ЗА ТУМАНОМ
Джек Лондон родился в Сан-Франциско - то есть он изначально уже был назападе. Но тем и феноменален этот город, раскинувшийся на сорока двух холмах- вшестеро больше, чем в Риме, - что он, в отличие от Лос-Анджелеса, никогдане воспринимался конечным пунктом. В Лос-Анджелес приходили, черезСан-Франциско - проходили. Бродяжий зуд Джека Лондона превратил его в культовую фигуру еще прижизни. По сути, Лондон стал первым американским писателем с легендарнойбиографией, сделавшим миф из личных достижений, вроде путешествия наКлондайк; личных бед, вроде алкоголизма; двусмысленностей, вродепредательств. Он обрел ореол звезды уже в ту пору, когда эпоха кинозвездтолько начиналась. "Кинематограф! Подумаешь! Да наша жизнь сейчас все равночто кинематограф!" - говорит его герой, он же автор. Это Лондон своей неуемностью и откровенностью смоделировал фигуры такихвластителей дум, как Хемингуэй и Керуак. Автор библии бит-поколения "Надороге" Джек Керуак говорил: "Кровь Джека Лондона бьется в моих жилах".Битники оказались последними, кто ценил его, ценя идею дороги. Лондончислился их прадедушкой, дедами - потерянное поколение эпохи джаза, отцами истаршими братьями - хипстеры начала 40-х. Детьми - хиппи. Сан-Франциско сделался столицей битников и хиппи логично: там, как и навсем западе, не существовало традиций пуританства, но укрепилась традициябезраздельной свободы. Не случайно позже город стал гомосексуальной столицейШтатов; на Восточном побережье - это Провинстаун на Кейп-Коде, а на Западном- неизмеримо превосходящий его в смелости и размахе Сан-Франциско. В эпохуСПИДа эти бастионы сильно пошатнулись, но я еще застал расцвет районаКастро-стрит с его солидными викторианскими домами и раскованным живописнымнаселением: в конце 70-х модны были кожаные джинсы с большими круглымивырезами на ягодицах. Кстати, джинсы вообще - сан-францисское достижение. Сюда в 1853 году изНью-Йорка перебрался немецкий еврей Леви Страус и стал шить штаны длязолотоискателей и чернорабочих. К нынешнему дизайну пришли постепенно в 30-егоды XX века, а массовую моду на джинсы ввели молодые бунтари 50-х - преждевсего герои Джеймса Дина и Марлона Брандо, вполне битнического пошиба. Сейчас, когда все в прошлом, можно подсчитывать. От "калифорнийскогоренессанса" битников осталась их бывшая штаб-квартира - названный в честьчаплинского фильма книжный магазин "Огни большого города" в Норт-Бич. Он итеперь один из богатейших и интереснейших в Штатах. Наследие хиппи - районХейт-Ашбери, приведенный в музейный порядок. Там можно поглядеть напсиходелический автобус дикой расцветки, на котором проехал по Америке КенКизи, автор "Кукушки", возведенной в культ голливудским чехом Форманом. "Лето любви" 67-го, когда в Сан-Франциско съехалось полмиллиона "детейцветов", стало кульминацией движения хиппи, но уже осенью того же года впарке Буэна Виста прошел спектакль его похорон. А за углом, на Буэна Вистаавеню, стоит дом, в котором Джек Лондон написал "Белый клык". Хиппи об этомвряд ли знали: Лондон был для них не просто старьем, но и старьем чуждым. Дети сильно отличались от отцов. Битники - это мотоцикл, алкоголь,стихи, джаз. Хиппи - попутные машины, наркотики, восточные учения, рок. Ужепо этим непересекающимся параллелям ясно, почему 60-е похоронили ДжекаЛондона. Он был слишком радикал, слишком позитивист, слишком хотелисправлять общество, а не разбираться в человеке. Подобно авторамсталинского соцреализма, Лондон заканчивает там, где только начинаютсянастоящие вопросы. В этом смысле характерна его книга о своем алкоголизме - "Джон ЯчменноеЗерно". Метафизики пьянства там нет, нет алкогольного чуда (поклон ВеничкеЕрофееву), без чего вообще недоступно проникновение в проблему. Единственныйраз он оговаривается: "...Царство Джона Ячменное Зерно, где правит БелаяЛогика. Тем, кто ни разу не ступал туда, рассказ странника покажетсянепонятным и фантастическим". И снова - о социальной природе питья. Зато(зато?) "Джон Ячменное Зерно" много сделал для принятия в Штатах "сухогозакона", оказавшись самым действенным сочинением Лондона (еще статья "Спортбогов и героев", внедрившая в Америку серфинг). Лондон знал жизнь, как мало кто из его коллег, но словно не доверялэтому знанию. Его книги - будто реконструкции каких-то иных сочинений,своего рода экранизации. Самоучка, благоговевший перед образованием, онтяготел к трактатам - схематичным и безжизненным: "Железная пята", "ДоАдама", "Классовая война", "Переписка