ДРУГАЯ АМЕРИКА
МЕХИКО - РИВЕРА, БУЭНОС-АЙРЕС - БОРХЕСКОМИКС РЕВОЛЮЦИИ
Все плохое, что можно сказать о Мехико, широко известно.Перенаселеннейший город мира - чуть не тридцать миллионов человек. Иувеличивается на две тысячи в день. Самый высокогорный из мегаполисов, онрасположен в котловине, где природные испарения смешиваются с дымомдопотопных заводов и автомобильными выхлопами. К нелегкому дыханию быстропривыкаешь, будучи конформистом, но немедленно осознаешь легочный кошмар,отъехав к морю. Запреты автомобилистам выезжать из дому раз в неделю, длячего придуманы разноцветные наклейки и система штрафов, - смешны, стоиттолько взглянуть на улицу: ну стало машин на одну седьмую меньше. Бросатькурить в таком городе бессмысленно, а некурящие вроде меня чувствуют себяобманутыми. Во всем мире городские окраины уродливы, но мало таких особоотвратительных, рядом с которыми выглядят симпатично нетуристские районыХарькова (или это ностальгические искажения?). Километрами тянутся жестяныеконструкции, крытые одной краской, которая на флоте зовется шаровой, - цветагрязного тумана. Людей снаружи нет, и не хочется думать, что они могут бытьвнутри. Все это торопливо глотаешь по пути к украшенному монументалистамиуниверситету, куда едешь в такси - крохотном "фольксвагене" без правойпередней двери и правого переднего сиденья для удобства подсадки в трафике ипроветривания. Хотя какая уж там вентиляция, если натуральная среда -нервно-паралитический газ: зарин, заман, табун. В табуне маленьких автомашиннесешься час вдоль серой жести и вознаграждаешься грандиозными фрескамиРиверы, Сикейроса, О'Гормана. Подходишь к стадиону, окруженному конной полицией, как-то болееуместной в Мехико, чем в Нью-Йорке, - у входа беснуются не попавшие натрибуны болельщики. Это матч факультетских команд - что же творилось, когдаздесь в 86-м выводил Аргентину в чемпионы мира Марадона? На стадионномфасаде - пышный горельеф на тему равенства, исполненный трижды коммунистомРиверой. Таксист рассказывает на двух языках, что на трибуне можно снять -почему-то не более чем на девяносто девять лет, обидно - ложу с кухней,ванной и столовой. И снова мимо удручающих окраин - в центр, на роскошнуюПасео-де-ла-Реформа, с ее неонами, фонтанами, колоннами, двойным бульваром исотнями бронзовых статуй, с элегантными кабаками "Зоны Роса", с твоим"Хилтоном", где бросаются отворять дверь полдюжины человек в черном. Мексика- страна контрастов. Столь оригинальное умозаключение рождается у человека с советскимопытом быстрее, чем у кого-либо другого. Причина - в обилии нагляднойагитации. Причем агитируют не за прохладительные напитки и компьютеры, а заидеалы справедливости и братства. Здесь воплотилась мечта Малевича, Лисицкого, Шагала, которым если идавали развернуться, то в масштабах какого-нибудь Витебска. Ривере,Сикейросу, Ороско и их друзьям дали на роспись всю огромную страну. Онисделали свое дело красиво и капитально, отчего Мехико стал одним из самыхпестрых и самых революционных городов мира. Среда воздействовала насознание. Похоже, именно жизнь под фресками, талантливо изображающимигнусность угнетателей и рабство рабочих, сформировала особый мыслительный иречевой этикет мексиканцев. На уровне риторики Мексика осталась едва ли неединственной социалистической страной в мире, не считая Кубу и СевернуюКорею. В государстве, никогда не упразднявшем свободное предпринимательствои частную собственность, до сих пор лучшая похвала политическому деятелю -"революционер", только, разумеется, "подлинный". Термин "революционный"выскакивает как бы сам собой, вроде постоянного эпитета с общепозитивнойокраской. Кажется неслучайным, что носитель идеи "перманентной революции" Троцкийобрел покой именно здесь, в Мехико. Впрочем, бурный роман с женой Риверыхудожницей Фридой Кало, от которой главковерх на старости лет потерялголову, постоянные покушения и насильственная смерть - все это трудноназвать покоем. Но именно такое слово приходит в голову в последнем жилищеТроцкого в Койоакане: кроличьи клетки и аккуратные клумбы в саду, скромная ипочти уютная обстановка в доме. Только на стене дыры - следы автоматныхпуль: Сикейрос промахнулся. Правильно учил Суворов и учел Меркадер: пулядура, ледоруб молодец. Среди агав не сразу заметно скромное надгробье -обелиск с серпом и молотом. Из посетителей еще лишь бесшумные японцы вчерных тапочках для смертельных видов борьбы. Тишина. В бывшем дровяномсарае тихо взвизгивает у телевизора сторож. Революция не вызвала такой же идиосинкразии у мексиканцев, как у нас.