УЛИЦА И ДОМ
ДУБЛИН - ДЖОЙС, ЛОНДОН - КОНАН ДОЙЛКОЗЫРНАЯ КАРТА ГОРОДА
В Сэндимаунт, юго-восточный пригород Дублина, я приехал автобусом,отходящим от Тринити колледжа в семь утра. Теперь это куда болеереспектабельное место, чем во времена Джойса: как и всюду, публика тянетсяза город, к морю. Тут, правда, поселился умеренно зажиточный средний класс:одно сознание, что живешь на побережье. Пляж есть, но редкого плоскогоубожества - по нему и шел в третьей главе "Улисса" Стивен Дедал, на немсодрогался от вожделения к незнакомой малолетке в главе тринадцатой ЛеопольдБлум. Когда отлив - до купания брести и брести по мелководью, выросшему наРижском заливе это занудство знакомо. Настоящие богатые из Дублина двинулисьюжнее - туда, где начинается "Улисс". Где начинается "Улисс"... Сейчас туда за тридцать пять минут довозит электричка, и от станцииСэндикоув (в Сэндимаунт мы еще вернемся, но позже - ничего не поделаешь,странствия начались) надо идти пешком по кромке берега. Здесь так же шагалдвадцатидвухлетний Джойс. Было то же время - начало сентября: такие жечайки, вдали паруса, слабый стойкий запах темно-зеленых водорослей на серыхвалунах. Если обернуться, видны сливающиеся на расстоянии готические шпилидвух церквей: Морской и Св. Георгия. Впереди - приземистая круглая башняМартелло, воздвигнутая когда-то британцами в ожидании высадки Наполеона: вней прожил несколько сентябрьских дней 1904 года Джеймс Джойс перед самымотъездом в добровольное изгнание на всю жизнь. В башне начинается "Улисс". С верхней площадки открывается синее, несеверное море, с гористыми берегами, гомеровское. Посреди бухты - островДалки с населением в двенадцать коз. За горами классическая Ирландия срекламных проспектов: на фоне густо-сиреневых от вереска холмовнеестественно зеленые луга с черноголовыми овцами, клейменными по спинам изадам большими цветными буквами. Это древний обычай, в начале 70-х мы вармии поймали овцу и написали на ней плакатной гуашью: ДМБ. Красивой Ирландии нет у Джойса, она проходит смутным видением порассказам и "Портрету художника в юности", не молодостью даже, а детством.Средиземноморская экзотика башни Мартелло обозначила отправной пунктОдиссеевых скитаний - и отслужила свое. Сугубый урбанист, Джойс знал, чтоподлинное событие - город. Как раз в бессобытийность уползает современный человек. Склонынарядного залива Килкенни, за башней, покрыты виллами. Мы ехали в автобусе,и разговорчивый, как все настоящие ирландцы, водитель сказал сначала оМартелло и Джойсе - никто не повернул головы. Зато когда он объявил: "Слеваусадьба Боно!" - автобус чуть не перевернулся, стар и млад кинулись смотретьна большие глухие ворота звезды рок-группы "U-2". Джойс в Дублине - звезда, но с тысячей оговорок, из которых главные:уважают, но не любят; почитают, но не читают. Таксисты кивают: "Оу, йе,Юлиссис, о'кей", но только с 1993 Джойс введен в школьный курс. Две егомладшие сестры, чей дом и теперь стоит на Маунтджой-сквер, до конца своейжизни отрицали родство. Меня по городу - редкостное везение! - водилавнучатая племянница писателя Хелен Монахан; она рассказала про своихродственников, лишь несколько лет назад узнавших, что они - Джойсы: ихоберегали от близости с порнографом и ненавистником Ирландии. Любой хороший писатель - оскорбление для его народа. Хорошееписательство - это правда. Но кому и когда она нужна? Лишь тогда, когдаправда со временем становится частью мифа, в котором живет народ. Ведь кмифу вопросов не обращают - он сам дает ответы на все. Так постепенноИрландия привыкает к Джойсу, учится жить с ним и еще научится любить, какполюбила Испания Сервантеса. Верный признак незавершенности процесса: при всей туристскойэксплуатации Джойса, с мельканием его узкого асимметричного фаса на майках икружках, почти нет изображений его героев. Разве что четырнадцать Блумов, вкотелке и с сытым животиком, попираются на вделанных в тротуар бронзовыхрельефах, отмечающих путь по городу в главе "Лестригоны". Но коммерческисоблазнительная, не хуже Дон Кихота и Санчо Пансы, пара Стивен-Блум негосподствует на дублинском сувенирном рынке. Автора можно знать по отзывам,но про героев надо непредвзято прочесть. Должно вымереть поколение, длякоторого Джойс был еще тамиздатом. Он попытался совершить непозволительное: победить время и тотчас,изначально, мифологизировать Дублин. Не все и не сразу поняли - насколькоблистательно ему это удалось. Как написал Борхес, "любой день для Джойса - это втайне все тот женеотвратимый день Страшного суда, а любое место на свете - Преисподняя илиЧистилище". Красиво и почти точно, но лишь почти: все же не любой и нелюбое, а 16 июня 1904 года и Дублин - время и место действия "Улисса".