ПРАВО НА ЕРЕСЬ
В маленькой приморской гостинице в Каталонии увидал гжель - чайник,пепельница, кривой петух. Нет, говорят, это из Галисии. Может, из Галиции?Отнюдь, повторяют, - из Галисии, из Сантьяго. В этой северо-западной провинции все не по-испански: от чайников икаких-то восточноевропейских фольклорных нарядов до карпатского пейзажа.Холмистые, очень зеленые леса, правда, завершаются не по-нашему морем, но иморе здесь не каталонское и не андалусское. Гранитное побережье Галисии изрезано фьордами на манер норвежских.Кельтский дух. Северная суровость штормов. Даже странно, что в Луго иЛа-Корунье есть римские развалины: впрочем, Адрианов вал перерезает исеверную Англию. Но Галисия для Испании - уже скорее Шотландия. Народныйинструмент - волынка. Так или иначе, римляне сюда попали позже, чем в другиеуглы Европы. Это действительно угол - если взглянуть на карту: закуток, окруженныйводой и Португалией. Маврам такие земли оказались не нужны: в Гранаде иКордове теплее. В Галисии же - дожди. В три раза чаще, чем в пресловутомАльбионе. "Солнцем Сантьяго забыт", - отмечает андалусец Лорка.Меланхолический рефрен его стихотворения звучит как отчет синоптика: "Дождикидет в Сантьяго..." Как же дивно, что именно здесь - подлинная родина туризма. Для пилигримов, пустившихся по Дороге Сантьяго, знаменитой El Camino deSantiago, был написан первый в мире путеводитель - инструкция IX столетия суказанием приютов, часовен, колодцев, описанием еды и погоды. Бедекер Темныхвеков вовсе не сух: помимо практической информации, даются сведения обобычаях окрестных народов, приложен словарик баскского языка. К останкам апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостела - третьем позначению паломническом городе христианства после Иерусалима и Рима - ведутпо Европе несколько путей, стекающихся на территории Испании в два основныхрусла. Одно - по кромке Бискайского залива, через кулинарную столицу страныСан-Себастьян с его красивейшей в мире городской бухтой, через столицубасков Бильбао, через отстроенную со времен Пикассо Гернику, через диковатыеастурийские места. Главная же дорога лежит через пиренейское ущельеРонсеваль, где погиб невезучий трубач Роланд, через выкарабкивающуюся из-подХемингуэя Памплону, через переполненный студентами Бургос с самымгармоничным из испанских готических соборов, через Асторгу, где Гаудипостроил для епископа диснеевский дворец. Перескакивая с одного пути на другой, где поездами, а где автобусами,проехал по Дороге Сантьяго и я, оказавшись в священном городе вместе спрочими паломниками и не слишком от них отличаясь. Когда-то пилигрим Сантьяго носил униформу: шинельный плащ с башлыком,грубые сандалии, двухметровый посох с привязанной к нему тыквенной флягой,широкополая шляпа с фестончатой морской раковиной вместо кокарды. Раковина, знакомая по бензоколонкам "Шелл", - фирменный знак ДорогиСантьяго. По легенде, гроб с телом св. Иакова, доставляя сюда из Святойземли, уронили в море, а выловили - облепленным такими дорогими лакомствами.Эти ракушки с пол-ладони очень ценятся в соседней Франции, где так иназываются - coquille Saint-Jacques. Итальянцы застенчиво опускают имясвятого, святость оставляя: caposanto. Англосаксы сохранили в названии блюдатолько форму раковины: scallop. На российском Дальнем Востоке атеизмразнуздался, и Библия уступила Дарвину: там это - морские гребешки (я ел ихна Сахалине сырыми, сбрызнутыми лимоном: в сторону святость, вкусбожественный). Сантьяго вместе с Сан-Себастьяном и Мадридом составляетпервую гастрономическую тройку Испании, а по части даров моря возьмет ипервенство. Что до нынешних паломников, то их вполне устраивает пластиковаяраковина на бейсбольной кепке. Сантьяго оказался забит пилигримами. На дворе стоял Святой год - тоесть день Св. Иакова, 25 июля, выпал на воскресенье: в такой годпаломничество искупает все грехи. (Как же ловко я устроился и как благородноне распоясываюсь, имея право.) Собор распахнулся на улицы и площади: тамкричали, пели и танцевали люди в кроссовках и джинсах с посохами и флягами.В который раз пожалел, что в жизни не испытывал коллективного восторга, дажена пионерских кострах. Толпы я не боюсь и чувствую себя в ней уютно: не говоря обамериканской, где в любой давке люди чудесным образом не касаются другдруга, даже в тесной и бесцеремонной русской. В толпе может быть интересно,но общего веселья уже не разделить никогда: это наша каинова печать линеек,сборов, слетов, собраний. Наши собственные разом поднятые руки заслонили отнас коллективный разум толпы - назовем его по-русски и по-испански соборным,или, скромнее, среднестатистическим, - ходы которого не бывают гениальны, нопочти всегда отмечены здравым смыслом. Мы не знали такой стихийной толпы и,брезгливо сторонясь колонных шествий, жили каждый по-своему, кое-как.