Может быть, дело не в историческом опыте, а просто в темпераменте? "- А что, в Соединенных Штатах сейчас нет никакой войны? - Нет. -Никакой, никакой войны? Как же вы в таком случае проводите время?" Этот замечательный диалог автора с солдатом армии Панчо Вильи приведенв книге Джона Рида "Восставшая Мексика" - книге умной, живой, увлекательной.Даже удивительно, что Рид с разницей всего в четыре года написал такиенеравные по качеству вещи, потому что "Десять дней, которые потрясли мир" -это плоский набор штампов и общеизвестных фактов. Вероятно, дело объясняетсяпросто: испанский язык Рид знал, а русский - нет. Кстати, только разобравшись в мексиканской революции начала века, можнопонять, что это за неведомые "десять дней" - число, никем больше, кромеРида, не отмеченное. "Decena Tragica", "Трагическая десятидневка" - вехамексиканской истории: в феврале 1913 года Мехико был охвачен войной изаговорами, а власть менялась по часам. Джон Рид перенес исторический образиз одного полушария в другое - получилось неверно, но красиво. Точнее все-таки - красиво, но неверно. География - самая важная наука очеловеке. Это становится все яснее по мере отступления истории в еегосударственно-идеологическом облике. Главным оказывается - кто где привыкжить, на какой траве сидеть под какими деревьями. Маркса побеждает нестолько Форд, сколько Бокль. Географические аргументы отрывают Абхазию отГрузии, нарезают на ломтики Боснию, не дают России повторять разумные ходыЧехии. И уж тем более все историко-политические аналогии трещат припересечении Атлантики и экватора. Латинская Америка - строго наискосок от Старого Света. Максимальнодалеко, предельно непохоже. Прожив большую часть сознательной жизни вШтатах, я привык к тому, что планета делится на полушария по меридианам, ночто еще и по параллелям - это уж была литература: от Магеллана и Кука доГанзелки и Зикмунда. Впервые на землю Южного полушария я ступил на стыкеАргентины, Бразилии и Парагвая - у водопадов Игуасу. Огромный розовый отельстоял в гуще джунглей, у берега реки, дробящейся на сотни водопадов икаскадов во главе с дикой водяной спиралью, увлекающей поток на глубину 80метров, - такова Глотка дьявола, Garganta do Diablo: вот что имел в видуРабле. Наступала быстрая субтропическая ночь с непривычным обилиемнеестественно ярких незнакомых звезд (Борхес гордо сказал: "в Северномполушарии по сравнению с нашим звезд немного"), и я спросил служителя, гдеЮжный Крест. Он взял меня за руку и повел по двору, где к возвращениютуристов с парагвайской стороны, куда ездят за дешевой кожей, под лианаминакрывали столы к ужину. Мы долго шли вдоль здания, я развлекался догадками- за что этот индеец в униформе мог принять Южный Крест в моем произношениии его понимании, склоняясь к сортиру. Тут мы завернули за угол, и он показалне вверх, а вперед: прямо над кронами висел - огромный, действительно крест,безошибочно южный. "Чудесной реальностью" назвал Латинскую Америку Алехо Карпентьер,"сюрреалистическим континентом" - Андре Бретон (по Мексике он путешествовалв адекватной компании Льва Троцкого и Диего Риверы). Мексика - на нашей,северной стороне от экватора, но это Латинская Америка, и еще какая, и тутвсе не так. К этому готовишься, этого ждешь, это радостно обнаруживаешь, какМаяковский: "В Мексике все носят деньги в мешках". Надпись в гостинице улифта: "В случае землетрясения пользоваться лестницей". Первый мексиканскийсвятой - монах, принявший мученическую смерть почему-то в Японии: изучаешьего историю по прекрасным фрескам в Куэрнаваке. В детстве читал проМонтесуму и увидал, наконец, тот Священный колодец, куда бросали девушек,жертвуя их Чаку, богу дождя. Все, должно быть, толпились у края, заглядывалис нетерпением: выплывет или нет? брать зонтик или не брать зонтик? Всю жизнь я хотел попасть туда, но собрался только через пятнадцать летжизни в Америке. Мексика настолько под боком, что глупо в эту странупутешествовать - так, слетать окунуться. И жаловаться потом, что на пляже вАкапулько очень донимают попрошайки, а в Канкуне сплошная русская речь.Примерно таким же по достоверности было представление (теперь уженедоступное) о Грузии - месяц в Гудауте и мимоза на Центральном рынке. Издвух стран американского ближнего зарубежья Мексика бесспорно нанеуважительном втором месте по всем показателям, кроме климата. Канада тоже не считается заграницей, но с гораздо большими основаниями:если исключить глухие уголки Квебека, все это - более или менее Штаты.