ВЗГЛЯД В ОКНО
Взрыв мощной энергии и разнообразной инициативы голландцев, выгнавшихИспанию, - одно из чудес истории. Голландский флот был равен флотам всейЕвропы, вместе взятой. Жители крохотной страны заняли ключевые пунктыпланеты. В амстердамском Историческом музее висят портреты братьев Бикер -бизнесменов, поделивших мир: за Якобом числилась Балтика и север, за Яном -Средиземноморье, за Корнелисом - Америка и Вест-Индия, за Андресом - Россияи Ост-Индия. Тяжелые широкие лица. Андрес сумрачнее других: восток - делотонкое. Амстердам стал первым, задолго до Интернета, провозвестникомпроницаемости мира. В одной только Ост-Индской компании было около стапятидесяти тысяч постоянных служащих, плюс сменные экипажи кораблей,торговцы, пассажиры. Какое же множество людей видели мир! Вот почему так часты и важны географические карты в голландскихинтерьерах. У Вермеера в нью-йоркской галерее Фрик военный под картойохмуряет красавицу, как Отелло Дездемону. Понятно, какой у них разговор:"Это иду я на Цейлоне, во-о-он там, двое подходят, здоровые такиемалайцы..." Над вермееровской девушкой с кувшином в Метрополитен-музее -карта. У де Хооха в Лондоне - женщина выпивает с двумя кавалерами, в Лувре -девушка с бокалом: всюду под картами. Карты висят на стенах как картины - это украшение или наглядное пособиедля персонажей. Для художников - метафора империи, окно в мир, источниксвета. Высовываешь голову - там обе Америки, Япония, Кантон, Макао, Сиам,Цейлон, Молуккские острова, Тайвань, Кейптаун. Создание виртуальнойреальности, скажем мы в наше время. За десять лет до рождения де Хоохаоснована легендарная Батавия - нынешняя Джакарта. "Есть в Батавии маленькийдом..." - перевод с голландского? Внешний мир, как в бреду сумасшедшего, становился частью миравнутреннего. Судя по свидетельствам современников, это ощущалось вповседневной уличной жизни: немудрено, если учесть, что в середине XVII векатреть амстердамского населения была иностранного происхождения (сравним: всегодняшнем Нью-Йорке - половина). Сейчас дута замкнулась на разноцветнойтолпе, уютно разместившейся на площади Дам, у несоразмерного городу дворца.В пору расцвета, можно представить, голова шла кругом от внезапно - именновзрывом - расширившегося горизонта и собственного всесилия. Строительствоглавного здания воспринималось как акт включения Амстердама в число мировыхстолиц, так легла карта города - об этом написал оду Йост ван ден Вондел,поэт, которого в Голландии, за неимением других, называют великим. Занятно обдумывать, как в тех или иных странах и народах развивается иприобретает мировой авторитет тот или иной вид искусства. Незыблемый престижрусской литературы XIX столетия сочетается с полным отсутствием в мирерусской живописи до Малевича и Кандинского (мне попадался лишь один Репин иодин Куинджи - в Метрополитен). Что до музыки, то не будь Чайковского,столетие было бы представлено лишь "Картинками с выставки" и, может быть,квартетами Бородина. Выразительный разнобой у англичан и голландцев -соперников, врагов, морских соседей. Англия - величайшая словесность; вмузыке неприличный пропуск между Перселлом и Бриттеном; недолгий период несамой выдающейся живописи. Голландия - Свеелинк, дававший органные концертыв Оудекерк, ныне плотно окруженной розовыми витринами; литература, известнаятолько местным профессорам; живопись, уступающая только итальянской.Плотность же "золотого" XVII века поспорит с венецианским и флорентийскимренессансным концентратом. Сейчас все посчитано и каталогизировано. Выходит, что в течениестолетия в маленькой стране каждые три дня производилась картина музейногокачества. Это только то, что сохранилось, - с учетом войн, стихийныхбедствий и глупости показатель можно смело удваивать. Получится пять картинкаждую неделю. Выходные - выходные. Все это при том, что, в отличие от других европейских рынков искусства,в Голландии - полное отсутствие церковного патронажа. Кальвинизм не дозволялизображений в церквах. Оттого так светлы и просторны голландские церкви,светлее и просторнее, чем на самом деле. Картины заказывал