ПОИСКИ НАТУРЫ
Выручает Толедо. Если произнести "Испания", перед умственным взоромпрактически непременно встанет одно из двух, впрочем, скорее, и то и другое- Севилья и Толедо. Даже если обладатель умственного взора не был ни там, нитам. То есть: либо фламенко, Инезилья, маха полуобнаженная, коррида ивсяческая кумпарсита; либо - аутодафе, гофрированный воротник, Сид, замковыеворота и всяческое идальго. Однако если учесть, что даже в нынешней Испанииандалусцев могут вслух назвать "эмигрантами" - не только в снобистскойБарселоне, но и на севере, и даже в Кастилии, - то понятно, что"правильная", "образцовая" Испания - это Толедо. Так, собственно, было всегда: словно шло состязание - как пышнееназвать Толедо. "Слава" и "свет" - Сервантес; "сердце" - Лопе де Вега;"каменный свиток испанской истории" - Бедекер. Киото Испании, АлександрияИспании, Лхаса Испании, Помпеи Испании... Все уподобления достаточно основательны, но в Киото есть метро, вАлександрии нет александрийцев, а в Лхасе никто не бывал. Помпеи - этопохоже, и примерно на том же расстоянии от города произошло извержение -Мадрида. Когда на "роковом рубеже испанской судьбы" (Ортега) Филипп IIперенес столицу на 71 километр к северу, в Толедо пошел процесс консервации.Событие и явление естественные, потому что места на скале в излучине Тахохватало только для того города, какой есть, и не столько Толедо захирел втени Мадрида, сколько Мадрид разросся как раз потому, что Толедо расти былонекуда. Поразительно, как совпадает нынешний облик города с гравюрами XVI века.Вид с юга, с окружной дороги из-за реки, - одно из тех зрелищ, которыевызываешь из запасников памяти для успокоения перед сном, обводя гаснущимглазом панораму: слева, с запада, от монастыря Сан-Хуан, к барочнойиезуитской церкви и мавританским башням, к мощной готике кафедрала и,наконец, к диснейлендовским шпилям Алькасара. Но и при смене общего плана на крупный все остается как было во временаЭль Греко. По данным хроник, самая сердцевина Толедо заморозилась еще послеРеконкисты (отвоевания Испании у арабов), и в центре города действительнозаблудиться сейчас так же легко, как в каком-нибудь марокканском лабиринте.Мне, во всяком случае, удавалось. И не только мне, и не только сейчас.Сохранилось свидетельство посла Марокко в ХVII веке, который нашел улицыТоледо слишком узкими. Суперхристианский оплот испанского католичестваоказался более мусульманским, чем мусульманские города. И так во всем: Толедо всегда на пределе, на острие, живая гипербола игротеск. Как Эль Греко. Правда, защитил Толедо все-таки именно католицизм: в то время какстаринные испанские города рушились под ударами строительного бума 60-х,Франко не позволил тронуть церковные центры - Сантьяго и Толедо. Стоит чутьотойти в сторону от толчеи возле кафедрала и на площади Сокодовер - ипогружаешься в то, что обещает миф города и путеводитель по нему. Бродишь попустынному Толедо, без фальшивых клинков и подлинных сластей. Впрочем, этофеномен всеобщий. Турист ленив и нелюбопытен: в пяти минутах от пражскогоКарлова моста - средневековая глухомань, в пяти кварталах от Сан-Марко -ренессансная пустыня. Но в безлюдной Венеции жутко только в туман, а вТоледо - всегда. Тут неуютно и дико. Когда спускаешься от кафедрала к реке,противоположные стороны улиц едва ли не соприкасаются крышами у тебя надголовой, а сами улицы невзначай превращаются в лестницы. Страшно тесен этотгород, узок в плечах и бедрах. Грандиозный собор виден лишь с дистанциипротянутой руки и оттого предстает в странном, искаженном ракурсе - такими,что ли, видел святых Эль Греко? Обращаешься к святыням стереотипов, которые здесь сложились так жедавно, как и в других славных городах мира, но не обновлялись за последниетриста лет: чем знаменит был город? Сталь, шелк, керамика. Марципаны иперепелки. Самый правильный кастильский язык. Образцовые идальго. Одинперсонаж Лопе де Вега говорит, что он хотел бы любить, как толедец. "Лучшиеженщины, мечи и айва" - расхожая