Разумеется, провинциальные Штаты. Но Мексика и на такое не тянет. Это -нелегальные эмигранты, Акапулько, текила, "Помни Аламо!", нефть, любимицафеминисток Фрида Кало, лепешки такос, Канкун, серебро, пирамиды, из-подкрана ни в коем случае. В общем, немало и даже довольно полно. Таков ассоциативный набор нормального американца. Выходцу из РоссииМексика предлагает более широкий ассортимент впечатлений. Российские аллюзии- повсюду, даже в названиях древних племен и городов: чичимеки, Тула,Чичен-Ица. На дорогах Юкатана грузовики целинного образца - с девчатами ипарубками, горланящими веселые песни. Это едут задорные паломникипоклониться Богоматери Гваделупской. Дело поставлено с размахом: в шестьутра в центре Мехико разбудил rpoxoт - профсоюз официантов и барменов схоругвями и огромными щитами из живых цветов двинулся под музыку к огромной(самой большой не то в мире, не то в Западном полушарии) церкви, где подобразом Девы Гваделупы устроена движущаяся дорожка, как в аэропорту: чтоб нескапливались. На русских здесь реагируют позитивно, хотя нас с женой повсюду называли"нострес инглезе компаньерос", что было похоже на титул. Но это относилосьлишь к языку общения, темой же всегда была Россия. "Правда, что у вас нагробнице Ленина написали имя Вероники Кастро?" Объяснять про эмиграциюдолго, соглашаешься: написали. "А у нас она не считается хорошей актрисой!"Реагируешь: "А у нас ее принимал главный помощник президента". Тут сзываютсяи сбегаются все, тычут пальцами, хохочут не стесняясь: "Что же вам такнравится в этом кино?" С достоинством отвечаешь: "Нравится, что богатые тожеплачут". С пониманием обнимают, угощают сладкой гадостью из сахарноготростника: "О, русские такие сенситиво!" Это слышишь постоянно. "Вы должны любить "Палому"! Это для вас!" - иидут на тебя втроем-вчетвером с гитарами наперевес, крепко топая высокимикаблуками, глядя в глаза. Страшно, но ты фальшиво подтягиваешь, раскачиваясьв соломенном кресле с неизменной "Маргаритой" в бокале: сказали - значит,надо. На бое быков, где привычная для Мехико неказистая индейская толпа вдругсменилась респектабельной белой, почти кастильской, соседка в мантильеизумилась: "Разве русским может нравиться коррида? Они же сенситиво!" Чтоправда, то правда. Выдергиваешь из памяти юношеское чтение - фиесты,памплоны, вероники и полувероники, - а перед тобой разыгрывается настоящаядрама, непредсказуемая, в отличие от театральной. Конечно, скорее всего будет так, как обычно: матадор приподнимается нацыпочки, подняв шпагу, как ручку с пером, шпага входит по рукоять, быкшатается и падает на колени, пеон, добивая его, толстым ножиком ковыряется взатылке, голова падает, на морду наступает резиновым сапогом служитель, рогаопутывают цепью, впрягают тройку лошадей в бумажных цветах и с гиканьемуезжают. Скорее всего, будет так, и множество людей, вслед за Маяковским,мечтают о том, чтобы между рогов быка был установлен пулемет. Точка зрения определяет перспективу: перед боем, глядя на желтую аренус тремя воротами, можно указать - из одних выйдут убийцы, из других жертвы,в третьи увезут говядину, я ел очень вкусное жаркое из хвоста - эстофаду. Нов Мехико один из шести быков того вечера победил, я сидел у самого барьера ивидел, что рог, разрывая изумрудный атлас, вошел в пах двадцатилетнегомальчика, который сделался очень бледен, и его понесли четверо, каккрасно-зелено-белое мексиканское знамя, в ворота, какие ближе. Те, кто собирается на корриду, все это знают. Я тоже, со своим не стольизощренным, но все же многолетним и уже неизбывным стажем истовой любви кбою быков, начавшейся в Севилье, продолженной в Мадриде, Сарагосе, Кордове,Ронде и прочих городах Испании. Но именно в Мехико в полной мере ощутилкровавую соборность корриды. Самая большая арена в мире, пятидесятитысячныйстадион "Пласа Мексико", без репетиций, в унисон, одним дыханием и единымголосом ведет мулету: "Оле-е!" Разом смолкают, и снова все: "Оле-е!" И вдругпятьдесят тысяч синхронно вскакивают - мечта физкультурных праздников, -выбрасывая вперед правую руку: "Мата ло! Убей его!" Блаженный Августин в "Исповеди" вспоминает о своем друге, будущемепископе Алипии, пришедшем на гладиаторский бой с сильным предубеждением иотвращением, но: "...