обыватель. Ипполит Тэн цитирует свидетельство: "Неттакого бедного горожанина, который не желал бы обладать многимипроизведениями живописи... Они не жалеют на это денег, предпочитая сокращатьрасходы на еду". Либо мы имеем дело с явным преувеличением, что нормально, либо справдой - и тогда это нормально исторически: истерическая и самоотверженнаялюбовь к искусству возвращает чересчур уж здравосмысленных голландцев кчеловеческой норме. Они оказываются так же подвержены искаженнымпотребностям моды, как все народы во все времена. Можно не испытыватькомплексов по отношению к голландскому коллективному разуму, если вместохлеба голландец действительно покупает картину. Так или иначе, ясно, что иметь в доме живопись считалось престижным.Так в зрелые советские времена престижной стала домашняя библиотека, и надобыло видеть, как эмигранты из СССР, оказавшись в Америке, радостноосвобождались от химеры интеллигентности, продавая зачем-то привезенные ссобой книги. В порыве увлечения, когда повышенный спрос рождает активноепредложение, преуспевали, как всегда, не столько одаренные, сколькопредприимчивые, цены взвинчивались, и в середине века за картину моглизаплатить пятьсот и даже тысячу гульденов. Впрочем, в разгар тогдашнейтюльпанной лихорадки столько же могли дать и за цветочную луковицу. Носредняя, обычная цена была - двадцать-тридцать гульденов за картину. С чембы сравнить? Сохранились долговые записи Хальса, в одной числится долгмяснику за забой быка - сорок два гульдена. Вероятно, не только забой, но иразделка туши - в общем, полдня работы. Пусть полный день - бык большой,мясник пьяный. Но это две картины! На гравюре тех времен живописец испражняется на кисть и палитру, несумев заработать ими на жизнь. Художники прирабатывали: ван Гойен торговалтюльпанами, Гоббема служил сборщиком налогов, Стен держал постоялый двор.Вермеер в последние годы жизни был арт-дилером. Хальс - всю жизнь. То же -де Хоох. Рыночная стоимость произведения живописи определялась не тематикой, нежанром и стилем, а техникой исполнения. То есть затраченным на работувременем. Плата скорее почасовая, чем аккордная, - совершенно иной принцип,чем сейчас. То-то Питер де Хоох, со своими семью детьми, перебравшись изДельфта в Амстердам, где прожил двадцать два года, до смерти, стал работатьзаметно быстрее, чем раньше. Достоверно известны сто шестьдесят три егоработы, семьдесят пять из них написаны в последние четырнадцать лет.Понятное явление: добившись репутации мастера, разрешил себе небрежность.Зато улучшил жилищные условия: первые свои амстердамские годы де Хоох жилгде-то на окраине, потом пepeбpaлcя на Конийненстрат, в нескольких минутахходьбы от дома Декарта, могилы Рембрандта, памятника мученикамгомосексуализма. Это и сейчас очень хороший район, хотя улицу де Хооханачисто перестроили, осталось лишь одно старое здание - может, как раз егодом? За производительность надо расплачиваться, и его поздние вещи - проще,грубее, даже вульгарнее. Пышнее интерьеры и костюмы. Появляются колонны,порталы, пилястры, террасы. Так менялся и сам Амстердам. Эволюция де Хооха - эволюция всейголландской живописи золотого века, и более того - культуры и стиляГолландии. Демократический порыв, когда бургомистры и адмиралы ничем неотличались от купцов и ремесленников, закончился. Революция уравнительна,декаданс всегда иерархичен. Де Хоох - быть может, выразительнее других - изапечатлел в своих жанрах и интерьерах этот переход. В развитом рыночном хозяйстве Голландии разделение труда существовало -то есть стремительно, как все, возникло! - и на рынке изобразительногоискусства. Специализация по жанрам: пейзажи, ведуты, портреты, анималистскиеизображения, натюрморты, сцены повседневной жизни. Именно самаямногочисленная последняя категория неверно, но уже неисправимо получиланаименование "жанровой живописи". Такого "жанрового" жанра было столько, чтои в нем выработались специалисты - по "веселой компании", "крестьянскомупразднику", "карнавалу", "курильщикам" и т.