молва. "Толедо на всю Испанию славитсяпримерными женщинами, у которых ум счастливо сочетается с красотой" -Сервантес. Вот кто выпадает из производства толедских клише - автор Дон Кихота. Состраниц его "Назидательных новелл" встает совсем иное место - разгульное,жизнерадостное, полнокровное. Раблезианство Сервантеса в новеллах заметнее,чем в его знаменитой книге, а вместо рыцарского романа за этими сюжетамивстает плутовской жанр. И из пяти обязательных достопримечательностейТоледо, перечисленных в "Высокородной судомойке", лишь одно имеет отношениек церкви - современный гид предложит обратную пропорцию, настаивая на"заповеднике монастырей". Только в таком, сервантесовском, видении города коренится увлечение имблистательными испанцами XX столетия. В 1923 году Бунюэль основал "ОрденТоледо", назначив себя гроссмейстером, а Лорку, Альберти и Дали - рыцарями.Условия посвящения: "Чтобы быть рыцарем ордена, надо безоговорочновосхищаться Толедо, пить ночи напролет и бесцельно шататься по городу. Тот,кто предпочитает ложиться рано, становится в лучшем случае офицером Ордена".Анналы бунюэлевской затеи показывают, что Дали был понижен в звании. Что оннарушил? Мало пил? Рано ложился? Скорее всего, проявлял недостаточныйвосторг, чуя несоответствие толедского мифа своему, который он уже начиналтворить. Члены Ордена обедали в "Посада-де-ла-Сангре" - таверне, описаннойСервантесом и мало изменившейся за четыре столетия, но разрушенной вгражданскую войну. Тогда же развалился и Орден, не говоря о физическойгибели одного из рыцарей, расстрелянного возле другого, его родного, города. И хотя все единодушно признают, что юмор и вообще веселость - не товарв Толедо, что-то ведь усматривали здесь Сервантес и его лихие наследники? Даи вообще: женщины, марципаны, перепелки - все это вряд ли суровость имонастырь. И вот тогда, погружаясь в истоки толедского мифа, приходишь квыводу, что Толедо - город и легенда - это Эль Греко. К счастью, именно в нью-йоркском Метрополитен-музее находитсяэль-грековский "Вид Толедо", и я провел перед картиной в общей сложностибольше времени, чем перед любой другой. Точность подробностей в этом пейзаженеимоверная, притом что прихотливость фантазии в размещении объектов -поразительная. Как и в изображении святых, Эль Греко передавал дух, а небукву. Старую Варшаву после Второй мировой войны восстанавливали по картинамБелотто, но подобная попытка с эль-грековским Толедо окончилась быбуквальным обвалом. Однако творение художника и не имеет отношения креальному населенному пункту. Пламенная готика Эль Греко к концу его жизни -а "Вид Толедо" как раз из поздних работ - доходит до условности: в "Снятиипятой печати" явственно просматривается декоративность Матисса. Подобна томузнатоку лошадей, который назвал рыжую кобылу вороным жеребцом, потому чтосмотрел в суть вещей, Эль Греко воспроизводил суть города такой, какой онаему представлялась. И поиск пейзажного сходства в "Виде Толедо" так жебезнадежен, как поиск сходства портретного в "Вознесении". Куда важнее, что тугой, напряженный, взвинченный настрой эль-грековскихкартин определил отношение к месту приложения его сил. Символомэкстатического испанского христианства Толедо стал благодаря не столькоархиепископскому престолу и обилию монастырей, сколько - особенно для векабезбожников и агностиков - благодаря галерее святых Эль Греко. Автор первойбольшой работы о художнике Мануэль Коссио в начале XX века выдвинул теорию отом, что живописец был второразряден, пока не слился с Толедо. Но уже в 1936году Казандзакис увидел солдат из "Эсполио" и "Святого Мартина" в солдатахФранко, выживших после осады толедского Алькасара: "Я чувствовал себяблуждающим внутри эль-грековской картины". Встречное движение тутнесомненно, и когда современный автор называет Толедо "возвышенным,красивым, суровым, печальным и несколько бескровным" - все это принятыеэпитеты для персонажей Эль Греко. Они и есть взаимные персонажи - художник и город. Трудно найти большуюстепень соавторства - столько они сделали друг для друга. В данном случаеможно говорить, что они сделали друг друга. Даже если это звучит снобистски, стоит сказать: "Погребение графаОргаса" можно смотреть по-настоящему только в церкви Санто-Томе. Там и тогда- чем дольше глядишь, тем острее ощущаешь - становишься соучастником чуда.