ОТЕЛЛО И ЯГО В ГОРОДЕ ИММИГРАНТОВ 7 глава




СТОЛИЧНЫЙ ТРАКТ

Памятник Дюма - на площади генерала Катру, 17-й аррондисман (округ),рядом с парком Монсо, район приличный, но не слишком дорогой и престижный. Вэтом округе Дюма жил в разное время в разных местах. Сейчас он, в двухкварталах от одной из своих квартир, глядит на сына. В косом крестeпересечения бульвара Мальзерб с авеню де Виллье два памятника: белый мраморарт-нуво сына и классическая черная бронза отца. Старший Дюма вознесен навысоченный пьедестал, у подножия которого хватило места для читателей.Гюстав Доре старательно воспроизвел социальный срез аудитории: интеллигент иработница углубились в книгу, а неграмотный, надо полагать, крестьянинприклонил ухо, не пропуская ни слова. Похоже на известную группу урадиоприемника "Слушают Москву". Даже сейчас огромное количество французских школьников знает своюисторию по романам Дюма, не говоря уж про сведения зарубежных школьников оФранции. Представительным такое знание не назовешь, но подобный историческийдисбаланс - часть истории. Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий былизначительнее Тиберия, Клавдия, Калигулы, Нерона, о которых мы знаем кудабольше и подробнее, и дело лишь (лишь!) в том, что первому от Р.Х. веку, ане второму, достались Тацит и Светоний. Дюма написал "Королеву Марго" - ислава Богу, потому что Генрих IV был великим монархом. Но Людовика XIV -Короля Солнце - затмевает малосущественный Людовик XIII, потому что за негосражались мушкетеры. Тут с историческим масштабом не повезло. Можно об этомпожалеть, но глупо сетовать на предпочтение романов трактатам. Тем более - таких романов! Дюма был масскультом своего времени - быть может, первым настоящиммасскультом всех времен, чему сильно способствовало изобретение в Париже в1829 году журнальной формулы "Продолжение следует". И современникиотносились к нему, как всегда современники относятся к масскульту: читателичитали, писатели ругали. "Откуда сказочный успех романов Дюма?" - задаетвопрос идейный борец с банальностью Флобер. И дает банальнейший ответ,выдавая себя с головой: "Просто, чтобы их читать, не надо никакойподготовки, и фабула занимательна. Пока читаешь, развлекаешься. А какзакроешь книгу, не остается никакого впечатления, все это сходит, как чистаявода, и можно спокойно вернуться к своим делам. Прелестно!" Конечно,прелестно, и было прелестно всегда и по сей день, что и делает "Тримушкетера" всевременным супербестселлером. Но лишь на высотах славы, добытой"Госпожой Бовари" и "Саламбо", флоберовский тон чуть меняется: "Папаша Дюмасчитает, что в наше время только его и можно назвать оригинальным, и Дюмаправ. Все мы, сколько нас ни есть, великие и малые, - все мы безнадежныеклассики". Вместо ревнивой неприязни - спокойная гордыня. И неизменно -чувство превосходства, мешающее разглядеть, что не Эмма - это я, ад'Артаньян. И Атос. И Портос. И Арамис. Лучшие герои Дюма архетипичны, с ними проще простого отождествиться,что доступно всякому школьнику; тут и в самом деле "не надо никакойподготовки", как незачем готовиться к восприятию сказок и мифов. Великиеперсонажи Дюма мифологичны и оттого - вне любых оценок, кроме любви иненависти. Герой не может быть аморальным - это открыл еще Гомер, а в наше времяубедительно подтвердил кинематограф. Крупный план убеждает в правоте.