Кемптона и Уэйса". Джек Лондон предстает замечательно одаренным литератором, так и неузнавшим, о чем ему писать. Похоже, эффекты биографии и внешнего облика какраз были призваны скрыть страх перед неосознанием своего назначения и,главное, масштаба (нечто подобное происходило с Высоцким). Красавец, скиталец, пьяница, бабник, драчун, этот лидер-супермен брелпо бумажному листу на ощупь, и сквозь стиснутые зубы рвался всхлип. Лондон обладал и юмористическим даром ("Страшные Соломоновы острова"),и трагикомедийным ("Тысяча дюжин"), писал простые и внятные трагедии("Finis"), простые и сильные драмы ("Любовь к жизни" - рассказ совсем не такплох, как казалось из-за похвалы Ленина). Но более всего любил мелодраму -трудный, быть может, самый трудный жанр: всегда на грани. Так же балансировал и Чаплин, но в его жутко-гротескном зимовье"Золотой лихорадки" больше правды, чем в жизнеподобных джек-лондоновскихописаниях. Главное, у Лондона нет страха перед человеком. Есть грабежи идаже убийства, но страха нет, а значит, и нет леденящего душу саспенса. Унего идет битва со стихией, но ведь если чего и боится по-настоящемучеловек, то - другого человека. И подробно описанный Лондоном голод не вышесъеденного Чарли башмака. Самый симпатичный чаплинский герой, если к нему приглядеться, - ужасен,как любой из нас. Герои Джека Лондона, как к ним ни приглядывайся, - добры. Все его книги - словно на приз дебютанта. Он выдающийся чечако (так вего северных рассказах называют новичков). "Смесь смирения,непринужденности, хладнокровия и нахальства" - такими являются или хотятбыть его герои. Подростковым комплексом отягощены самые любимые персонажи -золотоискатели, боксеры, собаки. По сути, все книги Лондона - об инициации, это его сквозная тема.Высшее достижение - не просто найти трудности и их преодолеть, но победиввсех и всего добившись, плюнуть на порог и уйти в расцвете силы и славы("Лютый зверь", "Время не ждет"). Результат Лондона не интересует - толькопроцесс, дорога, приключение. Какое именно приключение, почти неважно. В юности Лондон с легкостью,как Чарли из бродяг в полицейские, перешел из устричных пиратов в агентыпатрульной службы, то есть стал ловить устричных пиратов - и то, и другоеувлекательно. За приключениями он и отправлялся из транзитного городаСан-Франциско в южные моря, вокруг света, на север - в общем, так же, каксобирались на американский запад чеховские мальчики, вооруженные точными("Добывать пропитание можно охотой и грабежом") и близкими к точным ("ВКалифорнии вместо чаю пьют джин") сведениями, с такими же, в общем,намерениями: "Сражаться с тиграми и дикарями, потом добывать золото ислоновую кость, убивать врагов, поступать в морские разбойники" и т.п. Интересно, что действия джек-лондоновских книг разворачиваются в техтрех районах планеты, которые упустила Россия. В начале XIX века был шансвзять Гавайи, но все, что осталось от "русской авантюры" - такое определениея прочел в музее на острове Кауаи, - это остатки Форта Елисавета. ИзКалифорнии русские ушли за восемь лет до золотой лихорадки 49-го. Дляостроты исторической иронии российский Форт Росс, к северу от Сан-Францископо фривею No 1 вдоль кромки океана, купил тот Саттер, на чьей лесопилкенашли золото. Аляску в 1867 году Россия продала Штатам за сумму, на которуюсейчас (с поправкой) можно снять полтора голливудских боевика. Лондон застал на севере русские следы, они разбросаны по рассказам:"охотничий нож русской работы", "дочь русского торговца пушниной","православная миссия в Нулато"; мелькают "острова Прибылова", "бухтаГоловина". Если б русские не ушли из Калифорнии и Аляски, Джека Лондона небыло бы. То есть он был бы наш. А так у нас - Шаламов. В Сан-Франциско, попав туда впервые, естественным образом устремляешьсяна Русский холм, где ждет разочарование: одно лишь имя неинтересногопроисхождения (во времена золотой лихорадки тут нашли семь могил с русскиминадписями - чьи, неизвестно). Новые российские эмигранты если селятся всамом городе, то скорее в Ричмонде или Сансете. Но инженеры и программисты -в Силиконовой долине, в Сан-Хосе или Пало-Альто. Русский холм обходится без русских, но место приятное, с элегантнымидомами, с самой извилистой в мире улицей - Ломбард-стрит, утопающей вцветах. В этом городе вообще хорошо гулять, несмотря на перепады высот:Сан-Франциско (да еще Нью-Йорк) - последний в Штатах город пешеходов. Здесь- буквально - дышится легче, чем в других местах. От