Любой приморский город лучше всего выглядит с воды. За этим ракурсом -столетия придирчивого взгляда правителей, возвращающихся домой: что-что, афасад должен быть в порядке. Впрочем, и вода лучше всего выглядит сосбегающих к гавани улиц; здесь та степень приручения природы, которая радуетдревней целесообразностью: первый человеческий транспорт - водный, первоеоседлое занятие - рыбная ловля, первая профессия - моряк. В Осло встреча города с морем сохранила естественность старины. Этостолица простоватая, с неким деревенским налетом (и правильно, что сюдаходит паром, пусть десятипалубный), начисто лишенная важности и помпезности,оттого - обаятельная. Осло мягко вписан в плавные - мунковские! - обводыОсло-фьорда и без воды не существует. Правда, Мунк был недоволен: "Осло расположен на холмах вдоль фьорда, ипоэтому улицы должны строиться так, чтобы отовсюду были видны порт и море. Атеперь ничего не видно. Там, где строится ратуша, виден был кусочек моря. Иего закрыли". Классическое стариковское брюзжание, которому Эдвард Мункувлеченно предавался в последние годы. Темно-коричневое здание ратуши встиле угловатого "брутализма", может, и вправду великовато и грубовато, новряд ли мешает всерьез. В целом же обвинения Мунка - неправда: и мореорганично участвует в облике и жизни Осло, и город развернут к воде выгоднымфасом. По воде - оживленное движение пароходиков и катеров, доставляющихпассажиров в разные места на берегах стокилометрового фьорда. Это мунковскиеместа - он арендовал, а разбогатев, покупал тут дома, знакомые по егопейзажам: Осгорстранд, Витстен, Йелойя. Ничего существенно не переменилось сначала века, разве что белые тарелки телеантенн дают добавочный колертемно-вишневым домикам с зелеными крышами. Попадается и другая окраска, ноименно таков норвежский цвет, который запоминаешь навсегда как натуральный.Дома начинаются на гребне холма, скатываясь сквозь сосны и елки,задерживаясь на склонах и на кромке берега, замирая уже на сваях, по коленов воде. Одни из самых достоверных пейзажей в мировой живописи - мунковские.Хотя исследователи давно доказали несовпадение топографических реалий,доверие не к ним, а к нему: когда выходишь с катера на берег фьорда, чувствоперемещения во времени - острейшее. В пространстве - тоже: немедленностановишься персонажем Мунка. Это тем более достижимо, что нюансов он непрописывал: поди распознай, кто именно стоит на застывшей улицеОсгорстранда. Ты и стоишь. У Мунка была идеосинкразия к некоторым деталям - особенно в портретах:он неохотно писал пальцы, уши, эскизно - женскую грудь, никогда - ногти,даже презрительно отзываясь о "выписывающих ноготки". Так же декларативнонебрежны его пейзажи и ведуты. "Он видит только то, что существенно, - говорил его старший коллегаКристиан Крог. - Вот почему картины Мунка кажутся "незавершенными". Вот почему от картин Мунка остается странное впечатление абстрактныхполотен, хотя они всегда фигуративны, а часто подчеркнуто реалистичны исюжетны. Он, так громко провозглашавший приверженность линии, примат рисункаперед цветом, распределяет цветовые пятна с виртуозностью Поллока или Миро -и красочные сгустки участвуют в повествовании наравне с лицами, зданиями,деревьями. Кажется, такого равноправия фигуративного и абстрактного впределах одного холста не достигал никто из живописцев. В этом, вероятно,секрет мощного воздействия Мунка. Поэтому в его пейзаж и в его городперемещаешься с такой легкостью. А Осло - конечно, его город. Он родился неподалеку, в Летене, а с пяти лет уже сделался жителемОсло. Семья жила в разных местах. Два дома, где прошла мунковская юность, -подальше от центра, на Фосфайен, в те времена и вовсе окраина. Напротивбаскетбольная площадка, где тон задают, как и во всем мире, чернокожиеюноши. В наши дни нет смысла спрашивать, откуда они взялись в стране, неимевшей заморских владений - если не считать времена викингов. Как нетсмысла удивляться, проезжая к Музею Мунка, что за окном - один из другимдивно пахучие и ярко цветастые пакистанские кварталы, резко нарушающиеблондинистую гамму города. В девятнадцать, начав учиться живописи, Мунк снял с шестью друзьямистудию у Стортингета - здания парламента, стортинга. Здесь, на главной улицеОсло - Карл-Юханс-гате, - богема и жила, устраивая гулянки и дискуссии вГранд-кафе. Все это описал точно в те же годы и с тем же мунковскимчувственным напряжением другой великий житель Осло, Кнут Гамсун: "...