Вроде бы почти Хальс или даже Репин, "Заседание Государственного совета". Но- иное одушевление. Тоже горожане, тоже знать, но из другого мира, другогоне по времени и месту, а по метафизическому напряжению. Можно себе позволитьобывательское предположение: практик, рационалист и сибарит Эль Греко гналнапряженную "духовку" для душевной компенсации? Не было ни такого города, как в "Виде Толедо", ни таких его жителей,как в "Погребении". Пусть все приятели графа Оргаса носили черные костюмы ибелые воротники, пусть стригли и помадили бороды и усы у одного парикмахера,но как им удалось - всем! - быть стройными и худыми? Гений рыщет где хочет и что хочет творит - в том числе в областиархитектуры и анатомии. Теперь такой город есть - не был, а именно есть, -потому что образ Толедо уже незыблем, если уж его не сумели поколебатьстолетия беспрестанных идеологических ревизий. В этом смысле можно говоритьо портрете города, а не о его пейзаже, примиряя историческую несуразицужанровым смещением. Толедо стоит в Испании отдельно и одиноко - так, как поставил его и каксам стоит в мировом искусстве Эль Греко.ПАРАДНЫЙ ПОРТРЕТ
Продолжая поиски Испании "настоящей" - от собора до обеда - и, описываяспираль от Толедо через полуафриканские города Андалусии во главе снесравненной европейской Севильей, через отрывающуюся центробежными силамиэтнополитики Каталонию с вечно оторванной Барселоной, через Страну басков сне понятным никому языком и обожаемой всем миром бухтой Сан-Себастьяна,через дикую зеленую Галисию с истинным оплотом католицизма вСантьяго-де-Компостела, через розовые миражи Саламанки и Сеговии снаселением из туристов, - оказываешься в 71 километре от Толедо. Испанияпереместилась сюда, на плато у подножия Гуадаррамы - в Мадрид. Собора, великого собора, в этом городе нет, что невероятно для Испании,покрытой большими достославными кафедралами: в Бургосе, Леоне, Сантьяго,Сарагосе, том же Толедо, да устанешь перечислять, пока не отдохнешь настолице. Что до обеда - он есть, и самый вкусный в стране, один извкуснейших в Европе. Речь даже не о ресторанах, а о еде в забегаловках и наулицах: жареные кальмары, почки в хересе, моллюски немыслимых конфигураций ивсе прочие tapas - закуски, в образцы которых тычешь пальцем и получаешь вмаленьких тарелочках со стаканом вальдепеньяса. Слюноотделение непрерывно вэтом городе и даже при воспоминании о городе, лучше не продолжать. Первое,что я увидел, впервые попав в Мадрид и выйдя на центральную площадьПуэрта-дель-Соль, - "Museo de Jamon". "Музей ветчины" оказался закусочной,не лучше и не хуже других, но вывеска была богаче и изобретательней. Таков стиль Мадрида, виртуоза нарядного обрамления, несравненногомастера фасадов, - это столичное умение, как и манера говорить с важностью опустяках, что хорошо видно по диалогам в мадридских книгах Камило Хосе Селы.Что угодно может считать закомплексованная (на ленинградский манер)Барселона, но главный - не просто административно столичный, а главный повсем статьям и по сути - город Испании, конечно, Мадрид. Сейчас этоочевидно, но только сейчас. Еще в середине 70-х считалось, что здесь, кромевизита в Прадо, нечего делать. На протяжении столетий тут было приняторугать все: грязь, шум, жителей, климат ("Воздух Мадрита так сух и резок,что большая часть здешних жителей умирает от болезни легких" - этофантастическое наблюдение принадлежит автору "Писем об Испании" В. Боткину:к вопросу о бездумности использования стереотипов). Теперь Мадрид - настоящий соперник Парижа, Рима и Лондона понасыщенности жизни, а по живости едва ли не превосходящий их. Движение, 1аmovida, раскручивается здесь тогда, когда даже в Риме и Париже оно затихает.