д. Изощрялись в названиях, чтоббыл ясен поучительный смысл: "Вслед за песней стариков молодежь щебечет" -такая есть картина у Яна Стена. Хоть публикуй отдельно. Один из переоткрывателей и пропагандистов этого искусства французФромантен все же изумляется незначительности сюжетов - "пестрому сору", послову Пушкина. И вправду, поразительно, как сумел целый народ создатьмассовый бытовой автопортрет, самовыразиться не через отождествление сославными событиями, а через свой и только конкретно свой - без отсылок кмифическим архетипам и историческим образцам - образ и обиход. Такойдемократизм есть результат глубокого самоуважения, величайшей гордыни. Для золотого века голландской живописи история словно прошла мимо - нивойны, ни страдания. "Больной ребенок" Габриэля Метсю вошел во всехрестоматии не потому, что так хорош, а потому что - единственный. Кажется,что определение "золотой век" придумали они сами, современники, хотя так небывает. Голландские жанристы рисуют безмятежную жизнь, а ведь страна тольковыкарабкивалась из-под испанского господства, воевала с Англией, былаподвержена, как и все в те времена, чуме и прочим эпидемиям. У них жемаксимальная неприятность - трактирная драка. Да и "Больной ребенок" - вярких тонах: синий, алый, охристый. Заказчик не хотел чернухи. Лакировка?Или мудрость самого разумного из европейских народов, понимавшего (даженеартикулированно) ценность и драматизм экзистенциального самостояния:человек - и его жизнь. "Голландцы были люди женатые, делающие детей, - прекрасное, отличноеремесло, соответствующее природе... Их произведения - такие мужественные,сильные и здоровые". Это пишет Ван Гог - голландец совсем другой эпохи изакваски - через двести с лишним лет, на юге Франции, на грани безумия исамоубийства. Целые альбомы XVII века исписаны типами - это перечни, классификации:знак позитивистского мышления, ощупывания мира, наименования явлений ипредметов. У голландцев много рынков, кухонь, еды. Но не таких, как у ихсовременников, ближайших соседей, братьев по языку - фламандцев (Снейдерса,например, годами смущавшего советских людей в Эрмитаже). Никакой роскоши.Разница между фламандскими лавками и голландскими кухнями - как между"Арагви" и Пиросмани. Кухня - коловращение бытия, перекресток жизни, неболее. Но и не менее! "У голландских художников почти не было ни воображения, ни фантазии, нобездна вкуса и знания композиции" - это снова Ван Гог. Античная традиция зафиксировала спор между Зевксисом и Паррасием остепени правдоподобия живописи. Зевксис нарисовал виноградную гроздь, накоторую слетелись птицы. Паррасий предложил сопернику взглянуть на один изсвоих холстов, покрытый тряпкой, которая при попытке ее снять оказаласьнарисованной. Голландская живопись - картина Паррасия: полная иллюзияприземленной реальности. Портрет кирпича. В этом смысле Рембрандт и Хальс - не характерные голландцы: у нихчеловек господствует над средой. Торжествует знакомый ренессансный принцип.Совершенно иное у массы "малых голландцев", и прежде всего у самых большихиз них - Вермеера и де Хооха. Одушевленное и неодушевленное уравнены вправах. Более того - интерьер поглощает человека. Жанр сводится донатюрморта. В амстердамском Рийксмузеуме есть сдвоенный зал 221А-222А. Из негоможно не уходить никогда: шесть Терборхов, пять Метсю, четыре Вермеера,четыре де Хооха. Общеизвестно, что голландские жанристы XVII века обладаливиртуозной живописной техникой. Тут важно подчеркнуть различие междутехникой блистательной, когда ею восхищаешься, и техникой выдающейся, когдаее не замечаешь. Ко второй категории относятся очень и очень немногиекартины. Прежде всего - Вермеера и де Хооха. У них написан воздух - и это неартистически пошлое выражение ("побольше воздуха!"), а реальноехудожественное событие. Тяжела посмертная судьба Питера де Хооха. Слишком близок он к Вермееру,по крайней мере внешне. Но тот - культовый художник, которого конец XX веканазначил главным среди его соотечественников и современников, потеснив дажеРембрандта. Де Хоох же в тени - как Баратынский при Пушкине. В жизни было нетак. Вермеер, на три года моложе, в какой-то период - когда оба они жили