Потому книгу не просто и даже не столько читают, сколько возносят иканонизируют: для культа необходима конкретность ритуала - предметысвященного обихода, координаты алтарных камней, маршрут процессии. Кажется,нет в мировой словесности книги, дающей все это в таком изобилии. По какимдорогам подниматься к Замку из великого романа Кафки? На каких тропах искатьЙокнапатофу из великих книг Фолкнера? А Джойс оставляет адреса. Потому туристы с его справочным романом в руках толпятся возлеНациональной библиотеки на Килдер-стрит, где вел диспут о "Гамлете" СтивенДедал. Потому в "добропорядочном" пабе Дэви Берна, где Блум запил бутербродс горгонзолой стаканом бургундского, каждый Блумсдей, 16 июня, съедаютсятонны "зеленого сыра, пахнущего ногами", и выпиваются бочки красного вина(обычная еда, даже стандартное ирландское рагу, у Дэви Берна неважная: емутеперь это не надо). Потому можно, взяв в руки шестую главу - "Аид" -проделать самый длинный в "Улиссе" путь, через весь Дублин: с похороннойпроцессией - на кладбище Гласневин из Сэндимаунта. Мы возвращаемся сюда хотя бы для того, чтобы лишний раз изумитьсятопографической дотошности Джойса, который в 1920 году прислал из Триестасвоей тетке открытку с вопросом: есть ли за сэндимаунтской церковью ЗвездыМорей деревья, видимые с берега? Такие деревья есть, и есть благоговейныйвосторг перед высшей профессиональной честностью литератора. Или высшейуверенностью в себе? Откуда он знал, что через много лет я буду егопроверять? Какая разница - торчит над тремя треугольниками церкви крона илинет? Напрашивающийся ответ: если правда, что при выходе с моста О'Коннелла,напротив Портового управления, через Уэстморлендроуд, стоит паб Гаррисона -то правда, что женщине "не все ли равно, он или другой", а в аду шумно,тесно и темно. Однако страсть Джойса к скрупулезной достоверности принимает чертыпсихиатрические: он кружит по городу, как герой одного из рассказов в"Дублинцах", истово ожидающий возвращения приятеля с деньгами. По этомукольцевому маршруту, мучительно монотонному, как "Болеро", проходишь, ощутивв итоге то, о чем догадывался, читая рассказ: долгожданную, освобождающуюусталость. "Названия дублинских улиц занимают меня больше, чем загадка Вселенной",- написал как-то Джойс. Еще бы: по Вселенной не погуляешь, а по Дублину онперемещался беспрерывно и исступленно, нанизывая в своем европейскомизгнании имена незабываемых мест покинутого острова, изнуряя себя до чувстваоблегчения и высвобождения. Если читать джойсовские письма подряд, в хронологии, то видно, какточно перепады любви и ненависти к родному городу совпадают с добрыми идурными событиями в его жизни. Всплеск злобы приходится на осень 1909-го, напервое из двух возвращений в Ирландию. Джойс тогда загорелся идеей открытьпервый в Дублине кинотеатр, и открыл, под названием "Вольта", но было не дотого: ему рассказали, что его возлюбленная жена Нора была ему неверна еще вДублине. Он бросается писать ей, и вряд ли найдется нечто равное поразнузданной эротике в мировом писательском эпистолярии. "Бок о бок свозвышенной любовью к тебе и внутри нее есть дикая животная страсть ккаждому дюйму твоего тела, к каждой потайной и постыдной его части. Моялюбовь к тебе позволяет мне и молиться духу вечной красоты и нежности,отраженной в твоих глазах, и распластать тебя под собой на мягком животе иотработать тебя сзади, как кабан свинью..." Со времен Джойса английский язык снял множество табу, и теперь егосексуальные откровения читаются, словно опыты и фантазии читателей"Плейбоя": не вздрагиваешь и не поражаешься. Но от описаний современныхподростков ("Дорогая редакция, прошлым летом...") письма гениальногописателя отличаются тем, что каждое из них целиком - сексуальный квант,сгусток словесного семени. В сущности, всякое письмо того периода к Норе - ипо содержанию, и по форме - сексуальный акт, с бесстыдной и изобретательнойсменой способов и поз. Доказывая этими дистанционными коитусами право на любимую женщину,Джойс попутно расправлялся с городом, который пытался, как ему казалось, унего эту женщину отнять. "Я считаю потерянным день среди дублинской публики,которую ненавижу и презираю"; "Дублин гадостный город, и люди здесь мнемерзки"; "Мне отвратительны Ирландия