Он упился свирепостью; он не отвернулся, а глядел, неотводя глаз; он неистовствовал, не замечая того... Он был уже не темчеловеком, который пришел, а одним из толпы, к которой пришел..." Вот оно,действо под фресками в городе перманентной революции: ты - один из толпы. Есть убеждение, восходящее к романтизму XIX и усугубленное страхомперед "восстанием масс" XX века: толпа ужасна. Но лицо толпы не менее ярко ипоэтично, чем лицо человека. И "в настоящей трагедии гибнет не герой -гибнет хор" (Бродский). Что касается ума и мудрости, можно надеяться на то,что, независимо от состава, масса обладает неким среднестатистическимздравым смыслом. Может, полюса и не нужны - как бы мощны и притягательны онини были. Во всяком случае, можно раскрыть книгу "История" и узнать, что ниМексике, ни России никогда не везло с вождями. Толпа тоже чудовищна, но всеже менее прихотлива, более прогнозируема. И следует принять в расчетсоображение: толпа, в отличие от составляющих ее единиц, не исчезает. То"мы", которое есть огромная страна, никуда не уходит ни из истории, ни изодноименной книги. Останавливая взгляд на конкретном лице, видишь, как впьесах классицистов: Лицемерие, Алчность, Хитрость, Жестокость, Глупость,Глупость, Глупость... А те же люди вместе - лишь растерянны и нелепы. Конечно, они хотят крови, но не со зла - а потому, что логика действадолжна быть доведена до конца, таково требование драматургии: корриды,жизни. Это знаешь по себе - ты не злой, ты вовлеченный в красоту битвы, ты,как все, "каплей льешься с массами": "Мата ло!" До самозабвения, досамоотказа. И жена потом рассказывает, какой ты - встрепанный, красный,безумный, вроде Мусоргского с известного репинского портрета. А передрешающим ударом все пятьдесят тысяч разом: "Ш-ш-ш-ш!" -. и еще укоризненногрозят друг другу пальцами, шелестя оглушительным шумом: "Ш-ш-ш-ш!" Не помню, чтоб когда-нибудь был так взволнован. Все-таки мы, русские,очень сенситиво. Волнует не только близость смерти, но ощущение причастности,полузабытое напоминание о ней, что утраивается в виду грандиозных городскихукрашений - "первой коммунистической росписи в мире" (Маяковский). Самымизнаменитыми мексиканскими революционерами были не президенты и крестьянскиевожди, а художники. Политики приходят и уходят, а фрески остаются. Остаетсяи главный, связанный с ними вопрос: возможно ли великое искусство, насквозьпронизанное идеологией - поставленное на службу идеологии? Было бы соблазнительно счесть эстетические задачи первичными, нопрограмму монументальной пропаганды начали не Ривера с Сикейросом, а министробразования Хосе Васконселос, который в 20-м привлек мексиканских художниковк делу. Не революция призвала их, а министерство. Ривера, в то время заметный персонаж парижской богемной жизни,герой-любовник, покорявший русских художниц (от него родили детей АнгелинаБелова и Маревна), преуспевающий кубист, сменил не только полушарие, но ижанр, и стиль, и тему. Мексиканские мотивы и в Париже, разумеется, присутствовали в егокартинах и еще больше - в устных рассказах о революционных подвигах. Еслисудить по мемуарам с комментариями, слова правды там не было(фантастическими выдумками Ривера славился всю жизнь, вконец запутавбиографов), но была красота, умножение "чудесной реальности" мест настольконеведомых, что заведомо баснословных. На эти истории работала география -они производили сильное впечатление, на русских, кажется, особое:взаимопритяжение тут было явное, и Ривера любил подчеркивать, что его дед,сражавшийся против императора Максимиллиана под знаменами Бенито Хуареса,эмигрировал в Мексику из России. Этот факт не доказан и не опровергнут, новажно, что Ривера об этом говорил и тянулся к русским, что Эренбург написалс Риверы своего Хулио Хуренито. Что до живописи, то у художника, прошедшего сквозь импрессионизм,пуантилизм, символизм, влияния Эль Греко, Гойи, Сезанна, Пикассо иутвердившегося на рынке как кубист, Мексика представала соответственнокубистически - в расчлененном аналитическом виде. Таков "Сапатистскийпейзаж" парижского периода с кактусом нопалем (который едят в салате), сагавой (из которой гонят вкусную текилу и невкусную пульке), с накидкойсарапе (которую носят уже чаще туристы), с винтовкой (из которой стреляют ипо сей день тоже). Размещение ярких пятен - зеленых, синих, желтых, красных- безошибочно мексиканское: композиция всегда была козырем Риверы. Этот дарпонадобился ему в Мехико, чтобы органично вписать гигантские фрески подсводы Подготовительной школы, во двор Министерства просвещения, в лестничныйпролет Национального дворца, в другие дворцы и министерства, университеты,больницы, отели. Так же, как он умел обрушиваться на очередной объект страсти и,толстый, одышливый, пучеглазый, не знал отказа перед бешеным напором, - такон бросил весь свой талант на новое дело, занявшись великим настеннымликбезом. Кубизм оказался безжалостно и бесповоротно отставлен.