океана, что ли, которыйкругом. Может, такое чувство возникает как раз потому, что отсюда хорошоуезжать. Путешествиям на руку даже местный климат - круглый год одинаковаяпиджачная погода, наскучив которой, в самый раз отправляться либо в холодСевера, либо в жару Южных морей. Сан-Франциско воспринимался средоточием романтики со времен золотойлихорадки 1849 года, но лишь Джек Лондон придал городу законченный облик,сделав его всемирным портом приписки романтических похождений. Всегда в Америке путь лежал на запад, и великая заслуга Лондона, что онэту дорогу продлил. На земле дальше, действительно, некуда - но лишь наземле. Огромный мир открывается за сан-францисским мостом Золотые ворота.Этот образ у Лондона повторяется маниакально: "А Золотые ворота! За нимиТихий океан, Китай, Япония, Индия и... и Коралловые острова. Вы можете черезЗолотые ворота поплыть куда угодно: в Австралию, в Африку, на лежбищакотиков, на Северный полюс, к мысу Горн"; "А дальше - пароход, Сан-Францискои весь белый свет!"; "Золотые ворота и в самом деле золотились в лучахзаходящего солнца, а за ними открывались безмерные просторы Тихого океана". Строки написаны человеком, измеряющим расстояние морскими милями. Длянашего автомобильно-самолетного поколения за Золотыми воротами - шоссе,ведущее к виноградным долинам Сонома и Напа, где делают прекрасныйзинфандель и почти французского уровня шардонне, мерло, совиньон, каберне.Чуть ближе - лес Мьюра с секвойями до ста метров ростом. Еще ближе, сразу заЗолотыми воротами, - прелестный городок Сосалито, где славно готовят морскуюживность в прибрежных кабачках. В Сан-Франциско (и еще только в Нью-Орлеане и Нью-Йорке) знают толк веде. Да и как не знать, если в этих водах ловят вкуснейших в мире крабов,белого осетра, чинукского лосося. В Сан-Франциско нет зрелища живописнее,чем рассветный оптовый рынок на Джефферсон-стрит, и нет соблазнительнее, чемРыбачья набережная с десятками ресторанов. Джек Лондон в еде, увы, не разбирался, явно считая предмет недостойнымдуховного существа. В его прозе Сосалито фигурирует как место, откуданачинается "Морской волк" - самый надуманный его роман, наивно замешавшийсоциализм с ницшеанством. Для Лондона в таком сочетании противоречия небыло: коллектив суперменов - это и был его Клондайк. Туда и отплыл сам ДжекЛондон летом 1897. Вернулся осенью следующего года - как и отбыл, без гроша. Дело не в том, что Лондону не повезло: дело в его установках. "Когдавесть об арктическом золоте облетела мир и людские сердца неудержимопотянуло к Северу..." Обратим внимание: сердца. Настоящие герои не гонятсяза деньгами, охотник и траппер заведомо выше золотоискателя, все уважаютдолихорадочных старожилов, положительные персонажи заливисто хохочут, теряямиллионы. А вот герой отрицательный: "Он страдал избытком сентиментальности.Он ошибочно принял эту свою черту за истинную романтичность и любовь кприключениям". Антиромантик из рассказа "В далеком краю" и оказываетсятрусом, хапугой и убийцей. "Вот что сделала со мной золотая лихорадка, -говорит другой. - У меня бог знает сколько миллионов, а в душе - пустота".Все до мелочи знакомо: приличные герои Джека Лондона - и он сам! - едут затуманом и за запахом тайги. Даже собаки у него - образцовые шестидесятники: смелые, бескорыстные,умные. Люди же прекрасны до бесплотности - способные развести костер наснегу, набить морду негодяю и до хрипоты спорить о Спенсере. О таком героепел Высоцкий: "Могу одновременно грызть стаканы и Шиллера читать безсловаря". Натяжки нет - таков супермен из "Время не ждет": "Небрежно сидя вседле, он вслух читал "Томлисона" Киплинга или, оттачивая топор, распевал"Песню о мечте" Хенли. По собственному почину выучился играть на скрипке".Идеальная компания друзей в "Лунной долине": не то Касталия со спортивнымуклоном, не то - скорее - советский НИИ эпохи КВНа. Еще Маяковский написалсценарий по мотивам "Мартина Идена", сыграв главную роль в фильме, которыйназвал "Не для денег родившийся". Лондон, понятно, знал, что такое деньги, но приспособил этот всеобщийэквивалент в качестве универсальной метафоры. Его золото - вознаграждение застойкость и верность. Такой песок на реальном Юконе сочли, увы, песком. ДжекЛондон провел на Аляске шестнадцать месяцев и через пятнадцать лет написал:"Я не вывез с Клондайка ничего, кроме цинги". Чарли Чаплин - лично -заработал на "Золотой лихорадке" два миллиона долларов (что сегодня большетридцати). Золотыми оказались совсем