Пошелпо улице Карла Юхана. Было около одиннадцати часов... Наступил великий миг,пришло время любви... Слышался шум женских юбок, короткий, страстный смех,волнующий грудь, горячее, судорожное дыхание. Вдали, у Гранда, какой-тоголос звал: "Эмма!" Вся улица была подобна болоту, над которым вздымалисьгорячие пары". Дешевые "пингвиновские" издания Ибсена по-английски украшенырепродукциями Мунка на обложках: "Кукольный дом" - "Весенний вечер наКарл-Юханс-гате", "Привидения" - "Больной ребенок", "Гедда Габлер" - "Вкомнате умирающего" и т.д. Ход настолько же простой, насколько неверный:логический литературный партнер для Мунка из соотечественников - понервности стиля, эротизму, тяге к смерти - конечно, Гамсун. Впрочем, чеготребовать от "Пингвина"? Я видал в их русской серии "Героя нашего времени" с"Арестом пропагандиста" на обложке. Карл-Юханс-гате сейчас - точно такой же, как в мунковско-гамсуновскиегоды, променад: от вокзала до Стортингета - пешеходный; и мимо театра, отСтортингета до королевского дворца - обычная улица. Все так же, толькотеперь знаменитости сидят в Гранд-кафе на огромной фреске: и Гамсун, и Мунк,и Ибсен, и прочие славные имена, которых в Норвегии несоразмерно много. В выходные на Карл-Юханс-гате выходит нарядно одетый средний класс -украшение любой зажиточной страны, несбыточная пока мечта моего отечества,неизменный объект ненависти художников любых эпох. Ненавидел средний класс иМунк. Его круг увлекался кропоткинским анархизмом, и не случайно он обронилфразу: "Кто опишет этот русский период в сибирском городке, которым Осло былтогда, да и сейчас?" Россия для него была - во-первых, Достоевский (любимыекниги, наряду с сочинениями Ибсена, Стриндберга, Кьеркегора, - "Идиот" и"Братья Карамазовы"), во-вторых - близкий север. Мне никогда не приходилось сталкиваться - ни очно, ни заочно - спроявлениями южной солидарности, и почему-то кажется естественным, чтосеверяне тянутся друг к другу. Генная память о преодолении трудностей? Однодело - не нагибаясь, выдавить в себя виноградную гроздь, другое - разжатьсмерзшиеся губы только для того, чтобы влить аквавит или антифриз. В наши дни такое взаимопонимание ослабляется. Купить в Осло бутылку -испытание, не сказать унижение: в редких магазинах "Vinmonopolet" монополькапродается до пяти, в субботу до часу, в воскресенье все закрыто; самаядешевая местная "Калинка", ноль семь - 33 доллара, американская смирноффка -все 40. В прежние времена такого террора не было, и Мунк восемь месяцевлечился в Копенгагене от нервного срыва, вызванного алкоголизмом, после чегонавсегда завязал. "Я наслаждаюсь алкоголем в самой очищенной форме -наблюдаю, как пьют мои друзья", - говорил в старости Мунк. На соседнемсевере это называется - "торчать по мнению". Такие детали биографии средним классом ценятся только посмертно, сживым же художником взаимоотношения портятся еще больше. Средний класс Осло изображен Мунком с едкой - флоберовской -публицистической силой, что делает его картину "Весенний вечер наКарл-Юханс-гате" обобщенным портретом города вообще. Точнее - горожан. Неговоря о том, что это одна из лучших работ во всем гигантском (толькохолстов маслом - около двух тысяч) наследии Мунка. Реалистическая сцена сузнаваемым зданием стортинга на заднем плане. Но на зрителя - пугая, как напервых киносеансах, - идут мертвенные призраки, парад зомби. Вроде толпа, носовершенно разрозненная между собой. Навсегда запоминающиеся круглоглазые, сточечными зрачками, лица. Как там у Саши Черного: "Безглазые глаза, как двапупка". Мунк был царь и жил один. В картине "Весенний вечер на Карл-Юханс-гате"навстречу толпе идет высокая фигура - как всегда у Мунка, без различимыхиндивидуальных деталей. Но нет сомнений - он сам и идет: навстречу и мимо. С семнадцати лет Мунк писал автопортреты, что сделалось его манией:последний написан в семьдесят девять. Он любил фотографироваться, частоголым, в зрелости голым себя и писал. Правду сказать, было что показывать -Мунка называли самым красивым мужчиной Норвегии. Нарцисс, но все жесохраняющий ироническую дистанцию: в автопортрете 1940 года - "Обед стреской" - дивишься сходству между головой старика-художника и рыбьейголовой в тарелке. Страсть к автопортретам - постоянное подтверждениесобственного существования, и не просто, а подконтрольного себесуществования. И все же самый выразительный его автопортрет - изображеннаясо спины фигура высокого человека, идущего мимо толпы по Карл-Юханс-гате. Дом мунковского детства - тоже в центре, на Пилестредет. Он цел ирасписан боевыми