ОСТРОВА В ОКЕАНЕ
Античный Рим - несомненная ощутимая реальность. Снова и снова приезжаяв город, убеждаешься в первоначальном подозрении: две тысячи лет назад онбыл таким же, как сегодня, минус мотороллеры. Римских древностей в Риме гораздо больше, чем в Афинах - афинских, иони плавно вписаны в городские улицы, как пригорки и рощи в поворотысельской дороги. Естественно и природно, в зелени деревьев, стоитединственная сохранившаяся в городе руина инсулы - многоквартирного дома,многоэтажки. Таково жилье большинства римлян: во времена Петрония и в наши.Инсула - справа от Витториано, монумента в честь первого короля объединеннойИталии Виктора Эммануила II, беломраморной громадины, известной под кличками"свадебный торт" и "пишущая машинка". Обогнув его, выходишь к подножиюКапитолийского холма. Прежде чем застыть в запланированном восторге передКордонатой - лестницей Микеланджело, - стоит взглянуть на кирпичнуюразвалину, бывшую шестиэтажку. Дальше уже наверх, к прославленным музеямКапитолия. Из окна второго этажа Палаццо Нуово, где по всем расчетамнаходится знаменитый "Красный фавн", свешивается пухлый зад в аломтрикотаже: искусство наглядно принадлежит народу. В зале, рядом смногосисечной Кибелой, присела немолодая и некрасивая женщина, кормит грудьюребенка. Римская цепь впечатлений непрерывна. Конечно, Колизей стоит отдельнойскалой, по которой карабкаются туристы, - великий монумент, и никак иначеего уже не воспринять. Но вот театр Марцелла минуешь, выходя от Капитолия кТибру, как обычное здание, спохватываясь, что оно на полвека старше Колизея.По мосту Фабриция, построенному двадцать столетий назад, переходишь наостров Тиберину, с древних времен посвященный Эскулапу, - там и теперь,естественным образом, больница. Я ходил этим путем на медосмотр в 1977 году,оформляя документы на въезд в Штаты: римский транзит входил в стандартныймаршрут тогдашних советских эмигрантов. Гоголь писал, что в Рим влюбляешься постепенно, но на всю жизнь - уменя любовь оказалась на всю жизнь, но с первого взгляда. С первого ночного(венский поезд приходил поздно) прохода по городу: белый мрамор на черномнебе, непременный аккордеон, облачные силуэты пиний, оказавшийсянескончаемым праздник на пьяцце Навона, кьянти из горла оплетенной бутыли наИспанской лестнице, к которой выходит виа Систина, где Гоголь сочинял"Мертвые души", задумав русскую "Одиссею", обернувшуюся русским"Сатириконом". Только в Риме появляется странное ощущение, что город возник на землесразу таким, каким ты его увидел, - так вся симфония целиком складывалась вголове Моцарта, и ее следовало лишь быстро записать. Рим записан в нашейпрапамяти - потому его не столько узнаешь, сколько вспоминаешь. Здесь ничто ничему не мешает. Все сосуществует одновременно. У Пантеонасидят провинциальные панки с высокими пестрыми гребнями, запоздавшие наполтора десятка лет, скорее уж напоминающие римских легионеров - так и таканахронизм. Распятый в мятом пиджачке в галерее Ватикана - тут не боятсякощунства: оттого, что представление о повседневности Распятия неумозрительное, а переживаемое. У собора Сан-Джованни-ин-Латерано - СкалаСанкта, лестница из Иерусалима, по которой шел к Пилату Иисус. По нейподнимаются только на коленях; толстая женщина в коротких чулках, обнажаяотекшие ноги, проползает каждую из двадцати восьми ступеней в четыре приема,переставляя поочередно черную дерматиновую сумку, туфли, себя. У лестницы -прейскурант: когда полная индульгенция, когда - частичная; в Страстнуюпятницу не протолкнешься. На Форум входишь, словно в деревню: у подножияПалатинского холма долго идешь по желтому в зеленом, вдоль плетня по полюодуванчиков и сурепки, пока не достигаешь того, что за века осыпалось тебепод ноги. Этим камням не подобает имя руин или развалин: во вьющихся побегахплюща, в свисающих гроздьях лиловых глициний, они красочны и необыкновенноживы. На Аппиевой дороге остатки виллы императора Максенция - как недавнозаброшенный завод: поросшие травой краснокирпичные стены, торчат трубы. Рядом в катакомбах Св.