водном городе, Дельфте, - подражал де Хооху, был под его влиянием. Аперебравшийся в Амстердам де Хоох вспоминает дельфтского коллегу: его"Женщина, взвешивающая золото" - явная аллюзия вермееровской "Женщины,взвешивающей жемчуг". Только Вермеер многозначительнее: у него на стенекомнаты - картина Страшного суда в итальянской манере, намек, нажим. У деХооха никакого морализирования: просто человек занимается делом. Егоживописный веризм - нулевого градуса. Он, словно Амстердам, не обращаетвнимания, не делает замечаний, проходит мимо. Взглянул, как Декарт, в окно ипошел себе дальше. Не случайно в его двориках и интерьерах так много людей на пороге. Идеяпромежутка, незафиксированности положения, неопределенности позиции. Картины де Хооха - словно сквозные. В открытую дверь кладовой виднакомната с портретом мужчины на стене и в отворенное там окно - стенасоседнего дома. Сквозь арку на другой стороне канала, видного в распахнутоеокно, проглядывает не то двор, не то уже другой, параллельный, канал. Всеэто безошибочно опознаешь, гуляя по Амстердаму и его пригородам. Такое нахолстах де Хооха кажется хорошо знакомым, и в зале 221А-222А всматриваешьсяв детали. Блеснувшая серьга в правом ухе женщины в кресле. Оранжево-черныйшахматный пол. Брезгливое лицо обернувшейся на вошедшего собаки. Золотистаяподушка на плетеном стуле. Аккуратный штакетник. Красно-кирпичные чулкимужчины. В картинах нет содержательной доминанты: все равноценно по значению.Жизнь людей и вещей - подлинный поток жизни. Дело в нем, а не в конкретныхсоставляющих его событиях. В сумме, а не в слагаемых. Пруст. В отличие от шумных жанров ван Остаде или Стена, у де Хооха - звукприглушенный, невнятное бормотание, шепот, почти безмолвие. И тут новаятайна - порожденная уже не его искусством, а нашим знанием. Сохраниласьзапись: 24 апреля 1684 года 54-летний Питер де Хоох похоронен вамстердамской церкви Св. Антония, куда привезен из сумасшедшего дома. Кактуда попал и сколько пробыл - неизвестно. С Ван Гогом все ясно - стоитвзглянуть на любую его картину. Но что носил в себе поэт покоя? Какие бездныза невиданной гармонией? Комнаты и дворы - Амстердама и де Хооха - оттого и притягивают так, чтовидны насквозь, но загадочны. Выдающийся мастер добивался этого точнымикомпозиционными приемами: вот в лондонской картине женщина, приветствующаяподнятием бокала двух мужчин, стоит к нам спиной. Она не может заметить нас,и возникает стыдное ощущение: мы подглядываем. Впрочем, мы и наказаны: еелица не увидим никогда. Сколько бы ни изучали мы ее красную юбку и чернуюкофту, ее кокетливо изогнутую фигуру и грациозный жест руки, лицо останетсяневедомым. Навсегда. Такая беспросветность удручает: потому, конечно, что вобстановку вживаешься естественно и сразу. Дома де Хооха производят впечатление фотографической документальности,однако в контексте современной ему огромной голландской живописной массыстановится ясно: все-таки это идеал, что-то вроде сталинского кино осталинской России. Даже самый образцовый кубанский колхоз не достигалпырьевского экранного великолепия. Не было интерьеров столь благолепных ипарадных, как в александровской "Весне". Дело даже не в богатстве, а вособой, нарочитой ухоженности, приготовленности: так ваша собственнаяквартира перед большим приемом отличается от нее же будничной. Вот это,пожалуй, и есть верное сравнение: в интерьерах де Хооха ничего не придумано,просто там ждут важного гостя. А в восторг и трепет повергает догадка: этотгость - ты.СТАРЧЕСКИЙ ДОМ