знаками леворадикальной организации "Leve Blitz" - тамчто-то вроде их штаб-квартиры; на торце, по голому кирпичу - мастерскивоспроизведенный мунковский "Крик". Надувной "Крик" - варианты в надутом состоянии тридцать и сто двадцатьсантиметров - продается в магазинах не только в Норвегии, четверть миллионаразошлось в Японии. Странный сувенир - репрезентация ужаса - большеговорящий о нашей эпохе, чем об оригинале. Как мы дошли до того, что этоодна из самых известных картин в истории мировой живописи? Даже тот, кто ниразу в жизни не слышал имени Мунка, ни разу в жизни не был в музее, ни разув жизни не раскрыл художественного альбома, знает "Крик". Такая жизнь. О "Крике" (поразительно почему-то, что по-норвежски - "Скрик") написанытома. Проще и внятнее всего высказался сам художник: "Как-то вечером я шелпо тропинке, с одной стороны был город, внизу - фьорд. Я чувствовал себяусталым и больным. Я остановился и взглянул на фьорд - солнце садилось иоблака стали кроваво-красными. Я ощутил крик природы, мне показалось, что яслышу крик. Я написал картину, написал облака как настоящую кровь. Цветвопил". Литературные источники "Крика" ищут и находят в Достоевском, Ибсене,Стриндберге. И самые прямые - в мунковском любимом Кьеркегоре. "Крик" какиллюстрация к кьеркегоровскому "Понятию страха": "Страх - это желание того,чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх - это чуждая сила,которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее - даи не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, чего желает";"...Страх как жадное стремление к приключениям, к ужасному, к загадочному";"...Страх - это головокружение свободы, которое возникает, когда духстремится полагать синтез, а свобода заглядывает вниз, в свою собственнуювозможность..." "Крик" - икона экспрессионизма. Поосторожнее бы с терминами: это - импрессионизм, то - экспрессионизм.Импрессионизм есть принцип мировосприятия - "здесь и сейчас", фиксация мига,причем не по Гете, а по Бродскому: "Остановись, мгновенье, ты не столь /прекрасно, сколько ты неповторимо" (отзвук кьеркегоровской мысли о том, чтомгновение - "атом вечности", "та двузначность, в которой время и вечностькасаются друг друга"). Экспрессионизм же - строй души, фиксация психическогосостояния. Разнонаправленные категории стали именами художественныхнаправлений. Термины, конечно, удобны, но лучше не забывать, что стоит заними. У Мунка - судьба. "Болезнь, безумие и смерть были ангелами у моейколыбели и с тех пор сопровождали меня всю жизнь". Мать умерла, когда емубыло пять лет. Сестра Софи - в его четырнадцать. Это она - "Больнойребенок", что на русский неверно переведено как "Больная девочка": полпобоку - есть маленький человек перед большой смертью. Первая его важнаякартина, написанная в двадцать два года, шедевр, ошеломивший современников. Над Мунком - как почти над каждым из великих - витает вангоговский мифприжизненного пренебрежения. Чем дальше - тем труднее, тем невозможнееобнаружить правду. В дни мунковской молодости в Осло было меньше ста тысячнаселения. Деревенскую зелень на склонах холмов не заслоняли - если и сейчасзаслоняют не очень - городские дома. Живописцы ехали в Копенгаген, дальше -в Германию, редкие - в Париж. Норвегия долго была глухой художественнойпровинцией. Когда в 1908 году казна купила картину "На следующий день"(женщина после бурной ночи), в газетах писали: "Отныне горожане не смогутводить своих дочерей в Национальную галерею. Доколе пьяным проституткамЭдварда Мунка будет разрешено отсыпаться с похмелья в государственноммузее?" При всем этом мунковские картины продавались на городских аукционах- и покупались! - уже в 1881-м, то есть когда ему не было восемнадцати. Вдвадцать шесть у Мунка была персональная выставка в Осло - первая в Норвегииперсональная выставка какого-либо художника вообще. С молодости он получалгосударственные стипендии, на которые ездил по Европе. Мунк много путешествовал - едва ли не больше, чем любой другой художникего времени. Любил железную дорогу: вагоны, вокзалы, вокзальные буфеты. Ужеосев в Осло, часто ходил обедать на вокзал. При этом его путешествия неимеют ничего общего с эскапизмом - это сугубо рациональные перемещения поделу: между 1892 и 1908 годами он выставлялся 106 раз во множестве стран.