ТАЙНЫСАПОЖНОГО РЕМЕСЛА
НЮРНБЕРГ - САКС, МЮНХЕН - ВАГНЕРИЗГОТОВЛЕНИЕ ЖИЗНИ
От Мюнхена до Нюрнберга - всего полтора часа на поезде. И тот, идругой по какому-то геополитическому недоразумению - Бавария. Мюнхен - самыйнегерманский из больших городов страны, о чем вам с гордостью скажут сразу,а если вы по-немецки не поймете, то прочтете об этом в путеводителе на любомязыке. Нюрнберг же - германская квинтэссенция, и если есть шанс почему-либопосетить только один город Германии, то все в порядке: Нюрнберг. Это хорошопонимали в 30-е, когда устроили здесь духовную столицу (хотя начиналось всекак раз в Мюнхене), собираясь всем народом на большом плацу Мартовскогополя, теперь превращенном в паркинг, еще больший, поскольку включает площадьиз-под разбитых церемониальных сооружений. Это хорошо понимали и на другойстороне в 40-е, раскатывая город по камешку. Как-то мне пришлосьпрогуливаться по Нюрнбергу с американцем, который то и дело застывал утабличек на восстановленных зданиях и одобрительно бормотал про себя нечто,что я относил к мастерству реставраторов, пока не разобрал, что речь идет обэффективности союзных ВВС. От Мюнхена до Нюрнберга - движение от барокко к готике, даже впридорожном ландшафте. Холмы легкой округлости постепенно сменяются крутымисклонами с соснами и елями. Елки стоят и в церквах - разумеется, еслиприезжаешь зимой, а в Нюрнберг лучше всего приезжать зимой, к Рождеству, илиеще веселее - на масленицу: это не венецианский карнавал, но если повезет,можно увидеть разнузданные фастнахтшпили Ганса Сакса, шествия с факелами исвечами, попить не только пива, но и глинтвейна, поесть имбирных печений -Lebkuchen, которые пекут и штампуют на твоих глазах по технологии XVI века,нормально отдохнуть. Елки в церквах - удвоение готики, напоминающее о том,что прелюд Баха обязан вою ветра в печной трубе, а боинг - орлу. Германская храмовая готика - почти никогда не крепостная, в отличие отфранцузской и особенно английской. Немецкий кафедрал строен и заострен, этоскорее многократно увеличенная часовня, склеп, надгробье: словом, нечтомалоутилитарное - осады не выдержать ни в Св. Зебальде, ни в Св. Лоренце, нив церкви Богоматери на рыночной площади, ни в Св. Марте, где во временаСакса собирался цех мейстерзингеров. Совсем иное дело - баварское барокко, аеще больше рококо: тут вся изысканность и вычурность убраны внутрь, извнеостаются голые замковые стены. Такова мюнхенская Азамкирхе: снаружисдержанная лепка фасада, а за дверью - грубое, тяжелое, серебряное изолотое. В Германии чем дальше к северу - тем легче и пиво, и очертания. В Нюрнберге для осады - замок Кайзербург, к которому поднимаешься вгору, а поскольку здесь не впервые, то намечаешь привал на улице Дюрера взнакомом кабачке "Тиль Уленшпигель", но на его месте - ресторан "Украина":смешной по вкусу судак "Одесса", мутный кисель "Днепр", беспросветный борщ"Украинская ночь". Славянский говор на рынке разнообразился в последниегоды: к сербско-хорватскому наречию добавилось и польское, и русское, ималоросское, и особые интонации поволжских зигфридов, правильно окающих вслове "Дойчланд". От Мюнхена до Нюрнберга - всего полтора часа к северу на фирменныхскоростных поездах: "Клара Шуман", "Бертольд Брехт", "Рименшнайдер".Гениального резчика по дереву имени лишили из-за длины фамилии, что гуманно:во всем видна вдумчивая заботливость, удобная для жизни основательность.Может быть, лучше всего осознаешь это в Музее игрушек. Подобные есть вразных странах, но нюрнбергский таков, что в принципе можно с него начать иим же закончить осмотр города. В таком музее уместно было бы выставлятькартины нюрнбергца Дюрера, печатать книги нюрнбергца Сакса, петь песнинюрнбергских мейстерзингеров. Зал за залом - игрушки и игры для взрослых маленького размера. Недетская площадка, а Лилипутия. Или - картина Брейгеля "Детские игры", гдесогласно законам средневековой и ренессансной иконографии резвятся мужчины иженщины с укороченными телами, и ничего не остается, как только настроитьсяна философский лад: так потрясает в кунсткамере старческое лицо эмбриона.Должно было прийти революционное открытие Песталоцци: дети - это другие. Нов Нюрнберге Песталоцци не заметили: вплоть до XX века игрушки здесь былиинструкциями по освоению жизни. В игровом обиходе города ремесленниковшироко представлены ремесла: кузнец подковывает лошадь, краснодеревщиксооружает комод, сапожник примеряет ботинок девушке, как Сакс - Еве втретьем акте вагнеровской оперы. Подробные кукольные домики дляконструирования уюта. Куклы величиной со школьницу - уже скорее компаньонки.