Для нью-йоркца Харлем особенно любопытен: есть что-то общее сГарлемом, помимо названия? Нет. Убедившись в этом с первого посещения, япродолжал навещать самый уютный, элегантный, прелестный из маленькихголландских городов в каждый свой приезд. С таким выбором многие несогласятся, и конкуренция действительно велика: Лейден, Дельфт, Гауда,Алькмар, Утрехт вряд ли уступают красотой или богатством истории. Словнопригоршней они брошены на северо-западе Нидерландов, и надо внимательноследить за дорожными знаками, чтобы не проскочить или того пуще - неоказаться ненароком в Бельгии. Тут оцениваешь фонетически безупречноеголландское название выезда с шоссе - Uit: такое даже не произносится, авысвистывается. В XVII веке внутренний транспорт в Голландии был организован как нигде:разветвленная сеть каналов, по которым двигались запряженные лошадьми лодки- путь от Амстердама до Гааги, даже с грузом, совершался всего за день.Сейчас на поезде - за пятьдесят минут. Единственное принципиальноедостижение цивилизации - скорость. Сохранилась переписка Франса Хальса с амстердамскими заказчикамигруппового портрета: долгое пререкание, кто к кому поедет. Домосед Хальсобъясняет, что вообще предпочитает не выезжать из города, чтобы "чувствоватьсебя дома и глядеть на своих". Стоило бы сейчас разговора: Харлем -тринадцать минут от Амстердама на поезде. Эти тринадцать минут стоит потратить, чтобы неизбежно подпасть подочарование городка, обладающего редкостным для провинции качеством -живостью. Везет ли мне, но в Харлеме всегда праздник или канун его. Наглавной рыночной площади - луна-парк по случаю предстоящего дня рождениякоролевы. Королева на деле родилась в совсем другой день, по традициисправляется день рождения ее матери, но кто считает. Дурацкие плюшевыеобезьяны, которые можно выиграть в аттракционах, гроздьями висят на фонемощной церкви Св. Баво. В ней похоронен Хальс - могила проще простого, как уСуворова: плита в уровень пола с короткой надписью. Хоронили Хальсаэкономно, на муниципальный счет, а с тех пор хватило вкуса не воздвигатьпышного надгробья. Храм светел так, что кажется - он под открытым небом: картины харлемцаСанредама не обманывают, и за три с половиной столетия ничего не прибавилосьи не убавилось. Все знакомо до подробностей и снаружи - по ведутаммалоизвестных, но превосходных мастеров. Вокруг Св. Баво - прилепленные кзданию собора лавочки, и, когда ставни откидываются по горизонтальной оси,образуются прилавки, как при Хальсе. Бог знает, что продавали тогда, сейчас- кружева, сувениры, открытки. За углом вьют большую беседку из нарциссов и гиацинтов, таская поцветку из двух огромных гор, канареечной и лиловой. Здесь в XVII веке былцветочный центр страны, здесь работали главные тюльпанные биржи, а в нашидни, если нет луна-парка, на площади Гротемаркт - как ей и положено по имени- рынок, окаймленный тюльпанными рядами: все мыслимые виды этих цветов,включая великолепные деревянные. Естественная забава путешественника - время от времениприостанавливаться и составлять перечни привязанностей. Не стран и городов -это слишком претенциозно, но, например, соборов или площадей. Есть площади грандиозные, от которых захватывает дух, - Красная,Дворцовая, Трафальгарская. Есть изысканные - Вандомская в Париже или ПласаМайор в Мадриде. Но вот критерий - войти, ахнуть и надолго остаться. Тогда вмой площадной список Европы войдут Сиена, Венеция, Прага, Брюссель, Брюгге,Краков, Париж с Пляс де Вож, Рим с Пьяцца Навона. И обязательно - Харлем. Не дни, увы, но счастливые часы провел я на Гротемаркт, обстоятельно(благо в Голландии все без исключения говорят по-английски) выбирая еду дляпикника, который можно устроить на берегу Спарне. Или поехать чуть дальше -на автобусе в деревушку Спарндам, к морю: это здесь мальчик пальчикомзаткнул течь в плотине и стал национальным героем. Сейчас он в той же позе иза тем же занятием - только бронзовый. Рядом с ним я знаю местечко. Здесь ираскладывается копченое мясо, сыры, угорь, нежный и мелкий, втрое мельченемецкого или рижского, все та же селедка. Та же, какой закусывал Хальс. В этом нет сомнения - столь убедительноона изображена в "Продавце селедки", затмевая продавца. Так же считалисовременники - иначе Ян Стен не повесил бы эту хальсовскую картину на стенув своем "Визите врача": какой красивый жест! Гротемаркт клубится, сообщая энергию улицам и переулкам. ОседлостьХальса можно понять: похоже, и в его время Харлем был живым ипривлекательным городом - или тут появлялись особо жизнерадостные художники?