Один из его друзей писал: "Ему не надо ехать на Таити, чтобы увидеть ииспытать первобытность человеческой природы. Таити у него внутри..." Воснове такого мироощущения - как у Ибсена и Стриндберга - идея Кьеркегора осубъективности, интимности истины. Экзистенциалисты не зря любили Мунка. Как и в случае Андерсена, первыми поняли Мунка немцы. Они (точнее,немецкие евреи) были первыми покупателями его картин. Первую книгу о нем - в94-м, ему всего тридцать - написал Юлиус Майер-Грефе. Первую биографию -живший в Берлине Станислав Пшибышевский. С ним и со Стриндбергом Мунк завелдружбу в берлинском кабачке "У черного поросенка", где собирались немецкие искандинавские писатели. Тут он встретил и жену Пшибышевского - пожалуй, ее можно счестьключевой фигурой этой, женско-мужской, стороны его жизни. Норвежка Дагни Юэль, Душа, как звал ее на польский лад муж. Ею былувлечен и Стриндберг, и она со всеми тремя жила в свободном Берлине, еще иразнообразя выбор. Эмансипированный Пшибышевский как-то сам отвел жену кодному русскому князю, на что Стриндберг реагировал: "Что ты будешь делать сзамужней женщиной, которая в течение недели позволяет себе переспать смужчинами из четырех стран?" Дагни убил потом в Тифлисе другой русский,более нервный - или, что вероятнее, менее способный сублимироваться вхудожестве. Мунк же оставил не только портрет Души, но и самое жестокоеживописное воплощение ревности - в холсте, который так и называется"Ревность", где зеленое лицо мужчины - как бледный блик цветущего дерева, скоторого рвет яблоки розовая веселая женщина. Память о Душе - в женоненавистнических "Саломее", "Смерти Марата","Вампире". Кстати, и у Стриндберга женские образы вампирообразны. ИдейноСтриндберг - аналог Мунка (как психологически - Гамсун). Томас Манн сказалпро Стриндберга то, что можно отнести и к Мунку: "Нигде в литературе ненайти комедии более дьявольской, чем его супружеская жизнь, его слабость кженщине и ужас перед нею". Женщину можно бояться и потому не обладать - случай Андерсена; можнообладать и потому бояться - случай Мунка. (Тезис, приложимый не только кженщинам - но и к деньгам, например, к оружию, к наркотикам, ко всемусильнодействующему.) У красавца Мунка было множество коротких романов, но,как вспоминает его Эккерман - Рольф Стенерсен, ни одну женщину он невспоминал с удовольствием и благодарностью. Он обладал силой притяжения, егопреследовали поклонницы, но он неизменно убегал. Иногда буквально ивульгарно: выходил из вагона на полустанке и садился во встречный поезд. Былпротив брака, боялся оказаться под властью. Половой акт воспринимал какспаривание со смертью: мужчина, живущий с женщиной, уничтожает в себе нечтоважное. ("Страх - это женственное бессилие, в котором свобода теряетсознание..." - Кьеркегор.) "Смерть Марата" выглядит пародийно, потому чтосняты все исторические аллюзии: просто женщина убивает мужчину. Дажемунковские наброски из борделей - в отличие от тулуз-лотрековских - полныужаса и отвращения. Женщина как носитель смерти: можно представить, в каком кольце врагов,на какой передовой ощущал себя Мунк, имевший у женщин оглушительный успех.При его страхе смерти, которой он боялся как художник: "Смерть - это когдатебе вырвут глаза, чтоб ничего больше не видеть. Как оказаться запертым впогребе. Забытый всеми. Дверь захлопнули и ушли. Ничего не видишь ичувствуешь только сырой запах гниения". Концепция не столько атеиста,сколько эстета. Под одним своим полотном Мунк написал: "Улыбка женщины - это улыбкасмерти". Вот и в самой - после "Крика" - его знаменитой картине на лицеженщины блуждает странная зловещая усмешка. То-то Мунк не знал, как ееназвать: она и "Мадонна", и "Зачатие". Большая - не сказать больше -разница! Либо - чудовищное святотатство, эротическая фантазия на темуБлаговещения; либо - чистое язычество, обожествление оргазма какжизнетворного акта. Впрочем, есть еще третье название - технологическое:"Женщина в акте любви". Этот акт Мунк распространял даже на пейзажи, изобретя предельносексуальный, хоть и условный, прием для изображения света. Меланхолию егоноктюрнов оживляет фаллос лунной дорожки, который врезается в похотливопрогнувшийся берег его любимого Осло-фьорда. Сюда надо приехать, чтобы своими глазами увидеть мунковский фирменныйзнак - волнистые линии береговых обводов, параллельные, насколькопараллельны могут быть кривые. Во всех двух тысячах картин и пяти тысячахрисунков у Мунка нет ни одной прямой линии. Сюда надо приехать, чтобыпочувствовать, в какой великолепной пропорции смешиваются в твоем сознании ифантазии лекала мунковских картин, норвежских фьордов, викинговских кораблейв здешнем музее. Викинги, сотрясавшие мир тысячу лет назад, удостоенные