и ирландцы". Проклятие страныустремлялось и в будущее: "Я испытываю гордость, когда думаю о том, что мойсын - мой и твой, этот прелестный маленький мальчик, которого ты дала мне,Нора, - всегда будет иностранцем в Ирландии, человеком, говорящим на другомязыке и воспитанным в иной традиции". Настоящей родиной была Нора: "Я хочу вернуться к моей любви, моейжизни, моей звезде, моей маленькой странноглазой Ирландии!" И тут же: "Моямаленькая мама, прими меня в темное святилище своей утробы. Укрой меня,родная, от опасности". И Джойс возвратился в "Ирландию" - к Норе в Триест, чтобы всего ещеоднажды коротко наведаться на остров и провести всю жизнь в Италии,Швейцарии и Франции, отказываясь от любых приглашений приехать на родину. Тяжелые эдиповы отношения со страной и городом продолжались до смерти.И быть может, примечательнее всех похвал и проклятий Дублину - беглоепояснение к сказке, которую Джойс сочинил для своего четырехлетнего внука:"У черта сильный дублинский акцент". Он знал заклинание против этого беса: без конца твердить городскиеимена. Запечатлеть на бумаге - освободиться. Ведь это он и только он, Джойс,нанес Дублин на карту мира, хотя здесь до него родились Свифт, Шеридан,Уайльд, Шоу - но они проявились "за водой", across the water, как обозначалиирландцы Англию. "Средоточием паралича" назвал он этот город, а что до самого Джойса, тоего диагноз - Дублин. Только не болезни, а диагноз жизни и смерти. Он зналстроку другого изгнанника - Овидия: "Ни с тобой, ни без тебя житьневозможно". Так для него легла карта города. "Улисс" глыбой нависает над всей словесностью XX века, из-под неетолько-только стала выбираться литература, реабилитируя простую сюжетность,так долго казавшуюся примитивной на фоне авангардного величия "Улисса". И уж тем более в густой тени романа едва не потерялись две другиевыдающиеся книги Джойса. В них его пуантилистская техника еще не доходит допочти пародийного предела, в них сохраняется гармония и баланс традиционногописьма. В них Дублин еще нагляднее и важнее, чем в "Улиссе", где он частоощущается рассчитанным сюжетным приемом, тогда как в "Портрете" и"Дублинцах" город живет естественной и напряженной жизнью главного героя. В одержимости Джойса Дублином чувствуется не только болезненность, но инарочитость: он словно заводит себя, вроде блатного в драке, подключая новыеи новые детали, названия, персонажей. Все это мелькает и несется, какпушкинское описание Москвы, только львы на воротах тысячекратно размножены иназваны по именам: и ворота, и львы. Перипатетики Джойса как будто и неприсаживаются, без устали топча каблуками улицы. Город и сейчас невелик,около миллиона, так что пройти по всем, даже дальним местам возможно,возвращаясь на ночевку в отель на улице Уиклоу, рядом с избирательнымучастком из рассказа "День плюща", а утром снова в путь, чтобы осознатьнутром главный нерв Джойса и его главную тему - бездомность. Сам писатель, сделавший экологический принцип переработки вторсырьясвоим литературным кредо, сейчас не прошел бы мимо такой детали: от дома,где жили Леопольд и Молли Блум, на Экклс-стрит, 7, осталась только дверь.Она наглухо вцементирована в стену ресторана "Бейли" и не ведет никуда. Зато от нее начинается шествие по вечерним дублинским пабам. Это особаяинституция. Блум в "Улиссе" ставит вопрос: можно ли пересечь город, ни разуне пройдя мимо паба, и решает, что нет - одно из заключений Джойса, имеющееценность по сей день. Дублинский паб не столь фешенебелен, как лондонский, across the water,но не в пример уютнее, и в нем так вкусно съесть кусок баранины с картошкой,запив пинтой смоляного "Гиннеса". Любой местный напиток вкуснее всего наместе - скотч в Шотландии, "Будвар" в Будейовицах, бордо в Бордо - но к"Гиннесу" это относится в самой высокой степени. Снобизм ни при чем: простаяправда заключается в том, что перевозка нарушает тонкую натуру пива,придавая горечь, которой в Ирландии нет в помине. Бокал "Гиннеса" с шапкой пены называют блондинкой в черной юбке.