Всевозможные лавки, мастерские, транспортные средства, фабрики и целыезаводские комплексы: до чего увлекательно погрузиться в процесс коксования.Звонишь однокласснику: "Пококсуем сегодня? - Не, мать не пускает". Идея ремесленничества господствует в городе, чьи величайшие художникиизображали себя в рабочей одежде (Петер Фишер в Св. Зебальде) и с долотом(Адам Крафт в Св. Лоренце). Здесь было поставлено на ремесленную основу истихотворство: только тут главный поэт германского Возрождения сапожник ГансСакс, словно передовик производства, перевыполняющий план, мог гордиться,что написал шесть тысяч произведений общим объемом в полмиллионастихотворных строк (в четыре раза больше, чем Евтушенко). Стихи этисколочены и сшиты по подробным цеховым инструкциям с соблюдением техникиверсификационно-идеологической безопасности. "Майстерзанг" - песня мастера,песня-изделие - мало чем отличалась по технологии изготовления от"майстершу" - ботинка мастера, ботинка-изделия. По свидетельству современников, Сакс в равной степени кичился своимиуспехами и в том, и в другом. И не был исключением: до нас дошли именанюрнбергских мейстерзингеров XV-XVI веков: пекаря Нахтигаля, кузнеца Цорна,ткача Нунненбека, цирюльника Фольца. Свои стихотворения Сакс всегдазавершает традиционной последней строчкой: "Ганс Сакс в том заверяет вас","Ганс Сакс дает такой совет", "О чем Ганс Сакс и говорит" и т.п. - личноеклеймо, как на паре сапог, в ожидании благодарности и в готовности крекламации. Вариант современного "Made in..." или "Упаковщица No...". В мейстерзингерской идее нет ничего от синкретизма античности, когдамузыка, поэзия, математика, астрономия были неразрывны, потому что ощущалсяединым мир. (Такую мифологическую целостность попытался восстановить Вагнер,но об этом потом.) Нюрнбергские мастера-поэты знали о дискретности мира, нобыли уверены в возможности преодолеть хаос разумом - и попыталисьрационализировать иррациональное, уложить в таблицы порыв вдохновения,изготовить колодки на все случаи душевных движений. Причем - очень важно! -делали это сообща, объединясь в цех, в точности как сапожники и ткачи. Может, не стоит преувеличивать коллективизм и дисциплинированностьнарода, в чьем языке единицы стоят перед десятками в именах числительных. Новсе же именно нюрнбергские мейстерзингеры - вероятно, первый опыт отчетливоосознанного и хорошо организованного массового искусства. Читать мейстерзингерские каноны - табулатуры - увлекательно и жутко,как "Майн кампф". Эти люди не ведали сомнений и были одержимы императивомпрекрасного. Для всего у них были не просто правила, но правила в наряднойоправе. Засушить бабочку - это уничтожение красоты или ее увековечение?Загоняя поэзию в еще более жесткие, чем определено ей самой сутью, рамки(рифма, метр, ритм), нюрнбергцы придумывали для своих вивисекций живописныеназвания: у них были "красные", "синие", "зеленые" тона; "розмариновые","радужные", "соловьиные" напевы; "бумажные" и "чернильные" мелодии;"лимонное цветение" темы. Чем красивее канон - тем греховнее его нарушение, тем праведнее кара.Художник - диктатор, обладающий всей полнотой картины мира, вернее, тем,каким мир должен быть. Не соответствующая общей гармонии деталь раздражает:живописца - неуместное цветовое пятно, композитора - фальшивая нота, поэта -ритмический сбой. Цех мейстерзингеров выработал разумные и жестокие законы,изучив и восприняв которые каждый мог добиться успехов в музыке и поэзии, акто не изучил и не воспринял - поэтом и музыкантом не считался. Через четыре столетия в Нюрнберге и окрестностях подобные принципыприменили ко всему роду человеческому. Самый талантливый, плодовитый и знаменитый из мейстерзингеров - ГансСакс - тоже был одержим пафосом исправления человеческих ошибок инедостатков. Но практических шагов в этом направлении он побаивался и, какего кумир и старший друг Мартин Лютер, испугался ужасов крестьянских войн.