Считалось, что за народным разумом надо долго добираться по бездорожью взаповедные места без кино и магазинов, оставляя позади в очередях заюгославскими ботинками и французскими комедиями как раз народ. Уж какойесть, все мы не красавцы. А богоносец за бездорожьем знакомо бывал спохмелья, говорил непонятно, молока с добрым прищуром не спешил выносить. Мывсе хотели верить, что народ живет в специально отведенных местах, вродеиндейцев. Как же замечательно у Луиса Бунюэля, что в его фильме "Млечный Путь" опаломничестве в Сантьяго (во многих европейских языках звездный Млечный Путьименуется и дорогой Св. Иакова) народ - это и официант, и священник, ибродяга, и полицейский, и проститутка, и буржуа, и студент. И все они -истово и напряженно - трактуют Писание и церковные догматы, впадая вразнообразные ереси. Здесь гротеск и гипербола - основа бунюэлевской поэтики- разгуливаются вовсю. Уборщица с метелкой и совком подходит к важномуметрдотелю с насущным вопросом: "Я одного не понимаю, как Христос можетодновременно быть и Богом, и человеком?" - и в разговор вовлекаютсяотставившие блюда фрачные халдеи, богачи-клиенты, попрошайки-бомжи. Так проходят испытание сюжетом и болтовней догматы о богочеловечествеИисуса, о единосущности Троицы, о непорочном зачатии, о святом причастии, освободе воли и Божьей благодати, об оправдании зла. Здесь все выдвигают иопровергают еретические идеи, споря до привычной нам, назойливой заполночнойхрипоты. В промежутках между спорами происходят быстрые и разные чудеса:Дева является святотатцу-охотнику, полицейский отпускает пойманного споличным воришку. Почему раньше было больше чудес, чем теперь? Потому что и в этой сфереспрос рождает предложение. Бунюэль перемешал эпохи, погрузив человека в пиджаке и за рулем всредневековый пафос потребности в чудесном, отказавшись от тезиса,согревающего душу современника: жизнь прекрасна такой, какая она есть.Веками по Дороге Сантьяго шли люди, уверенные в обратном, временновырвавшиеся из юдоли скорби - на то время, пока длится путь. Чем дольшепуть, тем дольше чудо. Оттого для пилигрима упор делается на само путешествие, котороепризвано примирять оппозиции: воображаемое - реальное, личное -общедоступное, желанное - опасное, сакральное - профанное. Собственно, вэтом смысл паломничества, а не в достижении конкретного пункта: Иерусалима,Дельф, Мекки, Рима, Бенареса, Лурда, Оптиной, Сантьяго. (Оттого так замираетсердце, когда трогается поезд и отрывается от земли самолет: это памятьхожений.) Паломничество к святым местам есть путешествие в рай. Цель заведомонедостижима: потому и обживается дорога. Потому бунюэлевские пилигримы лишьподходят к Сантьяго-де-Компостела: мы вместе с ними видим в финале дорожныйзнак с названием города, вдали - башни собора. Но сворачиваем в зеленыйгалисийский лес и читаем на экране: "Fin". Путь из дома превращается в дом. Городки на Дороге Сантьяго уставленычасовнями, церквами, убежищами, трапезными. Кстати, так распространялся поЕвропе романский стиль. Но дело не в архитектуре: пока не побываешь там,трудно представить, насколько вписана Дорога в жизнь, в быт. Как естественныуказатели, неизбежно экзотические в других местах: "Приют паломников", какобиходны объявления о сборе групп, как органичны, хоть и нечасты, плащи итыквы в уличной толпе. Помню другие религиозные шествия в Испании, во время которых здешнийизвив католичества сурово и глухо клокотал, все было похоже на страшноеиспанское средневековое искусство, с его любовью к анатомически подробносрезанным головам. В Сантьяго католицизм оказался живой и веселый, и толькоради этого знания стоило проехать по дороге пилигримов. Как и все, выстоял очередь и приобнял за плечи, припав к спине,алтарную статую апостола. Как все, вложил пятерню в отпечаток ладони наколонне главного портала, вдавленный пальцами миллионов - дактилоскопияверы. Разглядывал поучительную соборную скульптуру - вроде прелюбодейки,целующей череп своего любовника, который она держит на коленях. Прячась отдождя, пил вино из долины Миньо у большого камина в кафе. Покупал