Поэтическое оформление пьянства знакомо, и Ирландия держит в Европе (безучета России) сдвоенное первенство: самое высокое потребление алкоголя икниг на душу населения. Понятно нам и гордое самоопределение писателяБрендана Биэна: drinker with writing problems ("пьяница, подверженныйписательству"). В сочинениях Джойса, как и в жизни города, все пьют в пабах, которыепредстают ближайшим аналогом отсутствующего дома. С домами - зданиями-уДжойса специфические отношения. Конечно, в его книгах нет средневековогоДублина: век назад это тоже был памятник. Но нет и великолепногогеоргианского города: видимо, он не волновал писателя даже не как слишкомэлегантный и респектабельный, а как слишком ясный и уравновешенный. Светломукирпичу и высоким переплетчатым окнам эпохи Георгов Джойс предпочел буруюкладку узких приплюснутых строений. На первых этажах этих домов иразмещаются пабы, замершие во временах позднего викторианства с ирландскимакцентом: с замысловатой конфигурацией зальчиков, обилием уголков и закутковна два-три, даже одно место, бездельных завитушек, перегородок с линялымизеркалами, неожиданных откидных досок-столиков, чтобы сидеть в одиночестве,глядя в стенку и не видя никого. Поразительным образом, в одном из самых общительных городов мира -нигде со мной так часто не заговаривали незнакомые люди - именно в узлахего, как сказал бы Бердяев, коммюнотарности, в дыме, толкотне и галдеже паба- можно найти уединение и покой. В пабе шумно, жарко, тесно и темно - характеристики ада. Но этоединственные пристанища в голой бездомности джойсовских улиц. Именно улицы,а не дома интересны ему. Пути, а не пристанища. Не объекты, а связывающая ихнеопределенная субстанция. Не зря среди своих литературных ориентировмолодой Джойс часто называл Ибсена, у которого события менее важны, чемпровалы между ними. То же - у Чехова, но Джойс отрицал, что знал его, когдаписал "Дублинцев". При этом венчающий сборник, лучший из всех рассказ"Мертвые" - это чеховский рассказ. В конце концов, неважно. Хватит того, чтобывают странные сближения, и в год смерти русского гения произошлиглавнейшие события в жизни и творчестве Джойса. Вообще, русских он знал хорошо. Очень высоко - и в двадцать два, и впятьдесят три года - ставил Толстого: "Великолепный писатель. Никогда нескучен, никогда не глуп, никогда не утомителен, никогда не педантичен,никогда не театрален". Сдержанно отзывался о Тургеневе: "Он скучноват (неумен) и временами театрален. Я думаю, многие восхищаются им потому, что он"благопристоен", точно как восхищаются Горьким потому, что он"неблагопристоен". Но вот: "Единственная известная мне книга, похожая на нее ("Портретхудожника в юности" - П.В.) - это "Герой нашего времени" Лермонтова.Конечно, моя намного длиннее, и герой Лермонтова аристократ, пресыщенныйчеловек и красивое животное. Но есть сходство в цели, и в заглавии, ивременами в едкости подхода... Книга произвела на меня очень большоевпечатление". Бесприютность, неприкаянность Печорина и его полная свобода на гранипреступления - вот что, вероятно, привлекало молодого Джойса, творцамолодого Стивена Дедала. Слой за слоем, как листы с кочерыжки, герой"Портрета" снимает с себя обязательства и привязанности: семью, дружбу,родину, религию. "Я не боюсь быть один, быть отвергнутым ради другого,оставить то, что должен оставить. И мне не страшно совершить ошибку, дажеогромную ошибку, ошибку на всю жизнь и, может быть, даже на всю вечность".Потрясенный приятель говорит: "Ты страшный человек, Стиви, ты всегда один".Он не один, конечно, он один на один с призванием, ради чего и брошено всеостальное. И важно то, что, в отличие от романтических кавказских декорацийпечоринской драмы, экзистенциальные жесты Стивена предельно прозаичны. Егопуть к творчеству, как и путь самого Джойса - само собой, метафизический, нои конкретный: по улицам Дублина. Почти словами своего героя он пишет Норе: "Мой разум отрицает весьсуществующий порядок... Как мне может нравиться идея дома?" Главное для него - текущий по улицам город. Одна из пронзительнейших в литературе сцен разыгрывается в "Портретехудожника в юности" на ступенях Бельведерского колледжа. Мы стояли накрыльце этой действующей и сегодня школы с Хелен Монахан, и она, в ответ намой вопрос, показала: "Вон туда, они шли туда". "Они" - это четверо шагающих под музыку молодых людей, которых замечаетвышедший со священником на крыльцо Стивен. Только что у него была беседа овыборе духовной карьеры, он почти согласился, и пастырь вывел юношу наулицу, подав руку, как равному. Мы с Хелен смотрели на церковь Финдлейтера,в сторону которой век назад шагали молодые люди, и она прочла на память:"Улыбаясь банальной мелодии, он поднял глаза к лицу священника и, увидев нанем безрадостный отсвет меркнувшего дня, медленно высвободил руку..." Город, само биение его жизни, оказывается союзником Стивена в борьбе засвободу и одиночество. Но именно от города следовало