собором в Мецеособого поминания в молитве: "И от жестокости норманнов избави нас,Господи!", исчезли, как гунны. От эпохи викингов чудом уцелела великаялитература - саги, но лишь благодаря заброшенности Исландии. В Норвегии женаходишь три десятка изумительных деревянных церквей - без единого гвоздя,вроде Кижей, только на полтысячи лет старше, - которые по нерасторопности несожгли в Реформацию. От этих строений пошел фигурный "драконовский" орнаментнорвежских кухонь и ресторанов, напомнивший оформление пивных Рижскоговзморья, вошедшее в моду в конце 60-х, как раз когда меня начали пускать втакие заведения. Еще от викингов осталось несколько кораблей, будто изреквизита "Сказки о царе Салтане", уцелевших потому, что в них не воевали, ахоронили погибших. Смерть сохраняет. Минус вообще плодотворнее - его естьчем перечеркнуть, дополнить. Плюс - крест всему. Опять-таки - похвала поражению. Чтобы увидеть глубокие следыцивилизации викингов, надо отправляться не в Норвегию, а в Сицилию. Вот там,смешавшись с греческой традицией и арабской культурой, по видимости победив,а на самом деле сдавшись на милость побежденных, норманны построили мощныекрепости и замки, украсили их ослепительными мозаиками и филигранной резьбой- уже по камню, на века. Как вписываются в сицилийский пейзаж строенияскандинавов, как логично и красиво нависают над синим морем, вынырнув из-заповорота горной дороги. В своих, норвежских, горах они бы выглядели не менее нарядно ивеличественно, нависая над зеленой водой фьордов. Но тут от викинговосталась только память. Что до воды - о ней особо. Никогда я не видел и дажене подозревал, что вода может быть такой. "Радикальный зеленый цвет", -определил бы Остап Бендер, высказавшийся так по другому поводу. "Горы Остапуне понравились" - неужели эти не понравились бы тоже? Горы со снежнымивершинами, черные ниже и лесистые внизу, круто спускающиеся к узкимярко-зеленым полоскам воды тысячами водопадов и миллионами елей. Это -фьорды. Без фьордов нет Мунка. Он явился словно из этих гор, где живут не только сказочные тролли и ихподруги хульдры, но еще и какой-то сказочный тайный народ: у них точно такойже вид, как у обычных людей, и если встретишь - не отличишь. Только однаопознавательная деталь: у них нет вертикальной впадинки между носом иверхней губой. Поэтому, что ли, Мунк носил усы? Когда бродишь по залам Национальной галереи, отмечаешь картины зрелыхмастеров той эпохи: Крога, Даля, Сольберга, Хейердала. Норвежская живописьшла по общеевропейскому пути, но чуть позади немцев, тем более - французов:в ней ничто не предвещало взрыва Мунка, его истошного крика, "Крика". Протянуть связь к современникам не удается, хотя есть соблазнсопоставить мунковскую эротику с одной из первейших достопримечательностейОсло - парком Вигеланда. Земляк и почти ровесник Мунка, Густав Вигеландполучил то, о чем мечтает любой монументалист: тридцать гектаров в центрестолицы на свое усмотрение. Здесь он разместил 192 скульптурные группы,объединившие 650 человеческих фигур. Прогулка по парку-не для слабых, иищущий надписи "Детям до 16..." глаз отдыхает лишь на отдыхающих там и сямпо газонам скромных розовых телах без лифчиков (я повторяюсь, но это не моянавязчивая идея, а скандинавская, они в теме секса пионеры: от Ибсена иСтриндберга до порнофильмов 60-х). Что до каменных и бронзовых тел, то в них- бешеная гульба плоти, с кульминацией в фаллическом столбе из сотнипереплетенных в экстазе фигур. Но лихой свальный грех Вигеланда на деле - противоположностьпридавленному самоедскому греху Мунка. Мунковская чувственность - вездесуща:именно оттого, что лишь угадывается. Прямое высказывание монументализма былоему противопоказано: это видно по фрескам в актовом зале университета Осло,где у голых молодых людей, почему-то представляющих науку химию, половыеорганы неотличимы от пробирок. Фресок Мунка немного, но и для того, чтобы увидеть его станковыекартины не в репродукциях, приходится ехать в Осло: редчайший случай дляхудожника такого масштаба. Три его лучших собрания находятся в норвежскойстолице: в музее Мунка, в Национальной галерее, в Студенческом поселке вСогне, пригороде Осло. Плюс - музей Расмуса Мейера в Бергене. Хорошаяколлекция в Стокгольме, приличная в Цюрихе, кое-что разбросано по Германии.