сувенирыиз черного янтаря: особенно популярны кукиши от дурного глаза, они здесьназываются диковинным образом, кто б мог ожидать, - фиги. Как все,колобродил по Пласа Обрадойро, праздничной от неисчезающей толпы пляшущих ипоющих через мегафоны и так паломников. На эту площадь выходит главным фасадом грандиозный - тут не удержатьсяот суперлативов - собор, редкая помесь романского стиля и барокко (минуяготику и ренессанс). И внутри в нем все большое и необычное. Восемь человек,ухая, раскачивают на двадцатиметровом канате восьмидесятикилограммовоекадило - botafumeiro. Металлический снаряд взлетает под своды, несется погигантской дуге, с громким воем рассекая воздух, в котором медленнорасплываются непонятные письмена из белого дыма. Таинственно, страшно,смешно. С Обрадойро уходишь под вечер древними аркадными улицами Руа Виллар иРуа Нова. Крытые портики над тротуарами - наверное, от дождя. От него жезастекленные балконы - solanas, - творящие чудеса светописи на закате.Жмурясь, спешишь к другой архитектуре: пирамидам членистоногих в ресторанныхвитринах - уникальному гастрономическому барокко. Транспорт удален из центра Сантьяго. Улицы созданы, чтобы вести ксобору. Когда-то так было повсюду: даже разгульная Рамблас в Барселонеслужила коридором между монастырскими стенами. Но в Сантьяго и сегодня,особенно в сумерках, перемещение в прошлое свершается быстро и незаметно.Вечером глядишь на город из садов Эррадура, поражаясь неизменности ландшафтав веках, словно ты какой-нибудь Ласарильо из Тормеса или другой геройплутовских романов, где все тоже все куда-то едут, идут, бегут - какперсонажи Бунюэля. Притом что он никогда специально не снимал road movies, Бунюэль -главный перипатетик кинематографа. В его фильмах особую сюжетостроительнуюроль играет пеший ход ("Млечный Путь", "Скромное обаяние буржуазии") итранспорт всех видов: поезд ("Этот смутный объект желания"), автомобиль("Призрак свободы"), трамвай ("Иллюзия разъезжает в трамвае"). В возрастесеми лет он написал сказку, действие которой происходило в транссибирскомэкспрессе: Россия тут ни при чем, при чем - дорога. Всю жизнь Бунюэль был глуховат, к старости - глух. Не оттого ли у неготак мало музыки, а в "Дневнике горничной", "Дневной красавице", "Тристане" -нет вовсе? Сняв всего один немой фильм - "Андалусский пес", - Бунюэль пронесдо конца этот элемент поэтики немого кинематографа: "Пейзаж в кино играетроль музыки - выражая невыразимое" (Эйзенштейн). И не оттого ли так многоперемещаются бунюэлевские персонажи, что идейный ритм его картин задаетсясменой пейзажа? Композиция кажется случайной, алогичной, как в сновидениях: "Я обожаюсны, даже если это кошмары... Именно безумная любовь к снам, удовольствие,ими порождаемое, без какой-либо попытки осмыслить содержание, и объясняетмое сближение с сюрреалистами". Явная любому из нас с детства сновидческаяприрода кино проступает у Бунюэля выразительнее, "соннее", чем у кого-либо.Сны - его трюки, эпизоды, сюжеты. Необъяснимое, непроговоренное, незавершенное, случайное. Дорожнаявстреча и внезапный случай - этому всегда поклонялся Бунюэль. Чуждый пафосу,он едва ли не единственный раз в мемуарах позволяет себе напыщенность: "ЕгоВеличество Случай". А на последних страницах вскользь - жуткаямеланхолическая фраза: "Даже случайность не представляется возможной". Вотона - формула старости. Бунюэлевская стихия - путь и сон: зыбкость образов, прихотливостьсюжета, расплывчатость вопросов, многослойность ответов. Коротко говоря -евангельская поэтика. Бунюэль тяготеет к притче, но, к счастью, как его любимые герои, недостигает и в принципе не может достичь прописанной притчей истины - именнотогда он хорош. Чистая притча о свободе воли "Ангел-истребитель" - скучна.Фантазия на ту же тему "Призрак свободы" - высокое достижение."Симеон-столпник" - трактат о предназначении человека. "Виридиана", сюжетнои живо трактующая ту же идею, - один из лучших фильмов в истории кино.