Д'Артаньян ничуть не лучше Рошфора, но Рошфора не разглядеть на заднемплане, а д'Артаньян занимает весь экран. Тут, в принципе, нельзя ни завысить героя, ни занизить злодея. Кардинал дает задание миледи: "Будьте на первом же балу, на которомпоявится герцог Бекингем. На его камзоле вы увидите двенадцать алмазныхподвесков; приблизьтесь к нему и отрежьте два из них". Словно о часах натанцплощадке. Ясно, что герцогское секьюрити было не на современной высоте,но даже просто технически операция под силу только самым опытным щипачам,однако и им не справиться, когда речь идет о первом министре. Никакогосмущения ни у Дюма, ни у читателей, ни у миледи: ей все по клейменому плечу,поскольку она - олицетворение мирового зла, которое только после библейскитяжкой борьбы будет побеждено добром в обличии дружбы. Атос - кумир, Ришелье - гад. С этим не справиться ни сотням лет, нисотням историков. Хотя Ришелье объединил Францию, основал Академию, изобрелмайонез. Хотя Атос открыто тиранит верного слугу, избивает его и проигрываетв карты на манер русских крепостников; хотя Атос - холодный убийца,казнивший любимую жену по первому подозрению, не задав ни единого вопроса:"Разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил ее надереве. - О Боже, Атос! Да ведь это убийство! - вскричал д'Артаньян. - Да,всего лишь убийство... - сказал Атос". Жена выжила и превратилась в миледи,но Атос этого не мог знать наперед. Зато знал Дюма - при этом без колебанийсделал Атоса светочем благородства, каковым он и пребывает посейчас. Разгадка тут - в полном доверии Дюма к потоку жизни, к тому, что потоксам выберет себе нужное русло, в его вытекающей из этой доверчивостифантастической, раблезианской, животной всеядности, когда отбор производитсясамой природой, и потому неполадки на пищеварительном тракте не возникают.Трюизм, но Дюма в самом деле в книгах жил, не различая одно от другого, чтоотметил неприязненный тонкий Флобер: "Какой шикарный образ жизни!.. Хотя впроизведениях этого человека нет стиля, личности его присущ стиль необычайнояркий. Он мог бы сам послужить моделью для создания интересногохарактера..." Дальше опять о том, что "такое великолепное дарование стольнизко пало", но главный мотив явствен: отношение провинциала к парижанину.Главное названо: Дюма - это герой. С героя - настоящего, сказочного - и спрашивать нечего: он парит.Кто-то из англичан сказал: "Тому, кто создал д'Артаньяна, можно простить чтоугодно". Это относится и к создателю, и к созданиям. Дюма на своем пьедестале сидит в кресле, в правильной послеобеденнойпозе, хотя в руке у него перо вместо рюмки дижестива - способствующегопищеварению коньяка, нормандского кальвадоса, эльзасской фруктовой водки,итальянской граппы, на худой конец. На задней стороне пьедестала размещаетсяд'Артаньян: нога на ногу, шпага торчит, взгляд внимательный и наглый. Таков же он на родине, в Оше, где от реки вверх к старому центру городаведет так называемая Монументальная лестница. У ее подножия -газетно-табачный ларек "Д'Артаньян". Четырьмя пролетами выше стоит он сам,бронзовый. Еще четырьмя - базилика столетием старше мушкетеров. Туристыобычно ленятся ходить по лестнице вверх-вниз, и вообще, Ош - помимо того,что столица Гаскони, еще и одна из кулинарных столиц Франции, так чтод'Артаньян - не самый видный гусь из здешних. Сюда приезжают ради утинойгрудки, или черносливового соуса, или паштета из гусиной печенки, которыйпока не попробуешь здесь, не поймешь радости жизни, хотя бы чужой (например,как удалось графу Строганову проесть с помощью французской кухни своебаснословное состояние: не пропить, не прокутить, а истово и целенаправленнопроесть). Войны - альбигойские, франко-британские, междоусобные,революционные - в этих местах давно прошли. Теперь главное соперничество натитулованном уровне: "Герцоги Гасконские" и "Графиня дю Барри" - это ведущиефирмы, торгующие деликатесами из уток и гусей. Из этих-то благословенных мест, плюнув на легендарных водоплавающих,отправился в Париж Шарль де Батц, ставший прототипом д'Артаньяна. Легкопредставить себе, как он ехал и откуда выехал: таких полузамков-полуамбаровтут полно. Ближайший большой город - Тулуза - построен из красного кирпича,но на мелочи, вроде небогатых родовых поместий и церквей романтическогооблика, хватало и местного серого камня. Замок д'Артаньянов был небольшой, взелени и цветущих сливах, под фигурной черепичной крышей с обязательнойбашенкой, от чего останавливается сердце у всякого, кто хоть раз в жизнираскрывал сказки с картинками. Гасконский ландшафт - один из самых умиротворяющих во Франции,скандалисты тут рождаются для равновесия. Золотое сечение рельефа - не точто в соседнем Провансе, состоящем из сплошных горизонталей, с единственнойвертикалью - кипарисом. Д'Артаньян ехал по невысоким холмам, желтым отцветущего рапса, вдоль виноградников и миндальных деревьев, по дорогам,невзначай переходящим в платановые аллеи. Первый привал сделал (должен былсделать) у Жимон-Каюзака, еще не зная, что очень скоро поможет Атосузаколоть этого самого (или, по крайней мере, родню) Каюзака у монастырякармелиток в Париже. Я-то в Каюзаке мирно купил на ферме паштета - вдвоедешевле, чем в Оше или Тулузе, не говоря про Париж. Дюма было двадцать, когда он прибыл в столицу, - на год старшед'Артаньяна. Его глубинка, Вилле-Котре, находилась всего в 85 километрах отПарижа, но это была беспросветная деревенская глушь - такова и сейчас. Таинственные законы управляют соотношением провинции и центра. Понятно,что столица обладает мощной центростремительной силой, достаточно взглянутьна Москву, Лондон, тот же Париж. Но уже все мешается в Италии, где с Римомоткрыто соперничает Милан и самодостаточны Флоренция и Венеция; или вГермании с делением сфер влияния между Берлином, Франкфуртом, Мюнхеном; илив Штатах, где Вашингтон по всем статьям уступает не только Нью-Йорку, но иЛос-Анджелесу, и Бостону, и Чикаго. Однако у столицы есть и центробежнаясила, отшвыривающая близлежащие города на расстояния, не равные дистанциям вкилометрах. Нависание столицы, ощущение "почти столицы" лишает воли.Наро-Фоминск ничего не выигрывает от близости Москвы: так глохнет мелкийкустарник в тени большого дерева. Вилле-Котре провинциальнее Оша. Комплекс провинциала, так выразительно явленный образами Эммы ид'Артаньяна, может быть изжит разными способами. И для Флобера, и для ДюмаПариж был неодолимо привлекателен, но если один грезил и презирал, то другойврезался и разил. Правда, Дюма начал в столице бесславно - канцелярскимпереписчиком, но зато взял свое в д'Артаньяне. В Париже, городе идеальной маркировки и легкой ориентации, на большихщитах изображены карты аррондисманов, помещенные на ярко-голубом фоне,отчего каждый район выглядит островом. Прежде "квартальность" городскойжизни, обособленность каждого микрорайона была совершенно явственна, атеперь знаки этого средневекового атавизма составляют едва ли не главнуюпрелесть старого Парижа. Если лондонец или москвич назовет своеместожительство по имени, то парижанин произнесет цифру, будто выдавая шифрдля посвященных. Чужаку не понять, что 16-й аррондисман - этореспектабельно, а прибавить три единицы - и неудобно выговорить. В 8-мхорошо работать, в 1-м - прогуливаться. Но нет обаятельнее 6-го! Шестой - от Сены до Люксембургского сада и от бульвара Сен-Мишель домузея д'Орсэ. Здесь старейшая церковь (Сен-Жермен-де-Пре), уютнейшая площадь(пляс де л'Одеон), знаменитейшие кафе ("Де Маго", "Флора", "Липп"),красивейший парк (Люксембургский сад), очаровательнейшее сплетение мелкихулиц. Здесь и шляешься без устали, обнаруживая все, что обнаружить хотел:квартиры мушкетеров, дом Тревиля, место великой схватки с гвардейцамикардинала. Сам Дюма поселился на Итальянской площади, тогдашней окраине, - итеперь адрес не из важных. Но героев своей лучшей книги он поселил в лучшихместах города. Как бы предвидя их вечную жизнь - в том единственном районеПарижа, где время если не остановилось, то замедлилось. Закоренелыйромантик, с самого начала (первый успех - пьеса о Генрихе III) опрокинутый впрошлые века, Дюма всю жизнь проецировал себя на невозвратимые времена. ЕслиФлобер проклинал буржуа, с годами обуржуазиваясь все больше и больше, тоДюма без деклараций, как мог, стилем жизни пытался утвердить себяаристократом в своем духе - простодушно и напролом. Он сочинял о себе героические истории, вконец запутав биографов идобившись скептического отношения к любому факту его жизнеописания.