Монументальная живопись создавалась для толпы. Для тех, кто лишенспособности к анализу и оттого инстинктивно тянется к синтезу. Диего Ривера вообще был творцом головным, рациональным, твердо знающим- что и зачем в данный момент он собирается создать. Его позитивистский взгляд на историю как на линейный прогресс отраженбуквально в последовательных рядах картинок - это учебник, который можетпрочесть неграмотный крестьянин. Его свежепринятая верность марксистской диалектике видна наглядно воппозициях правого и левого: слева - буржуи, тьма, кровь, грязный разврат,справа - пролетарии, солнце, цветы, созидательный труд. Когда Ривера трудился над росписью Национального дворца в Мехико,изображая колонизацию страны испанцами, новые научные исследования останковЭрнандо Кортеса показали, что у того были туберкулез, артрит и сифилис. ИКортес, только что бывший у Риверы неприятным, но стандартным молодцом вжабо и при шпаге, превратился в мерзкую человеческую руину с опухшими,вывороченными коленями и перекошенным фиолетовым лицом. Все шло на пользу идее непрерывной классовой борьбы, благо в Мексикехватало и своего специфического материала. От Юкатана, с останкамимуравьиного тоталитаризма майя и тольтеков, чьи осыпающиеся пирамиды Ушмаляи Чичен-Ицы странным образом припомнились мне в Комсомольске-на-Амуре, - доТеотиуакана, ацтекского ВДНХ, в часе езды от центра Мехико. Все это нариверовских фресках нарядно и наглядно боролось, плавно переходя кпартизанам Сапаты и Вильи и возносясь к Саваофу-Марксу и другим узнаваемымлицам. Получалось эпическое повествование, а эпос вопросов не вызывает: он -ответ, потому что в нем "все есть", все можно найти. Другое дело, что эпосРиверы весьма локален, ведь фрески не только не перевезешь и не покажешь навыставке, но с них и не сделать сколько-нибудь достойной репродукции. Этаживопись намертво вделана в город: не только Мехико непредставим без Риверы,но и Ривера без Мехико не существует. Глобальный размах оборачиваетсяглубоким провинциализмом. Так майя строили ступени к Солнцу, а к ним полдняползешь в душном автобусе по дурным дорогам юкатанских джунглей. Время от времени Ривера, видимо, уставал отпросветительски-революционных задач, слезал с монументалистского помоста,отстегивал портупею с пистолетом, которую считал нужным носить всегда,выходя из дома, и рисовал для души - белые каллы в высоких вазах,автопортреты, коленопреклоненных женщин с крупными гитарными задами. В такиемоменты он, вероятно, вспоминал, что отверг станковую живопись как"аристократическую", и оправдывался: "Коль скоро работа обладает формальнымкачеством и тема, взятая из окружающей действительности, представляетинтерес для пролетариата, она служит делу революции". Трудно спорить, что женщина с большим задом так уж чужда пролетариату,и Ривера углублял и расширял свои сомнительные по коммунистической чистотепринципы, настаивая: "Если художник революционер, если он рабочий в широкомклассовом смысле слова, то, что бы он ни изобразил - портрет или букетцветов, - картина будет революционной. И напротив, если буржуазный художниксоздает картину, даже представляющую торжество социальной революции, это всеравно будет буржуазная картина". Сформулированное таким образом кредо позволяло Ривере, храня партбилет(лишь время от времени его обновляя: из компартии он дважды выходил, авступал - трижды), работать на капиталистов. Никогда Ривера не получалзаказов из стран соцлагеря. Лишь однажды, в 27-м, в Советском Союзе, онзаключил договор с Луначарским на роспись московского клуба Красной Армии,но ничего не вышло: как обычно, помешали не власти, а коллеги. Может быть,дело в принципиальных разногласиях: Ривера считал, что советские художникиделают ошибку, не инкорпорируя иконопись в пролетарский эстетический канон.На самом-то деле, Малевич чем-то вроде этого и занимался, но провозглашатьтакое было смертным грехом. Ривера путал свой языческий фольклор сроссийской христианской традицией: он хотел помочь, а его не поняли.