не те ворота: не мост в океанские просторы, адвери в мир грез, в миру - кинотеатр. Северная и Южная Калифорния разделили роли: в Сан-Франциско золототрансформировалось в туман и мечту, в Лос-Анджелесе туман и мечта-в золото. Романтический Сан-Франциско остался самоценной литературной экзотикойдороги без конца, все более уходящей в историю литературы. ПрактическийЛос-Анджелес смоделировал по своим кинообразцам весь мир. Только через шестьдесятилетий стало возможно оценить голливудский фильм 30-х годов "Ниночка" сГретой Гарбо, где советская комиссарша меняет бесплотность красивых идей нанизменную материальность доллара. В одном из очаровательных городков между Сан-Франциско и Лос-Анджелесомстоишь на набережной, глядя вдаль на то, что хочется считать одному тебезаметным голубым китом. Вокруг бешено цветут сикоморы. Внизу, под настилом,хрюкают морские львы. И тут, заглушая курортный галдеж, въезжают "Ангелыада", так написано на их кожаных куртках. Они сидят, сильно откинувшись навысокие спинки сидений, разбросав руки по приподнятым рулям ослепительных"харлеев". Тормозят, неторопливо снимают шлемы и перчатки, обнажая головы вредких седых волосах, руки в старческой гречке. Покупают мороженое и гурьбойидут в кино. - 31 -КВАРТИРА НА ПЛОЩАДИ
АФИНЫ- АРИСТОФАН, РИМ - ПЕТРОНИЙПУТЕШЕСТВИЕ В ОАЗИС
Сегодняшние Афины требуют напряжения сил: здесь, как нигде, многое -почти все - воображаемо, предположительно, призрачно. О древнем великолепиизнаешь умозрительно, а воочию - догадываешься, глядя, как оно выплескиваетсяАкрополем, кладбищем Керамик, руинами храма Зевса Олимпийского, агорой. ВГреции есть районы глубокого погружения в античность: храм Афины Афайи вфисташковой роще на Эгине; Дельфы с их угрюмой торжественностью; запретныйдля ночлега вечнодевственный Делос; Олимпия, чью подлинность портишь толькосам, позируя на линии старта с задранной задницей. В столице же - лишьостровки былого: оазисы в густонаселенной пустыне огромного современногогорода. Ископаемые обломки, по которым пытаешься воссоздать образ. Помогают имена: отель "Афродита" на улице Аполлона - где ж еще жить вАфинах? В окне - правильная иерархия: вверху Акрополь с Парфеноном, внизу,под стеной, грибообразная византийская церквушка. Надо почаще подниматьголову, в городских блужданиях ориентируясь по Парфенону: это несложно,поскольку он нависает надо всем. Надо научиться смотреть сквозь толстуюпрокладку времени, сметая взглядом тысячи сувенирных лавок в старом городе,на Плаке, - чтобы остался нетронутый двадцатью пятью веками рисунок улиц.Надо в разноцветных аляповатых тарелках с Гераклами и Николами увидетьпродолжение древнего экспорта керамики. Надо опознать в бубликах на уличныхлотках литературную реалию V столетия до н.э.: у Аристофана "колюра", сейчас"кулури" - они! Надо с дрожью узнавания вчитаться в приветы от прародногоязыка: на грузовике - МЕТАФОРА, на мусорнике - ХАРТИЯ. Русские слова тут не режут глаз, сливаясь с местной письменностью, такчто не сразу разглядишь на прилавках два десятка книг по-русски: ипутеводители, и поизысканнее - "Эротическая жизнь древних греков". Текстыславные: "Аристофан известен свободой слога и употреблением ругательств всвоих реалистичных диалогах". Почти исчерпывающе. Аристофановская раскованность в самом деле ошеломляет. Впрочем, этоотносится к любому древнегреческому гению. Как же так вышло, что искусствоначинало с самой высокой своей ноты! Об усовершенствовании говоритьнемыслимо, но хотя бы о подступах к какому-нибудь "Критскому мальчику",шагнувшему своей отломанной ногой дальше, чем все последующее художество. Упаси бог увлечься и забыть о достоинствах Босха, Караваджо, Ван Гога,Филонова. Но неслыханная свободная простота античности рано или позднопобеждает. Может, это возрастное: на подъеме и в расцвете нужно нечтосильнодействующее - чтоб приостановиться. В юности обожаешь Эль Греко иДали, не слишком задерживаясь у блеклых обломков, которые через годы готоврассматривать часами. Я как-то был на выставке шедевров классической Грециив Вашингтоне. В виду Капитолия статуи из Афин выглядели особо. Периклпровозгласил то, что возвели в общественный принцип американцы: "Личностинадо доверять". Периклову другу Протагору принадлежит фраза, которую можновыбить над любым казенным зданием Штатов: "Человек - мера всех вещей". Посути - это чистая американа, что осознавали отцы-основатели, и БенджаминФранклин завещал потомку: "Подражай Иисусу и Сократу", а Бенджамин Раш напримере Гомера доказывал пользу слепоты для умственных способностей. Тольков отчаянии от собственного несовершенства можно выдумать такую теорию - впароксизме преклонения перед первыми свободными людьми, оставившими первыепортреты свободного человека: в пластике, литературе, истории. Греческаяидея: мир меняется, но не улучшается. Древние доказали это на своем примере.