Эсайас ван де Вельде и Дирк Хальс писали пикники - провозвестники завтраковна траве. Здесь возник так называемый тональный натюрморт - тот самый, соспиралью лимонной кожуры. Здесь расцвел жанр застольных портретовгражданской гвардии. И главное - здесь жил сам Франс Хальс, которому нетравных по веселости. Все правильно: Терборх, Стен, Метсю, братья Остадечасто очень смешны, Хальс же ничуть не смешон, но весело жизнерадостен. Как его образ, тиражированный в наше время таким подходящим способом -на десятигульденовой банкноте. Как тот "Веселый пьяница" в амстердамском Рийксмузеуме, который глядиттебе в глаза и протягивает стакан. К сожалению, у голландцев не было своего Вазари. Карел ван Мандер,учитель Хальса, выпустил жизнеописание художников, но его "Schilder-Boeck"вышла в 1602 году, когда главные герои голландского золотого века еще непроявились, а то и не родились. Более или менее ясны биографии Рембрандта,Доу, Санредама. В случае Хальса неизвестны даже точная дата и место рождения- вроде 1581 год, вроде Антверпен. Он выплывает уже в Харлеме, ужетридцатилетним. Зато точно документированы его безобразия. Полицейскаязапись - избил жену, получил строгое внушение избегать пьяных компаний. Незаплатил няне своих детей. Булочник забрал в залог несколько картин, дополучения долга. Сорок два гульдена мяснику - уже обсуждали. Первая ипоследняя долговые записи касаются неуплаты за купленные картины - сразницей в сорок пять лет! - видно, крупный был бизнесмен. "Набирался по ушикаждый вечер", - свидетельствует современник. Народ если не пьющий, то выпивающий: и сейчас, и тогда. В Амстердамесередины XVII века насчитывалось 518 разного вида питейных заведений. Чтобысопоставить: для такой пропорции в сегодняшней Москве должно быть 30 тысяч.На душу населения выпивалось двести пятьдесят литров пива в год. По самымгрубым подсчетам, на взрослого мужчину приходилось литра три в день - шестькружек, немало. Но прежде чем говорить о пьянстве, вспомним, что это былибескокакольные и безлимонадные времена, бескофейные и бесчайные места. И ещеодно: свидетельства - чаще всего итальянцев и французов. "Почти всеголландцы склонны к пьянству и со страстью отдаются этому пороку; онинапиваются по вечерам, а иногда даже с самого утра". Не похоже на людей,последовательно и кропотливо проведших победоносную освободительную войну, ане просто поднявшихся на разовый спонтанный мятеж. Создавших забеспрецедентно короткий срок разветвленную мировую империю. Ведущихежедневную борьбу с водой за сантиметры суши. Конечно, это взгляд латинца,для которого вино - часть еды, явление культуры. А шире - ракурс чужака, всегда скорого на обобщения. Таков стандартныйотзыв нашего эмигранта об американцах - непременно темных и некультурных,при неохотном признании производственных заслуг. Быстрый говор тех жеитальянцев и французов низводит их в расхожем мнении до пустых болтунов,никчемных и ничтожных. Вспомним лесковские слова об атамане Платове:"По-французски объясняться не умел, потому что был человек женатый". Малочто в человеческом поведении отвратительнее жалкой потребностисамоутверждения за чужой счет. Похоже, с этим связано неприятие Хальса в живописно худосочном XVIIIвеке: его грубые размашистые мазки считались несомненным подтверждениемтого, что он работал пьяным. Для подлинной посмертной славы должен былприйти конец века девятнадцатого. Импрессионистам и постимпрессионистамследовало бы выдумать Хальса, не окажись он наяву, - филигранная лессировкастарых мастеров тут давала благословенную трещину. Именно от Хальса тянуласьспасительная ниточка из великого прошлого. Это на фоне виртуозной техники его современников, которую обозначалисловом net - одновременно "отточенная" и "чистая", - картины Хальса могликазаться неряшливыми. То-то при проведении в Харлеме лотереи две картиныФранса Хальса были оценены в шестнадцать и тридцать четыре гульдена, аполотно его брата Дирка - в сто четыре. По упомянутой уже переписке самстердамскими заказчиками видно, что, с одной стороны, Хальс достаточнознаменит, если к нему обращаются из столицы, а он капризничает и предлагаетприехать позировать к нему в Харлем, а с другой - значит, не так он уважаем,если заказчики приезжать все-таки отказываются. В цене был net, а у неговолоски и складки не выписаны, и общий точный образ рождается из сложенияприблизительностей. Такой философский принцип и восторжествовал в конце XIX века.