освободиться, чтобыбыть последовательным, - ибо Дублин и был средоточием всех привязанностей,мешающих призванию. Как же было Джойсу не ненавидеть и не любить Дублинстоль страстно? Переместившись в среду, абсолютно свободную от всего прежнего, вполную, декларативную бездомность, Джойс в своем европейском изгнании,ставшем образом жизни и принципом письма, сводил счеты любви-ненависти. Совсем не случайно единственный в "Дублинцах" с любовью описанный домпомещен в рассказ, названный "Мертвые". Сейчас этот дом на набережнойАшерс-айленд мертв окончательно: пустой, грязно-серый, с треснувшимистеклами, и для пошлой детали - с крыши свисает неизвестно как выросшая тамзеленая ветка, всюду жизнь. Совсем не случайно единственный, по сути,надежный и крепкий дом в "Улиссе" - это могила Падди Дигнама на кладбищеГласневин, куда Блум отправляется с похоронным кортежем от дома покойного вСэндимаунте. Снова мы возвращаемся в Сэндимаунт, чтоб двинуться с юго-востока насеверо-запад, по пути джойсовских утрат. Ведь все рушится и исчезает: навсякую уцелевшую аптеку Свени, где я в подражание Блуму купил лимонное мыло,приходится концертный зал Энтьент, где еще в конце 80-х был хотя быкинотеатр "Академия", а теперь ничего. А жаль: тут выступали не толькоперсонажи Джойса, но и он сам, обладавший прекрасным тенором и принесшийради литературы даже больше жертв, чем Стивен, а именно - еще иартистическую карьеру. Послушав полтора десятка любимых романсов и арийДжойса, приходишь к выводу: они просты, чтоб не сказать - банальны. В нихзвучит та внятная жизнь, которую услышал юноша, сделавший выбор на крыльцеБельведерского колледжа. Похоронный путь из Сэндимаунта на кладбище Гласневин пролегает черезновый город, в котором целых два небоскреба - аж в одиннадцать и семнадцатьэтажей: Дублин остался приземистым. Дорога идет мимо кабаков, магазинов ипамятников, вокруг "Ротонды" с ампирным фризом по кругу. Это образцовыйпример обхождения Джойса с городом. В рассказе "Два рыцаря" о персонажесказано: "Фигура его приобретала округлость" - таков русский перевод. Воригинале же стоит rotundity: по топографии движения героев ясно, что в этотмиг они проходят мимо не названной в тексте "Ротонды", оттого полнота иназвана "ротондоватостью". Движемся через площади, перекрестки, речки иканалы, до самого Стикса. Джойс с самого начала, с "Дублинцев", принялся мифологизировать город,и в "Улиссе" символический смысл носит все - вода тоже, водяные улицы.Женщина была для Джойса рекой, что слышно по текучему монологу Молли Блум, арека - женщиной. Скромную Лиффи, делящую Дублин на север и юг, онвысокопарно нарек - Анна Ливия, и такой реке теперь поставлен монумент,которого она вряд ли дождалась бы под своим девичьим именем. Стиксом же в "Улиссе" назван Королевский канал, и оба имени слишкомшикарны для неширокой канавы, бурно заросшей травой. "Странно, из какихгрязных луж ангелы вызывают дух красоты", - это Джойс Норе. Когда б вызнали, из какого сора. Такой сор метет по улицам Дублина.ИМПЕРСКИЙ УЮТ
Не доходя до Стикса, там, где вслед за похоронными дрогами повернул сСеверной окружной дороги к кладбищу Леопольд Блум, стоит большой паб снеобычно размашистой длинной вывеской: "Сэр Артур Конан Дойл". Мало ли кто попадается на пути Блума и других героев. Одних писателейдлинный перечень, и автора Шерлока Холмса в нем нет. Но есть в рассказе"После гонок" Дойл, учившийся "в Англии, в большом католическом колледже",который джойсоведы давно определили как Стоунихерст в Ланкашире. Именно вэтом иезуитском заведении провел девять лет ирландец по происхождению АртурКонан Дойл, собиравшийся даже сделать духовную карьеру, как собиралисьСтивен Дедал и сам Джеймс Джойс. Совпадение случайно, хотя Джойс, конечно,читал Дойла - да и не мог не читать. С викторианскими писателями произошло то, что обычно случается склассиками. Даже величайший из них, Диккенс, по словам Оруэлла - "один изтех, кого люди всегда "собираются прочитать" и о ком, как о Библии, имеютнекоторое представление". Тем более к началу XX века отступили в хрестоматиювластители дум века девятнадцатого - Мередит, Джордж Элиот, Троллоп,Гиссинг. Читались и читаются младшие, поздние викторианцы: сатира Уайльда иШоу, юмор Джерома, экзотика Киплинга, приключения Стивенсона и Хаггарда,фантастика Уэллса. И более всех - Артур Конан Дойл, создавший героя,"который прочно вошел в жизнь и язык народа, став кем-то вроде Джона Булляили Санта Клауса" (Честертон). Баснословная популярность