Если жить стало несравненно удобнее, то к человеку и человеческим отношениямидею прогресса не применить. Маясь в Афинах в тридцатиградусную жару,представляешь, как бы порадовался толстяк Сократ кондиционеру в своей(хлестко придуманной Аристофаном) "Мыслильне", но вряд ли это сказалось бына качестве диалогов. К счастью для современных художников, античной живописи почти неосталось. Хотя и юноши с голубыми рыбками или красавицы, беспомощнопрозванной "Парижанкой", достаточно для комплекса неполноценности. Такойкомплекс неизбежен у скульпторов: какое направление ни выбери, у древних всеуже было, и лучше - кикладская полуабстракция, архаическая условность,классический реализм, эллинистические фантазии. Греция и Рим не толькоопределили ход литературы, но и задали эталоны. Вершиной трагедии остаются"Эдип-царь" Софокла и "Медея" Еврипида, комедии - аристофановские"Лисистрата" и "Облака". Многие ли превзошли в прозе Платона тонкостью,Петрония смелостью, Апулея увлекательностью? Достижима ли в поэзии пылкостьКатулла, трогательность Овидия, величавость Горация? Что уж говорить овечнозеленом - скоро три тысячи лет - Гомере. Ни на йоту принципиальнонового знания и понимания человека не добавило искусство с тех времен. От чтения греков и о греках остается явственное живое ощущение молодойсилы, а если мудрости - то не стариковской, а бытовой, побуждающейрадоваться каждому дню. (Такую мудрость среди нынешних народов являютитальянцы: именно они кажутся наследниками греков - не римлян, а греков.Римляне - скорее англичане.) И самый живой, конечно, Аристофан. Из всехдревнегреческих трагедий лишь эсхиловские "Персы" - из жизни, остальные - измифологии. Есть, правда, свидетельство о трагедии Фриниха "Взятие Милета",где ужасы войны были показаны так, что весь театр рыдал, а драматургаоштрафовали за чернуху. Но эта пьеса не сохранилась. Зато естьаристофановские комедии: они все - из жизни. Отсюда их колоссальная ценностьдля историков, а для читателей - радость чтения. Еще бы перевести Аристофана как следует: он и сейчас пробивается сквозьплотный глянцевый покров русского переложения, но с трудом. Переводческоецеломудрие, стушевывая грубость, изменяет атмосферу. Когда Лисистратапризывает женщин к сексуальной забастовке во имя мира, то называет предмет,от которого должно воздержаться, его площадным именем. Предполагая семейноечтение, в переводе можно бы употребить, скажем, "член". Но у нас,разумеется, - "ложе". Агора превращается в салон, Аристофан - в Чарскую.Переводчики изобретательны: "принадлежность", "оружье новобрачного","посох", "хвостик"... У незатейливого Аристофана в таких случаях одно:"половой член". Конечно, ему было проще. Вопрос, присутствовали ли в древнегреческомтеатре женщины, не вполне ясен. Возможно, они посещали трагедии, но комедии- почти наверняка нет: так что похабщина могла быть неограниченной. В театре Диониса на юго-восточном склоне Акрополя пытаешься представитьсебе, как было здесь две с половиной тысячи лет назад. Это вообще постояннаязадача странника в Афинах - непростая, но попробовать стоит. Начать лучше всего с Керамика, древнего кладбища, где все застыло навека. Среди маков в высокой траве - гробница внучки Алкивиада. На соседнемнадгробье - статуя быка, как на ВДНХ. Спорт и забавы на траурных рельефах;стравливание собак с кошками, что-то вроде аэробики, игра в травяной хоккей.Трогательный барельеф: красивая и молодая со шкатулкой в руках сидит настуле с гнутыми ножками (он по-гречески - "клизмос": ясно, откуда у насвторое значение "стула"). Здесь тихо и малолюдно, можно взять сыра кассери снемейским вином и надолго развалиться под тополями, тревожат только шмели.Таксисты везут сюда неохотно, потому что на обратный путь не найти седоков.