Оказалось, что у пьянчуги была безошибочная рука, восхищавшая Ван Гога:"...Поражаешься, как человек, который, по-видимому, работает с такимнапряжением и настолько полно захвачен натурой, может в то же время обладатьтаким присутствием духа, может работать столь твердой рукой". И - восторгплебея, завидевшего себе подобного издалека: "Никогда не писал он Христов,Благовещений, ангелов или Распятий и Воскресений, никогда не писалобнаженных, сладострастных и животных женщин. Он писал портреты, одни толькопортреты". И, подробно перечисляя, кого именно писал Хальс, делая упор напростоте его моделей и сюжетов, Ван Гог заключает: "Все это вполне стоит"Рая" Данте и всех Микеланджело и Рафаэлей и даже самих греков". За четыре года до смерти вконец разорившийся Хальс попросил о помощи иполучил муниципальную пенсию в двести гульденов ежегодно. Задолго до того вработный дом попала одна из дочерей, в казенное заведение - слабоумный сын.Зато пятеро из двенадцати детей стали живописцами. Понятно, насколько иной,чем теперь, была идея этой профессии. Художник - занятие не божественное, аремесленное. Нормальная семейная преемственность - по стопам отца. СамомуХальсу до глубокой старости еще давали заказы - правда, это была, видимо,форма благодеяния. Не важно - важно, что получилось. За этим чудом надо ехать в Харлем: своими глазами увидеть, куда, ккаким высотам и глубинам прорвался 82-летний старик. Есть ли в мировомискусстве подобные примеры? Тициановская "Пьета", "Электра" Софокла,"Фальстаф" Верди... Два последних групповых портрета Хальса - регенты и регентшистарческого дома. Каждое лицо читается как многотомник. Шесть мужчин и пятьженщин - сборная человечества. Причем в ее составе и ты, только пока ещезапасной. Хальс достиг здесь той неслыханной простоты, о которой все мы слыхали,но на деле не видели. Обманчивый минимализм едва ли не черно-белой палитры -но "до двадцати семи различных черных" насчитал у него Ван Гог. Может либыть всплеск гениальности у гениального художника? Да еще - в старости?Конечно - чудо. Это не скачок даже, а бросок - в конец XX века, к нам, тоесть через три столетия, то есть в вечность. К музею Хальса идешь от рыночной площади к реке, по затихающим улицам.Благолепие и чистота. Чистота поражала и тогдашних приезжих: за ней следили,за нарушение наказывали. Жену художника Франсуа Мериса оштрафовали за то,что вылила ночной горшок на улицу. Муж запечатлел эту акцию - к сожалению, яне нашел в комментариях уточнения, что было раньше, но мне нравится думать,что сначала Мерис нарисовал жену с горшком, а власти, увидев картину,отнеслись к ней как к документу и приняли меры. Власти вообще следили за порядком - в широком смысле слова. В церквиСв. Баво служительница подвела меня к темному деревянному прилавку: это"хлебная скамья", существующая с 1470 года, на которую прихожане складывалиеду для бедных. Музей Хальса со значением, что ли, устроен в бывшем старческом доме. Яизучил правила, составленные за сто лет до посещения Голландии Петром: надобыть старше шестидесяти лет и добропорядочного поведения, иметь с собойкровать, три одеяла, по шесть простынь, ночных колпаков, белых и черныхрубах, ночной горшок. Тогда - пожизненный ночлег и стол, взамен -обязательство ухаживать за больными товарищами, не шуметь за едой при чтенииБиблии, приносить в дом не больше кувшина пива зараз. Старческие дома разбросаны по Харлему, и эта мирная прогулка по тихимместам волнует до сердцебиения. Красная кирпичная кладка, красная черепичнаякрыша, у каждого палисадник с тюльпанами, комната с кухней, отдельный входсо скамейкой у порога. Четыреста лет назад. Тот старческий дом, в котором теперь Музей Хальса, - большой,респектабельный - вместил множество картин: после амстердамскогоРийксмузеума, гаагского Маурицхейса и роттердамского Бойманс-ван Бенингена -самое представительное собрание в стране. Но