Дойла и Холмса началась с первого появления"Этюда в багровых тонах" в 1887 году и длится по сей день. В одной Америке -пятьдесят холмсианских обществ (членами Нью-Йоркского были Рузвельт иТрумэн), а как-то мне прислали бандероль из Екатеринбургского общества,издающего отличный альманах. Последнее мое место жительства в Лондоне размещалось наПикадилли-серкус, у Criterion Ваг'а: здесь Уотсон познакомился с тем, ктопознакомил его с Холмсом, - и это тоже святыня. По шерлок-холмсовскомуЛондону есть путеводители и экскурсии, как по Петербургу Достоевского, тожедетективного мастера не из худших. Экскурсия движется от Скотленд-Ярда квокзалу Черинг-кросс, откуда герои так часто уезжали на дела; к театру"Лицеум", возле третьей колонны которого назначена встреча в "Знакечетырех"; к ресторану "Симпсон", где несколько раз пообедал Холмс и однаждыдовольно невкусно я, и дальше, дальше. Такой организованной любви еще не было в мой первый приезд в Лондон в1981-м. Весь в цветах паб "Шерлок Холмс" у Трафальгарской площади, стоял,конечно, но на Бейкер-стрит находился банк, где в ответ на расспросыпредложили купить сувенирный кирпич в обертке. Что-то они должны былипредлагать: ведь и тогда, как сейчас, по адресу Бейкер-стрит, 221b, на имяХолмса, приходило по полсотни писем в неделю. Банк стоит, но в здании рядом, нарушив законы нумерации улиц, благо онив Англии произвольны - в 1990-м открыли квартиру Шерлока Холмса. А всоседнем доме - ресторан миссис Хадсон, его домохозяйки, с недурнымвикторианским меню: суп-пюре из кресс-салата и свинина с абрикосами в сидре- не чета дорогому "Симпсону". Уже станция метро "Бейкер-стрит" выложенаплитками с профилем великого детектива, чтобы заранее забиться впредвкушении. В квартире все "как было", а в книге посетителей полно записейпо-русски. Лондон, как и Европа в целом, постепенно становится ближе кРоссии. В Вестминстерском аббатстве лежат буклеты: "Теперь смотрите вверх ик западу на великолепную сводчатую крышу... Каждый час проводится небольшоемоление за мир и его нужды". Наше творческое присутствие ширится. Вбиблиотеке Джойсовского центра в Дублине из "Иностранной литературы" выдранасередина "Портрета художника в юности". "Бейкер-стрит была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца нажелтом кирпиче дома напротив резал глаза". Это из "Картонной коробки"; всетак, только в действительности дом напротив - красного кирпича, излюбленнойвикторианской кладки. Дойл - не Джойс. Для него топографическая точность - роскошь.Наименования мелькают, но для сути не важно, где что. "Мы гуляли часа три поФлит-стрит и Стрэнду, наблюдая за калейдоскопом уличных сценок". За три часа- два названия: ничего общего с джойсовской топографией души. При этом сам Шерлок Холмс - суперлондонец, и знает город, как Блум свойДублин. Когда его везут в темноте с бешеной скоростью в кебе, он безошибочноназывает все улицы, площади и мосты вслепую. Потому-то и резонно выбрать Холмса гидом по Лондону. И потому такпоражает встреча с сэром Артуром Конан Дойлом на пути Леопольда Блума. Стоиттолько начать, как вырисовывается параллель между парами Стивен-Блум иХолмс-Уотсон: интеллект и эмоция, артистизм и здравый смысл, полет иприземленность. Но еще важнее: с такого, across the water, угла видишьсходство этого парного кружения по двум крупнейшим городам Британскойимперии. Увлекательность джойсовских блужданий по Дублину-детективная. Этотперенасыщенный культурными аллюзиями, сверхинтеллектуальный текстзахватывает простым соучастием: где и как разойдутся и встретятся Стивен сБлумом, застукает ли Леопольд жену, на чем проколется изменница Молли? Ни эрудиция, ни тем более оригинальность, ни даже психологизм несделали бы Джойса культовым писателем, если б под ними не таилась конкретнаядинамика сюжета. И не стал бы всемирным кумиром Шерлок Холмс, будь он толькоразгадывателем криминальных тайн. Из Конан Дойла мы изъяли самое лакомое -сюжет - еще в детстве, но по детскому неразумению оставили самоепитательное: ради сюжета книги не перечитывают, особенно детективы. Вконан-дойловских историях - солидное обаяние эпохи, когда девушки былиневинны, бандиты небриты, шторы задернуты. Это уже в наши дни пошли книги,разоблачающие лицемерие викторианства. Их интересно читать ради забавныхсведений и деталей, но не стоит слишком обращать внимание на сверхзадачу:добродетель и порок распределяются по всем временам примерно поровну, этоэтикет и свобода слова меняются. Викторианский