Я видел, как компания друзей в воспетом Хемингуэем "Sobrino do Botin" ("одиниз лучших ресторанов в мире") в полночь жарко обсуждала выбор супа. Столь же по-столичному серьезно отношение к спорту. Вступаешь вразговор на трибуне стадиона "Бернабеу" со своей убогой сотней испанскихслов и неуклюжей жестикуляцией как равный - потому что можешь назвать линиюнападения мадридского "Реала" конца 50-х годов. А как не помнить туграндиозную команду, когда это были первые иностранные имена, которыевоспринял в таком обилии и помнишь до сих пор: Копа, Дель Соль, ди Стефано,Пушкаш, Хенто. Привираю: Пушкаша в детстве знать не мог, Пушкаша, убежавшегоиз Венгрии в 56-м, у нас не упоминали. Мадрид занимался пустяками, пока великие города испанской историилелеяли свое великое историческое прошлое. Время идет на пользу только такимвыскочкам, бескомплексным парвеню, эклектическим городам. Города стильныелибо музеевеют, либо коробят эстетическое чувство (что бы мы ни понимали подэтим) позднейшими добавками с претензией на современность. А эклектическиегиганты легко переносят любые удары судьбы, по принципу "молодца и сопликрасят" - и за ними будущее. Таковы Нью-Йорк или Москва. Таков Мадрид. Многообразие Испании, в силу многовековой раздробленности, таково, чтофрагмент в этой стране нерепрезентативен. Во всяком случае, ни один из техгородов, которые сделали славу Испании, не может считаться полномочнымпредставителем страны. Ни один, кроме Мадрида - с чем не согласится ни одиниспанец, в том числе и мадриленьо. Но чужаку, иностранцу, разрешена некаябезответственность, на которую не решится абориген. Мадрид позволяетдодумывать больше, чем другие места этой непохожей на самое себя страны, -фасад в нем скрывает и обещает больше, чем показывает. Как парадные портретыВеласкеса. Большого парада в Мадриде эпохи Веласкеса не наблюдалось. Свидетельствапутешественников из Франции и Италии ужасающи: дома словно из засохшейгрязи, горшки выливаются из окон, прохожие мочатся посреди улицы, ножи ивилки малоупотребительны. Главное изумление: сколь же могуществен может бытьстоль нецивилизованный народ! В Испанской империи куда раньше, чем вБританской, никогда не заходило солнце. Русские были, по понятным причинам,снисходительнее - посол Алексея Михайловича П. И. Потемкин удовлетворенноотметил: "Во нравах своеобычны, высоки, неупьянчивы... В шесть месяцев невидали пьяных людей, чтоб по улицам валялись, или идучи по улице, напивсяпьяны, кричали". Взаимоотношения России и Испании - тема особая иувлекательная, но в XVII веке испанцы и русские друг друга знали слабо, и вПрадо по сей день значится на табличке под портретом работы Карреньо деМиранды: "Иванович, посол России". К тому времени как Веласкес перебрался из Севильи в Мадрид, столицабыла тут немногим более шестидесяти лет. Собственно, Веласкес столицу итворил. Выстраивал великолепный фасад, вписывал город в роскошную раму,создавал галерею столичных жителей, которых не спутать с самымипредставительными провинциалами. В Севилье он писал bodegones (трактирные или кухонные жанровые сценки),водоноса, старуху с яичницей на сковороде, кухарку с пестиком и ступкой. ВМадриде же с удивительной легкостью переключился на грандов. Есть жутковатоеощущение, что ему было "все равно" - так велико его живописное совершенство. При редкой для той эпохи малочисленности у Веласкеса религиозныхсюжетов его распятый Христос в Прадо, быть может, самый памятный из всех,потому что самый одинокий. "Если он не писал ангелов, то потому, что они емуне позировали", - сказал Теофиль Готье, изящно обыгрывая распространенныйтезис об особом реализме Веласкеса. На памятнике ему в Севилье надпись: "Alpintor de la verdad" - "Живописцу правды". Только, похоже, слова следовалобы переставить: в случае Веласкеса речь идет о правде живописи. Севильский Веласкес довольно сильно отличается от мадридского, но, какэто бывает с гениями (Моцарт), он очень рано запрограммировал в себе весьбудущий