Но без Осло Мунка нет, как нет, скажем, Риверы без Мехико, правда, тот писалпрямо по стенам, а Мунк - яркий пример локального таланта, ставшего мировымявлением. Попутешествовав, он и возвратился, к почету и процветанию, в своифьорды и горы, где обитает тайный народец без вертикальной впадинки междуносом и верхней губой. Мунк менял места по берегам Осло-фьорда, пока необосновался в усадьбе Экелю в северной части Осло, на склоне холма. Домснесен в 60-м, на его месте небольшой паркинг, где можно оставить машину иобнаружить те же дубы, ту же студию и главное - тот же вид на Осло-фьорд,который Мунк видел и рисовал последние двадцать семь лет жизни. Жаль, он не писал Осло с воды - впечатляющую дугу от замка XIV векаАкерсхус к горе Хольменколлен и к полуострову Бюгде, где букет морскихмузеев - корабли викингов, нансеновский "Фрам", хейердаловский "Кон-Тики". Смаленького катера обзор не тот - нужен неторопливо приближающийся,постепенно меняющий ракурс и ощущения большой корабль. В наше время город своды мало кто видит - тем более впервые: попадаешь либо сразу в центр(поезд), либо через всегда безликие рабочие окраины (машина, самолет). Застарину надо платить: архаический взгляд с корабля - удел тех, ктораскошелился на круиз. Они и вознаграждены - во вторую очередь, видом, впервую - едой, коль скоро речь идет о скандинавских маршрутах. Выходить на палубу заставляет туристское лицемерие: в действительности,главная достопримечательность - сморгасборд, шведский стол. Если рядом найтии шведский стул, на котором делаешь перерыв для переваривания, то плыть бы иплыть всю жизнь по студеным морям. Скандинавская кухня - лаконична в средствах и многообразна в методах. Вдревнем погребе стокгольмского ресторана "Диана" я обнаружил 11 видовмаринованной селедки, и, когда попробовал все, сил осталось только накопченый олений язык. Датчане сосредоточились на идее бутерброда, доведя этубанальность до художественного совершенства, как Энди Уорхол консервы, -постмодернистски нагружая на ржаной хлеб сочетание креветок, горчицы иклубники, да еще настаивая на том, что это вкусно. Норвегия же - лососина.Точнее, богатый в нюансах и обертонах джазовый обыгрыш темы лососины. Здесь изобретательно обходятся и с другой рыбой: я целенаправленноискал и нашел ракеррет - форель, которую год, что ли, выдерживают подземлей, куда там омулю с душком - не всякий выдержит. Засоленную ихранящуюся в поленницах треску размачивают, варят и подают, не жалея, какдрова, из-под которых вылавливаешь деликатесную дорогостоящую варенуюкартофелину. Есть еще лутефиск - треска в поташе, это карбонат калия, ктозабыл химию. Я ел кита в бергенском ресторане - пусть от меня теперьотвернется Бриджит Бардо и прочая Лига защиты животных. В довершение диковинупомяну коричневый сладкий сыр - гейтост: формой, цветом и консистенциейпохож на хозяйственное мыло; о сходстве вкуса судить не берусь - мыла не ем. И все же Норвегия - это лососина. Мне приходилось вдумчиводегустировать лососевых в разных точках земного шара: в Латвии, в Канаде, наСахалине, в Шотландии. Норвежский лосось - лучший в мире. И в кулинарных егоинтерпретациях норвежцы далеко впереди. Для передачи всех оттенков красного- от бледно-розового до кроваво-багрового - нужны старые мастера: не Мунк,но Мантенья. Цвет зависит от сорта, но прежде всего - от способаприготовления. В Норвегии я испробовал шестнадцать: варианты рыбы сырой,соленой, маринованной, копченой, вареной, жареной, паровой, запеченной.Вообще-то здесь это всегда было не роскошью, а средством насыщения. Еще вначале века сезонные рабочие включали в договор пункт, обязывающийнанимателя подавать лососину не чаще двух раз в неделю. Так у Гиляровскоговолжские бурлаки предпочитают воблу черной икре: "Обрыдла". Международнаяторговля и туризм изменили положение дел: норвежцы научились ценить своюкрасную рыбу, за которую иностранцы платили такие цены, и бросилиинтеллектуальные силы нации на ее оформление. У норвежского шведского столахочется жить и умереть. Желание нелепое: ты еще только подплываешь к самой красивой - к северуот Альп - стране. Впереди - норвежские цвета неправдоподобно опрятныхдеревень и городков. Впереди - черно-белая графика плато Хардангер, где виюльский зной едешь по дороге, прорубленной меж снеговых стен в три метравысотой. Впереди - капилляры мелких и крупных фьордов: узкие ущелья, налитыепрозрачной зеленой водой. Впереди - глубже других (на 205 километров)врезанный в сушу Согне-фьорд, по которому плывешь, бессмысленно вздергиваяфотоаппарат каждые полминуты, потому что меняется ракурс, и ты боишьсяпропустить тот новый шедевр, который открывается каждые полминуты. Впереди -достигнутый только скандинавами (да еще японцами) симбиоз природы ицивилизации, когда устаешь дивиться душевым автоматам на глухой пристани,детскому вагону с играми и аттракционами в обычном местном поезде, дизайнамвсех без исключения интерьеров, побудке по гостиничному телевизору: с вечеранабираешь на дистанционном управлении нужные цифры, и утром сам собойвспыхивает экран с бравурной музыкой и радостным пейзажем. Впереди - деревянный, словно из сна или песни, город Берген, гдеблуждающая мысль возвращается к такой же ганзейской Риге, и еще - к России.