Себастьяна культурные слои перемежаютхристианство и язычество: храм над капищем, капище над храмом. Наскальныерисунки - человечек с воздетыми руками, голубь с веткой оливы, рыба. Нишидля трупов (их заворачивали в овчину, саркофагов на всех не напасешься)похожи на шестиместные купе в тесных итальянских поездах. Лежишь у Аппиевойдороги, как при жизни, - только без остановок. Четырехслойным древнеримским дорогам позавидовали бы нынешниероссийские тракты. Дороги (наряду с правом) и стали основным взносом Рима вмировую цивилизацию, уведя в неоглядные дали. Глядишь на Адрианов вал,перегораживающий Северную Англию, как на памятник самосознанию людей,которым все под силу. То же чувство при виде римских акведуков: например,трехъярусного Пон-дю-Гара в Провансе, высотой в полсотни метров и длинойпочти в триста. Сооружение масштаба Бруклинского моста - ради питья и мытьятретьеразрядного городка Нима. А из речки ведром, смахнув мошкару? В самом Риме петрониевских времен было одиннадцать водопроводов ишестьсот фонтанов. Американская чистоплотность: мылись ежедневно. Правда,патриоты-деревенщики I века н.э. славили простоту старинных нравов, когдачистота наводилась раз в восемь дней. Это наша норма: в армии мы почетвергам ходили строем с песней на помывку, а в детстве - по пятницам сотцом в баню на Таллинской улице. И ничего, слава Богу, не хуже других.Либералы, вроде Овидия, в изощренности быта видели прогресс: "Мне по душевремя, в котором живу! /...Потому что народ обходительным стал и негрубым,/ И потому, что ему ведом уход за собой". Ухаживали, мылись, брились - всочинениях тех времен полно сетований на изуверов-цирюльников, и Марциалпишет: "Лишь у козла одного из всех созданий есть разум: / Бороду носит..." Римская литература животрепещет уже две тысячи лет. Как же обиднолишили нас хоть зачатков классического образования. Катулл, Овидий, Марциал,Ювенал, Петроний - задевают, как современники. В "Сатириконе" о Риме,насквозь пронизанном мифологией, сказано: "Места наши до того переполненыбессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека". Этоотносится и к нынешним дням - только теперь речь о поэтах, бессмертных богахлитературы. В ювеналовской сатире большой город описывается в тех же выражениях,какими канзасец говорит о Нью-Йорке, сибиряк - о Москве: преступность,опасность пожаров, шум, теснота, суета. Рим не изменился даже в размерах:население при Нероне и Петроний - миллион-полтора. Отсечь никому не нужныеокраины - и получится сегодняшний город в пределах семи холмов. Главный римский недостаток - это мельтешение и шум: визг машин, трескмотороллеров и мотоциклов. Цезарь запретил движение колесного транспорта вдневное время, но и вьючные животные создавали серьезный трафик на узкихулицах шириной три-четыре-пять метров, редко - шесть-семь. "Мнет нам бокаогромной толпою / Сзади идущий народ" - жалоба Ювенала. Давка во времязрелищ - излюбленный предмет брюзжания. На ипподром - Circo Massimo, междуПалатином и Авентином, где сейчас тихо выгуливают собак, - сходились двеститысяч болельщиков. Кто видел скачки в "Бен-Гуре" - знает. У Рима и Голливуданемало общего в масштабах и амбициях, отсюда и интерес, вспомнить ту же"Клеопатру", хотя Элизабет Тейлор все же не стоило наряжать египтянкой. Брезговать теснотой и шумом - привилегия индивидуалистского общества.Соборность - это "полюби нас черненькими": громогласными, потными, немытыми.Расхожее христианство отсталых народов: минуя материальность - к душе. Культурных римских язычников раздражал шум большого города. "В какихстоличных квартирах / Можно заснуть?" - Ювенал. У Марциала - длинныйперечень того, "что мешает спать сладко": "...Кричит всегда утром / Учительшкольный там, а ввечеру - пекарь; / Там день-деньской все молотком стучитмедник; /...