказано все, что можносказать о комплексе неполноценности и попытке его преодоления. Такая сказкадолжна была бы возникнуть в нынешней России. Почему-то закрылся андерсеновский музей в Нюхавене - в этойкопенгагенской гавани теперь только туристский променад с неплохими рыбнымиресторанами. В доме No 18, где несколько лет прожил Андерсен, были забавныеэкспонаты. Выделялось по-сказочному простодушное овеществление аллегории:описанная в "Принцессе на горошине" кровать с сорока тюфяками и пуховиками,на которые можно было забраться и проверить себя на благороднуючувствительность. Я забрался: не принцесса. Андерсен тоже был не принцесса, но очень хотел быть равным. Существуетмножество свидетельств его неприличного заискивания перед титулами. Гейне, востальном хорошо относившийся к Андерсену, отзывался об этом презрительно,употребляя слова "раболепный" и "подобострастный", резюмируя: "Онпревосходный образец такого поэта, которого желают видеть вельможи". Лучшийдруг и многолетний корреспондент Андерсена (известно 441 их письмо другдругу) Генриетта Вульф не утерпела, чтоб не попенять ему: "Неужели выдействительно ставите титул, деньги, аристократическую кровь, успех в том,что всего лишь оболочка, - выше гения, духа, дара души?" Но в своем даре Андерсен не сомневался, а близость с королями внушаланеобходимую уверенность, ослабляла гнет тяжелых комплексов, компенсировалавсе, от чего он страдал. Перечень страданий впечатляет. Андерсен боялся отравления, ограбления, соблазнения и сумасшествия;собак и потери паспорта; смерти от руки убийц, в воде, в огне - и возил ссобой веревку, чтоб в случае пожара вылезти в окно; погребения заживо - иклал у постели записку "На самом деле я не умер"; трихинеллеза - и не елсвинины; был подвержен агорафобии и свирепой ипохондрии; тревожился, что нетак заклеил и неправильно надписал конверт; неделями переживал, чтопереплатил за билет или книгу. Всю жизнь мучился от зубной боли, а встарости у него болели даже вставные зубы. И, конечно, был страшно мнителенпо части своей наружности - ему казалось, что над ним смеются. Над ним исмеялись. Отношения с жизнью никогда не бывают односторонними: если этолюбовь, то только взаимная. Нельзя с нелюбовью относиться к жизни и ждатьлюбовных флюидов в ответ. Только тот, кто боится быть смешным, плюхается влужу. Андерсен увлеченно позировал перед фотоаппаратом: известно болееполутораста его портретов. Он вдумчиво относился к процессу, считал свойправый профиль выигрышнее левого, подолгу изучал снимки - словно каждый разнадеясь, что увидит нечто иное. Как странно в ретроспективе выглядит яростная кьеркегоровская критикаАндерсена. Ведь всю тогдашнюю и дальнейшую жизнь копенгагенского сказочникаможно считать некой иллюстрацией к будущим выкладкам Кьеркегора осексуальности, страхе греха, смысле смерти. "...Крайняя точка чувственного - как раз сексуальное. Человек можетдостигнуть этой крайней точки только в то мгновение, когда дух становитсядействительным. До этого времени он не зверь, но, собственно, и не человек;только в то мгновение, когда он становится человеком, он становится имблагодаря тому, что одновременно становится животным". Андерсен умер девственником, всю жизнь желая обрести столь четкосформулированную Кьеркегором полноценность, при этом мучаясь страхом так ине совершенного греха. Он влюблялся, хотел добропорядочно жениться, нодобропорядочных женщин пугал: его любовные письма так безумно пылки, что ужеи просто безумны. Легко предположить, что такова и была их истиннаяглубинная цель: напугать и оттолкнуть. Во всяком случае, от этих женщин онслышал ответ, вложенный им в уста героини истории "Под ивою": "Я всегда будудля тебя верною, любящею сестрою, но... не больше!" Что до женщин недобропорядочных, то их Андерсен боялся так, как боится,вожделея, любой подросток: ощущение, известное каждому мужчине, с той лишьразницей, что подростковость Андерсена длилась до старости.Двадцатидевятилетним в Неаполе он день за днем записывал в дневникевпечатления от встреч с уличными проститутками: "Если я [и тут] прихожудомой, не потеряв невинности, я ее никогда не потеряю", "Я все еще невинен,но кровь моя горит..." А будучи за шестьдесят, ходил в бордели - не народной Остергаде, а в Италии и особенно в Париже, - но только беседовал сошлюхами, которые удивлялись и даже настаивали, но он твердо уклонялся. Позднейшие исследователи конечно же обнаружили признакиАндерсена-гомосексуалиста и Андерсена-педофила. Действительно, его письма ксыну своего покровителя Эдварду Коллину, балетному танцовщику ХаральдуШарфу, молодому герцогу Веймарскому - вполне "любовные" на сегодняшний вкус.