Бунюэль замечателен внезапными отходами от заданности, импровизацией,поистине сюрреалистическим доверием к случаю - когда он точно не знает, чемкончится путь, но точно знает, что по пути будет чудо. Сама Дорога Сантьяго - одно из дивных чудес, пример мистерии, прошедшейи проходящей под единодушную овацию. В испаноязычном мире культ св. Иакова - первого мученика средиапостолов, брата евангелиста Иоанна - оказался сопоставим с общекатолическимкультом Богоматери. Имя небесного покровителя Испании стало боевым кличем. ВНовом Свете, который, пока не накопил своей истории, пользовалсястаросветской, по галисийскому Сантьяго названы сто тридцать городов. Многиеразмерами превзошли эпоним: втрое - Сантьяго-де-лос-Кабальерос вДоминиканской республике, вчетверо - Сантьяго-де-Куба, в тридцать пять раз -столица Чили. Сомнения в подлинности сантьяговских мощей возникали лишь изредка, неменяя при этом интенсивности дорожного движения. Стоит отметить самуюустойчивую из скептических версий: в гробнице останки не ученика Христа, аместного ересиарха Присциллиана, сожженного заживо в конце IV века. Этотперсонаж бегло появляется в фильме "Млечный Путь", служа хорошимкомментарием к бунюэлевскому компендиуму ересей. Сам Луис Бунюэль и былкрупнейшим светским ересиархом XX века. Несколько раз в течение жизни - в интервью, в мемуарах - он объявлялсебя атеистом. Это и есть, пожалуй, главный парадокс парадоксалиста Бунюэля.Анатоль Франс, кажется, сказал, что никто так много и охотно не говорит оБоге, как атеист. Нет бунюэлевского фильма без образа священника, безрелигиозной процессии, без богословского спора. Даже в мексиканский периодкоммерческих поделок (1947-1960) эта одержимость так или иначе проявлялась.В халтурной несмешной комедии "Иллюзия разъезжает в трамвае" героинапиваются под сценическое действо о низвержении Люцифера и изгнании из рая.У лучшего же, классического Бунюэля религиозные проблемы - сюжетная иидейная основа фильмов "Назарин", "Виридиана", "Симеон-столпник", "Дневнаякрасавица", "Млечный Путь", "Тристана", "Призрак свободы". Однажды онсказал: "Я атеист милостью Божией". И добавил: "Эта формула противоречивалишь на первый взгляд". Добавим: эта формула многое ставит на места. Детство Бунюэля прошло на извивах Дороги Сантьяго. Он родился подСарагосой и учился в иезуитском колледже этого крупного перевалочного пунктадля пилигримов из Южной Европы, идущих через Барселону, мимо горы Тибидабо,с которой дьявол соблазнял Христа владычеством над миром. (Русскийнасморочный вариант Тибидабо: "Тебе надо?".) Мир не мир, но в ясный день сТибидабо видна одна из его самых красочных частей - Майорка, до которойполчаса лету, не говоря о лежащей у подножия Барселоне. Лето бунюэлевскаясемья часто проводила в Сан-Себастьяне и Сантандере - на северном руслеCamino de Santiago. Это не биографические натяжки, это нормальный пространственный обиходиспанца, в силу исторических особенностей замешкавшегося по пути встандартную современность. "В деревне, где я родился 22 февраля 1900 года,Средневековье, можно сказать, затянулось до Первой мировой войны", - написалБунюэль. И в другом месте мемуаров уже более определенно, оценочно: "Мнепосчастливилось провести свое детство в Средневековье, в мучительную иизысканную эпоху... Мучительную своей материальной стороной, изысканную -духовной". Оттого в этой стране - как и в той, что по другую сторону Европы, -высший оттенок приобретает прикладная наука география. Дорога Сантьяго, точнее, дороги Сантьяго пронизали Испанию. Натянулиэту бычью шкуру (сравнение Страбона) на раму, придали системность поискусамосознания. Camino de Santiago - вектор духовной жизни. Нет, все-таки -религиозной. Вектор веры. Интеллигентские искания нового времени - так же,как в России, - часто шли либо вне религии, либо параллельно ей. Борьбапочвенников (Унамуно) и западников (Ортега-и-Гассет) велась преимущественнов культурно-исторической плоскости. И подобно тому как у нас из знаменитойтриады решительно выбрали народность, там бурные споры шли вокруг"испанскости". Идея не ведает границ и оттого не видит различий, внятных дажестраннику в этой лоскутной стране. Эстремадура меньше напоминает Арагон, чемПоволжье - Кубань. Галисиец больше отличается от андалусца, чем помор отмосквича. Однако их Бердяев имел бы право написать "Испанскую идею". При всей народности и "испанскости" ("Кто не следует традиции, тотрискует остаться эпигоном") у Бунюэля - никакого трепета перед народом.Жестокая, как картины Сурбарана и Гойи, "Виридиана" не знает снисхождения книщим и убогим, начисто лишенным - вопреки благостному канону - чувстваблагодарности и благородства. Пригретые Виридианой деклассанты грабят ипытаются изнасиловать благодетельницу. Бунюэлевскнй кощунственный гротескдостигает вершины в сцене оргии, когда уроды и калеки бесчинствуют, какБобик в гостях у Барбоса, за господским столом, застывая на миг композициейлеонардовской "Тайной вечери" под звуки генделевского "Мессии". В отечественной культуре такого не припомнить. Прямой безжалостныйвзгляд, брошенный на "простого человека" Чеховым и Буниным, впоследствииснова затуманился интеллигентским комплексом вины неизвестно за что.