очаг существовал на самом деле - не метафорой, а жаркойреальностью в сырой стране, где на обогрев большого дома уходило до тонныугля в день. Холмс и Уотсон утверждают и защищают главное в британской иерархииценностей - то, что так усердно разрушал Джойс. Дом. Они последовательно и серьезно трудятся над этой задачей, и напрасноЧестертон упрекал Конан Дойла в отсутствии иронии: она нарушила бы внятностьобраза. "- Трудно вообразить себе ситуацию более странную и необъяснимую... -Холмс потер руки, и глаза у него заблестели". Зачины всех историй одинаковы,как в сказке. Так гуляешь по знакомому городу - знаешь, что тебя ждет, и снетерпением ждешь этого. Будет преступление, его разгадка, а между - гон. У Конан Дойла, боксераи крикетиста, постоянны отсылки к спортсменству, охоте (Холмс не разсравнивается с гончей), азарту - сути викторианского джентльмена. Сто летбез войны ("Ни одна из великих стран никогда не была столь крайне штатскойпо своим мыслям и практике, как викторианская Англия" - Дж.Тревельян)побудили к сублимации, что принесло миру популярнейшие поныне виды мирногопротивоборства: футбол, хоккей, теннис, бокс. Страсть к охоте и спорту - занятиям загородным - во многом определилалюбовь к природе: в живописи господствовал пейзаж, в поэзии - Теннисон. Натаком фоне выглядит еще большим эксцентриком, чем кажется нашей городскойцивилизации, Шерлок Холмс, убежденный урбанист: "Ни сельская местность, ниморе никак не привлекали его... Любви к природе не нашлось места средимножества его достоинств". Апология большого города - кредо самого Конан Дойла, написавшего тогдаже, когда и первую холмсовскую историю, статью "Географическое распределениебританского интеллекта", где он доказывал, что в Лондоне выдающиеся людирождаются в пропорции один на шестнадцать тысяч, а в провинции один натридцать четыре тысячи. Город богаче и интереснее, а не страшнее - важнейший парадоксальныйпафос городских сочинений Конан Дойла о преступлениях. Холмс городом пользуется, а не только работает в нем. Не зря после делаон все хочет поспеть в оперу, раздражая нормального читателя пародийнымэстетством а 1а Оскар Уайльд, со своей монографией "Полифонические мотетыЛассуса", что оттеняет простой малый, афганец (служил в Кандагаре, лежал вПешаварском госпитале) Уотсон. "Как мотив этой шопеновской вещицы?Тра-ля-ля, лира-ля!.. - Откинувшись на спинку сиденья, этот сыщик-любительраспевал как жаворонок, а я думал о том, как разносторонен человеческий ум". Пассаж - характерный для Конан Дойла. В нем две основополагающие идеи:неизбежность морализаторского комментария и утверждение принципалюбительства - Холмс не служит. Эпоха профессионализма еще не наступила, иинспектор полиции - существо низшего сорта, даже вполне достойный, вродеГрегсона или Лестрейда. Холмс - артист, искусство ради искусства. А ещеближе - фрезеровщик из драмкружка, Юрий Власов, забывший у штанги томикВознесенского. У этого физика и лирика в одном лице, мечущегося от скрипки к пробирке,- гротескные отношения с наукой: Холмс печатается в химических журналах, ноне знает, что Земля вращается вокруг Солнца. Он верит не в науку как системузнаний, а в конкретное практическое знание. В основе этого - веяния эпохи,придававшей науке общественно-полезный уклон, так что открытия Пастерапорождали аналогию порочного человека с вредным микробом: паршивая овцамогла испортить стадо. Тут-то и нужен был вооруженный передовым мышлениемстраж порядка. Оттого и наукообразен Холмс, хотя к научно-техническим новинкам онпочти не прибегает - разве что все время шлет телеграммы. Телеграф и почтаработают великолепно: это для современного читателя едва ли не самоепоразительное в дойловских криминальных историях. И это тоже знакбританского имперского времени: можно управлять миром, не покидая дома. Идея дома не исчезает и в передвижении. Английский поезд дублируетанглийскую улицу, где у каждого свой подъезд. У всех купе отдельный вход -не изнутри, а снаружи, так что по рельсам перемещается цепочка домиков. Что до города, то по нему Холмс и Уотсон ездят в кебе - движущемсямонументе частной жизни, который Дизраэли назвал "гондолой Лондона". К тому времени в английских городах было полно омнибусов. В галерееТейт можно рассмотреть картину Джорджа У. Джоя 1895 года: рядом сидятджентльмен в цилиндре, элегантная дама с букетом, сестра милосердия инищенка с детьми - об уюте и уединении говорить нечего. Не то кеб.