Впрочем, возможно, советским художникам просто досадно было отдавать хорошийзаказ иностранцу: так или иначе, интриги русских коллег лишили Россиюриверовских фресок. Американские коллеги не интриговали. Американские заказчики платилиденьги. Первую свою пролетарскую фреску Ривера создал на Сан-Францисскойбирже. Первое понимание истинно пролетарского искусства - по собственномуего признанию - пришло к художнику во время работы на фордовских заводах вДетройте: заказ он получил благодаря дружбе с Эдселем Фордом, сыном Генри. Немного есть городов безобразнее Детройта, но туда стоит съездить радиРиверы. Ради его машин. Машина была одним из ведущих персонажей культуры техлет - злым или добрым. Так совершенно различно восприняли американскуюмашинную цивилизацию во многом близкие Ривера и Маяковский. Для русского поэта обывательская - обычная! - жизнь не вписывалась в"расчет суровый гаек и стали". Многолетний опыт чтения советских книгпоказывает, что ни у кого не было и нет такого стойкого неверия в рабочегочеловека, как у пролетарских писателей. Как обнаружил Маяковский,техническими достижениями Америки, гимном которым стал гениальный"Бруклинский мост", пользовались до отвращения ординарные люди. Характернаядля эстетики авангарда оппозиция "человек - машина" в американскихпроизведениях Маяковского выступает с особой силой. Человеку, как созданиюиррациональному, доверять не следует, возлагая основные надежды в делеправильного преобразования действительности на механизмы. (Пафос, который втой или иной степени разделяли и Хлебников, и Малевич, и Циолковский, иПлатонов.) Социалист и футурист, Маяковский предпочитал живой природерукотворную материю. А в Штатах куда нагляднее и разительнее, чем в России идаже в Европе, проявилось несоответствие человека цивилизации, которую онсоздал и в которой существует. Стилистический разнобой, этический анахронизм- телевизор в юрте, ацтек в автомобиле. Отсюда резкая неприязнь Маяковскогоне только к эксплуататорам, но и к простым обывателям, муравьями ползавшим уподножья Бруклинского моста, с которого видны были "домовьи души"небоскребов, но никак не человечьи. Ривера, опиравшийся на фольклор, искал и находил утраченныйсовременностью синкретизм. Для него фабричные трубы на самом деле были, послову Хлебникова, "лесами второго порядка". Доэкологическое сознание Риверыувязывало природу, человека и машину в единое целое. В зале Детройтскогоинститута искусств рыбы и птицы на западной стене соседствуют с плавильнойпечью на северной, эмбрион на востоке - с корпусными работами попроизводству фордовского автомобиля модели V-8 на юге. Упругий ритм плавныхдвижений одушевленной толпы завораживает. Благостный симбиоз человека имашины не предвещает ни Бухенвальда, ни Хиросимы, ни Чернобыля. Единственный эпизод, нарушивший гармонию отношений коммуниста скапиталистами, произошел в 1933 году и оставил Нью-Йорк без фресок Риверы.Роспись Рокфеллер-центра подходила к концу, когда Нельсон Рокфеллер попросилхудожника заменить Ленина во главе народных масс на собирательный образ. Витоге фрески смыли, что печально. К счастью, осталось немало - в Мексике и Штатах суммарно более шеститысяч квадратных метров. Футбольное поле, расписанное техникой станковиста,а не "муралиста" (от murale - фреска), - потому что Ривера никогда несоблазнялся очень уж гигантскими фигурами и широкими плоскостями фона. ЕслиСикейрос - монументальный плакат, то Ривера - монументальный комикс. Каждуюиз его многофигурных и тщательно выписанных работ можно подолгурассматривать издали и вблизи. А главное - хочется рассматривать: этоувлекательное занятие. Как кино. Ривера сравнил фильм "Броненосец Потемкин" с фреской,Эйзенштейн как бы отозвался: "мои движущиеся фрески (ибо мы тоже показываемна стенах!)". Русский режиссер выдал Ривере и высший комплимент, уподобивего росписи джойсовскому "Улиссу", которого Эйзенштейн ставил выше Данте иРабле и в котором проницательно выделил именно мастерство сюжетногоповествования. Ривера с его точностью детали и чувством сюжета - не психолог, агениальный рассказчик. Рассказчик неторопливый и старомодный, верящий внеобходимость нравственного акцента. Муралисты были моралистами, и лучший изних, Ривера, наглядно дидактичен, идеологически ангажирован. И при этом -велик. В русской культуре уже несколько десятилетий спорят о Маяковском -прислужник он советской власти или выдающийся поэт. Безусловно принято, чтов этом противопоставлении одна из сторон исключает другую. Но тот жеМаяковский и тот же Ривера ставят под сомнение эту удобную точку зрения.