Сакс вовсю свирепствовал в стихах, занимаясь "извлечением дураков" - такназывается его известнейший фастнахтшпиль, где врач при помощи скальпеля ищипцов вынимает из больного одну за другой глупости и порочные склонности. Все просто. Да и как было не обольститься рациональным сознанием ГансуСаксу? Таковы были его времена. Каждому поколению кажется, что оно живет в судьбоносные годы. Мы - неисключение. Нам баснословно повезло. Отчетливо помню, как, придя из школыдомой, увидел родителей, возбужденно любующихся черным с блестящими рожкамителефоном, как тут же вписал в желтый узкий блокнот на все отведенные подбукву "К" страницы номер своей одноклассницы Люды Каюриной. Мне было семь лет, у нас дома в центре Риги стояли печи с изразцами, ив точности такие я с сердцебиением увидал в Германском музее Нюрнберга; мыраз в неделю ходили в баню, долго выстаивая в очереди за билетиками на манертрамвайных, а потом в квартире появилась дровяная колонка, и семь семейподелили неделю на помывки; в общей кухне стоял наш керогаз, в которыйзаливали керосин из высокого немецкого бидона, похожего на павлина безхвоста. Все это я застал и помню, при этом став свидетелем внедрения массыновых слов и даже владельцем обозначаемых ими предметов - "видеомагнитофон","факс", "кондиционер", "компакт-диск", "Интернет". Тот первый телефон - мойпервый цивилизационный шок, но я еще вполне в состоянии разинуть отизумления рот, хотя вряд ли из него донесется что-либо, кроме восторженногомычания. Я жил в двух сверхдержавах и видел, как восхитительно и страшноменяется мир. При моей жизни умер Сталин, изобрели колготки, человеквысадился на Луне, пришли и ушли хиппи, выросла и упала Берлинская стена,стал мебелью компьютер, случились вьетнамская, афганская, балканская,чеченская войны. Я оказался современником Стравинского, Набокова, Борхеса,Битлз, Феллини, Бродского. Однако при всем объяснимом самодовольстве надо признать, что поколениеГанса Сакса, который родился в 1494-м и скончался в 1576-м, тоже кое-чтозастало в окружающем мире. Образованнейший из сапожников, изучавшийгреческий и философию, переложивший стихами пол-Библии по Лютерову переводу,обладатель богатой библиотеки, Сакс жил в одно время с Леонардо, Эразмом,Микеланджело, Босхом, Макиавелли, Рабле, Мором, Палладио, Брейгелем. При немвзошла на британский трон Елизавета, возник Орден иезуитов, разбили турокпри Лепанто, Грозный взял Казань, произошла Варфоломеевская ночь. Ноглавное: мир менялся ощутимо, наглядно, пластически - вширь и вдаль. Колумбтолько что открыл Америку, Васко да Гама достиг Индии, завоеваны Бразилия,Мексика, Перу, Таиланд, Филиппины, совершил первое кругосветное путешествиеМагеллан. Старый Свет, который в то время не приходило еще в голову такназывать, проникал в Новый, точнее - в разные новые. И наоборот тоже: прижизни Сакса в Европе появились шоколад, табак, помидоры, картофель,тюльпаны. И все это - благодаря глобусам, изобретенным в Нюрнберге,карманным часам, изобретенным в Нюрнберге, пушечному литью, изобретенному вНюрнберге. Наше поколение с ужасом и презрением отшатнулось от научного мышления,преподнесшего Освенцим, Хиросиму, Чернобыль. Мир Ганса Сакса менялся поформулам, схемам и нотам - как же было не взяться подробным инструкциям идля безошибочного творчества? Мейстерзингеры и конкистадоры равно верили вглавное - возможность разумного устройства: географии, поэзии, истории,музыки, человека, человечества. Весь сегодняшний Нюрнберг - выдающийся эксперимент рациональнойорганизации пространства и времени. С высочайшим, освященным веками традициймастерством здесь изготавливаются прошлое, настоящее и будущее. В церквах -снимки руин, в которые были превращены соборы в 45-м; сейчас восстановленадаже патина, даже паутина трещинок. Памятник Саксу стоит у новеньких домовза зданием Дрезднер-банка. Эти кварталы, как и во всем городе, - точнаястилизация под старину. Дом Сакса на улице Ганс-Саксгассе полностьюуничтожен 2 января 1945 года, на его месте - красивое краснокирпичное зданиев четыре этажа. Было - два. Новое вдвое лучше старого, плюс электричество,телефон, канализация. Это за церковью Богоматери, по пути проходишь мимомонумента "Корабль дураков". Врагами Сакса были дураки. Вообще все неразумное, а все разумное -союзниками. Разумны были свод стихотворческих правил, Лютеров переводБиблии, колодец, баня, обеденный стол, сапожный молоток, дратва. Одно изпримечательнейших стихотворений Сакса называется "Вся домашняя утварь числомв триста предметов" - заклинание всяческого реального и предполагаемогохаоса простым называнием вещей. Номинативность есть способ борьбы сбезумием. Первыми сходят с ума прилагательные, обретая превосходные формы, затемнабирающие бешеную экспрессию наречия, потом несущие сомнительные алогичныесвязи глаголы, сплошь неопределенные местоимения, теряющие чувство мерычислительные. Из знаков препинания господствует заменяющее все - тире. Впринципе так и можно было бы обойтись выразительной черточкой, сведя вообщевсе к той, которая между двумя датами, но существуют существительные. Именасуществительные - последнее прибежище языка и разума. Самое номинативное стихотворение Бродского - "Большая элегия ДжонуДонну" - открывается перечнем того, что "спит": более ста предметов.