И трудно не содрогнуться, читая такое: "Мне нравятся дети... Я частенькоподглядываю за ними сквозь гардины... Ну и потеха наблюдать, как онираздеваются. Сначала из-под рубашонки выныривает круглое плечико. За нимручонка. Или вот чулок. Его стягивают с пухлой ножки, тугой, в ямочках, инаконец, появляется маленькая ступня, созданная для поцелуев. И я целую ее"("Что рассказал месяц", перевод И. Померанцева). В знаменитой сказке "Нехороший мальчик" действует Амур, чего я вдетстве не понимал, воспринимая мальчугана с луком и стрелами хулиганом, ане купидоном. Взрослый же взгляд отмечает педофильское любование: "Маленькиймальчик, совсем голенький... прехорошенький - глазенки у него сияли как двезвездочки, а мокрые золотистые волосы вились кудрями". Все так, однаковсегда есть опасность недобросовестного модернизирования: изыскисентиментального стиля и особенности эпистолярного этикета, легко глотаемыесовременниками, кажутся саморазоблачениями потомкам. Что явно и несомненно в сказках и историях Андерсена - крайняяжестокость по отношению к женщине. И шире - к молодой цветущей красоте. "Палач отрубил ей ноги с красными башмаками - пляшущие ножки понеслисьпо полю и скрылись в чаще леса" ("Красные башмаки"). В этой зловещеймультипликации звучит мотив прославленной "Русалочки" - надругательство надженским телом. Бронзовый памятник страху телесной любви стал символомКопенгагена. К этой статуе идет поток туристов - от Новой Королевской площади мимомонументальной Мраморной церкви, мимо уютного православного храма, мимоэлегантного дворца Амалиенборг с одной из самых изящных в Европе площадей:мимо всей этой рукотворной красоты - к рукотворному воплощению ужаса передкрасотой. Русалочка сидит у берега на камне, поджав хвост, склонив голову,которую дважды ночами отпиливали такие же неутоленные мастурбаторы, какРусалочкин создатель. Голову приделывали новую, не хуже прежней - не вголове ведь дело. Странно, если вдуматься, что талисманом полного красивых женщин,свободного в нравах, теплокровного города стала девушка, которую оснастилирыбьим хвостом, навсегда сдвинув ноги. Я видел меню торжественного банкета к 70-летию Андерсена - все блюда поназваниям сказок. Увы, меню по-датски без перевода, так что не разобрать,был ли подан "гадкий утенок". Вообще не развернуться: ну, "дикие лебеди","два петуха", "горошина" без "принцессы", "пятеро из одного стручка","соловей", конечно. "Улитка и розовый куст" - отдельно эскарго и отдельнобукет в вазе; "жаба" - допустим, лягушачьи лапки; "суп из колбасной палочки"- кулинарный челлендж. Запить "каплей воды". С десертом совсем беда - одноне публиковавшееся при жизни "яблоко". Нет, по части жизнетворных проявленийАндерсен был не мастер. Вот по части угасания - да. Характерные пассажи: "Посреди комнаты стоял открытый гроб; в немпокоилась женщина цветущих лет" ("Последняя жемчужина"); "Брачным ложемтвоего жениха становится гроб, и ты остаешься старою девой!" ("Из окнабогадельни"); "Библия лежала под головою молодой девушки в гробу" ("Отпрыскрайского растения"). Названия историй: "Старая могильная плита", "Мертвец", "На могилеребенка". Сказочные зачины: "Каждый раз, когда умирает доброе, хорошее дитя..."("Ангел"); "Мать сидела у колыбели своего ребенка; как она горевала, какбоялась, что он умрет!" ("История одной матери"). Смертельная охота к таким сюжетам, воплощенная с невиданной легкостью:"Дети поплясали вокруг могилки..." ("Сердечное горе"); "Знаем! Знаем! Ведьмы выросли из глаз и из губ убитого! - ответили духи цветов..." ("Эльфрозового куста"). Декамероновская тень тут мелькает лишь сюжетно: Андерсенлишен ренессансной радости бытия, просветляющей смерть. Наоборот -торопливое нагнетание однородных членов, любого из которых довольно длястрашной трагедии: "В доме воцарилась печаль; все сердца были полны скорби;младший ребенок, четырехлетний мальчик, единственный сын, радость и надеждародителей, умер" ("На могиле ребенка"). Ребенком Андерсен написал пьесу, вкоторой все умирали. Первая вещь, принесшая ему известность - дома и заграницей, - стихотворение, до сих пор популярнейшее из всех андерсеновскихстихов, "Умирающий ребенок". В сказках - повальный мор, п