среди прочих славных именглавное тут - Хальс. Самое значительное - написанные словно вчера регенты ирегентши. Самое знаменитое - зал групповых портретов гражданской гвардии. Там висят восемь больших холстов, все восемь хороши, но пятьхальсовских видны и опознаваемы сразу. И не только по основному егоtrade-mark'y - резкому мазку, лихому удару кисти, - но и по совершеннойкомпозиции. Особенно в самой известной его картине 1616 года, где гвардейцыроты Св. Георгия расположились за столом по законам икебаны - развернувшиськак букет. Все эти стрелковые роты - нерегулярные воинские образования дляпатрулирования города и готовности на всякий случай. Гражданская милиция.Нечто среднее между дружинниками и призванными на сборы запасниками, которыху нас в армии называли "партизанами". Помню общее брезгливое отношение кнеизящным фигурам в х/б б/у пожилых, по тогдашним нашим понятиям, увальней.Презренные партизаны не умели ходить строем - что можно сказать обинтеллектуальном и нравственном уровне таких людей? Голландские "партизаны" были образованием скорее декоративным: ихфункции сводились к парадам, торжественным встречам, почетным караулам,банкетам. В 1617 году харлемские магистраты постановили, чтобы ежегодныйбанкет длился не более четырех дней. Название рембрандтовского "Ночногодозора" возникло на сто лет позже создания картины и совершенно сбивает столку. Можно подумать - враг близко, хотя на самом деле отряд милицииготовится к парадному маршу. В этом смысле милицейские портреты Хальсагораздо жизненнее: у него кирпичнолицые офицеры выпивают и закусывают, илитолько что выпивали и закусывали, или вот прямо сейчас, как только этотзануда положит кисть, выпьют и закусят. На полотнах Хальса - праздное братство, что гораздо более убедительно,чем братство боевое или трудовое, поскольку скреплено не обстоятельствами, асостоянием: взаимными симпатиями и принадлежностью к одному социальномукругу. И еще - общим гражданством. Двойным - городским и государственным. Голландская живопись - первая патриотическая живопись в истории. Взглянем на столы хальсовских харлемцев: окорок, курица, маслины, хлеб.Сытно - видно по лоснящимся лицам, но не изысканно, не роскошно. Это не пир,а ритуал. Демонстрация единства. Преломление хлеба и общий тост сединомышленниками. Рудимент войны с испанцами и предупреждение на будущее.Так на свадьбе в фильме "Трактористы" новобрачная, поднимая бокал занакрытым столом, запевает: "Пусть знает враг, таящийся в засаде: мы начеку,мы за врагом следим..." Это только нам, расслабленным, кажется, что ни кселу ни к городу, - молодожен и гости тут же подхватывают с сильнойсексуальной коннотацией: "И если к нам полезет враг матерый, он будет битповсюду и везде, тогда нажмут водители стартеры..." Вообще, оборонноесознание - явление без времени и границ, и бог знает, что пели в застолье невыпускавшие из рук оружия офицеры стрелковой роты Св. Георгия в Харлеме 1616года. Пожалуй, самый любопытный парадокс тогдашней Голландии - сочетаниевсемирной открытости и провинциальной замкнутости. Повторюсь - внешний мирбыл частью мира внутреннего, а не наоборот. В этом - кардинальное отличиепредвосхитившего Нью-Йорк Амстердама от Нью-Йорка нынешнего. Да чтоАмстердам - каждый Харлем ощущал себя самоценным и полноценным явлением. Оттого в групповых портретах первое слово важнее второго. Каждое лицо -несомненный портрет, но первично то, что это группа, представляющая город -жителей, их дома, стены домов, кирпичи, из которых сложены стены. Синтактиказначительнее семантики. Неслучайно уже к 90-м годам того века харлемскиевласти стали вести изыскания - кто есть кто среди гражданских гвардейцев,чтобы не утратить окончательно их имена. Подлинной индивидуальностью во всеммножестве вполне индивидуализированных образов обладал только один человек -Франс Хальс. Голландская живопись отвечает изначальному значению русского слова -она живая. Проходишь двориком де Хооха меж кирпичных стен в пивную, полнуюхальсовских персонажей, - такие же крепкие, красномордые, оживленные, толькобородки затупились. - 170 -