Редкие пытливые туристы с рюкзаками машин не берут и правильно делают -таких разбойных таксистских нравов в мире нет, более всего из-за дешевизны:в такси садятся темнолицые тетки с живыми курами, а водители распоясываютсяи хамят. Во времена Аристофана окрестности Керамика - от агоры доДипилонских ворот - были районом "красных фонарей": без фонарей, но суслугами обоих полов. Сейчас это одно из четырех мест в Афинах, где возможноперемещение во времени. Второе такое место - разумеется, Акрополь. Ровная гора - как столдвухсотметровой длины. Вот из того маленького храма Афины Никиштрейкбрехерша Миррина в "Лисистрате" принесла постель, чтобы нарушитьклятву и лечь с мужем. Изящный Эрехтейон с кариатидами. При взгляде наПарфенон вдруг поражает мысль: девятьсот лет храм простоял в первозданномвиде, во всех войнах и завоеваниях, но потом был превращен в церковь.Истинное чудо, что христиане не уничтожили всю античность, что столько всеже уцелело. От Парфенона глаз не оторвать еще и потому, что он всегдаразный. Цвет сильно меняется по времени года и дня, по состоянию погоды - отснежно-белого до темно-бежевого; есть и тот оттенок старого мрамора, которыйусмотрел Ивлин Во: сыр, облитый портвейном. Акрополь оказывается дивно хорошв дождь: на мокром мраморе прорисовываются все прожилки. Сама природатолкает к эстетическому переживанию: глядишь под ноги, чтоб непоскользнуться, - и любуешься. Третье древнеафинское место - агора. Рыночная площадь, на которойпроходила вся жизнь. Теперь тут спокойнее, чем на кладбище, а в трехкварталах, на площади Монастираки, гуляет сегодняшний базар - по духувосточный, турецкий, стамбульский. Еще чуть к северу по улице Афинас - иоказываешься на крытом рынке "Кендрики агора" с гигантскими объемами чистыхцветов, как у фовистов: гора лимонов, гора помидоров, гора баклажанов. Рыбалежит ровными пригорками: каждому сорту своя готовка. Греческая кухня не слишком изобретательна, все давно - очень-оченьдавно! - известно: фагри варить, барбуни жарить, синагриду запекать. Древниеценили рыбу в прямом смысле: у Аристофана рыбные ряды посещают только люди сдостатком, копайские угри поминаются как сверхроскошь, а во "Всадниках"привоз на агору партии дешевых анчоусов прерывает народное собрание.Загадочным образом морская живность долго оставалась малодоступной в Грециис ее рекордно длинной береговой линией. В следующем, IV веке до н.э.,Демосфен говорит о растрате казенных денег "на девок и рыб". В том жестолетии дарам моря посвящены три четверти первой в истории кулинарной книги- гастрономической поэмы сицилийца Архестрата. Там речь больше о том, чтогде водится, готовить по ней трудно, и современный исследователь А.Григорьева отмечает: "Для кулинарной книги поэма Архестрата была слишкомлитературна, а для литературы в ней слишком много места уделялоськулинарии". Так провалилось это выдающееся сочинение в жанровую щель, ажаль: мировая культура могла бы склониться не к той духовке, а к другой. Архестрата читали вслух на симпосиях, в быту обходясь триадой:хлеб-маслины-вино. Греки были умеренны, в описании богатства в "Плутосе"главное - нет недостатка в необходимом: полно муки, вина, фиг, оливковогомасла. Апофеоз процветания: богач подтирается не камушком, а чесноком.Гигиенично, что ли? В наше время рыба не роскошь, и в соседних с "Кендрики агора" кварталахполно забегаловок с жареной барабулькой, скумбрией, кальмарами. Вначале настоле выстраивается хоровод закусок - мезедес: вареные пряные травы - хорта, большие бобы - гигантес, огурцы в чесночном йогурте - цацики. Лучшие таверны- без вывески: что-то было над входом, но стерлось. Эти заведения нужновычленить из пестрого обилия тех, с завлекательными вывесками, где подрезкие звуки бузуки пляшут баядерки с настенных ковров можайских коммуналок,и вдруг грянет среди сиртаки "Полюшко-поле". Интерьер правильной таверны прост - ярко освещенная комната с белымистенами, пластиковые столы с бумажными скатертями, за столами все большемужчины. В розоватых жестяных кувшинах подают рецину - вино с добавлениемдревесной смолы. Вспоминаешь, что от рецины пошла резина, и подступает кгорлу вкус гидролизного спирта, который сервировали под плавленый сырок унас на заготовительном участке кожгалантерейного комбината "Сомдарис".Прочее разливное вино бывает замечательно вкусным, и не мешает даже название хима, напоминающее все о том же. Вкус рецины отбивается прекрасным кофе,который здесь делится на три категории - не по крепости, а по сладости: скето, метрио и глико. Глюкозы побольше, официант, после смолы-то. Сейчас лучшее вино в Греции - немейское. В древности ценилисьостровные: с Родоса, Самоса, Лесбоса, Хиоса, Коса. Известно, что греки виноразбавляли - по сей день классический аргумент противников пьянства.