Теперь ее можно обсудить критически и спокойно - когда рухнули и сама идея,воспетая этими художниками, и поддерживавший идею режим. Можно непредвзяторазбирать композицию риверовской "Демонстрации на Красной площади" иаллитерации в "Во весь голос", сказав, наконец, что стихи про "построенный вбоях социализм" не менее талантливы, чем "Облако в штанах". Больше того, можно вспомнить, что проблему "идеология и искусство"выдумали не большевики. Что-то вынуждало к переделкам, скажем, Мусоргского:тоже идеология - народническая в "Хованщине", христианская в "Ночи на Лысойгоре" - задолго до статьи "Сумбур вместо музыки". Он переписывал "Бориса",как Фадеев "Молодую гвардию", - под давлением сил, государственных илиобщественных, но непременно идеологических. Маяковский, Эйзенштейн, Ривера идругие пламенные добровольцы идеи - нарушают стройную схему противостояниятворца и власти, поэта и царя. Может быть, тенденциозный гений - это ещегений, но уже не тенденция? И если прославлять неправое дело великимистихами и великими картинами, то с течением времени никакого неправого делане останется - останутся великие картины и великие стихи? Похоже, ДиегоРивера догадывался об этом уже тогда, когда, прислушиваясь к непрерывномугулу вечной толпы, заливал мексиканскую столицу ровным потоком эпоса, вкоторый сознательно превращал - и превратил - свой комикс революции.ЮЖНОЕ ТАНГО
Буэнос-Айрес - одно из чудес света, о чем знают не все, чтонеправильно. Искусственный спутник Европы в Латинской Америке, уникальный случайперенесения и сбережения цивилизации Старого Света по другую сторонуАтлантики и экватора, Буэнос-Айрес невероятен вдвойне: самый традиционный навсем экзотическом континенте, именно этим он экзотичен. Оттого сюданеинтересно прилетать напрямую из европейских столиц, сначала надопосмотреть на соседей - ту же Мексику или Бразилию. Мне повезло попасть вБуэнос-Айрес из Рио-де-Жанейро. Рио - голый город. Остап Бендер, мечтавший о прогулках по набережной вбелых штанах, был бы страшно разочарован. В Рио половина населения ходит втреугольниках на нитках - у женщин три, у мужчин один. Не только на пляже,но и в десяти кварталах от него, в густых торговых районах, встречаешьвполне пожилую женщину в откровенном купальнике, выбирающую овощи назеленном прилавке. Через дорогу шествует солидный мужчина с сигарой,направляющийся в нотариальную контору: ничего, кроме плавок. Шорты исандалии выглядят здесь пиджачной парой, майка - смокингом, на длинные брюкиоглядываются. Интернациональный предбанник, радующий глаз цветовым разнообразиемголых тел. По статистике треть Бразилии - мулаты и негры, и, видимо, все онив Рио. Вариации оттенков коричневого и черного посрамили бы рембрандтовскуюшколу: от бежевого до лилового, по Вертинскому. Вызывающая раздетость определяет образ Рио-де-Жанейро. Никакаябезалаберность не удивляет: что возьмешь с голого человека? Состояние, прикотором нет и не может быть собственности, предполагает естественнуюбеззаботность. Гиды наперебой предостерегают от воровства на пляжах иулицах, так что туристы не носят буквально ничего. В таком виде, кстати,проще танцевать самбу, которая звучит двадцать четыре часа в сутки. Самба - самый легкомысленный, самый расслабляющий танец в мире. Самба -это апелляция к спинному мозгу, чистый ритм. Самба заводит каждого, нельзяне приплясывать, не притоптывать, не прихлопывать, не подпевать. Чистый,неподдельныый рефлекс, отдача на волю волн. В состоянии самбы можно провестидесять минут, а можно десять лет. Самбу не надо учиться танцевать,достаточно уметь ходить, остальное приложится. Самба - ритмико-мелодическийнаркотик, не столько входящий в тебя, сколько едва ли не тобой самимпроизводящийся, во всяком случае, поток здесь встречный. Самба - это способ существования. В Буэнос-Айресе танцуют танго. Танго - танец умышленный, рассудочный, расчисленный. Танго - этодисциплина и точность, это годы обучения, а не два шага влево, один вправо,как мы думали в школьные годы. К танго надо готовиться, а после танго -приходить в себя. Танго - это образцовое, рафинированное сексуальноевлечение, не примитивная похоть дикаря, а утонченная эротика джентльмена.Может быть - извращение. В формальной парности и синхронности танго, в егобыстром и легком, почти без касаний, переплетении ног и рук - глубокаявнутренняя отчужденность. Дуэт двух солистов. Танго можно не чувствовать, нонельзя не понимать. Это ритмико-мелодическая гармония, требующая осмысления.