Впрочем, у себя Бунюэль - тоже редкость. (Мачадо: "В Испании почти всевеликое создано народом или для народа" - в этом заклинании примечательнословечко "почти".) Сравнениями нельзя не увлечься. Наша общность трудно артикулируется, нолегко ощущается. Хотя опереться особенно не на что. Испания у нас ярче всегоявлена в музыке - и то немного: у Глинки, у Римского-Корсакова. В сфереслов, кроме боткинских "Писем об Испании", вспоминаются письма того жеГлинки, которые сводятся к отчетам о том, как "миловидную андалуску" онсменил на "рослую и красивую толеданку". С обратной стороны - тоже небогато:в лучшей вещи Кальдерона "Жизнь есть сон" фигурирует "герцог МосковииАстольфо". Хочется отметить самое первое культурное влияние: в конце XV векаархиепископ Геннадий в Новгороде и Иосиф Волоцкий в Москве, узнав обинквизиции, аналогично поступили со своими еретиками из жидовствующих:"повеле их жечи на духовом поле". Но в России, несмотря на обилие ересей илеса, аутодафе почему-то не прижилось. Сходство исторических судеб налицо: обе страны пережили долгоечужеземное иго - мавров и монголов, обе знали времена баснословногомогущества, обе развивались экстенсивно - за счет Америки или Азии, в обеихособую силу имела церковь, обе окаймляли Европу и были ее глухой провинцией.("Между Россией и Испанией существует тайное притяжение, которое проходитнад Европой или под нею" - Бунюэль.) Первым, кажется, эту общность артикулировал Федор Глинка в начале XIXвека - на волне всероссийской любви к Испании, упорно сражавшейся противНаполеона. О тамошней партизанской войне знали даже в народе, и в ходу былослово "кирилловцы": так преобразовались "гвериласы" (партизаны). В воспоминаниях Панаева есть прелестный эпизод. Загоскин написалбледный роман "Тоска по родине" с испанским сюжетом. Когда во время чтенияС. Аксаков едко спросил, как же он описывает страну, в которой никогда небыл, Загоскин серьезно ответил: "А на что у меня, мой милый, табакерки-то сиспанскими видами?" На испанскую тему хорошо было шутить, варьируя звонкиеимена: "Девять лет дон Педро Гомец, / по прозванью Лев Кастильи, / осаждаетзамок Памбу, / молоком одним питаясь". Или произнести по-андалусски из своихосенних зябких мест, как выдохнуть: "А далеко, на севере, - в Париже..." Как водится в истории русской культуры, Испания в первую очередь быламетафорой России. Такова у нас судьба любой заграницы. Когда появляются"Жалобы турка", о турках не появляется и мысли. Жанр путешествия развивалсякак роман испытания, как аллегория, и русские путевые заметки - от Карамзинадо Аксенова - эмоцию явно предпочитают информации. Русский путешественниквидит то, что он хочет видеть, а перед его умственным взором всегда однастрана - родина. Ему чужд космополитический рационализм Монтеня: "Я ненахожу мой родной воздух самым живительным на всем свете". Полтора века назад было популярно стихотворение поэта И. Колошина: За Пиренейскими горами Лежит такая же страна; Богата дивными дарами, Но без порядка и она. Здесь также куча грязных станций И недостаток лошадей, Такое ж множество инстанций И подкупаемых судей... Гитара - та же балалайка, Цыганка - равно как у нас; Чиновников такая ж шайка; Ответ "ahora" - наш "сейчас". Порядком изучив испанцев, Я к заключенью прихожу, Что кроме свежих померанцев Все то же дома нахожу. Любопытно, что и в такой замкнутости на себе испанцы похожи на нас.Европейски образованный Ортега на голубом глазу пишет: "Пристрастие кпростонародному превращается в основной рычаг всей испанской жизни...Насколько мне известно, никакой другой народ не имел в своей истории ничегоподобного". И еще: "Полагаю, что категорический императив посконностиугнетает художника исключительно у нас в Испании". (Курсив мой - П.