Считается, что воды было две трети, если не три четверти. От такой смеси втри-четыре градуса крепости легче лопнуть, чем охмелеть. А во множестветекстов речь именно об опьянении, о пьяных безобразиях. Неопрятные алкашиизображены на вазах. Первая реплика Аристофана в платоновском "Пире": "Тысовершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и самвчера перебрал". Дальше автор сообщает: "Все сошлись на том, чтобы насегодняшнем пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для своегоудовольствия". Несмешивание вина осуждают положительные персонажиаристофановских пьес - значит, было что осуждать. Похоже, на симпосиях пиливсе-таки неразбавленное, и этот вывод не может не порадовать. Как бывстретили у нас на "Сомдарисе" предложение разбавить "Солнцедар", купленныйна Матвеевской агоре? Переход от рынка нынешнего к рынку древнему скор: доходишь до концаулицы Адриану, главной на Плаке, пересекаешь ров, по которому идетэлектричка в Пирей, - и вход на агору. Здесь руины некогда расписнойколоннады - Пестрой стои, давшей имя школе стоиков Зенона. НапитавшисьАристофаном, блудливо соображаешь, что стоя - еще и похабное деепричастие.Как раз тут находились рыбные ряды, вино продавалось у ворот на дорогу вКерамик, оливковое масло - у агораномия, книги - возле статуи Гармодия иАристогитона, под стенами храма Гефеста размещалась торговля бронзой и биржатруда. На рыночной площади были бассейны и колодцы, росли платаны и тополя.Вокруг Гефестейона стояли растения в горшках - как и сейчас. Храм и горшки только и остались. Еще - осколки горшков тут же, в Музееагоры: остраки. Не припомню предметов, которые бы так волновали. Вот еще вОлимпии шлем Мильтиада - тот самый, в котором он вел армию против персов подМарафоном: зеленый, пробитый. Сгусток времени, убеждающий, что история была,были другие миры, тоска по которым так же неизбежна, как неизбывна. Вымпел,заброшенный великой исчезнувшей цивилизацией на нашу луну. Таковы же остраки- они еще и буквально письма из прошлого: видно, где дрогнула рукаписавшего, попадаются ошибки, учился плохо. Остраки разной формы и размера -от кусочка в полпальца до керамической глыбы, не лень же было тащить наагору. Знакомые имена - по злобе процарапано глубоко, легко читается, -Фемистокл, Аристид. Не просто обломки истории - осколки судеб. Остракизм означал изгнание на десять лет из Афин. Куда угодно, пососедству, среди тех же греков. (Как из Москвы - в Тверь, а Нью-Йорка иПарижа не было, кругом сплошная Анталия.) Десять лет без приличногообщества, без театра, без Парфенона, без агоры. Одни обломки остались на афинской площади. Нет ни Пестрой стои, нидругих крытых колоннад для прогулок и бесед, ни статуи тираноборцев в позеРабочего и Колхозницы, ни ворот - камни, да трава, да маки. Оазис историипуст. Но торговые лотки, парикмахерские, аптеки, сапожные мастерские, бани,спортивные площадки, покупатели с деньгами за щекой (древнеафинский кошелек,так что монетка для Харона во рту покойника вполне могла заваляться срынка), полицейские лучники из Скифии (единственное представительство родныхкраев, обидно), разгул и шум, манеры и нравы, нарицательные, как методыКремля или Уолл-стрита ("Да потому и будешь ты великим, / Что площадьюрожден, и подл, и дерзок"), - все это чудесным образом живет в нескончаемомоазисе Аристофана. Драматургически безупречно выстроенные, математически, как все угреков, выверенные, его комедии вместе с тем - дивная рыночная мешанинасмеха, кощунства, похабщины. Потому реалии, политические намеки, карикатурыдвадцатипятивековой давности не мешают. Подлинная злободневность долговечна. Еще одно место в Афинах, где трогаешь древность, - театр Диониса. Тамтопчешь те самые камни, которые попирали Софокл и Аристофан: буквальностьсмущает и тревожит. Пытаешься вообразить праздник. Театральные представленияустраивались два раза в год - на Больших Дионисиях в конце марта и на Ленеяхв январе. Всего в Афинах было около сотни праздничных дней (немного, у настолько по уик-эндам - сто четыре). Когда персонажи Аристофана борются замир, то они ратуют за веселую жизнь, потому что многие праздники в военноевремя отменялись. Мир - это веселье. Правильно, а что же еще? Стараешься проникнуться буйными стадионными страстями. В первом ряду -шестьдесят семь каменных кресел: для начальства, иностранных дипломатов,ветеранов войны. Остальные семнадцать тысяч сидели на ступенях высотой втреть метра, с собой принося подушки, как на футбол. Азарт был спортивный:драматурги соревновались, получая приз за первое место. Идея состязания -агона - делала спектакль неповторимым, как коррида или матч. Отсюда - поискиновизны, оригинальных сценических ходов: лягушачий хор в аристофановских"Лягушках" и прославленный андерсеновской "Дюймовочкой" рефрен:"Брекекекекекс, коакс, коакс!"; навозный жук, на котором герой комедии "Мир"летит на Олимп; широкое использование театральной машинерии. Надо удивить!