Например, нет единства во мнениях даже по вопросу, который кажется яснееясного: был ли Дюма кулинаром. Он точно был лакомкой и точно не пил ничего,кроме воды. Но та истина, что пьяному гурману у плиты делать нечего, еще неозначает, что там место трезвому обжоре. Есть, правда, важный факт: Дюма всюжизнь грозился написать поваренную книгу и скончался, сочиняя "Большойкулинарный словарь". Однако имеются лишь два-три достоверных свидетельстваего кухонного умения, кроме многочисленных собственных, разумеется. Одиночевидец - авторитетный, это Жорж Санд, но она пишет очень скупо, чего ждатьот Консуэло. Есть еще подробный восторженный рассказ о приготовлении риса всоусе - но это как вспомнить о Казанове, что он подмигнул женщине. Самоесолидное подтверждение - из России. О Дюма, который провел в Российской империи девять месяцев в 1858-1859годах и все это время находился под наблюдением, докладывает из Москвыгенерал-лейтенант Перфильев: "Он имеет страсть приготовлять сам на кухнекушанья и, говорят, мастер этого дела". Хочется отметить благожелательностьтона и изящество слога начальника 2-го округа корпуса жандармов. Правда,российская провинция, как провинции и положено, была придирчивее, да и встиле казанский генерал-лейтенант Львов уступает московскому коллеге: "Дюмав Казани не произвел никакого хорошего впечатления. Многие принимали его зашута по его одеянию; видевшие же его в обществе нашли его манеры и суждениявовсе несоответствующими его таланту писателя". Глубинка не спасовала передпарижской штучкой - астраханский полковник Севериков тоже был начеку: "Вовремя нахождения г.Дюма в Астрахани он вел себя тихо и прилично, но заметноразговоры его клонились к хитрому разведыванию расположения умов..." Дюма разведал секреты готовки стерляди на Волге, ездил в Переславль заселедкой, оценил сырую конину и отверг кумыс, одобрил шашлык в Дагестане иЧечне, в Поти варил бульон из вороны. Решив в ожидании парохода устроитьпрощальный обед, Дюма оказался в затруднении: "Сначала меня занимал вопрос,как сделать бульон без говядины - ее у меня не было. Я разрешил его тем, чтовзял ружье и подстрелил ворона. Не презирайте, любезный читатель, ворон -это отличное мясо для бульона. Один ворон стоит двух фунтов говядины; надотолько, чтоб он был не ощипан, как голубь, а ободран, как кролик". С этимнаставлением, которое спасло бы множество жизней в голодные годы, будь оноуслышано, Дюма покинул Россию. Этот человек баснословен буквально, более даже, чем его романы. Оттогов историю литературы он сам впечатан так же прочно, как его произведения.Оттого так интересен. В попытке разобраться в нем стоит съездить по первойво Франции железной дороге (те же полчаса, что в 1837-м) в пригород Парижа -Сен-Жермен-ан-Лэ, где в Порт Марли до сих пор стоит "Замок Монте-Кристо",который построил для себя Дюма. Любые книги любого писателя - о себе; и исторический роман в этомсмысле дает не меньше материала, чем автобиография. Но опытный профессионалв любом жанре владеет приемами сокрытия правды, не обязательно лишь с этойцелью, но и потому, что голая правда художественно непривлекательна, а сталобыть, неинтересна. Оттого всегда так красноречивы и познавательны проявленияписателя вне