Не смолкнет ни жрецов Беллоны крик дикий, / Ни морехода сперевязанным телом, / Ни иудея, что уж с детства стал клянчить..." Большойпассаж о городском галдеже у Сенеки, который не против плотника и кузнеца,но бесится от пирожника и колбасника. Как опытный горожанин он проводитразличие: "По-моему, голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекаетдушу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам". (Эмигрантпонимает такую разницу особо: от звука неродной речи можно отключиться;родная - радостно или раздражающе - отвлекает и тревожит.) Римская толпа многоязычна. У церкви Санта Мария-ин-Трастевере гоняютмяч разноцветные пацаны, маленький мулат с бритой головой откликается напрозвище "Рональдо". Дети трогательно целуются при встрече - почему этотобычай возмущал Марциала? Высокие абиссинцы у восьмиугольного фонтанапосреди площади торгуют благовониями. Толпа школьников в джинсовойдобровольной униформе проносится с криками на всех наречиях. Рядом -единственный в Риме англоязычный кинотеатр "Паскуино": там в 77-м я пополнялобразование, смотря недоданных Висконти, Бергмана, Куросаву, Феллини - в томчисле его "Сатирикон", где кино поглотило книгу, оставив так мало Петрония. Этническая пестрота Рима пресекалась и возобновлялась - за двадцатьвеков описана внушительная парабола. Марциал писал об интердевочках: "Целия,ты и к парфянам мила, и к германцам, и к дакам, / И киликиец тебе скаппадокийцем не плох, / Да и мемфисский плывет с побережья Фароса любовник,/ С Красного моря спешит черный индиец прийти, / И не бежишь никуда отобрезанных ты иудеев, / И на сарматских конях едут аланы к тебе". Добавим кпотенциальной клиентуре греков, сирийцев, эфиопов, /армян, галлов,британцев. Скифы подъехали позже - то разгульные и размашистые, тобезденежные и бесполезные, то снова крутые и широкие: только на моей памятипароль "russo" звучал очень по-разному. В трех городах мира - Риме, Амстердаме, Нью-Йорке - жив и внятен тотдух, о котором сказал Сенека: "Душа не согласна, чтобы родиной ее былиничтожный Эфес или тесная Александрия, или другое место, еще обильнейнаселенное и гуще застроенное". Рим - мир: палиндром не случаен. Неодушевленный Рим - тоже разноцветен. Преобладают серый, охристый,зеленоватый, и в сдержанной общей гамме сильнее бьют сполохи нарядов иреклам. Шафранная масса харе-кришна, изумрудный аптечный крест, ярко-желтоена самозабвенной толстухе, багровое "Сатрап" в пять этажей. Все как тогда:афиши, рекламные щиты, настенные объявления, предвыборные лозунги. Массупримеров дают Помпеи: "Бой с дикими зверями состоится в пятый день передсентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями", "Умер Глер наследующий день после нон", "Зосим продает сосуды для виноградных выжимок","Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа". Вывески таверн, выдержанные вмалопризывной аскезе Пиросмани: тыква, бокал, тарелка с орехами и редькой.На вывеске помпейской харчевни Лусория рядом с кувшином - половой член. Этоне часть меню, не намек на спецобслуживание, а лишь оберег - охранный приветбога Приапа. Амулеты в виде фаллоса встречались часто, даже детские. Вхристианстве, по слову Розанова, "душа залила тело", а до того (до Фрейда, изадолго), не сомневаясь в важности органа, не стеснялись его изображать.Герма, путевой столб, есть каменная тумба, из которой торчит главное -голова и член: авангардная скульптура. В "Сатириконе" один персонаж опознаетдругого, преобразившего свое лицо, по гениталиям: ожившая герма. Приап - двигатель сюжета "Сатирикона", гомосексуальной пародии нагреческий любовный роман о приключениях разлученной пары. У Петрония -стандартные ситуации таких испытаний: буря, кораблекрушение, рабство, угрозасоблазнения, близость смерти. Но пара влюбленных - растленные криминалыЭнколпий и Гитон. Петрониевская пародия - тотальна. В поэмах Гомера иВергилия - канонических для Рима - Одиссея гонит по свету гнев Посейдона,Энея - гнев Юноны. Энколпия преследует бог сексуальной силы Приап, патронраспутников и шлюх. В римское время Приапа изображали стариком,поддерживающим рукой огромный фаллос. Иногда у него было два члена, а еще ифаллообразная голова, откуда прозвище triphallis - вероятно, тот самый"трехчлен", которого не только не знал, но и вообразить не мог на экзаменепо