Аристофан при всей нравственно-политической сверхзадаче и установке наназидательность помнил о том, что непосредственная цель - победитьсоперников. Все, что нам известно в зрелищном искусстве, уже было в древнегреческомтеатре. Обнажение приема - персонаж, вознесенный театральным краном, кричит:"Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!" Прямое издевательское обращение кзрителям: "С небес взглянуть - вы подленькими кажетесь, / Взглянуть с земли- вы подлецы изрядные". Обязательность песен и танцев превращало трагедию воперу, комедию - в мюзикл. Тренировки хора шли как военные учения, и не зряв "Осах" вспоминают людей прошлого, сильных "в битвах и в хорах" (высокаястилистика казармы - как в блистательном советском балете). Две дюжины комедийных хористов иногда делились на две группы длявстречного, антифонного пения - принцип частушки, где главная прелесть ввопиющей нестыковке частей. Юноши заводят: "Разнесу деревню х..м допоследнего венца", а девушки отвечают: "Ты не пой военных песен, нерасстраивай отца". Жестокости и насилия было больше, чем в нынешнем кино: не припомнитьфильма, где герой убивает отца и спит с матерью, где жена, наказываямужа-изменника, казнит мучительной смертью не только соперницу и ее отца, нои собственных детей. Другое дело, об этом лишь рассказывалось: все страшное,как при социализме, происходило внутри. На специальной машине - эккиклеме -наружу выкатывались готовые трупы. Но уж комический актер выглядел комически - носил утолщения на заду иживоте, из-под короткой туники болтался большой кожаный фаллос. В "Осах"герой протягивает его флейтистке, помогая подняться. Орган используется непо назначению, а для оживления. Эрекция - по торжественным случаям, как упослов Афин и Спарты на церемонии перемирия в "Лисистрате". Секс у Аристофана - мирное занятие, противопоставленное войне. Войнаполов - это война во время мира. Таков антимилитаристский пафос Лисистраты сее клятвой отказа от половой жизни, пока мужчины не прекратят воевать: "Неподниму я ног до потолка... Не встану львицею на четвереньки..." Аристофановские женщины играют важную, но вспомогательную - сугубоутилитарную - роль, и отношение к ним шовинистическое. Феминистки могутусмотреть в Аристофане союзника, когда он в пьесе "Женщины в народномсобрании" передает женщинам всю власть. Но на деле - это как передачаполномочий птицам в "Птицах". Так же смешно, потому что так же невероятно. За столиками кафе на афинских центральных площадях - Синтагма, Омония -девять десятых клиентуры составляют мужчины. В редких женщинах по шортам ибегающим глазам легко опознаются туристки. Чем дальше от центра, тем режешорты, тем ближе к ста процентам мужской состав. Забравшись далеко вФессалию и выйдя вечером на улицы городка Каламбака, я даже испугался:словно рванула особая нейтронная бомба с избирательностью по полу, да еще поцвету. Черные рубахи, черные брюки, черные туфли, черные усы, черный кофе.Черная зависть на дне подсознания: богатыри - не мы. Они, ничем другим ненапоминающие древних греков, воспроизводят древний расклад половых сил. Женщины были те же дети, только ростом выше. Мудрец Тиресий, согласнолегенде побывавший существом обоих полов, утверждал, что женское наслаждениеот секса в девять раз превышает мужское. Поэтому женщину следовало заботливоограждать от искушения: изнасилование считалось меньшим преступлением, чемсоблазнение. Понятно, что в комедиях всегда сгущаются краски, но уАристофана не раз заходит речь о том, как мужья ставят засовы и держат вдоме собак, а жены тайком попивают в одиночку. Запить немудрено: мужчина иженщина в Древней Греции вели разные жизни. Коротко говоря, она оставалась дома, он уходил в мир - на агору. Дом был мал, жалок, неуютен. Легкие трехногие столы, жесткие низкиеложа, табуретки. Из такого утлого дома муж легко уходил на люди, ведя жизньшестидесятника: болтал без умолку. На агоре были и другие радости, кроме еды и разговоров, - например,гимнастические залы с мальчиками. Все, что удается и