писательства: рисунки Пушкина, реляции Тютчева, бабочкиНабокова. От Дюма осталось спроектированное им имение с элегантным замком иззолотистого песчаника в три этажа. Похожие стоят на Луаре, только гораздобольше, конечно: на сколько хватило денег, столько и построено. В "Замке Монте-Кристо" среди светлых ампирных комнат - какторжествующий вопль - восточная зала с изразцами, диванами, коврами,подушками, кальянами. Неподалеку "Замок Иф" - узенькое двухэтажное, якобыготическое, сооружение красноватого камня. Вокруг английский парк с ручьямии искусственными гротами - примерно такие устраивают в нью-йоркскихпригородах зубные врачи из российских эмигрантов. С парковой балюстрадыоткрывается вид на шестирядный парижский хайвей, гул машин непрерывен донезаметности: допустим, цикады. Адрес "Замка Монте-Кристо" - авенюпрезидента Кеннеди, 1. Перестроить Париж Дюма по понятным причинам не мог, но повторить своезавоевание столицы с помощью д'Артаньяна - повторить без бывших в реальностипомех и проволочек, эффектно и триумфально - ему было под силу. При чтениипервых глав видно, с каким наслаждением автор гоняет своих любимцев погороду, перечисляя прекрасные имена: с улицы Старой голубятни на площадьСен-Сюльпис, от улицы Алого креста к Люксембургскому саду. Все - на одномуютном пятачке 6-го аррондисмана, только миледи в стороне (интересно, чтоимел в виду Дюма, поселив ее точно по тогдашнему адресу Гюго?). Погнавшись за Рошфором, д'Артаньян бежит не просто по городу, аконкретно по улице Сены, по которой можно пройти и сейчас, что я делалнеоднократно и с наслаждением: на рю де Сен - уличный рынок. Он не такбогат, как на пляс Монж, не так красочен, как на рю Муффтар, но любойуличный рынок Парижа есть восторг и назидание. Разнообразие жизни, биениежизни, вкус жизни - вот что такое парижский рынок, и жаль д'Артаньяна,который пронесся мимо этого великолепия по улице Сены с выпученными глазамии шпагой в руках. Топография в "Трех мушкетерах" выверена с точностью, названия те же,мосты и дворцы там же, разве что в Лувре "калитка против улицы Эшель", докоторой д'Артаньян проводил госпожу Бонасье и переодетого Бекингема, теперьведет в Музей декоративных искусств. Ничего подобного не наблюдается вдругих книгах Дюма. Впрочем, кто читал все книги Дюма? И сколько их? В своем последнем,изданном посмертно сочинении - "Большом кулинарном словаре", - он дваждыуказывает количество написанных им книг. Первый раз в предисловии - "четыреили пять сотен томов", второй раз в статье о дынях - "пять или шесть сотен".Ему лишней сотни не жалко. Мой счет романов Дюма идет на скромные десятки (-ок?), но в известныхмне, самых известных его книгах нигде нет такого смакования Парижа, как в"Трех мушкетерах". Понятно, что автор, как и читатели, расчетве рялся навсех главных героев - ум, силу, благородство, хитрость, - но Гюстав Доре, ивместе с ним все благодарное человечество, не зря посадил к подножиюпамятника одного только д'Артаньяна. Именно он эталон инициации. Символзавоевания. Синоним победы. В том числе - писательского успеха, всегдасвязанного с продвижением по столичному тракту с периферии - если непространства, то сознания. Дюма, этот сверхпарижанин, достопримечательность, слава и курьезПарижа, которым так завистливо восхищался из своей нормандской дыры Флобер,всю жизнь боролся за право перестать быть провинциалом: дружил сознаменитыми, устраивал шумные скандалы, строил смешные замки, швырял деньги,задумывал роман, "который начинается с Рождества Христова и кончаетсягибелью последнего человека на земле... Главные герои таковы: Вечный жид,Иисус Христос, Клеопатра, Парки, Прометей, Нерон..." - и так до "МарииЛуизы, Талейрана, Мессии и Ангела Чаши". Кем воображал себя провинциалтакого космического размаха?