Разумеется, всему есть примеры в прошлом: в онегинской седьмой главе"мелькают" двадцать три объекта подряд. Но дело не в том, что их у Пушкинавпятеро меньше, мелькать не спать, а в смысловой нагрузке. В "Онегине" -импрессионистские мазки московского пейзажа. В "Большой элегии" - попытканазыванием исчерпать окружающий мир и таким образом его присвоить, удержать. Имена существительные потому и последнее прибежище языка, что они былипервыми. Первоначальной функцией слов было ритуальное закрепление названий:"назвать бога - это вызвать его", по формуле О. Фрейденберг. Повторяемостьэтого занятия побудила первобытное мышление выстроить систему повторов,удвоений, тавтологий, синонимов - то, что Леви-Стросс называет "однозначнымиэлементами в сюжете мифа", церковь - священнословием, а народ -заклинаниями. Сила заклинания не в том, что оно приводит к какому-то определенномурезультату, а в том, что оно совершается. Это из разряда так называемых"перформативных действий": произнести слова "я вспоминаю", "я уверяю", "яобещаю" - значит одновременно сказать и сделать. Поскольку перечень, какорнамент, - конструкция не семантическая, а ритмическая, то литератор вольноили невольно увлекается, его несет центробежная сила стихотворения,рассказа, песни. Певец поэтизирует и возносит воспеваемое - каковы бы нибыли его плановые намерения. В случае Сакса можно думать, что его цели и средства совпадали: слишкомсилен был в нем пафос правильного воздействия. Назвать - значит дать правона существование, классифицировать - значит постичь. Оттого он и сочинял"Шпрух о ста птицах", "Шпрух о ста животных, с описанием их породы исвойств" - это высокая поэзия учебника. В "Похвальном слове городуНюрнбергу" - не страсть, а назидание: вот что у нас есть и вот так и надо.Реестр и есть мораль. "Пространство торчит прейскурантом" - слова Бродскогословно об этом Саксовом сочинении: Тут улицы проведены. Отсюда все они видны: Их здесь - ни много и ни мало - Пять сотен с лишком нынче стало; А лишек - двадцать восемь точно. И все-то вымощены прочно! Колодцы - сто шестнадцать счетом......Больших часов у нас шесть штук. Из них четыре бьют все вдруг. Двенадцать в городе холмов, Одиннадцать больших мостов... И так далее: сколько ворот, рынков, бань, церквей, мельниц. Даже холмыидут в зачет Нюрнбергу, что проглатывается в контексте всего угощениягородом. Наслаждения городом. Открытия города. Кабрал - Бразилия, Кортес -Мексика, Понсе де Леон - Флорида, Писарро - Перу, Сакс - Нюрнберг:современники. В перечне происходит взаимовыручка единицы и множества: как известнокинематографистам, при монтаже элементы не столько складываются, сколькоперемножаются, об этом писал еще Эйзенштейн. Значительности прибавляется икаждой составной части, и что особенно важно - всему списку. Речь о попыткенавести порядок - в мире, в стране, в себе. Порядок и наводится - совершеннопо-конкистадорски Сакс помещает золотой век не в прошлом и не в будущем, аторжествующе обнаруживает его в настоящем: здесь и сейчас. Перемножив другна друга дома, мастерские, храмы и жернова, он получает такое ошеломляющеепроизведение, что количество логично переходит в качество:... От мала до велика весь Народ, что жительствует здесь, Смышлен и трудолюбья полон: Зато в достатке, а не гол он....Приобретает свой доход И припеваючи живет. Ясно, что такая жизнь должна как-то уравновешиваться. Через четыресталет от Мартовского поля Нюрнберга было полтора часа на поезде до мюнхенскогопригорода Дахау. В Саксовы времена кара за несоответствие общему великолепиюне носила еще столь безусловного и массового характера: Есть в граде том законов свод: Он толкованье нам дает, Что можно и чего нельзя, Всем нарушителям грозя Суровой карой или пеней. Для каждого из преступлений Своя есть мера наказанья... Замечательно, что Нюрнберг XVI века жил по праву и правилам, нопримечательно, что поэт счел необходимым включить в свое "Похвальное слово"тему наказания за попытку расстроить разумное устройство бытия. Правда, поэт он был особый - эпохи Разума, убежденный в том, чтокрасота постижима. Как говорил его отдаленный потомок Базаров: "Тыпроштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться загадочному взгляду?" Этоуже сокращение постижимости, Сакс знал о женской красоте больше и, главное,четче:...