путь. В девятнадцать лет написал "Христос в доме Марфы и Марии", гдеидейный центр картины - евангельская сцена - отражается в зеркале, как и впозднейших умножениях рам; как лицо в "Туалете Венеры", созданном через 32года; как королевская чета через 38 лет в "Менинах". Но живописная сутьсюжета, виртуозно выписанный первый план в "Марфе и Марии" - кулинарнаяколлизия: старая кухарка дает совет молодой. Допустим, не давить слишкомчеснок в ступке, оставлять фактуру, и она права: чеснок, раздавленный домокрого места, как и человек, ни на что не годен. В религиозном чувстве Веласкес, на первый взгляд, сильно уступаетМурильо и тем более Сурбарану, но на глаз агностика он куда ближе к великойпростоте евангельских сюжетов. Ангелы позировали Веласкесу, просто он сампредпочитал более телесных особей. Когда Веласкес устраивает игру зеркал, то попадаешь в некий живописный"Расемон" - это не эстетское самоценное упражнение, не поиск двойноговидения ради пущего объективизма, а наглядное свидетельство егоневозможности: точки зрения не совмещаются, а сосуществуют. Каждая - в своейособой раме, оттого поданная с самостоятельной важностью. И нет сильнейшегодоказательства этой правды веласкесовской живописи, чем современный город -не стильный и застывший, а эклектичный и текучий, как Мадрид. Мадрид,который позволяет себя застать лишь на ходу, не врезаясь углами и кровлями висторию, а журча зазывно и невнятно, уносясь за раму, не впечатываясь всетчатку, не сворачиваясь в формулу. Веласкес и его город - картинасамодовлеющей силы, которая вынесла художника на вершины мирового искусства. Из окна отеля глядишь на площадь Пуэрта-дель-Соль, соображая, что онаформой напоминает веер. Так веер, что ли, символ Мадрида: ветреный,неуловимый, порхающий мимо сути? Или это суть и есть? Жаль, нет большевееров (о нивелировке и торжестве "обыкновенной общеевропейскойрационалистической пошлости" см. выше), вместо них в дамских ручках вьетсясигарета, а скоро исчезнет и она - антикурение идет вслед за голливудскимкино и джинсовой униформой. У дам на картинах Веласкеса веер есть, даже утрехлетней инфанты Маргариты, держащей его привычно и уверенно. Экзистенциальным жестом самого Веласкеса было отсутствие жеста.Сюжетным принципом - фиксация в общем-то пустяков, неключевых моментов,произвольно выбранных мест из потока жизни. Потому, вероятно, его так любилиимпрессионисты. Потому парад его мрачных грандов в одинаковых воротниках, неговоря уж о шутах и философах, оставляет чувство многообразия и легкости.Они - мадриленьос, причем даже такие, которые еще только будут, появятсячерез триста с лишним лет после смерти художника, чтобы населить живейшуюстолицу Европы. Место для них было подготовлено Диего Веласкесом - первымстоличным жителем Мадрида.ЭТЮД О ВОЗРАСТЕ
Два величайших живописца Испании, почти современники - Эль Греко умер,когда Веласкесу было пятнадцать лет - не только противоположны во всемтворчески, но и удивительным образом окаймляют жизнь того, кто внимательносмотрит на их картины. Рано или поздно осознаешь, что все проблемы твоейжизни суть проблемы возрастные. И живопись Эль Греко и Веласкеса -своеобразные проекции подсознания на подъеме и на спуске жизненного пути. В юности воображением завладевает, конечно, Эль Греко - едва ли несамый странный и непохожий художник в мире, более других путающий хронологиюкультурного процесса и уж точно сводящий на нет все попытки представить этотпроцесс поступательным движением. Почти любое его полотно - будь то "Троица"в Прадо, "Изгнание торгующих из храма" в Лондоне или "Апостолы Петр и Павел"в Эрмитаже - перемещает в эпоху глобальных катастроф и разорванногосознания, в наш век. При этом живописная доминанта Эль Греко, проделавшего путь в Толедо сКрита через Венецию, - не Возрождение и не маньеризм, а Византия. Греческоепроисхождение - основа, и чем дальше были образцы географически, тем сильнееи исступленнее духовная им верность. В этом смысле он очень ностальгическийхудожник, всегда