НА РЫНКЕ

Разница в возрасте между Флобером и Дюма - всего девятнадцать лет, ноони не просто различны, они из различных эпох. Девятнадцать лет в начале XIX столетия - невеликий разрыв, и говоритьследует о причинах скорее не объективно-исторических, а субъективных,индивидуальных. По темпераменту и мировосприятию Дюма и Флоберразнонаправленны, в том числе и во времени. Не случайно Дюма занимает вумственном обиходе читателя место рядом с Купером и Вальтером Скоттом, еслине с Бомарше, если не с Лесажем, а при пристальном, любовном вниманиикажется реинкарнацией Рабле. Флобер же представляется современником Чехова,если не Пруста, если не Джойса, и нетрудно обнаружить его сходство сНабоковым, в чьей новоанглийской провинциалке проглядывают чертыпровинциалки нормандской. "Я не понимаю страны без истории", - признавался в письме Флобер, имеяв виду историю культуры, причем только культуры рафинированной,интеллектуальной, или так называемой духовной. Оппозиция "духовное - материальное", прежде прерогатива церкви,укрепилась в XIX веке в мирском, расширенном варианте как следствиерасширения грамотности, приобщения к достижениям цивилизации. Новыйобразованный слой, будучи не в состоянии - по крайней мере, быстро - достичьматериального уровня слоя старого, брал свое в утверждении духовногопревосходства. Заметно и знакомо это по отношению русских разночинцев крусским дворянам (Базаров - Кирсанов), а в наше время по отношению России кЗападу. Для Флобера такое противопоставление духовного и материального ужереально существовало, для Дюма - еще нет. Один сводил понятие духовности ккончику пера, другой раздвигал его до естественных пределов бытия. Добившись наконец - после долгой осады - взаимности от своей первойнастоящей, столичной, взрослой, замужней возлюбленной, Дюма писал ей послепервой ночи: "И вдали от меня ты должна чувствовать на себе мои поцелуи -таких поцелуев тебе еще никто не дарил. О да, в любви ты поражаешь чистотой,я готов сказать - неискушенностью пятнадцатилетней девочки! Прости меня, чтоя не дописал страницу, но мать напустилась на меня с криком: "Яйца готовы,Дюма! Дюма, иди, а то они сварятся вкрутую!" Итак, прощай, мой ангел,прощай!" В двадцать пять лет у него уже была внятная - и хочется добавить,верная - иерархия жизненных явлений. В сорок два он вложил в уста Арамиса, передумавшего уходить измушкетеров в аббаты, пламенную тираду: "Унеси эти отвратительные овощи игнусную яичницу! Спроси шпигованного зайца, жирного каплуна, жаркое избаранины с чесноком и четыре бутылки старого бургундского!" Символотречения, а по сути, символ веры: возвращение к жизни освящаетсяресторанным меню. Сравним с Флобером, которого тошнило от покроя сюртуков, от фасонашляп, от вида улиц родного города, от работы: "Эта книга так меня мучает,что временами я от нее физически болен... Приступы удушья или же тошнота застолом". Тошнило ли Дюма от какого-либо из его "пяти или шести сотен томов",ну пусть "четырех или пяти сотен"? У обоих явственная гастроэнтерологическая реакция на окружающее: уФлобера несварение вызывали даже нематериальные объекты, Дюма переваривалбулыжники парижских мостовых. Соответственно в жизни Флобера устраивал усредненный fast-food(например, проститутки), тогда как Дюма нацеливался на пиршество со всемиего крайностями (например, бурные романы). Из всех рынков Флоберу была знакома, похоже, лишь ярмарка тщеславия,Дюма и ее превращал в веселый базар. Формула Талейрана "Кто не жил до 1789 года, тот не знает радости жизни"чудесным образом огибает Дюма, хотя он родился через 13 лет после революции.Той самой, заметим, революции, которая и обеспечила французской кухнемировое господство, отправив в эмиграцию аристократов вместе с их поварами,распространив кулинарные идеи Парижа, Лиона, Прованса - в России, Англии,Америке, где еще десятилетия спустя имя и акцент служили достаточнойрекомендацией на место шеф-повара. Антельму Брийа-Саварену, автору"Физиологии вкуса", удалось то, что не вышло у его почти ровесника НаполеонаБонапарта: Франция покорила земной шар. Брийа-Саварен ничего не открыл, онлишь суммировал достижения народной традиции, итальянских заимствований ирационалистического мышления, введя в бытовой обиход понятие "вкус". Если в словарях XVII - начала XVIII века "гурман" еще синоним "обжоры",то "Энциклопедия" Дидро и д'Аламбера уже квалифицирует гурманство как"утонченную и ненасытную любовь к хорошей еде". При этом просветительскийразум, требующий рационального