Ведомо давно Ученым людям, что должно Число всех прелестей равняться Шесть на три, то есть восемнадцать. Три маленьких, во-первых, есть, Три длинных надо к ним причесть, И, в-третьих, мягких три и нежных, И три, в-четвертых, белоснежных, И, в-пятых, алых три нужны, И три, в-шестых, как смоль черны. Дальше в рифму раскрывается: 1) ступни и подбородок, 2) бедра и коса,3) руки и живот, 4) груди и шея, 5) щеки и рот, 6) глаза и то, о чем Сакспредлагает догадаться в полном соответствии с ренессансным духомнаукообразного похабства, восходящим к Овидиевой "Науке любви". Нюрнбергские мейстерзингеры - полноправные жители города ремесленников- вместе со всеми согражданами трудились над изготовлением правильной жизни,главным занятием в Нюрнберге по сегодняшний день, что особенно нагляднопроявилось в эпоху Мартовского поля. Администраторы управляли, законникипресекали, сапожники обували - в соответствии с выработанными правилами.Мейстерзингеры занимались своей спецификой: формализовали любовь к городу, кженщине, к поэзии, все при этом подчиняя формализованной любви к истине идобру. И когда Сакс позволил себе отклониться от социально-этическогоканона, излишне увлекшись сатирой, муниципалитет на какое-то время предписалему "заниматься своим ремеслом - шитьем сапог и воздерживаться от сочинениякаких-либо книжек и стихов". Надо полагать, Сакс переключался с одногозанятия на другое достаточно легко - так, в опере Вагнера он отбиваетстихотворный ритм сапожным молотком по колодке. На телефонной карточкеНюрнберга ценой в шесть марок - голографический портрет Сакса с надписью:"Сапожник и поэт". Нюрнберг честен: его полномочный представитель на туристском уровне -Ганс Сакс, а не куда более прославленный в мире Альбрехт Дюрер. Конечно,пустой, гулкий дюреровский дом - достопримечательность, и вид из его окнаесть открыточный портрет города, но Дюрер слишком итальянец, слишкомкосмополит, чтобы расписываться за Нюрнберг. Его не представить ни на кривойуцелевшей улочке, ни возле узкого собора, ни на рынке, ни в Музее игрушек.Там везде Сакс - плотный, круглолицый, бородатый, обстоятельный. Он на местеи в новых, стилизованных под готику кварталах, среди табличек с надписями отом, что было здесь до 2 января 1945 года, когда одна часть человечества,вооружась смертоносными доводами разума, доказывала убедительность своихаргументов другой части человечества, вооруженной смертоносными доводамиразума.ПЛАНИРОВАНИЕ ЧУДА
"Поставить безумие на службу той деятельности, которая не бываетуспешна без толики безумия", - говорит в вагнеровской опере "Нюрнбергскиемейстерзингеры" персонаж, которого зовут Ганс Сакс. Ничего подобного немогло произвести на свет трезвое сознание Сакса подлинного. Но если искатьэпиграф к жизни и творчеству Рихарда Вагнера, то лучше слов не подобрать. Вагнер жил на триста лет позже, опираясь на все, что случилось за этовремя, А за эти годы в искусстве произошло, по сути, единственное, чтовообще в искусстве произошло со времен тростниковой дудочки и наскальногорисунка до сегодняшнего дня: личность творца стала равнозначна творческомупроизведению. Романтизм, он же модернизм. Движения души художника, выходя запределы быта и социальности, полноправно включаются в ткань его художества идаже заслоняют собственно художественное ремесло. В Бетховене, которого онбоготворил, Вагнер выделял способность выйти за пределы музыки - туда, гдеправит уже чистая эманация творца, его высокое безумие вне профессии. Можетбыть, главная драма Вагнера как раз в том, что он попытался спланироватьбезумие и чудо: в музыке и в жизни. Придуманный им для оперы "Нюрнбергскиемейстерзингеры" Сакс произносит слова самого Вагнера, который отважно брална себя все - в том числе и то, что не под силу. Он страшно гордился своей, как бы сейчас сказали, харизмой: восторженноописывая, как ему удалось принудить фабриканта фортепиано, дельца искупердяя, отдать ему даром дорогой инструмент; как он едва ли не соблазнилневесту прямо при женихе; как убеждал и очаровывал банкиров и министров. Посути, это не харизма - то есть не обаяние, распространяющееся, как газ,рассеянно и повсеместно, а целенаправленный напор, способность сосредоточитьвсе душевные и интеллектуальные силы сейчас и здесь. То же самое - в музыке. Вагнер написал мало. У оперных композиторов плодовитость-дело особое.