Танго - это философия. Попав после Рио в Буэнос-Айрес, трясешь головой: сколько ни читал,сколько ни рассказывали, невозможно было представить, что здесь, на 35градусе южной широты, - Барселона, Мадрид, Париж. Аргентинская столица - того же класса город. Буэнос-Айрес активнозастраивался в начале века, а потом успешно воспроизводил свой собственныйстиль. Это арт-нуво, югендштиль, модерн - названия различны, едина суть:текучесть, пластичность, плавность линий, отсутствие прямых углов,асимметричность, орнаментальность. А главное - идея синтеза, попыткаобъединить эстетическое и утилитарное начала. Такое в архитектуревстречается вкраплениями повсюду: в Париже, Москве, Вене, Нанси, вБарселоне, где работал великий Антонио Гауди, в Праге, которая держит,вероятно, мировое первенство по числу фасадов арт-нуво. Буэнос-Айрес, с егообширным центром, выдержанным в одном стиле, войдет, пожалуй, в призовуютройку. При этом - широчайшие улицы и бульвары (есть даже один самый широкий вмире); круглые нарядные площади; на контрасте - узкие булыжные, уместные насовсем других, итальянско-германских широтах, улочки; роскошный оперныйтеатр "Колон", который пользуется преимуществами Южного полушария и в свойсезон собирает суперзвезд, томящихся в северное бессезонье; совершеннофранцузские уличные кафе; бесчисленные памятники людям, из которых внешнемумиру известны, как правило, лишь Симон Боливар и Хосе Сан-Мартин;очаровательная Реколета - помесь нью-йоркского Сохо и парижского Монмартра;фешенебельные, с лужайками, с яхтами и катерами у своих причалов, дачи вдольТигре, рукава Рио-де-ла-Платы, ведущего к грандиозной дельте, где сколькохватает глаз - вода, и нельзя поверить, что до океана еще больше сотникилометров. В Буэнос-Айресе - респектабельнейшая уличная толпа. Здесь редок человекв шортах, хотя жарко, и туристы из Штатов чувствуют себя неуютно. Толпаэлегантная, корректная, доброжелательная, поющая и - абсолютно белая. Влюбом европейском центре вносится колористическое разнообразие: в Париже -арабы, в Лондоне - индийцы, в Амстердаме - суринамцы, в Мюнхене - турки...Здесь - свои, а девяносто семь процентов аргентинцев - белые. Эта страннаясвоей монохромностью, уже давно непривычная для меня цветовая гамма режетглаз. При ближайшем знакомстве с историей Аргентины - не только глаз:коренное население здесь уничтожили с безжалостной простотой первопроходцев,так выразительно явленной в рассказах Борхеса. "Conquista del Desierto" -"Завоевание пустыни" - поэтический эвфемизм для истребления индейцев пампы,"окончательного решения", сделавшего Аргентину одноцветной. В Мексике -метисы, в Бразилии - мулаты, здесь - белые, замешанные на кроваво-красном. Знаменитые ковбои пампы - гаучо, знакомые по ансамблю Моисеева, вшироких штанах раструбами под названием "бомбача", восходят к итальянцам ииспанцам, двум основным народам, заселявшим страну. Первыми пастухамиовечьих отар были ирландцы и баски. Первыми фермерами - швейцарцы, немцы,французы, украинцы. Говорят, в Буэнос-Айресе двадцать тысяч русских. Пока еще двадцатьтысяч. Эти сведения я получил в церкви Св. Троицы, на углу улиц Бразил иДефенса. Очень нарядный храм, с еще более красочным иконостасом, сильнонапоминающим малороссийские рушники с васильками и маками: оказалось,иконостас изготовлен в Полтаве и доставлен сюда в начале века. Быловоскресное утро, то есть оживленно - человек сорок, всего же прихожаннесколько сот, пока еще несколько сот. Здесь все еще выходит монархическийеженедельник "Наша страна", из которого я когда-то увлеченно вырезалзаметки: "В провинции Корриентес возвращавшиеся с поля хлеборобы заметилиудава и вступили с ним в борьбу. Удав защищался и отнял у одного крестьянинатопор". Погруженная в российское прошлое и аргентинское настоящее, "Нашастрана" не заметила перемен на родине и долго продолжала борьбу скоммунизмом и советской властью - может, прозорливо борется и теперь. У входа в церковь среди богослужебных брошюр обнаружил и купил третийтом эпопеи Михаила Каратеева "Ярлык Великого хана". В русском Буэнос-Айресе50-х автор погружался в политическую психологию Золотой Орды на фонестрастной княжеской любви. Чувство нереальности не проходит и на улице. На город смотришь словно сптичьего полета, дивясь этому белому призраку среди пампы и джунглей,возникшему непонятно как и непонятно как существующему. В самом деле, впериод между мировыми войнами никто не сомневался, что Аргентина если еще невошла, то вот-вот войдет в число ведущих держав. У нее есть все: природныересурсы, климат, земля. Скот и злак произраст