Столицей Ганзейского союза был Любек, а четырьмя главными центрами - Берген,Брюгге, Лондон и Новгород. То есть богатый, сильный, процветающий порт ужебыл на русском севере, и если б Грозный не раздавил Новгород, Петру не надобыло бы строить Петербург. Тем более шведам уже вполне успешно грозилновгородский князь. Откуда пришли бы в нашу культуру Пушкин, Достоевский,Хармс, Шостакович, Бродский? "Звезда", "Аквариум", "Митьки"? Чижик-пыжик? Не с Невы, так с Волхова, наверное. Можно подумать, тут существуютправила. Беззаконно - сказочным образом - появился в Норвегии Эдвард Мунк. Никто до него не писал такого одинокого человека в пейзаже и такогоодинокого человека на улице. Он пренебрегал точностью деталей, и дело не влицах и предметах, а в пустотах между ними. Так писали пустоты между словамиЧехов и Беккет. "Я пишу не то, что вижу, а то, что видел", - говорил Мунк.Важнейший принцип, сразу смещающий акцент с изображенных объектов на связимежду ними. Сочетание безусловного реализма с полной таинственностью. Вовсех мунковских холстах присутствует тайна. Причем важно, что с нами неиграют, с нами делятся: автор тоже не знает разгадки и ответа. Отсюда -восторг и трепет. Мунку было всего двадцать пять, когда он записал вдневнике: "Перед моими картинами люди снимут шляпы, как в церкви". Снимаем. Снимаемся с якоря, толпимся на юте, глядя, как уменьшается город инарастает фьорд. Вокруг датчане, возвращаются домой, щелкают аппаратами иязыками, восхищаются видом, объясняют (по-английски, в Скандинавии всеговорят по-английски), что Осло им не чужой. Еще бы - три века, до 1924-го,назывался Кристианией по имени датского короля. Знаете, и мы в том же годупереименовали свою двухвековую столицу. О, у нас, северян, так много общего,за это стоит... Спускаемся в салон, к датскому аквавиту с норвежскойлососиной: мы, северяне, это любим. За наш общий север! "У нас на северезрелости нет; мы или сохнем, или гнием", - сказал Пушкин. Про кого это? - 220 -
Э. и Г. Чхартишвили
ВСЁ - В САДУ
ТОКИО - КОБО АБЭ, КИОТО - МИСИМА
ПОПЫТКА ИКЕБАНЫ
В икебане - искусстве составления букета - три линии: Небо, Земля иЧеловек. Все остальное - фантазия на эти темы. Впрочем, все остальное вообще- тоже: Сан-Марко, уха, "Москва - Петушки", танго... А икебана - всемирныйбукет с японским оттенком: штрихи, отголоски, мимолетности. Впечатления. · Символ Японии - Фудзияму - я так и не видел, хоть забирался даже вгоры. Думаю, это правильно. Правда, меня не спросили, просто не показали:Фудзияма вечно в облаках. Вот и Акутагава жалуется: "Даже в ясные дни, когдасолнце освещает море и побережье, Фудзи все равно скрыта облаками..." Образускользает, что и задумано. Вообще идея недоговоренности - господствующая. Вклассическом искусстве Запада художник знает примерно столько, сколько умеетизобразить. В современном - часто знает меньше, чем умеет. У японскогохудожника в запасе так много, что возникает комплекс неполноценности:сталкиваешься с чем-то превосходящим - интеллектуально, чувственно, духовно.Для Запада было откровением, что японец оставляет нетронутыми три четвертихолста. Вот и Фудзияма не просматривается, а подразумевается. И не лучше жеона, чем Казбек или Монблан. О Фудзияме, как и обо всей Японии, можно - инужно - не знать, а догадываться. · В самолете "Japan Air Lines" стюардесс больше, чем на других линиях.Потом понимаешь, что это как в футболе: если команда лучше играет, кажется,что игроков у нее больше. Японки лучше играют, беспрерывно появляясь сподушками, журналами, чайниками. Но и с перебором: развалился на свободныхместах - разбудили, чтоб сказать: мол, все в порядке, можно спать, будить небудут. Русскому, даже из Америки, ближе сервис ненавязчивый: не нравится -пошел... · Японский язык на слух - даже не шепелявый, а сюсюкающий. Нет чувстваотклонения от нормы, как в польском. Скорее иная норма, очень знакомая, нопосторонняя. Детская речь. При этом ясно, что это они - взрослые. И в чемсмысл жизни, лучше нас догадываются, и красоту жизни куда лучше понимают. · Ощущение превосходства над желтой расой - которое все же из каких-тоглубин слабо сигналит - основано только на их малом росте. Больше крыть нусовершенно нечем. И этот козырь исчезающий: в первый приезд я при своихсредних 176 см заметно возвышался над уличной толпой; через десять лет - нетак. Нация резко выросла, что подтверждает статистика. Открытость миру,начавшаяся всего столетие назад, побуждает быть равным в компании - в томчисле и физически. Между прочим, что совсем уж приятно, женские ногинаглядно выпрямляются. · Мир потрясает быстрота и непринужденность, с которой японцы умеютзаимствовать чужое: архитектуру, одежду, технологию, этикет. В такойлегкости не усмотреть ли гордыню? Все равно "свое" неколебимо - так почемуне принять чужое, не попользоваться? · Доставшийся им от Китая веер сделали складным. Сдвинули мировой кругдо очертаний Фудзиямы, а там и вовсе до линии горизонта. Сворачиваниепространства - эйнштейновская задача. Ему со своей хохмой нечего было ехатьв Японию. Миниатюризация - как потом с доставшимся им от Америкитранзистором. Покрутили в руках радиоприемник - и спрятали в кулак. · Книжная подготовка дает себя знать: шовинизм усматриваешь сразу. Всамолете черный чай разносят в стальной лоханке, зеленый - в изящнойкерамике. Дискриминация, однако из подобострастия пьешь чужой зеленый. Он,правда, тут и вкуснее. Конечно, жалкий конформизм, но среди японцев таклегко стать конформистом. Они создают поле, в которое вовлекаешься охотно ибез принуждения. Я от беспардонности перехожу улицу по ситуации, а не посветофору не только в распоясанной Америке, но и в Германии, например. А тутпослушно стоял на пустых перекрестках, дожидаясь зеленого света. Никто неосудит - корректность безупречная, - но есть ощущение, что окружающие умрут,если двинешься на красный свет. Даже не от стыда или страха за тебя, апросто перед лицом не имеющего названия ужаса. · Китайцы в здешнем аэропорту - как русская группа в нью-йоркском:вроде бы такие же, но держатся вместе, одеты добротно и одинаково, говорятвполголоса, паспорта вынимают разом, все вдруг. · Странно в экзотической стране ощущать себя самого экзотикой.Крупногабаритность и борода привлекают здесь не меньше внимания, чем чернаякожа на Тамбовщине. Школьники, которых по учебной программе толпами водят вмонастыри и храмы, хотят вместе сняться, просят автографы, тянут руки:"Хансаку! Хансаку!" (handshake) - для них своя экзотика рукопожатий.Издалека машут: "Сана Коса! Сана Коса!" (Санта Клаус). Все же приятнее, чемКарл Маркс, с которым беспрерывно сравнивают на родине. · За все время видел три-четыре бороды. Мелкие, редкие, вроде старогобритвенного помазка: будто носитель бороды напоминает остальным о долгегигиены. Характерный двойной слой - буквальный и символический:парикмахерский буддизм. · Искал маску по себе. В театре Но есть маска удовлетворенности ижизнерадостности -
отафуку, посмотрел: цвет бледный, выражение постное. Воснове такого дикого, на наш взгляд, парадокса - правило: эмоции твое личноедело, не выноси на обозрение. Больше подошла маска кукольного театра Бунраку-
тярикуби: рожа круглая, нос картошкой, со всеми в ладах, рот полуоткрыт отлюбопытства и готовности все попробовать. · Отношение к еде как к красоте. Красоте рукотворной. Не только вподаче, в подготовке тоже. Самая, наверное, дорогая говядина в мире -"мраморное" мясо из Кобе. Корове подносят пиво, делают ей массаж. А ведьметодика когда-то и России была ведома. Как Петр Петрович Петух уговариваетЧичикова отведать теленка: "Два года воспитывал... ухаживал, как за сыном!" · Отрадный сердцу рыбный разгул. На каждом углу - суши: сырая рыба скатышком вареного риса. Теплое русское название. Поговорки: "У стен естьсуши", "Не видать, как своих сушей", "Жопа с сушами", "Получишь ты от...суши". Рождается интернациональная близость. · Кажется, все-таки ситуация безнадежна. Есть суши, завернутые в листьяхурмы: листья не едят, но рыба и рис прихватывают тонкий особый аромат.Бывают и листья бамбука, гингко, персика: аромат различается. Не дорасти! · В забегаловках полно поварих, но в суши-барах - только мужчины. Уженщин температура тела чуть выше, что на суши сказывается. Как насчетразогретых к концу недели котлет - очень ведь вкусно. · Цивилизация - мужская, культура - мужская, но великие образцы прозысоздали тысячу лет назад женщины: романная проза Мурасаки Сикибу - "Сказаниео Гэндзи", эссеисти