математике Василий Иванович Чапаев. В одомашненном варианте Приап стоял вогородец отпугивая птиц понятно чем, заодно способствуя урожайности. Божество секса осеняет "Сатирикон". Энколпий провозглашает: "Цель этойжизни - любовь", что звучит в унисон с известными вариациями темы ("Бог естьлюбовь" или "All you need is love"), но в контексте речь идет исключительноо половом акте. Восторг окружающих вызывает персонаж, который "весь казалсялишь кончиком своего же конца". Замечателен диалог героя, потерпевшего впостели неудачу, со своим пенисом: "Он на меня не глядел и уставился вземлю, потупясь, / И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым".Высмеивается святое: Вергилий - беседа Дидоны и Энея, Гомер - обращениеОдиссея к своему сердцу (в XX веке Альберто Моравиа развил этот эпизод доромана "Я и он" о взаимоотношениях героя и его члена). Не уговорив членсловами, Энколпий прибегает к жутким методам: "Выносит Инофея кожаный фалли, намазав его маслом, с мелким перцем и протертым крапивным семенем,потихоньку вводит мне его сзади..." Виагра гуманнее: тут прогресс налицо. Возвращению мужской силы героя посвящена вся концовка сохранившегосятекста, который составляет, видимо, не более одной шестой оригинала великойкниги. Ее обнаружили в монастырях Британии и Германии в начале XV века, ивставную новеллу "О целомудренной эфесской матроне" пересказал Боккаччо в"Декамероне". Полностью фрагменты были изданы только в конце XVII столетия,полное же признание пришло в двадцатом. Среди горячих поклонников"Сатирикона" - Уайльд, Йейтс, Паунд, Миллер, Элиот, Лоуренс, Хаксли. СкоттФицджеральд собирался назвать "Трималхион из Уэст-Эгга" роман, который сталпотом "Великим Гэтсби". Резкое остроумие, беспримерная дерзость, здоровыйцинизм, хаотический сюжет, убедительное ощущение иррациональности бытия -все это делает "Сатирикон" сегодняшней книгой. Не зря с 50-х годов появилосьмножество новых переводов: десять испанских, семь итальянских, пятьнемецких, пять английских. Русский - один, А.Гаврилова: блестящий, необычныйдля русского литературного обихода, перевод. Весь на пределе пристойности,на грани срыва в модернизацию, но - удерживаясь на пределе и грани спетрониевской смелостью и мастерством. Гай Петроний Арбитр был мастер и смельчак. Мы знаем о нем из Тацита:"Дни он отдавал сну, ночи - выполнению светских обязанностей и удовольствиямжизни. И если других вознесло к славе усердие, то его - праздность. И все жеего не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающиенаследственное состояние, но видели в нем знатока роскоши... Впрочем, и какпроконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточнодеятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями". Серьезный человек, для которого существовала иерархия деятельности:государственная должность требует полной и подчеркнутой отдачи; развлечения- если и полной, то ни в коем случае не подчеркнутой. В его словах ипоступках, пишет Тацит, "проступала какая-то особого рода небрежность". Такрусские дворяне относились к своим поэтическим писаниям, вспомним ихемингуэевскую заповедь - "никто не должен видеть вас за работой". А заботао стиле была для Петрония высокопрофессиональным занятием: "Он был принят втесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в немзаконодателем изящного вкуса (arbiter elegantiae)" - отсюда прозвище Арбитр. Зыбкость высокого положения при диктатуре нам известна и по своейистории. Оклеветанный фаворит получил приказ уйти из жизни. Тацит и Петронийстоят длинной цитаты: "Он не стал длить часы страха или надежды. Вместе стем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены,то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки;разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чеммог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзейон также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но онипели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи... Затем он пообедал ипогрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобилсяестественной смерти". Перед этим Тацит описывает в "Анналах" такие же самоубийства Сенеки иЛукана: один высказывается для потомства, другой читает свои тираноборческиестихи. У Петрония - ни единой патетической ноты. Гордыня, переходящая врабское преклонение перед диктатом им же созданных правил. Боязнь пошлости -почти до безвкусия. Балансирование на краю китча. И при всем этом - большоекрасивое мужество. Какой человеческий калибр! Изысканный умница, подлинный аристократ, Петроний испытывал явную тягук низам общества. Как рассказывает Светоний, сам император Нерон "надевалнакладные волосы или войлочную шапку и шел слоняться по кабакам или бродитьпо переулкам". Может, этот стиль задал именно арбитр Петроний, чью книгунаселяют воры, проститутки, хамы, авантюристы, плуты. При школьном подходе к "Сатирикону" можно сказать, что в романевысмеиваются нуворишская вульгарность, литературное невежество, плебейскоесуеверие. Получается ли из этого сатирическое произведение, утверждающееценность социальной рафинированности, литературного вкуса и рационализма?Вряд ли: книга написана для того, чтобы ее было не полезно, а интересночитать. Сверхзадачи нет, голос автора (кроме точных, чисто литературных оценок)не слышен - вернее, он звучит по-разному через разных персонажей. Одна фразаподаного с насмешкой поэта Евмолпа - явно авторская: "Я всегда и всюду жилтак, чтобы всякий очередной день можно было счесть последним". Своимпоследним днем Петроний превратил эту фразу в гордую эпитафию. Произносящий же слова Евмолп их недостоин. "Первый интеллигентский типв мировой литературе" (А. Гаврилов) не краше Васисуалия Лоханкина, и ценуему знают: "Ты от учености полудурок". На беду, он еще и литератор: "Ведьстоит кому-нибудь, кто пьет в этом приюте, учуять самое прозвание поэта, такон сейчас и подымет соседей и накроет нас всех как сообщников". На пируТрималхиона - центральной сцене "Сатирикона" - выступают совсем другие: "Влюди вышел, людям в глаза гляжу, гроша медного никому не должен... И землицыкупил, и денежки водятся: я, брат, двадцать ртов кормлю, да пса еще!.. Мыгеометриям, да болтологиям, да ерунде этой, чтобы гнев богиня воспела, необучались, ну а что каменными буква ми - разберем, сотые доли считаем..." Вот они, хозяева жизни, соль земли всех времен и народов - залогбессмертия "Сатирикона": self-made man Трималхион и его друзья. Красочнее всех хозяин - Трималхион, заготовивший себе надгробнуюнадпись: "Честен, тверд, предан. С малого начал, тридцать миллионов оставил.Философии не обучался. Будь здоров и ты". При всем сарказме, он несатирический, а комический персонаж, даже симпатичный своим самодовольнымпростодушием: "Четыре столовых имеется, комнат жилых - двадцать, мраморныхпортиков - два, да наверху комнатушки рядком, да моя спальня, да вот этойзмеи логово..." Классический "новый русский" из анекдотов. "Новый римский"петрониевских дней, из сатир Горация ("Жалкое чванство богатства!") иЮвенала ("Им приятно лишь то, что стоит дороже"), эпиграмм Марциала ("Онщелкнет пальцем - наготове тут евнух / И тотчас, как знаток мочи его нежной,/ Направит мигом он господский уд пьяный"). Читаем у Сенеки о подобномбогаче: "Никогда я не видел человека столь непристойного в своемблаженстве". Это важно: блаженство нельзя выказывать - того требовал общественныйвкус и этикет. Здесь явные параллели между Трималхионом и Нероном, каким онизображен у Светония. Впрочем, в дело пущены и другие императоры: Клавдиюприписывали указ, разрешающий гостям рыгать и пукать за столом. Трималхион:"Уж вы, пожалуйста, кому приспичит, не стесняйтесь!.. Миазма, вы мнеповерьте, она по мозгам ударяет и по всему телу разливается". Сантехник издомоуправления говорил: "Ты, хозяин, туда, небось, целую "Известию" спустил.