В.) Тогда понятно, отчего, выехав за границу, этот эстет превращается взавхоза и, подобно Салтыкову-Щедрину или перестроечному "Огоньку", отмечаетпервым делом, что "оконные рамы пригнаны" и "все шпингалеты на месте". Русских тоже на самом-то деле всегда интересовала не сама Европа, а какраз окно в нее. Были бы стекла не биты, а что за ними - во-первых, не важно,а во-вторых, заранее известно. Сумел же Маяковский главное путевоевпечатление об Америке сочинить за три недели до прибытия в США. Ведь извсех вопросов внешних сношений по-настоящему нас волнует единственный,Веничкин: "Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторонуПиренеев?" Вот разница: самодостаточных испанцев такой вопрос беспокоил неслишком. Может, дело во внутренней пестроте страны? Разобраться бы междусобой каталонцам, кастильцам, баскам, андалусцам. Средневековая география незря делила страны на еретические и правоверные. Кажется неслучайнымпомещение святыни в простоту. Галисия в фольклорной и литературной (уКеведо, например) традиции - глухомань. Для кастильца галисиец - как поляк вАмерике, бельгиец во Франции, чукча в России. (Правда, Франко из этих мест,как быть?) С другой стороны, северные районы, куда не дошли арабы, моглигордиться чистотой крови. У Велеса де Гевара персонаж перечисляет: "МояМонтанья, моя Галисия, моя Бискайя и моя Астурия". На что Хромой Бесотзывается: "Ну полно чваниться". Сантьяго-де-Компостела веками жил в провинциальном чванстве: до XIXстолетия здесь не было газет, почти никакого светского книгопечатания.Оттого, что ли, зелены окрестные леса? Здесь все уверены, что величайшимпоэтом Испании была Росалия де Кастро, - но в других местах это неведомо,потому что писала она не по-кастильски, а на гальего. По русским переводамсудить трудно, но звучит вполне в духе Дороги Сантьяго: Землю и небо пытаю с тоскою, вечно ищу и не знаю покоя. Как я тебя потеряла - не знаю. Вечно ищу, но ни шагом не ближе, даже когда ты мне снишься повсюду: тополь задену, камень увижу... Словно все, кто соприкасается с Дорогой, переходят в лунатическоесостояние - пути и сна. Полная внятность - грех, как имя Господне всуе. "Ужасно, если всепонимаешь. Какое счастье, когда способен встретить неожиданность", - сказалБунюэль, раз за разом подтверждая такую свою способность. Он оказался самымпоследовательным из сюрреалистов, до глубокой старости (главные фильмы снятыпосле шестидесяти, последний - "Этот смутный объект желания" - в семьдесятсемь лет) воплощая заповедь Андре Бретона из "Манифеста сюрреализма":"Чудесное всегда прекрасно, прекрасно все чудесное, прекрасно только то, чточудесно". Но и в этой среде он был еретиком, - никогда не соблазняясьанархической практикой сюрреализма, логично - по-раскольниковски - ведущейидею свободы к терроризму и вообще к насилию. В конце жизни Бунюэлькритически замечает: "Сюрреалисты мало заботились о том, чтобы войти висторию литературы и живописи. Они в первую очередь стремились, и это быловажнейшим и неосуществимым их желанием, переделать мир и изменить жизнь". Однако сюрреализм стал институтом - и как раз только в сфере искусства:книги Арагона, Элюара, Бретона стоят на полках "классика", картины Дали,Эрнста, Магритта стоят бешеных денег. А ведь было время, когда Бунюэляподвергли суду чести за публикацию в "буржуазном" издательстве, причемБретон спрашивал: "Вы с полицией или с нами?" Правда, в 1930 году группасюрреалистов разгромила кабаре, хозяин которого осмелился назвать заведениепо поэме их кумира Лотреамона "Песни Мальдорора". Великие разрушители -истовые охранители, когда дело касается не святынь вообще, а их святынь.Жить в соответствии с собственными заветами непросто. (Так апологетыпостмодернизма со скучной серьезностью бубнят о радостях игры.) Бунюэль признавался в молодой тяге к разрушению ("Мысль поджечь музейпредставлялась мне более привлекательной, чем открытие культурного центраили больницы" - понятно: ломать не строить) и в молодые годы был, видимо,неприятным типом: пугал католиков-родителей переходом в иудаизм, скандалилна публике, оскорбляя гимны и флаги, запретил родне жены прийти на свадьбуиз отвращения к понятию "семья". Все переменилось с профессиональнойзрелостью. Уже в гражданскую войну он называет "безумным" - хотяпо-сюрреалистически и "великолепным" - расстрел памятника Святого сердцаИисусова. Иконоклазм - акт сугубо религиозный. Так с истовым иконоборчеством сублимировался в своих картинах Бунюэль,"атеист милостью Божией". Его неверие исполнено пафоса веры. Его ересьорганична и народна - как реплики его персонажей: "Пусть грешит - этохорошо: будет в чем каяться", "Кто убивает животных - камень на шею и вморе: так сказано в Евангелии". Простая баба громко и отчетливо говоритепископу: "Я ненавижу Иисуса Христа с детства! Сейчас отнесу две корзиныморкови и все вам расскажу". Не расскажет - так и исчезнет с корнеплодами. Ответов нет. Но бунюэлевские открытые финалы не оставляют чувствадосады - как и чеховские: в них реальная, не придуманная, правда жизни.