Холмсовские истории - единый гимн этому дому на колесах. Возница помещался сзади, на скамеечке, вознесенной на верхотуру, иправил лошадьми через крышу. Прайвеси двух седоков оказывалось абсолютным:ни подсмотреть, ни подслушать, не чета такси. Особенно если учесть безумныйшум в городах конца XIX века: прежде всего от пронзительного скрипа стальныхколесных ободов по булыжнику. От такого города хотелось укрыться, и Конан Дойл проводит эту линию:противопоставление улицы и дома. Внутри очаг, а снаружи: "Полосы слабого,неверного сияния, в котором, как белые облака, клубился туман. В бесконечнойпроцессии лиц, проплывавших сквозь узкие коридоры света... мне почудилосьчто-то жуткое, будто двигалась толпа привидений. Как весь род человеческий,они возникали из мрака и снова погружались во мрак". Почти библейский парафраз - Екклесиаст. Мифологема преступногоЛондона-ада: всегда тьма, туман, сырость - будто в Сицилии не убивают. Хотя, похоже, и впрямь было неуютно. Холмсов цвет - серый, Холмсов свет- газовый, и освещались только главные улицы. Газеты регулярно сообщали, какв тумане прохожие падают в Темзу. С утра уже небо темнело от дыма. Дамы шлив оперу в белых шалях, возвращались в грязных. Зонтики бывали только черные.Ежедневно на улицах оставлялось сто тонн навоза. Викторианство было - внутри. Туману противостоял камин - и в рассказахКонан Дойла о преступлениях никогда нет погружения в ужас и тоску отнесовершенства мира и человека. В этом - основа его позитивистскогомышления, его позитивного стиля, суть его успеха. И еще: Холмс и Дойл далекиот сухости правового сознания, они борются не за букву закона, а за духдобра. Холмсовский канон - это пятьдесят шесть рассказов и четыре повести. Вчетырнадцати случаях из шестидесяти Холмс отпускает изоблеченногоПреступника. Берет правосудие в свои руки, по-русски ставя правду вышеправа, стоя на страже нравственности общества и неприкосновенности очага."Как умиротворяюще подействовал на меня спокойный уют английского дома! Ядаже забыл на секунду это ужасное, загадочное дело". "Человек без дома - потенциальный преступник", - сказал Кант. Асоциология по образцу физиогномики ("лицо - зеркало души") видела в жилищеотражение сути человека. Дом восстанавливал достоинство у социальноущемленных. Демократия давала право на прайвеси, рынок - материальныевозможности (отдельное жилье, досуг). Естественным по человеческой слабости образом желание охранить своесочеталось со страстью проникновения в чужое. Видимо, тут и следует искатьпричины того, что детектив стал популярнейшей фигурой массовой литературы,которая возникла в последнюю четверть XIX века, когда появились книжныенародные серии и желтая журналистика. Ограждение своего - способ выживания в меняющемся мире. "Англичанеживут в старой, густо населенной стране, - писал Пристли. - Человек, живущийв такой стране, вынужден обособиться от других. Он молчит, потому что хочетпобыть наедине с собой". Такое желание обострилось с мировой экспансией: вимперии не заходило солнце, а в доме задергивали занавеси. Во времена имперских триумфов, когда центробежный Киплинг звалбританцев в Мандалай, Конан Дойл работал - центростремительно. Имперский уют - этим оксюмороном в целом можно описать Лондон. Такоесловосочетание не встретится, пожалуй, более нигде (сравним: Москва - уют,Петербург - имперство, но не разом вместе). Квартал за кварталом проходишь по викторианским оплотам в ЮжномКенсингтоне или Мейфэре, поражаясь парадоксальному союзу величия идомовитости. Тут и была в конце века воздвигнута "стена частной жизни" -фразу бросил кто-то из французов, но построили стену в Англии, укрыв за нейвсе, что натащили в дом со всех концов империи. За красным - от розового до багрового - кирпичом мощных зданийторжествует стиль антикварной лавки. Викторианский интерьер - избыточность.На рабочем столе Холмса я насчитал 43 предмета, от чернильницы и кисета доподзорной трубы и слонов эбенового дерева. На каминной полке непротолкнуться. Лишь одно помещение дает ощущение простора - сортир ссервизным унитазом, но пуристы уже объявили его профанацией. Так же забитымебелью и безделушками подлинные сохранившиеся дома эпохи, из уюта которыхне хотелось выходить никуда и никогда, хотя обед стоил полкроны, а стаканчикбренди восемь пенсов, но миссис Хадсон кормит вкуснее, чем в "Симпсоне".Шторы оберегают ковры от выцветания, хозяев от морщин и дурного глаза.Вполоборота к двери у камина сидит Шерлок Холмс. Как интересно рассматривать городские фотографии с