Паизиелло сочинил больше ста опер, а кто их знает, тем более, что лучшаябезнадежно названа "Севильский цирюльник"; у Доницетти из семидесяти - вмировом репертуаре осталось полдюжины; у величайшего из великих, Верди - дветрети. У Вагнера - десять из одиннадцати. Он обладал умением обрушиваться натему, идею, затею, человека - с колоссальной мощью отпущенного ему таланта иэнергии. Если верно, что гений - это сложение дарования и характера, тоВагнер - один из самых несомненных гениев истории культуры. Вообще, Вагнер - не совсем музыка. Об этом догадываешься опасливо и счужой помощью. Исступленный вагнерианец Людвиг Баварский, потративший насвоего идола миллионы и рискнувший троном ради Вагнера, был музыкально глух.Его учитель утверждал, что мальчик не способен отличить вальс Штрауса отсонаты Бетховена. Сам Вагнер в письмах дважды говорит о Людвиге: "совершеннонемузыкален". Дирижер Ганс фон Бюлов пишет, что короля не интересоваланикакая музыка, кроме вагнеровской. Людвиг и был первым апологетомвагнеровского культа, с его широчайшим разбросом. Вагнер - не только и нестолько музыка. Вагнер - явление, "Casus Wagner", как назвал Ницше одно изтрех своих пламенных сочинений, посвященных ему: сперва кумиру, потомзлодею. Вагнера кляли и Вагнером клялись. Он пытался управлять политикойцелого государства - Баварии, и министры всерьез боролись с его могуществом.Десять страниц в статье Толстого "Что такое искусство?" посвященыиздевательскому пересказу "Зигфрида". Вагнер был личным врагом "Могучейкучки", но их же козырем против итальянцев. Мусоргский с ненавистью писал о"немецком букефале, запряженном цукунфтистом" (намек на вагнеровскую статью"Das Kunstwerk der Zukunft" - "Произведение искусства будущего"), но еслиесть в русской культуре артефакт, сравнимый по масштабу и значению (еще невполне оцененному, пожалуй) с "Кольцом Нибелунга" для культуры немецкой,-это "Хованщина". Вагнеровские отзвуки мощно слышны у Римского-Корсакова,который двусмысленно провозгласил свой "Град Китеж" - "славянским"Парсифалем". Можно предполагать, что из-за Вагнера шестнадцать лет молчалВерди, зазвучав лишь после смерти соперника гениальным "Отелло", в которомприменил новый для себя - вагнерианский! - принцип непрерывности звука. Весь XX век Вагнер был то знаменем, то жупелом. Под траурный марш из"Заката богов" шел возлагать венок к памятнику героям III ИнтернационалаЛенин, но за дальнейшие полвека вагнеровские постановки в СССР можноперечесть по пальцам. При нацистах его музыку превратили в шлягеры, истаршее поколение советских людей уверено в том, что Вагнер был у Гитлераминистром культуры. В послевоенной Германии вагнеровские оперы очищали отассоциаций до голых подмостков и условных балахонов, в Израиле же его музыкувовсе не исполняют по сей день. И, может быть, самый важный парадокс -сложный, непонятный, длинный, немелодичный, скучный Вагнер стал всемирнымкитчем. Блок в статье "Искусство и революция" задавал вопрос: "Почему Вагнеране удалось... опошлить, приспособить и сдать в исторический архив?" Иобъяснял, что Вагнер был революционер, ополчившийся на мещан и пошляков,умел и любить, и ненавидеть: "Вот этот яд ненавистнической любви,непереносимый для мещанина даже "семи пядей во лбу", и спас Вагнера отгибели и поругания". Блок ошибся, потому что не предвидел массового общества, о чем первым -лет через десять после смерти Блока - догадался Ортега. "Опошлить" - иливсе-таки лучше безоценочно сказать "освоить" - Вагнера конечно же удалось.Как освоены и приручены красующийся на майках Ван Гог, озаглавивший барыДжойс, превращенный в обои Малевич и прочие революционеры. Вагнера, может, не насвистывают в парке, но "Полет валькирий" звучит вовьетнамском фильме Копполы и в коммерческой телерекламе, а мюнхенская"скорая помощь" сигналит мелодией из "Золота Рейна". По аналогии с heavymetal - для привлечения молодежи к рынку серьезной музыки - продаются дискиheavy classic с изображением смешной толстой Брунгильды и с подбором изВагнера, Чайковского, Бетховена и других тяжеловесов. Poshlost - назвал быэто Набоков, и был бы прав. Но это пошлость кружки пива, хоровой песни,герани на окнах, подстриженного газона, доеной коровы, сытых детей. Взмытьдо такой пошлости - мечта многих культурных народов. В Метрополитен-опере я видел сотни немцев и австрийцев, организованноприезжающих в Нью-Йорк, чтобы послушать