объяснения всему на свете, считал вкус деломврожденным, соответствующим врожденному же темпераменту, который зависит отпреобладания в организме одного из четырех основных жизненных соков: крови,флегмы, желчи и меланхолии. Таким образом, вкус изменить нельзя. Отсюда "овкусах не спорят" - истина отнюдь не этического и не психологического, афизиологического свойства. Соотносить буквальное значение вкуса с метафорическим было общим местомдля француза. Вольтер в "Философском словаре": "Так же как дурной вкус вфизическом смысле слова удовлетворяется только слишком пикантными илиэкзотическими приправами, так дурной вкус в искусстве радуется лишьэффектному орнаменту и не откликается на естественную красоту". И наряду сбезбожником - священник-иезуит: "Прогресс в кулинарии среди цивилизованныхнародов идет вместе с прогрессом всех других искусств". Нормативные правила, идеи классической чистоты были сформулированы вгастрономии раньше, чем в литературе или живописи. Кухня теплее и ближе кжелудку и сердцу, чем студия и кабинет. В свою очередь, возвышенное,метафорическое использование понятия "вкус" оказало обратное воздействие накулинарию, где первоначальное значение слова возросло необыкновенно, что изафиксировал Брийа-Саварен в своей "Физиологии вкуса". Так слово улучшилоеду, словно знахарское заклинание над варевом. Вкус - это талант. Он может быть несколько исправлен учением и опытом,но часто знания лишь портят его. Вкус есть мировоззрение, мировосприятие,миропонимание. Различение на вкус двадцати шести видов маслин - такое жепроявление культуры, как определение на слух сорока одной симфонии Моцарта. Флобер обедал на краешке письменного стола, Дюма писал на краешкеобеденного. 9 сортов устриц в руанском рыбном магазине, 26 видов маслин на уличномрынке в Арле, 95 трав и пряностей на одном лотке базара в Ницце. На резонныйс виду вопрос - зачем нужны эти 9, 26, 95? - лучше всего отвечать вопросом:а зачем нужны разные книги, картины, песни? Отношение к еде и обращение седой - достижение культуры, и отчетливее всего это понимаешь вСредиземноморье, особенно во Франции. В отличие от русского разговорного, французское застолье -гастрономическое, включая темы разговора; отсюда их столики величиной старелки, их тарелки величиной со столики. Рыночная торговка вдумчиво итерпеливо разъясняет, почему курице подходит тимьян, а утке чабер, и очередьне ропщет, но горячо соучаствует. Официант, наливающий в тарелку суп,внимателен, как лаборант, значителен, как судья, сосредоточен, как Флобер записьменным столом. В это уважение и самоуважение - три раза в день, а нетолько по праздникам - стоит вникнуть. А с посещения рынка надо бы начинатьво Франции любой тур. Впрочем, пусть сперва будут музеи: слабакам - фора. Уравнительная цивилизация, покрывающая мир надежной, выгодной и удобной сетью единообразного сервиса, дает слабину на рынках романскихнародов. Здесь торжествует дарованное только им - французам, итальянцам,испанцам, средиземноморцам - ощущение вкуса жизни, переживаемоенепосредственно, буквально нутром. Здесь праздник первооснов, к которымвозвращается отчужденный от самого себя человек. Здесь мы не притворяемсясемьей народов, здесь мы - застольцы одной трапезы, начинающейся материнскиммолоком и кончающейся последним причастием. Здесь дух дружелюбия, прежде знакомый по немалому промежутку от второйрюмки до первого мордобоя. Здесь пафос взаимопомощи, с которым решаютсябазовые вопросы бытия: сегодня или завтра, один или совместно, сырое иливареное. Здесь самозабвение соборности, когда истовый пыл превращаетторгующих в молящихся и перекличку в глоссолалию. Д'Артаньян бездумно носился мимо рыночных лотков со шпагой - ему былодевятнадцать, ему еще предстояло дорасти до Арамиса с его проповедьюшпигованного зайца, тем более до Дюма, с рынка и не уходившего, с егограндиозным, толщиной и форматом в гутенберговскую Библию, "Большимкулинарным словарем", который по смерти автора довели до издания, междупрочим, Леконт де Лиль и Анатоль Франс. Это Франция, и каждый день к семи утра, как на дежурство, выходил я наулицу Сены, вступая в длинные беседы с мясниками, зеленщиками, рыбниками припомощи слов на доступных нам языках, включая ангельские, рисунков, жестов,мимики, мата. О чем же мы говорили, дай Бог припомнить. О жизни, конечно. - 80 -

ГОРОД В РАМЕ

ТОЛЕДО - ЭЛЬ ГРЕКО, МАДРИД - ВЕЛАСКЕС


Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-05-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: