ЛЮБОВЬ И ОКРЕСТНОСТИ
ВЕРОНА - ШЕКСПИР, СЕВИЛЬЯ - МЕРИМЕДЕТСКИЕ ИГРЫ
Если есть город, в который необязательно и лучше не надо приезжатьмолодым, - это Верона. Здесь все так, как будет, а об этом заранее знать ник чему. Верона осыпается на глазах, теряя украшения и макияж, отчего любишьэтот город еще истовее, еще истиннее, - это возрастное чувство солидарности. Верона тонет во времени, как обезвоженная Венеция, под которой она незря была почти четыре столетия, о чем напоминает на каждом шагу крылатый левсв. Марка. Верона, с ее запертыми или притворенными белыми ставнями на манержалюзи, - римский скульптурный портрет с пустыми глазницами. Любуйся идодумывай, для чего этот город высылает посредников-гидов. Первый - Катулл,полностью именовавшийся Гай Валерий Катулл Веронский. На скамьях главнойздешней достопримечательности - Арены - он сидеть не мог (этот третий повеличине в Италии амфитеатр построен в I веке н.э.), но вполне - в Teatroromano, куда ходил через Адидже по тому же самому, что и я, мосту PontePietra. И - Катулл заложил основы нынешней репутации Вероны. Предваряяромантическое бытие города в новое время, здесь родился этот величайшийлюбовный лирик. Все-таки любопытно: живописи и музыке помогло время, устранившееантичных конкурентов, в архитектуре же, скульптуре, драме, поэзии остаютсяобразцами древние. О каком прогрессе идет речь? Превзойти не удалось - развечто сравняться, очень немногим. Безусловнее всех - Шекспиру. Подлинную славу и нынешний ореол столицы любви принес Вероне никогда вней не бывший иностранец. Настоящим посредником между городом и миром сталШекспир. С него началось паломничество к месту непростительнейшего изпреступлений - детоубийства любви, - под тяжестью которого так томительно икрасиво стала осыпаться Верона. Приезжий здесь вглядывается в толпу и в домаособо пристально, зная точно, что хочет найти, - и находит. Естественно,находились и те, кто пытался бороться с расхожим представлением о "городеДжульетты", иногда - изобретательно. В новелле Чапека английский путешественник встречает в Италиисвященника, который сорок лет назад знавал Джульетту Капулетти и припомнилвсю историю, оказавшуюся вовсе не такой, как у Шекспира. Действительно, былкакой-то ничтожный забытый скандал с каким-то молодым повесой перед свадьбойДжульетты и графа Париса. "Сэр Оливер сидел совершенно потерянный. - Не сердитесь, отче, - сказал он наконец, - но в той английской пьесевсе в тысячу раз прекрасней. Падре Ипполито фыркнул. - Прекраснее! Не понимаю, что тут прекрасного, когда двое молодых людейрасстаются с жизнью... Гораздо прекраснее, что Джульетта вышла замуж иродила восьмерых детей... Великая любовь? Я думаю, это - когда двое умеютвсю свою жизнь прожить вместе..." Это остроумно, может быть, даже верно, но безнадежно: у АфанасияИвановича с Пульхерией Ивановной нет ни малейшего шанса против Ромео сДжульеттой. Кому нужна правда жизни? Хотя, разумеется, как раз из Афанасиеви Пульхерий состоит людская череда, в том числе и та веронская толпа,которая прогуливается вечерами по виа Капелло, виа Маццини, корсо ПортаБорсари. Веронская молодежь толчется на пьяцца деи Синьори, вяло окликаяпрохожих. Это идеальное место для праздного времяпрепровождения: в жару илидождь много места под арками Лоджии дель Консильо. Лоджия - XV века, всеподходит, и жара тогда была, очень жаркий летний день. В "Ромео и Джульетте"господствует идея знойного, жгучего Средиземноморья, хотя до моря далеко, ноиз Англии перспектива сливается: все - праздник. Любви, гульбы, вражды,дружбы, драки. Праздник кончается в третьем акте, в смысловом центре пьесы,- смертью Меркуцио. "В жару всегда сильней бушует кровь", - говорит Бенволио, открываятретье действие. И, как бы заранее все оправдывая, замечает: "День жаркий,всюду бродят Капулетти". Вина несомненная, чего бродить по жаре, так исхлопотать недолго, и понятен смысл сиесты: снижается статистикапреступлений. Действие "Ромео и Джульетты" длится пять суток, каждый развозобновляясь с раннего утра, доходя до напряжения в раскаленный полдень. Потемпу и напору - это бешеная севильская ферия, если искать аналогии не влитературе, а в жизни, и не в истории, а в сегодняшнем дне. о о Завод на действие в "Ромео и Джульетте" - запредельный, Бернстайнничего не преувеличил в своей "Вестсайдской истории", перекладываяшекспировский сюжет, скорее, наоборот, преуменьшил агрессивность персонажей.Проделки нью-йоркской шпаны все-таки имеют логику, поступки веронских дворян- немотивированное хулиганство: "Раз ты сцепился с человеком из-за того, чтоон кашлял на улице и этим будто бы разбудил твоего пса, спавшего на солнце.А не напал ли ты как-то на портного за то, что он осмелился надеть свойновый камзол до Пасхи, а еще на кого-то - за то, что он новые башмакизашнуровал старыми тесемками?" С такими благоразумными попреками к Бенволио адресуется Меркуцио,который сам тут же, на той же странице, нагло провоцирует Тибальта, а черезодну - уже гибнет с чудовищными по несправедливости словами: "Чума на обаваши дома!" Антихристианская идея: вместо раскаяния и признания своей (вданном случае несомненной) вины - попытка хоть в последний миг переложитьответственность на обстоятельства, по схеме "среда заела", хотя ясно, что,как и предсказывал Бенволио, неизмеримо больше виновен жаркий день. Примечательно, что знаменитые, уступающие в популярности толькогамлетовским "быть или не быть", слова произносит один из самых обаятельныхшекспировских героев - Меркуцио. До своей преждевременной гибели на площадидеи Синьори в начале третьего акта он успевает наговорить массу смешного иостроумного, и главное - выступить с речью о королеве Маб. Шедеврдраматургической композиции: в первом акте упрятать среди блистательногощебетания персонажей такой же щебечущий монолог о принципиальнойнепостижимости и неуправляемости жизни, к которому возвращаешься как кразъяснению всего того, что произошло потом, и понимаешь, что это не ответ,но другого нет и быть не может. Что толку горевать о страшной смерти любви,когда всем ведает безумная колдунья, королева Маб, которая "за ночью ночькатается в мозгу любовников - и снится им любовь". После этого монолога любая реплика юного мудреца Меркуцио звучитвесомо. И вот, не успевший стать Гамлетом, а всего вероятнее - Шекспиром, онумирает, свалив вину за свою гибель на окружающих: "Чума на оба ваши дома!" В зазоре между действиями Меркуцио и его предсмертной репликой -бездна, именуемая цивилизацией. То, как воспринимается шекспировскаятрагедия на протяжении веков, подтверждает краеугольные правила -несправедливые, но реальные, потому что приняты подавляющим большинством. Прежде всего - остаются слова. Не дела. Слова. Второе: право правды - за последними словами. Третье и самое важное: общество всегда виноватее личности. Надо сказать, развитие человеческой истории в последние полвекапредвещает иное прочтение "Ромео и Джульетты" школьниками будущих столетий.Это будет история о том, как в знойный день два юных существа, смутно, носильно любя любовь, начали извечную игру мужчины и женщины и по неопытностизаигрались, как дети, забравшиеся в лес и не нашедшие дороги обратно. Так и надо читать. Никакой социальности при ближайшем рассмотрении нету Шекспира: вражда Монтекки и Капулетти - не более чем фон, приемзатруднения, сказал бы Шкловский. Эпонимом любви "Ромео и Джульетту" сделала чистота идеи. Лабораторныйопыт. Оттого и "нет повести печальнее на свете", хотя полно ничуть не менеедраматичных и эффектных повестей. Но здесь с коллизией страсти переплетаетсястрашная тема детоубийства. "Любви все возрасты покорны" всегда понимается однозначно: это остариках. На самом же деле куда удивительнее любовь детей. Старики уже знают- помнят, по крайней мере, - о чем идет речь. Дети ведомы одним инстинктом -тем самым, "весенним", о котором народная мудрость говорит: "щепка на щепкулезет". Беспримесная порода любви. Неудивительно, что "Ромео и Джульетта" -самая популярная шекспировская вещь за пределами иудео-эллинско-христианскойкультурной парадигмы. Это переводимо в принципе, это понятно без перевода. Все стены в доме Джульетты на виа Капелло исписаны тысячами клятв,проклятий, заклинаний на десятках языков. За последние годы заметноприбавилось иероглифов, они более свежие, более живописные - и теснятлатиницу. Все чаще натыкаешься на польские признания. Поляки вообщеоблюбовали Италию, видно, по католической близости, и Италия отвечаетвзаимностью: в каждом мало-мальски значительном городе - путеводителипо-польски. У российских туристов в этом отношении, как говориликомсомольские работники, - "резервы роста". Рим, Венецию, Флоренциюитальянские издательства освоили прочно, навыпускав роскошных русских книг иальбомов, но в Вероне удалось купить лишь шестнадцатистраничную брошюрку:"Здесь находится легендарный балкон, где произошла встреча двух влюбленных".Русские надписи в комнате при балконе - редки и лаконичны: "Ищем Ромео. Ленаи Марина. 24 августа". Выделяется размерами признание в любви к теннисистуБорису Беккеру - по-немецки. Обнаружил два текста на деванагари, буквыпохожи на паутину, сквозь которую и виднеются. Все надписи сделаны детскимпочерком, взросло взрослого на стенах не бывает: неудобство писаниявозвращает то ли к личной начальной школе, то ли к клинописному детствучеловечества. Все под стать Джульетте. У Шекспира есть еще одна героиня, для которой любовь - единственноесодержание жизни. Но для Клеопатры эротика (реализация влечения) - действиеосознанное, для Джульетты - инстинктивное. Пыл Клеопатры подается вшекспировской трагедии приземленно, в соусе кулинарных аллюзий: блюдо,лакомство, угощение. У Джульетты - все завышенно и воздушно, и хотя живетполовой жизнью с мужчиной она, присутствующая в пьесе сексуальность навербальном уровне передана Кормилице. Обычная в жизни ситуация: один делает,другой говорит. К главному предмету завышенное отношение с самого начала - еще допоявления Джульетты, в ожидании ее, в преддверии. Первый монолог Ромео - олюбви вообще. И на вопрос Бенволио "Скажи, в кого влюблен?" он отвечает: "Яв женщину влюблен". Ответ политически некорректного сексиста, но и в этомпатриархальном варианте - охватывающий половину человечества, а неотносящийся к конкретному человеческому существу. Брат Лоренцо говоритРомео: "...Вызубрил любовь ты наизусть, не зная букв". Это почти цитата изБлаженного Августина: "Я еще не любил, но уже любил любовь и, любя любовь,искал, кого бы полюбить". Идея витает назойливо - сперва в образе некой Розалины, так и невыведенной на сцену, потом появляется Джульетта, хотя есть подозрение, что,если бы родители осмотрительно поселили ее на пятом этаже, а не на втором,формула "Ромео и..." могла оказаться иной. Дети ищут любовь на ощупь и не успевают повзрослеть. Их романтическаяавантюра сильно напоминает детскую игру: с тайным венчанием, с фальшивымотравлением, с прятками на кладбище. Мы поразительно много теряем в Шекспире без оригинала. Самая перваяреплика Ромео: "Is the day so young?" - буквально "Разве день так юн?"Переводы Щепкиной-Куперник "Так рано?" или Пастернака "Разве утро?" непередают введения темы юности с начальной сцены. Еще более ощутимы потери вэротической атмосфере, которую по-русски хранит, к счастью, хотя быКормилица ("Подрастешь - на спинку будешь падать"), но у Шекспира густойсексуальный фон возникает уже в открывающем пьесу диалоге слуг. Мы об этомне знаем, потому что в анемичном русском варианте Самсон говорит про кланМонтекки: "Ни от одной собаки из этого дома не побегу". В оригинале: "A dogof that house shall move me to stand" - с явной эротической коннотацией,что-то вроде "У меня стоит на собак из этого дома". И далее - угроза всемиженщинами дома Монтекки овладеть, всех мужчин - убить. Главные категории, задающиеся с первых строк, - юность, любовь, смерть. Предчувствие конца у Ромео возникает еще перед тем, как он встречаетДжульетту, перед походом на бал:...Ночное это празднество. Оно Конец ускорит ненавистной жизни, Что теплится в груди моей, послав Мне странную, безвременную смерть. В постельной сцене постоянно речь идет о смерти - это понятно,поскольку любовники под влиянием двух убийств - Меркуцио и Тибальта, игибельный дух одушевляет их свидание. Логически объяснимо настойчивоеприсутствие этой темы во всем дальнейшем повествовании. Но и в первой,совершенно еще безмятежной сцене у балкона она возникает безотносительно кчеловеку вообще: "Встань, солнце ясное, убей луну". Джульетта трижды пугаетРомео гибелью, хотя и от разных причин: "смерть ждет тебя, когда хотькто-нибудь тебя здесь встретит", "они тебя убьют", "заласкала б до смертитебя". Смысл сочетания любви и смерти (позже так выразительно объединенныхВагнером в "Тристане и Изольде") - в симметрии бытия, в равновесии, когдавсему потребна противоположность. Об этом и говорит Ромео в своем самомпервом монологе: О гнев любви! О ненависти нежность! Из ничего рожденная безбрежность! О тягость легкости, смысл пустоты! Бесформенный хаос прекрасных форм! Свинцовый пух и ледяное пламя, Недуг целебный, дым, блестящий ярко, Бесонный сон... Школярская болтовня Ромео, филологическое упражнение на подбороксюморонов, словно задает тон. Из всех жизненных оксюморонов главный:любовь - это смерть. Нет сил подсчитывать, сколько раз Ромео и Джульетта умирали на словах -своих и чужих - по ходу пьесы, но столько, что наконец и умерли: как будтодоговорились до смерти. Тут и кроется секрет всемирного и всевременного успеха шеспировскойтрагедии - в овеществлении любовных метафор, затертых до неузнаваемости: "немогу без тебя жить", "только смерть нас разлучит", "любовь преодолеет все","люблю до смерти". В обычной жизни такой набор штампов не означает ничего: препятствиясводятся к маме, не выпускающей сегодня вечером на улицу. У Шекспира тоже невыпускают, только ответ - не истерика, а могила. Популярность "Ромео и Джульетты" - проблема языка, его неадекватностиреальной жизни. Это как с матом: мы же не делаем того, что говорим, не ждем,что нас послушаются и пойдут туда, куда мы посылаем. А Ромео и Джульеттаделают то, что говорят, беря на себя ответственность и тяжесть последствий -и за нас тоже. Они не дают полностью обессмыслиться нашему клишированномуворкованию. По сути, каждый проданный в супермаркете любовный роман, всякаяоткрытка с банальными голубками, любой эстрадный шлягер - обязаны своимуспехом "Ромео и Джульетте", судьба которых придает хоть какую-тодостоверность миллионнократно повторенным словам. За каждым экраннымпоцелуем маячит трагедия погибших в Вероне детей. Эти дети понятны, потому что мы были точно такими, только не зашли такдалеко. В веронском замке Кастельвеккьо - одна из самых трогательных картинитальянского Ренессанса: "Девочка с рисунком" Джованни Карото. На клочкебумаги, который девочка держит в руке, - человечек, в точности наш:палка-палка-огуречик. Вдруг понимаешь, что мы - это они. Как-то я оказался гостем в венецианском палаццо XVI века - не музее, ачастном доме, частном дворце. Хозяин, числящий в предках одного дожа,нескольких адмиралов и двух всемирно известных композиторов, вел покомнатам, привычно отвечая на восторженные вопросы: "Да, это один изпредков, здесь копия, оригинал Тициана в Уффици. Да, это наш семейный архив,стеллажи слева - до Наполеона, справа - после. Да, "Декамерон" издания 1527года, но пометки на полях не ранее XVIII века". И тут я увидел на каминнойполке рисунок карандашом - паровоз с вагончиками. "Мой прапрапрадеднарисовал прибытие в Венецию первого поезда по мосту через лагуну - 1843год. Ему было тогда восемь лет", - сказал хозяин. Кудрявый дым, кривые окна,круглая рожа машиниста. Тициан поблек. Палка-палка-огуречик в руках девочки с картины Карото, а на первомэтаже Кастельвеккьо - фотовыставка: вожди в Ялте, Берлин в мае 45-го, детивозле разрушенных домов. Все мазано одним жутким миром. Мы - это они. В Кастельвеккьо музей устроен красиво и причудливо: из зала в залпереходишь по каким-то висячим мостикам и внезапным лестницам, оказываясь всадиках и внутренних дворах, где натыкаешься на каменную скульптуру прежнеговладельца и этого замка, и всей Вероны, - тирана Кангранде с милым детскимлицом. На коне сидит, как кажется с первого взгляда, улыбающийся мальчик. Наспину откинут шлем в виде собачьей головы, подшлемник скрывает лицо - и несразу удается разглядеть, что это зловещая смертельная ухмылка на круглом,взрослом, хотя и действительно почти мальчишеском лице. Кангранде оставил посебе долгую память, вероятно вечную: о нем восторженно написано в"Божественной комедии". Данте видел в Кангранде идеального государя, и тот,похоже, был им - щедрым, свирепым, образованным, безжалостным. Но ВеликийПес (дословный перевод) умер в 37 лет, по-детски объевшись холодных яблок взнойный день, что поучительно для судьбы безграничного властителя. Выйдя из музея, покупаешь местную газету "L'Arena", привлеченныйпортретом Набокова. Там отрывок из его интервью: "Одним из моих предков былКангранде из Вероны, у которого когда-то нашел приют гонимый Данте..."Верона не просто существует как произведение искусства, она еще и продолжаетпостоянно обновляться. Сомнительная параллель Джульетта - Лолитаобозначается по-новому, веронский детский сад вконец мешается в голове. Гениальная интуиция Прокофьева звучит в той сцене его балета, которуюкомпозитор назвал просто "Джульетта-девочка". Музыка из детской резонноперетекает на площадь, где резвятся мальчики, у них настоящие шпаги, онидерутся, хотя жарко, и торжествует знаменитая тема вражды: поступь смерти.Прокофьевский балет адекватен. Жалко, что нет великой оперы на этотсуперсюжет, совершенно оперный по своей сути. То есть вообще-то опера есть,и не одна: не меньше десятка, из которых самые известные "Ромео и Джульетта"Гуно и "Капулетти и Монтекки" Беллини. Но конгениальной - нет, даже уБеллини (хотя там две томительные арии Джульетты, досадно не вошедшие вмировой репертуар сопрано). Видимо, дело как раз в том, что герои - дети.Оттого так стыдны театральные постановки шекспировской трагедии: где взятьюную трагическую актрису? В балете это можно скрыть изяществом фигуры иотсутствием текста. Иное - в оперном и драматическом театре, в кино. Такфильм Кубрика (и в какой-то степени фильм Л айна) терпит фиаско в первых жекадрах, где появляется вполне зрелая Лолита. Отсюда и успех картиныДзеффирелли, который вывел на экран девочку Оливию Хасси в роли Джульетты:она стала достоверной Лолитой Ренессанса. Шекспиру в целом не очень повезло с переносом его вещей на музыку: нетадекватного "Гамлета", "Лира", "Ричарда III", "Венецианского купца". Операпоневоле срезает сюжетно необязательное, что у великих художников - главное.Музыка компенсирует упрощение коллизий усилением чувства недоговоренности,необходимой искусству многозначности и неясности. Посредственнаялитературная основа тем самым переводится в высший разряд, но великаясловесность самодостаточна. Попросту говоря, у Шекспира уже все есть, любаяего интерпретация превращается в вычитание. Равнозначный перенос удалсятолько Верди: отчасти в "Макбете", полностью в "Фальстафе" и в величайшей изопер - "Отелло", о взрослой трагедии любви. Детей обошли. Но и дети обошлись. Вместо оперы у них - четвертьмиллионный город. Естьли на свете другой пример такой материализации вымысла? Наведенная, сочиненная, придуманная Верона открывается еще в одномфантастическом ракурсе - но только российскому глазу. Полюбовавшись на дряхлое, готовое в любую минуту обрушиться и тем ещеболее прекрасное каре домов вокруг пьяцца делле Эрбе, сделав ручкой сбалкона Джульетты, выпив стакан вальполичеллы у стойки винного бара в домеРомео, выходишь к набережной Адидже и видишь - Кремль. Красный кирпич, ласточкины хвосты, монументальность и мощь. "Всеговорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу невидел". Жалко Веничку: он в Москве не обнаружил Кремля, а я сподобился найтиего в Вероне. Это и есть Кастельвеккьо - замок с примыкающим мостом Скалигеров. Привиде веронского Кремля охватывает даже некоторый трепет: как далекопротянулась рука Москвы. Хотя и знаешь, что все наоборот: Москва повторялазады Италии. В Вероне это нагляднее всего. Кастельвеккьо строили наследники Кангранде. В Москве в это времяДмитрий Донской возводил белокаменные стены и башни Кремля. Оттуда и пошлопрозвище Москвы, в общем-то неоправданное уже с конца XV века. КультурныйИван III, женатый на еще более культурной Софье Палеолог, племянницепоследнего византийского императора, позвал в Москву итальянцев. Архитекторыс одинаковой фамилией Фрязин, что означает всего лишь "итальянец", строилипо старинке - по своей старинке: копируя веронскую (а также миланскую,павийскую и прочие) кладку и зубцы. Фрязины словно одолжили России Кремль,поделившись тем, что им самим уже не слишком было нужно. То есть более илименее похоже воспроизвели собственные достижения вековой давности.Кастельвеккьо и мост Скалигеров были завершены в 1375 году, а в 1495-м -стены московского Кремля, те самые, которые и сегодняшнее утро красит нежнымсветом. Есть и такая Верона - локальная, наша, другим невнятная. ОбщеизвестнаяВерона, шекспировская - у всех на виду. Достопримечательности сосредоточеныв центре и легко достижимы. Только к гробнице Джульетты надо идти понабережной Лунгадидже деи Капулетти, это довольно далеко, и поскольку несезон, единственные отчаянные романтики - я и два японца. Во дворе - бюсточень сердитого Шекспира, таким его никто не видел. Ступеньки ведут в склеп,где под сводчатым потолком - открытый каменный саркофаг, заполненныйсгнившими, увядшими, свежими цветами. В небольшой стенной нише с колонками -груда записок. В доме Джульетты пишут на стенах, а здесь оставляют посланияна визитных карточках, автобусных билетах, гостиничных счетах, меняльныхквитанциях, больше всего на входных билетиках Ingresso Tomba Giulietta.Захватывающее чтение, особенно когда попадается родной язык: "Прошу тебясоединить навсегда вместе. Юля и Клаудио". После точки еще одна фраза: "Еслиполучится". Дом Ромео на виа Арке Скалиджери - в полном соответствии созначительностью шекспировских персонажей - местом поклонения не является.Там - винное заведение с медной вывеской: не то чан, не то горшок, скореевсего, чайник вина, как в песне Хвостенко. Оттуда три минуты до домаДжульетты. С виа Капелло сворачиваешь под арку и оказываешься в небольшом, плотнозакрытом стенами дворе. Здесь все по делу: институт эстетики "Аврора",медная табличка нумизмата Ринальди, кондитерская, ресторан. Под легендарнымбалконом - бронзовая Джульетта, приложившая левую руку к груди, чтопредусмотрительно, так как правая грудь отполирована до ослепительногосияния: всякому лестно потискать знаменитость. Очень скрипучая лестница в два пролета ведет в залу с пятью арочнымиперекрытиями - следами внутренних стен. Здесь была комната Джульетты. На чторассчитывали родители, владея пятиэтажным домом, но помещая взрослеющую дочьна втором этаже? Большая комната с выходом на балкон, на перилах балкона - полузасохшийкрасный тюльпан. Бой часов с башни Ламберти на рыночной площади доноситсятак оглушительно, что спор Ромео и Джульетты - жаворонок поет или соловей -чистое притворство. Деревьев, по которым можно было бы вскарабкаться, во дворе нет, новровень с балконом - стена, до которой метра два с половиной: молодомучеловеку, сумевшему заколоть Тибальта, перепрыгнуть нетрудно. Сейчасприятнее прыгать обратно: из пустого дома на соседнюю крышу, за столикресторана "Терраса Джульетты", там уютно и в жару тень от высокой стены ссемью кремлевскими ласточкиными хвостами. Это справа от балкона, а слевавнизу - кондитерская "Дом Джульетты". К чашке кофе дают пакетик сахара сизображением акробатического объятия на балконе. У входа продают мешочки сдвуцветной карамелью: "Поцелуи Ромео и Джульетты". Поцелуев полно в палатках на пьяцца делле Эрбе. По периметру рыночнойплощади - двадцать три здания, на каждое из которых хочется смотреть всегда.В центре - колодец, говоря точно - водоразборная колонка XVIII века, возлекоторой бабка вырезает сердцевины из артишоков, обмывает и складывает вкорзину. Бабка там бессменно - по крайней мере, с 85-го, когда я впервыепопал в Верону. Сколько купят, столько бабка вырежет, и груда мокрыхартишоковых сердец в центре Вероны не уменьшается. Сердца на всех окрестныхприлавках - одинарные, двойные, пронзенные, надписанные, съедобные. Занятно,что универсальный гений Шекспира предусмотрел и собственное будущее в видекитча. Музыканты, призванные в конце четвертого акта на свадебный пир,отмененный в силу известных трагических событий, обсуждают значение строк: Коль изнывает грудь от муки И душу думы грустные мрачат, То музыки серебряные звуки... - и приходят к выводу: "потому серебряные звуки, что музыканты играютза серебро". Таков смысл сувениров. На пьяцца делле Эрбе можно купить panzerotti - итальянские чебуреки светчинно-сырно-помидорной начинкой - и бродить от лотка к лотку, разглядываядесятки предметов с образами веронских любовников: календари, кружки,брелоки, полотенца, кепочки. Заводные игрушки: все для детишек. Детишки итолкутся возле прилавков, требуя у родителей разъяснений. Сухая англичанка,чеховская "дочь Альбиона", отвечает дочери, на вид четырнадцатилетней:"Потом, когда вырастешь". Куда уж расти - вот бы обхохоталась Кормилица. Пепельницы в виде балкона Джульетты: идея бренности в наглядном бытовомварианте. Но лучше всего барометры: подешевле - просто фигуры в объятии,подороже - объятие в балконном антураже. Есть совсем монументальнаякомпозиция, Шекспиром не учтенная: Ромео помогает Джульетте сойти с лошади,у ног вьются две собаки. Все фигуры - из пористого материала, меняющего цветв зависимости от погоды: к ясной - голубой, к переменной - розовый, к дождю- лиловый, к снегу - серый. Над Вероной собираются тучи, и синюшный Ромеотянет за руку наливающуюся нездоровым соком подругу. Вся группа вместе сфантастическим бестиарием стремительно багровеет, бабка у груды артишоковыхсердец набрасывает капюшон, и начинается дождь.БОЙ БЫКОВ
В центре Севильи - памятник Кармен: невысокий, в рост. За спиной ее -променад на набережной Гвадалквивира, перед глазами - за потоком машин наПасео де Кристобаль Колон - вход на Маэстранцу, красивейшую во всей Испанииарену боя быков. Кармен стоит там, где ее зарезал дон Хосе, - оперный Хосе,потому что литературный сделал это в лесу, а какой смысл ставить в лесупамятники? Здесь подобравшая юбку и делающая шаг Кармен окруженаавтомобилями и людьми, и если б не белый цилиндр пьедестала, ждала бы совсеми перехода. Эту бронзовую в Москве назвали бы "теткой" даже в прежниевремена. Таковы андалусские танцовщицы фламенко: на обложки журналов они негодны, тем более на подиумы. Эти женщины бывают красивы лицом, но фигуравсегда чуть приземиста, коренаста по сравнению с нынешними нелепымистандартами, все у них сбитое, плотное, упругое, соразмерное, исправедливость когда-нибудь восстановится, чучело Твигги, с которой всеначалось, сожгут на площади, манекенщиц отправят в баскетбол, аэробикувключат в программу олимпиад, спадет с глаз преступная пелена, ученыедокажут вредоносность диеты. Пока же облик Кармен банально будничен ипребывает в шокирующем контрасте с образом. Вульгарная тетка стала воплощением свободы любви - то есть вопиющимоксюмороном, тем, чего не бывает. Кармен нужна, как рекордсмены с их заоблачно бессмысленнымидостижениями необходимы для того, чтобы миллионы школьников, помня о них,делали по утрам зарядку. Кармен нужна, чтобы мужья и любовники меньшехамили. Совсем не перестать, - держи Кармен шире! - но хоть не так часто, нетак уверенно: в страхе перед шумным скандалом, видом опустевшего комода,простой оплеухой наконец. Формулы Кармен столь прозаичны и незатейливы, чтои цитировать их обидно: "Я хочу быть свободной и делать то, что мненравится". Слова и не запоминаются - остается нечто, вызванивающее монистоми выщелкивающее кастаньетами гимн свободе. Но в конце концов величайшийуспех художника - когда его создание отрывается от текста. В опере "Кармен" множество разговорных диалогов, занудство которыхсвело бы на нет душераздирающие мотивы Визе, если б кто-нибудь изнепрофессионалов помнил об этом. Точно так же никто не помнит, что в новеллеМериме собственно истории Кармен - всемирно известной истории Кармен -посвящена лишь третья глава из четырех. Четвертая - очерк об испанскихцыганах, в манере журнала "Вокруг света". Первая и вторая - повествование овстречах автора с доном Хосе и Карменситой. Стиль предельно сдержанный, в полном соответствии с тургеневскойхарактеристикой Мериме: "Похож на свои сочинения - холоден, тонок, изящен, ссильно развитым чувством красоты и меры и с совершенным отсутствием нетолько какой-нибудь веры, но даже энтузиазма". Если есть следы романтизма в"Кармен", как и в "Письмах из Испании", то лишь в восторге автора передразбойниками и контрабандистами, восторге сугубо интеллигентском. Вообще жеМериме стилистически весь обращен в ту литературу, которая только собираласьпоявиться. Его "Взятие редута" - поразительный прото-Толстой. Похоже, Меримепервым понял, каким жутким может быть нарочито бесхитростное описание войны,и в этом предвосхитил "Севастопольские рассказы" и батальные эпизоды "Войныи мира" - сделав это тогда, когда Лев Толстой еще не знал грамоте. Что до отношения к любви, то подлинный тонкогубый Мериме - в письмах:"...Все это ужасно - и ответственность перед женщиной, и заботы о ней, и тобудущее, на которое ее обрекаешь. Как-то у меня был кот, и я очень любил сним играть. Но когда у него появлялось желание навестить кошек на крыше илимышей в погребе, я задавал себе вопрос, могу ли я удерживать его около себяради своего собственного удовольствия. И точно такой же вопрос задавал бы ясебе, и с еще большими угрызениями совести, относительно женщины".Любопытно, что именно этот рационалист с банально-сексистским кредо (женщина- кошка), "сухой и иронический" (Франс), оказался создателем образа Кармен. Здесь - прекрасный образец избирательного чтения. Будь новелла Меримевоспринята во всей полноте, она осталась бы полусотней страниц в собраниисочинений. Но литература - процесс двусторонний, обоюдный. Состоялся отбор.В читательскую память вошла примерно половина объема - это огромный процент.Обычно в жизни отсев больший - к великому нашему счастью, больший: растворупотребительнее эссенции, ерш пьется легче спирта. Кармен и есть концентрат, каплями разнесенный по свету центробежнойсилой любви - из Севильи, единственного места, где могла возникнуть этагремучая смесь. Над городом высится Хиральда - гибрид кафедральной колокольни иминарета в стиле мудехар, - как диковинный побег, выросший в жарко-пряномклимате из скрещения кастильства и мавританства. Нет в Испании городаразгульнее, но и по сей день в севильской епархии больше монастырей, чем влюбой другой. Смесь аскезы и гедонизма со своей особой точки зрения отметилаеще в XVI веке святая Тереза. Она прибыла в город с карательной миссиейпротив "греховной мерзости" и "преступлений против Господа", творящихся вСевилье, и вопреки ожиданию пришла здесь не столько в негодование, которое ибез того скопила предварительно, сколько в восторг - в мазохистском порыве,отмеченном Венедиктом Ерофеевым: "Для чего нужны стигматы святой Терезе? Ониведь ей не нужны. Но они ей желанны". Святая оценила стойкость монахинь,греху не поддавшихся: "У бесов здесь больше, чем где-либо, рук длявтягивания в соблазн". Примерно так обрадовалась бы инспекция, узнав наликеро-водочном заводе, что не все пьяны к концу смены. Грех и святость определяют то, для чего придуман специальный термин -севильянизм. И тому, и другому город предается с истовым, до звона,напряжением. Эту вибрацию в севильском воздухе потрясающе передал де Фалья,его одноактная опера "Короткая жизнь" - вся на дрожании, на переливе, наклекоте, захлебываясь которым поет героиня: Долгая жизнь тому, кто смеется, Быстрая смерть тому, кто плачет!...Цветок, рожденный на рассвете, Днем умирает. Когда в начале XVII века один доминиканский проповедник усомнился вслухв идее непорочного зачатия, в Севилье вспыхнул мятеж. И не было в Испаниигорода с таким количеством шлюх, которых красочно описывал Сервантес:"...Девицы с нарумяненными щеками, размалеванными губами и сильно набеленноюгрудью; они были в коротких саржевых плащах и держались с необыкновеннымбесстыдством". Уже в те времена их пытались взять под контроль, чистопо-севильски. В районе нынешней Трианы, которая всегда была пролетарскимпредместьем, открылся официальный публичный дом, куда принимали ссоблюдением нескольких "не": претендентка должна быть не моложе двенадцатилет, не девственница, не замужем, родители не севильцы. И - по имени неМария. Одна из севильских новелл Сервантеса называется "Ревнивыйэстремадурец". Это характерно: для эстремадурской деревенщины Севильябезнаказанно не проходила. Да для кого угодно. Соблазнение и адюльтер - беззаконная любовь - сюжеты четырех из пятивеликих опер, действие которых происходит в Севилье. Единственный неженатыйиз авторов, Бетховен, в "Фиделио" прославил супружескую верность. Востальных случаях: "Свадьба Фигаро" и "Дон Жуан" Моцарта, "Севильскийцирюльник" Россини и "Кармен" Бизе - для правящей бал измены были выбранысевильские декорации. Примечательно, что ни один из всех этих композиторовникогда в Севилье не был - но все они точно знали, куда помещать такиесюжеты. Севилья отвечает им благодарностью. На площади Альфаро в квартале СантаКрус вам покажут бережно хранимый угловой балкон россиниевской Розины.Памятник Моцарту в Севилье - лучший из множества размещенных по мирумоцартовских монументов: в пяти минутах от Кармен, на берегу Гвадалквивира,из бронзы в дырках. Действительно, Моцарт тут какой-то проницаемый, легкий,неметаллический - Дон Жуан, Фигаро, Керубино скорее. Строго напротив него - госпиталь Санта Каридад, построенный прототипомДон Жуана - Мигелем де Маньяра, одним из тех, кто дал Севилье репутациюгорода греха и святости. Раскаявшийся распутник, он повесил в богоугодномзаведении две картины Вальдеса Леаля - "Триумф смерти" и "Так проходитмирская слава". В них полно черепов и паутины, но картины не страшные, аназидательные, а кто прислушивается к назиданиям? Дырчатый Моцартубедительнее. И нет дела до правды жизни - так называемой правды жизни: на самом-тоделе Кармен, легко предположить, фригидна, как бессилен Дон Жуан. Все - вимитации акта. Несравненный лицедейский талант, как в анекдоте о великомартисте, который по заказу овладевает женщиной, исполняя роль легендарногособлазнителя, сам же ничего не может, потому что уже двадцать лет какимпотент. Любовь тут вообще ни при чем. В образе Кармен торжествует идея свободы,а нет ничего более несовместимого, чем свобода и любовь. Вообще полнаясвобода не только невозможна, но и не нужна человеку, а если желанна, то это- иллюзия, самообман. Человеку нужна не свобода, а любовь. Любаяпривязанность и страсть - к работе, музыке, животному, другому человеку -это кабала, путы, обязательства, и нет в мире ничего более противоположногои противопоказанного свободе, чем любовь. Величие Кармен - в саспенсе, жутком хичкоковском напряженном ожидании,в сладком ужасе, с которым каждый мужчина ждет и панически боится приходаКармен. Она является не всякому, но всегда - как взрыв, как обвал, хотявроде подкован и готов. Уже прозвучала великая увертюра - две с четвертьюминуты, самая знаменитая музыкальная двухминутка в мире, - прозвучала, каквсякая увертюра, извне, вчуже, уроков не извлечешь, в лучшем случаеприслушаешься. Уже поболтали Микаэла с Моралесом, Хосе с Зуньигой, ужепрошли солдаты и пропели что-то несущественное дети, уже подруги с табачнойфабрики орут на разные голоса: "Кармен! Кармен!" Тут-то она и обрушиваетсявсей мощью: мол, любовь - это н