традиционного Вагнера. В Европе, гдеа) опера финансируется государством, и оттого можно безоглядноэкспериментировать, и б) после Второй мировой войны и компрометации ВагнераГитлером классические постановки до сих пор вызывают идеосинкразию, если непрямой политический протест, - в Европе, даже в заповеднике Байройта,Вагнер, как правило, сильно видоизменен. В Штатах, где первый пунктотсутствует, а второй ослаблен, он идет таким, каким его одобрил бы самавтор. Оттого, когда в Метрополитен ставят "Кольцо нибелунга", из Мюнхена,Берлина, Вены снаряжаются рейсы. Народ это простой и сердечный, в автобусепо дороге из пригородного мотеля в театр стройно поют хором (не Вагнера),билеты берут дешевые, на галерку, за все четыре оперы выходит долларов стодвадцать, а поскольку Вагнер писал длинно ("Закат богов" с антрактами -почти шесть часов) и на театральный буфет не напасешься, с собой приносятобильную еду и вино, не пиво - от пива засыпаешь. Публика освоила и приручила Вагнера, но интересно - как Вагнеру удалосьприручить публику. Не зря фон Бюлов говорил, что его предпринимательскийгений еще выше поэтического и музыкального. Вагнера вряд ли когда-нибудьзапоют, распахнув поутру окно, но и столь исступленного поклонения не знаетни один композитор. Он сумел внедрить и распространить свой сомнительный, сточки зрения ширпотреба, товар. Ведь ни одной автомобильной погони! С егоровесником и соперником Верди - все понятно: у Верди драйв, как у "Роллингстоунз", и сердце колотится, как на послематчевых пенальти. Верди внеконкуренции, но Вагнер? Когда-то он писал товарищу молодых лет: "Я никому не предлагаю уюта иудовольствия, но распространяю ужас и волную сердца; иначе на нынешнеечеловечество и нельзя воздействовать..." Это относится, по многочисленнымсвидетельствам, и к жизни рядом с Вагнером, и к его операм, хотя волнует онскорее умы, чем сердца. Но расчет на воздействие - совершенно современный,ему бы писать сценарии для триллеров. В "Тристане и Изольде" гибнут все,кроме короля Марка и Брангены, в "Кольце нибелунга" из огромного числадействующих лиц выживают только Альберих и три русалки. Когда художникЗемпер привел Вагнеру в пример Моцарта с его чередованием трагического икомического, тот высказал что-то вроде кредо, описав этот эпизод в своихмемуарах: "Я согласился с тем, что, конечно, было бы куда удобнее, если бы як жизни относился серьезнее, а к искусству легкомысленнее, но у меня, должнобыть, всегда будет наоборот". Так, в названных комедией "Нюрнбергских мейстерзингерах" - никакойкомедии не получилось. Разве что драка во втором акте да чистопрофессиональная, цеховая, насмешка над музыкально ограниченным педантомБекмессером. Вся комедийность оперы - в отсутствии трупов; не зря же Вагнеркак-то в минуту увлечения назвал комедией "Зигфрида", вероятно, оттого, чтотам всего два мертвых тела, и то в середине действия, а не в финале. Вагнер для комедии слишком страстен. Кстати, потому так интересночитать его литературные сочинения (а всего их у него, у композитора, 16томов, плюс 17 томов писем). Как многие страстные люди, Вагнер легкопроговаривается, несмотря на весь свой ум. Главные его враги в музыке -Мейербер и Оффенбах; оба - сочетание француза и еврея. Мейербер реальнопомогал Вагнеру в его первый парижский период - такое не прощается. Размахуего опер Вагнер подражал в начале ("Риенци") - это еще более непростительно,к тому же Мейербер безраздельно царил в Европе. Антисемитизм, есть основаниядумать, подогревался тайной собственного происхождения, о которой Вагнерподозревал: не был ли его подлинным отцом отчим Людвиг Гейер и не был лиГейер евреем? Что до Оффенбаха, то его легомысленные штучки Вагнер поминал кместу и не к месту, называя "мерзостью". Старость не даровала Вагнерумудрости - в последний год жизни он отозвался на пожар оперного театра вВене, где на представлении "Сказок Гофмана" погибло девятьсот человек: "Людина таком спектакле - самый пустой народ... Если столько-то светских людейгибнет во время представления оперетты Оффенбаха, в которой нет и малейшегонамека на нравственное величие, - тут я совершенно равнодушен". Вагнер для комедии слишком основателен, слишком преисполнен сознаниясверхзадачи, которую необходимо донести в первозданности замысла. Егоперсонажи, как фольклорные герои, все проговаривают до конца. Оттого в"Кольце нибелунга" получается что-то вроде "Рукописи, найденной в Сарагосе"- без конца одни и те же истории, прорастающие в новых эпизодах. Стремясь кполной ясности изложения, автор не боится (напрасно?) быть скучным. Этородовое свойство эпоса: у Гомера тоже никаких комплексов. Система семейныхили дружеских отношений, ретроспективный взгляд на происхождение вражды,описание обстоятельств места, времени и образа действия - все излагаетсяподробно и дотошно, несущественных деталей нет и не может быть в принципе.