Один фекалий так не забьет". За столом - хрестоматийные разговоры нуворишейлюбой эпохи: "Сосед его, вон на месте вольноотпущенника, неплохо ужприподнимался"; "Не, я серебро больше уважаю. Кубки есть такие - мало сведро... про то, как Кассандра сынишек режет: детки мертвые - просто какживые лежат"; "Ты не думай, что я науку не обожаю: три библиотеки у меня -греки и латины отдельно". В "Сатириконе" всякий говорит по-иному, никого ни с кем не спутаешь -предвосхищение социально-психологического романа XIX века. "Чего говорить: будь у нас люди как люди, лучше бы нашей родины в светене было; теперь худо, но не ей одной. Нюни нечего распускать: куда ни ступи,везде мокро", - монолог пожарного Эхиона, моего коллеги, человека уважаемойпрофессии. Командир отряда подполковник в отставке Дюбиков на каждом разводеговорил нам, что пожарные - первейшие люди страны. Дюбиков мерно ходил покараульной комнате взад-вперед, давая инструкции по недопущению возгораний.Головы он не поднимал и мог не видеть, как съезжал по стене шофер Фридрих,как спал лицом в костяшках домино поминструктора Силканс, как давился икотойуже готовый сменить ЛГУ на ЛТП студент Володя, как из коридора полз кразводу на четвереньках служака Дашкевич. Семь тысяч пожарных числилось в Риме. В инсулах пользовались открытымижаровнями для готовки и обогрева, огонь перескакивал с многоэтажки намногоэтажку через узкие улицы, и основной работой профессионалов было нетушить, а рушить дома, чтобы не дать дороги огню. Удобный способ поживиться,правда, у нас, советских пожарных, считалось западло брать вещи - другоедело, еда и выпивка, это сколько угодно, это святое. Имелся у нас свойкодекс чести. Речь Эхиона за Трималхионовым столом по яркости и густоте не уступитмонологам трезвого Дашкевича или пьяных пассажиров электричкиМосква-Петушки. Сатириконовский пир вызывающе отличается от платоновского"Пира" и других литературных симпосиев - темами и стилем бесед, а болеевсего - наглым разгулом богатства. "Непристойные в блаженстве" предметно воплощались в сервировке иугощении. Римская еда вообще несравненно разнообразнее и изощреннее, чем угреков. В кулинарной книге петрониевского современника Апиция - пять сотенрецептов. По ней можно готовить: западная кухня принципиально не изменилась.Не хватает кое-каких приправ, неохота куда ни попадя вводить мед, непростоизготовить соус гарум, без которого ничто не обходилось. Для его основынадо, чтобы дома месяца три тухли в тепле внутренности скумбрии, а женапротив. К счастью, к гаруму самостоятельно и давно пришли дальневосточныенароды: таиландский соус "нам пла" и вьетнамский "нуок мам" - прекраснаязамена. Римляне активно освоили рыбу и морскую живность: на пышных банкетахподавалось до ста видов. Изобрели мороженое, привозя снег с альпийскихвершин и мешая с фруктовыми соками. Император Вителлий придумал блюдо, где"были смешаны печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго,молоки мурен, за которыми он рассылал корабли и корабельщиков от Парфии доИспанского пролива". Последнее обстоятельство важно: в роскошной римской едецарила имперская идея - продукты со всего мира. Все эти безумства - правда. Но правда и каша, капуста, бобы.Римлянин-традиционалист уважал кашу. Готовил я ее по рецептам Катона -скучнее нашей, лучше б он Карфаген разрушал. Повседневная пшеничная -беспросветно проста; пунийская разновидность - приемлемее: мука, творог,мед, яйцо, получается сырник величиной с горшок. Время от времени вводилизаконы против роскоши - в том числе пиршественной. Цицерон попытался ихсоблюсти, перейдя на "грибы, овощи, всякую зелень", и жалобно пишет: "Менясхватила столь сильная диарея, что она только сегодня, видимо, началаостанавливаться. Так я, который легко воздерживался от устриц и мурен, былобманут свеклой и мальвой". О скромности своих трапез говорит Марциал: "Тот мне по вкусу обед, чтопо карману и мне". За сдержанность ратуют Гораций, Сенека, Плиний Младший,Ювенал. При этом у них всех - обильные описания диких пиров, аколичественный фактор в изображении порока - решающий: чем сильнееискушение, тем больше надобно скрывающих его слов. Даже философичному Сенекене всегда удавалось жить в согласии со своими проповедями. Утверждениебытовой скромности - экзистенциальный жест, а Плиний формулирует отрицание"роскошнейшего