Вопрос о личной свободе и Божьей благодати - главный вопрос Бунюэля-нерешить. Поставить - уже ересь. Полвека он и грешил - с первой до последнейсвоей картины. "Динамо-Севилья" - так определили бы в моей юности сюжет "Этогосмутного объекта желания" о молодой андалуске, которая игрой внеприступность доводит до исступления влюбленного в нее господина среднихлет. Невоплощенная страсть, незавершенность акта любви - как незаконченноепаломничество в Сантьяго-де-Компостела в "Млечном Пути", как не""достроенный барселонский собор Саграда Фамилия. Последняя сцена "Смутного объекта" - кружевница в витрине модной лавкиштопает прореху в окровавленном кружеве. И мы внезапно вспоминаемрепродукцию вермееровской "Кружевницы" в первом фильме Бунюэля "Андалусскийпес", который начинался легендарным кадром: лезвие бритвы рассекает глазноеяблоко - сюрреалистическое торжество своеволия. Полвека киношной жизни ЛуисаБунюэля были заняты штопкой этой прорехи: тварь ли я дрожащая - или правоимею? Сложив стопкой тридцать две его картины, видим: тварь, несомненнотварь, но право имею. Такая туманность нам знакома. На всех языках "Млечный Путь" вызывает ввоображении молоко - кроме русского. В русском он рифмуется с вечностью. - 204 -БОСФОРСКОЕ ВРЕМЯ
СТАМБУЛ - БАЙРОН, СТАМБУЛ - БРОДСКИЙБАЗАР ЕВРАЗИИ
Стамбул издали очень современен. Минареты на расстоянии кажутсятелевышками - и эти острия протыкают время, сводя сегодняшний Стамбул сдоисламским Константинополем и еще более древним Византием. Главный храмхристианского мира - Айя-София - стал образцом не только для церквей,особенно православных (вспомним Софии - киевскую, новгородскую,вологодскую), но и для мечетей. Поставленные по четырем угламконстантинопольской церкви минареты превратили ее в мусульманский храм, иначалось клонирование - мечеть Сулеймана, мечеть Султана Ахмета, мечетьБаязида... Некоторые красивее, почти все грациознее поруганной Софии, но уистоков - она, и все на нее похожи. Становится понятно, как внушителен был ибезминаретный Стамбул. Нынешний пассажир эгейского круиза испытывает, входяв Босфор, те же ощущения, что крестоносец Жоффруа де Виллардуэн восемь вековназад: "Многие из смотревших на Константинополь даже помыслить не могли, чтоможет быть в мире столь богатый город, и вот увидели они сии высокие стены ибогатые башни, оградившие город, и высокие церкви, и было их всех столько,что невозможно поверить, когда бы не расстилались они перед глазами... Ненашлось столь бесстрашного человека, кто не затрепетал бы при семзрелище..." Впечатляет и сама идея: единственный город на двух континентах.Единственный великий город с тремя именами. Ну развеРыбинск-Щербаков-Андропов или Юзовка-Сталино-Донецк. На что у Стамбуланайдется русский ответ: четвертое имя - Царьград. Вид города с воды внушал и внушает трепет и почтение: мало на светерукотворных ландшафтов величественнее. Другое дело, когда прибываешь повоздуху и из аэропорта на такси режешь углы от Мраморного моря к бухтеЗолотой Рог, сразу погружаясь в базар, который есть город. Байрон приплыл вСтамбул на фрегате, Бродский прилетел самолетом. Думаю, это важно. Однако корабль тоже рано или поздно пристает к берегу, и базара неминовать. Пассажирские причалы - на европейской стороне. А главный парадоксСтамбула таков: Азия тут - это Европа, а вот Европа - самая что ни на естьАзия. Карту хочется перевернуть вверх ногами - впрочем, еще и потому, чтоЭгейское море по отношению к Черному в культурно-политическом смысле -север. Пересекаешь узкую полоску Босфора - и оказываешься в чистомреспектабельном европейском городе, оставляя позади, в географическойЕвропе, бессонный, шумный, грязный азиатский базар, кружащийся наподобиедервиша вокруг ядер конденсации, - мечетей и дворцов. Кружение усиливаетсяхаотичным мельканием машин: светофоры либо отсутствуют, либо не работают,либо игнорируются. Разносчик чая со своей хрупкой подвесной конструкцией изподноса и восьми стаканчиков в безумной отваге мчится на автомобильныйпоток, перекрывая криком клаксоны; машины с визгом тормозят, водителивысовываются по пояс и машут одобрительно руками. На азиатской же стороне, чуть дальше аккуратного ближнего Кадыкея -фешенебельные районы Фенербахче, Бостанджи, Гезтепе: тут-то и селитсясолидный средний класс. Здесь горят огни на перекрестках, здесь следят,чтобы не рушились дома и не замусоривались улицы, - на это' есть время,поскольку нет одержимости идеей продажи и показа, никто не дергает пришельцаза фалды, предлагая путеводитель, шашлык, бумажные салфетки, штаны, древнийкамень. Здесь живут для себя, и в том, что для себя живут лучше, чем длячужеземцев, - серьезное отличие Турции от северного соседа. Скоропалительный турист сюда не добирается, ограничиваясь босфорскойпрогулкой на катере и пересечением моста, связавшего два континента, чтобыиспытать действительно волнующее чувство. "До свиданья, дорогая, уезжаю вАзию и последний раз сегодня на тебя залазию" - в Стамбуле это не песня оразлуке, а гимн похотливости: до Азии двадцать минут по воде или пять помосту. В стамбульской Европе гуляет торговля. Известный всему миру Большойбазар - как раз цивильное место, вполне пристойный торговый центр, простогромадный. Настоящий базар - за его пределами: повсеместный, беспрерывный.Вечером у Новой мечети прямо из высокой кучи на асфальте выбирают рубашкипастельных тонов - в полной темноте. По ресторанной улице на Галатасарайскомрынке бродят среди столиков продавцы погремушек, статуэток дервишей, цветов,портретов Ататюрка, лотерейных билетов; всех замучил старик с потертойлисьей шкурой. Дама в балахоне с бледным накрашенным лицом разворачиваетаккордеон: "Дунайские волны". Сейчас войдет Чарнота. В районе Лалели бродятнедешевые "наташки". По набережным Золотого Рога - рыбная торговля подприсмотром безбоязненных свиноподобных чаек: сардины, скумбрия, пеламида срекламно вывороченными пурпурными жабрами. Жареную скумбрию продают прямо скачающихся лодок. Картина инфернальная: в лодке жаровня, пламя то и деловзметается, охватывая продавцов, они ругаются, хохочут и протягивают наберег вложенную в булку рыбу. В мавзолее Сулеймана Великолепного настойчиво предлагают сделать взносна поддержание гробницы султана и его славянской жены Роксаны. Квитанцию заномером 0255207 серии D13 храню: как еще обернется жизнь. Туризм - тоже торговля. Только сам товар - поскольку это недвижимостьпод охраной государства - продать нельзя, так что торгуют любознательностью.Твоей. Ты - одновременно покупатель и товар. Странное шизофреническоеощущение, когда тебе назойливо и агрессивно продают тебя - хочется сказать,лучшую часть тебя, одну из лучших, по крайней мере. На асфальте у воды - что-то накрытое брезентом с огромной надписью:"Тетрать - 1 kg - $2". Изводишься от любопытства, но тут приходят вялыебрюнеты и стаскивают брезент: штабеля тетрадей для продажи на вес российскимоптовикам. Местные торговцы сносно объясняются по-русски - благо масса общихслов. Балык - по-турецки "рыба"; обидно: выходит, любая тюлька - для насделикатес. Зато мы отыгрались на сарае, который у них - дворец, и на алтыне,который - золото. Спорт - спор: как правильно. Ластик - шина. Я обедал наречке Чай, пил чай в местечке Чердак. Секулярная революция Ататюрка реабилитировала алкоголь: вина поканеважные, все пьют анисовую ракию и более привычное, с фонетическибезупречным написанием - votka, kanyak. Стакан по-ихнему - бардак, тарелка -табак. Родная лингвистика: водки бардак да селедки табак. Восток вообще роднее, чем запад. Европе в русском языке как раз неповезло. Прежде всего - с единственной известной к этому слову рифмой. Иеще: в слове "Европа", особенно в его производных, так явственно слышендругой чуждый корень, и на слух патриота какой-нибудь "Евросоюз" только иможет быть союзом масонов. Язык определяет идеологию: "евроремонт" - самосуществование этого слова есть сильнейший аргумент в пользу азиатскостиРоссии. Не говоря уже о том, что евроремонтом в Москве занимаются турки. "Москва, Астрахань, Персия, Индия" - в этой мечтательной бунинскойцепочке явно пропущен Стамбул: по соображениям картографической прямоты,вероятно. Жизнь откорректировала классика бойким сообщением по маршрутамСочи-Трабзон и Новороссийск-Стамбул. У причалов Каракея выстроилась русская кафедра: "Профессор Щеголев","Профессор Зубов", "Профессор Хлюстин"; профессорские матросы выходят насухопутный торговый промысел. В Лалели полно русских вывесок: "Центр кожи","Переговорный пункт", "Молдова-Кишинев, Одесса-Херсон". В Каракее - рядкабачков: "Дедушка", "Почувствуйте разницу, е-мое!". Чувствуешь, сидя уокна: под тобой рыбный рынок, перед тобой Золотой Рог, за ним - Айя-София.Ё-мое! Наконец-то! Исполнилась многовековая мечта. Победой прославлено имятвое, твой счет на вратах Цареграда.