пишущий "по памяти", даже если перед ним натура. Чтовсе-таки высится фоном в "Виде Толедо"? Критские горы? Голгофа? От неистребимого византизма идут и утрированные иконные приемы, все этинарушения перспективы и масштаба, искаженная удлиненность форм, которыеновейшее время недоказательно пыталось объяснять то умственным заболеванием,то особым устройством хрусталика глаза. Все, что делал Эль Греко, можно рассматривать как фантазию навизантийские темы, чему способствовал город, в котором он прожил жизнь икоторый он создал. Толедо был центром католической Испании, и церковноеписьмо - занятие Эль Греко в течение всей жизни. Он рвался к королевскимзаказам, пробовал писать для Эскуриала, но не понравился Филиппу. Стоит лигадать, остался бы он собой, если б вышло наоборот? Наоборот не вышло, и в истории живописи появился первый подлинныймодернист, художническая личность будущего, то есть нашего времени. Важнеевсех созданных картин у Эль Греко - он сам, его творческая фигура, котораяподавляет любые сюжеты, будь то библейская сцена или портрет. Вот это и близко юному сознанию, когда весь мир сосредоточен в тебесамом. Агония изломанных форм - спирали твоего собственного коловращения,которое ты еще не в силах выразить, а Эль Греко артикулирует движения твоейдуши за тебя, еще неумелого и безъязыкого. В молодости ты - это только ты, апотом уж некая сумма намерений, мыслей, эмоций, навыков, поступков:культурный слой, через который так трудно пробиться к себе. Вот так невозможно пробиться к Веласкесу. У него все иначе: картины налицо, а художника нет. Если Эль Греко самыйнепохожий, то Веласкес самый непонятный: именно потому, что понимать-то инечего, а тайна есть. Разное у них все. Тот - холерик, этот - флегматик. Тот - сутяга,засудивший пол-Толедо из-за гонораров, заставивший заказчиков считаться смастером и фактически сделавший для живописцев то, что Фишер дляшахматистов; этот - с двадцати трех лет на королевской зарплате, писавший врасцвете карьеры только когда хотел, для удовольствия. Тот - эмигрант срепутацией скандалиста и сибарита, с внебрачным сыном и туманной связью спомощником-итальянцем; этот - приличнейший семьянин и придворный карьерист,позаботившийся пририсовать себе в "Менинах" рыцарский крест, полученныйчерез три года после написания картины. Ортега сетовал, что Веласкеса окружала некрасивая королевская семья,оттого и лица на портретах невдохновенные. Но во-первых, урод, повторенныйдве дюжины раз, становится красавцем, если его повторяет такая кисть, аво-вторых, Филипп, притом что действительно дурен, - все-таки король, а неводонос. Но сказать, что Веласкес ограничен двором - все равно как о Джойсе,что он лимитирован одним днем Блума. А главное - это совершенно неважно:Веласкес везде и всюду ровен и принципиально безоценочен. Придворные шуты имонстры изображены без аристократического снисхождения и демократическогосочувствия - точно так же, как герцоги и принцессы. Точно так же, какбесконечно одинокий Христос в Прадо, - только это и можно сказать оизображенном на картине человеке. Только! Но отношения нигде нет, точказрения отсутствует, как в тех же "Менинах", - где находится художник? И вот тут-то охватывает трепет, почти ужас. Дьявольскаяпривлекательность Веласкеса в том, что за его плоскими минималистскимихолстами - бездна. Ничего. Нет отношения - нет и психологизма, то есть души.Если Эль Греко только субъект, Веласкес весь - объект. Полное безразличие,которое дается лишь высокой гордыней и запредельным знанием. Души не виднони у того, кто рисует, ни у того, кого рисуют, и возникают сомнения в том,кто смотрит на всю эту черную магию. В себе. Наполненная собой и собой исчерпывающаяся молодость проходит мимоВеласкеса и иначе поступить не может. Но в той сумме намерений, мыслей,эмоций, навыков, поступков, в которую превращаешься с возрастом, онотзывается со страшной силой. Всякий великий художник знает о жизни ичеловеке больше, чем знаешь ты, но Веласкес - быть может, еще больше.