обеда" эстетически: "Я говорю с точки зрения не разума, авкуса". Вкус - не забудем, что арбитром его был Петроний, - разрешалпредаваться излишествам, но не позволял распускаться. Трималхион угощаетпо-хамски и напивается по-хамски - такое недопустимо. "Не заливает пустьвином свой ум острый", - декламирует один из персонажей "Сатирикона". Мойприятель рассказывал, как, возвращаясь поутру домой, находил на кухнезаписки от старой няни, крупным почерком: "Митрий, ты пропил свойзамечательный мозг". Книгу четырнадцатую "Естественной истории" Плиний Старший посвящаетвиноделию, завершая пламенной антиалкогольной главой: "Есть такие, что немогут дождаться минуты, чтобы улечься на ложе и снять тунику; голые,задыхаясь, сразу хватают огромные сосуды; словно похваляясь своей силой,вливают их в себя целиком, чтобы тотчас же вызывать рвоту и опять пить, итак во второй и в третий раз, будто родились они, чтобы зря тратить вино;будто вылить его можно не иначе, как из человеческого тела!" Три с половинойсотни сортов и видов вина насчитывает Плиний, задумчиво заключая: "В миренет места, где бы не пили". А ведь это писано за тысячу лет до дистилляции спирта, и стало быть -до водки, коньяка, джина, граппы, текилы, политуры, одеколона, лосьона,стоп. Говоря о последствиях пьянства, Плиний проясняет смысл поговорки,которую любит повторять русский человек, даже не знающий ни единого большеслова по-латыни, даже вовсе не знающий, что это латынь: "In vino veritas".Вместе с Александром Блоком и миллионами других соотечественников мыошибаемся, полагая, что древние завещали нам рецепт правильной жизни, тогдакак речь о том, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке". Читаем уПлиния: "...Тайное выходит наружу. Одни вслух заявляют о своих завещаниях,другие выбалтывают смертоносные тайны... По пословице - истина в вине".Истина уж точно не в значении слов, а в том смысле, который нам угоднопридать словам. Так мы, пьяные чудовища, приладили античную формулу к своимнуждам и чаяниям. Античность прилаживается, и лучшее тому свидетельство - Рим. Самые"древнеримские" места - не форумы, не сохранившая исторический рисунок улицСубура к северу от форумов, не Палатин и Колизей, а обычные нетуристскиерайоны: старое гетто за театром Марцелла (с кошерными лавками и рестораномримско-еврейской кухни "Пиперно" - артишоки alla judea!), окрестности пьяццыРотонда, пьяццы Навона. Рим - там. Неделю я как-то прожил на виа ди Парионе, к западу от Навоны. Наплощади вечный праздник, сколачивают настил для показа мод и поет ДианаРосс. А в трех минутах - сумрачные кварталы сатириконовских инсул. Легчепредставить эти улицы впадающими в мир до Рождества Христова, чем в пьяццуНавона, где даже в пять утра некто в джинсах сидит на рюкзаке у СвятойАгнесы. Инсулой был и мой приют - палаццо Аттолико: с путаницей переходов погалереям и балконам, с перекличкой соседей через внутренний двор, с высокимиворотами и тяжелым ключом. Агора, перенесенная под крышу. Дом с отдельнымиквартирами оставлял ощущение коммунальной жизни, словно возвращая в нашудвенадцатикомнатную на улице Ленина, 105, в которой жили семь семей. Так вофисе из ячеек с перегородками недоумеваешь: не то у тебя кабинет, не тонары в казарме. Ежеутренний путь на рынок Кампо-де-Фьори лежал мимо облезлой колонны намаленькой пьяцца Массими, сбоку от Навоны, - выразительный памятникгородскому одиночеству в толпе. Вечером рынок растекается, и до приходамусорщиков обугленно-черный Джордано Бруно стоит на новой кладке изсломанных ящиков. Днем же вокруг него - одно из подлинных римских мест, чьеимя восходит не к цветам (fiori), а к некоей Флоре, любовнице Помпея. С техвремен здесь торгуют и едят - шумно и вкусно. Накупив помидоров, зелени,ветчины, сыра, стоит поддаться соблазну, взять еще простого красного иприсесть тут же у фонтана, разложив перед собой самые красивые итальянскиеслова: прошюто, мортаделла, скаморца, вальполичелла. С утра выпил - целыйдень свободен: есть такая поговорка у Плиния Старшего? Легкая прелесть римской