Так ведутся диалоги у Достоевского - на полный развернутый вопрос даетсяполный развернутый ответ, чего никогда не бывает в жизни, только вучебниках: "Вы пойдете завтра в кино? - Нет, мы завтра не пойдем в кино".Вагнер учебник и писал. Или, вернее сказать, - Учебник. Сочетание трагедии и комедии дано было Моцарту - в "Дон Жуане", в"Свадьбе Фигаро", особенно в "Cosi fan tutte". Верди обладал иным даром - несмешного, а веселого. Это разница - Зощенко смешон, Пушкин весел. Вердизахватывает и тащит, так что спохватываешься и таращишься только потом:опять зарезали, а ты и не заметил, как не заметил, сколько горя и крови в"Онегине" за развеселым полетом музыки стиха. Поэтому "Фальстаф" для Верди -не экзотика, а логическое завершение пути: после полувекового сочинениятрагедий написать комедию в возрасте 80 лет - это и есть явление мудрости.Вагнер начисто был лишен чувства и смешного, и веселого. Именно потому онобречен быть художником не массовым, а культовым. Так что же все-таки привлекает и взвинчивает служителей его культа? Если Сакс и его друзья рационализировали художественное творчество,выпуская музыкально-поэтические инструкции на манер "Памятки дежурномусантехнику" или "Справочника по котлонадзору" - иными словами, оставаясь врамках ремесленнической идеи, - то Вагнер шел куда дальше. Его амбиции всеохватны и безмерны. Его цех - космос. Его сфера - нетехнология, а идеология. Он дает не советы, а ответы. Его Учебниксоперничает с Книгой. В придуманной Вагнером вселенной теоретически можно жить. И такаяпопытка была сделана в масштабах целой страны. В 1936 году Юнг писал:"Демонстративное подчеркивание таких вещей, как германская раса, германскоенаследие, кровь и почва, "Вагалавейа", полет валькирий, Иисус каксветловолосый и голубоглазый герой, греческая мать святого Павла, дьявол какмеждународный Альберих в облике еврея или масона, северное сияние как светцивилизации, низшие средиземноморские расы - все это служит необходимойдекорацией для разыгрывающейся ныне драмы..." Подсчитаем: половинакультурных признаков нацизма у Юнга - вагнеровские образы. Это мифологический уровень того существовавшего в реальности общества,где вопросов задавать настолько не надо, что и запрещено. Мы знаем, мы жилив подобном. Нацизм здесь - высшая практическая попытка рационализации бытия,его разумного, упорядоченного, правильного устройства. Теоретически, нотамии буквами, такую вселенную построил Вагнер - за полвека до того, как иллюзияобрела первые жизненные формы в Мюнхене, а еще через два десятилетия рухнулазвучно и наглядно во всей стране. Неодолимая привлекательность этой идеинесомненна: мы знаем, мы прошли через подобное. Вооруженный просветительским рационализмом, Вагнер провалилсяисторически. По-детски скажем: он не виноват, он не знал. Он вырывался запределы музыки, а там правят другие законы. В искусстве же Вагнер многоегениально предвосхитил, предвидел, предугадал. Ему принадлежит точнейший прогноз масскульта: "Кто же станет художникомбудущего? Поэт? Актер? Музыкант? Скульптор? Скажем без обиняков: народ". Толстой, который, попав на "Зигфрида", "выбежал из театра с чувствомотвращения", тоже думал о народе: "...Не говоря о взрослом рабочем человеке,трудно себе представить даже и ребенка старше семи лет, который мог бызаняться этой глупой, нескладной сказкой". Тем не менее множество людейстарше семи лет продолжают очаровываться сказками Вагнера - и уж точно,сотни миллионов послушно существуют в сфере масскульта, предсказанного им. Прогнозы Вагнера о будущем музыки не самодостаточной, а в синтетическомварианте - то есть в виде музыкального театра, - могли казатьсясомнительными еще на пороге 80-х нашего века. Сейчас эти предсказания звучатхроникой дня: стоит включить телевизор - видеоклипы, MTV. Это - с поправкойна технические достижения конца XX столетия. Как раз то, что писалШопенгауэр об опере: "Она вызвана чисто варварской склонностью усиливатьэстетическое наслаждение разнообразными средствами..." Вагнер видел спасение музыки в союзе с поэзией. И наоборот: "Все, чтонедостой