уличной жизни открылась еще тогда, в 77-м,когда каждый день был свободен, и я приезжал в центр из Остии на берегуТирренского моря - двадцать минут электричкой. Остию, главный порт античногоРима, где сохранились лучшие в стране руины инсул, - но не по этой причине -посоветовали эмигранты со стажем. Римская эмиграция переживала периоддоброжелательства и взаимопомощи, какой бывает в начале всякогообщественного движения. Все обменивались сведениями о ценах на Круглом рынкеза вокзалом Термини. Все крутили индюшачий фарш и приглашали друг друга напельмени, сооружая сметану из густых сливок и кислого йогурта. Селедкапродавалась только маринованная, что вызывало нарекания на Италию. Всеизвещали новичков, что в Ватикан по воскресеньям пускают бесплатно, ноездили в Фьюмичино, где по воскресеньям за один билет показывали два фильма.Все знали что почем у Порта-Портезе - на знаменитом римском рынке"Американо", который советские эмигранты наводнили янтарем, фотоаппаратами"Зенит" и нитками мулине. Самой ценной была информация о жилье. Остияделилась на коммунистический и фашистский районы: понятно, какой считалсячище, спокойнее, престижнее. Не забыть счастливого лица киевского еврея:"Снял у фашистов!" Наша инсула стояла на границе глобальных доктрин, я ходилв опрятные фашистские лавки, но водился с коммунистами: они пили то жеразливное вино - литр дешевле чашки кофе, - а Джузеппе и Энцо учили варитьмакароны, тоже наука. На обратном пути с Кампо-де-Фьори пересекаешь, пугаясь мотоциклов иавтобусов, корсо Витторио-Эммануэле и снова погружаешься в город Петрония -кварталы узких улиц и высоких домов. О многоэтажности поэтически говорил ещеЦицерон: "Рим поднялся кверху и повис в воздухе", а при Нероне была чутьуменьшена предельная высота инсулы, установленная Августом, - двадцать споловиной метров. При пятиметровой ширине улицы - пропорции старогосовременного города, Нью-Йорк не в счет. Инсула означает "остров". Кусок архипелага в городском океане. Остров -в переводе и по сути. В целях пожарной безопасности "было воспрещеносооружать дома с общими стенами, но всякому зданию надлежало быть наглухоотгороженным от соседнего" (Тацит). Тысячи, если не десятки тысяч подобныхчетырех-шестиэтажек с квартирами насчитывалось в античном Риме. Инсулыстроились во всех крупных городах империи: в той же Остии или во втором позначению порте Рима - Путеолах, где происходит действие сохранившихся глав"Сатирикона". Чем этаж выше, тем теснее, неказистее и дешевле квартира:такое соотношение изменилось только в новейшее время с появлением лифтов.Знак социального подъема в романе Петрония: "Гай Помпей Диоген верхний этажсдает с июльских календ в связи с приобретением дома". Римляне открыли наслаждение жильем - незнакомое грекам. Вилла ПлинияМладшего на озере Комо расположена так, что он мог прямо с кроватизабрасывать удочку, - уровень голливудских звезд. Богатые городские доматоже несли и развивали идею комфорта, тогда как дома даже зажиточных афинян- лишь идею проживания. Раскопки остийских инсул показывают, что в них былипрекрасные квартиры, достойные начинающих трималхионов любых эпох, - шестькомнат, сто семьдесят метров. Небогатые, но приличные римляне походили натаких же москвичей: "Есть у меня... маленькая усадьба и есть в городекрошечное жилье" - Марциал. В Риме он жил на верхнем этаже инсулы: "Мойчердак на Випсаньевы лавры выходит". В гостиничной инсуле, многолюдной и опасной, обитают герои "Сатирикона"- Энколпий со своими спутниками: сильные, гибкие, ловкие, хитрые, готовые навсе и ко всему, как подобает островитянам. Петроний знал эту мужественнуюрасхожую философию, когда говорил устами своего героя: "Того в бою обманеторужие, другой погребен своими же пенатами, рухнувшими за чистой молитвой. Утого падение из коляски вышибает торопливую душу, ненасытного душит снедь,воздержного - голодание. Всмотрись - везде кораблекрушение!" Всмотрись иприготовься, не верь и не проси. Жители многоквартирного дома большогогорода - особая человеческая категория, нам ли не знать. - 41 -