Внимательно прочитав письмо, он сказал, что готов быть моим советчиком, а все остальное будет зависеть от меня, потому нто при разумном поведении человеку не надо бояться несчастий. Затем он спросил, чем я намерен заняться в Риме, и я ответил ему, что надеюсь на его указания.
— Это возможно, но тогда, — добавил он, — приходите ко мне почаще и не скрывайте ничего, решительно ничего из того, что вы будете наблюдать, и из того, что с вами будет происходить.
— Дон Лелио, — сказал я, — дал мне еще письмо к кардиналу Аквавиве*.
— С этим можно вас только поздравить. Кардинал — человек более могущественный в Риме, чем папа.
— Следует ли отнести письмо тотчас же?
— Нет, я увижу его сегодня вечером и предупрежу. Приходите ко мне завтра поутру, и я скажу вам, где и в каком часу вы сможете вручить письмо. Есть ли у вас деньги?
— Достаточно, чтобы их хватило по крайней мере на год.
— Совсем хорошо! А есть ли у вас какие-нибудь знакомые?
— Никого.
— Не знакомьтесь ни с кем без моего совета и старайтесь не бывать в кафе и ресторанах, а уж коли там окажетесь, слушайте, но не говорите. Знаете ли вы французский?
— Ни единого слова.
— Тем хуже! Надо выучиться. Вы учились чему-либо?
— Плохо, но я infarinato («обсыпанный мукой» — нахватанный (итал.) до такой степени, что могу поддерживать беседу в обществе.
— А вот это лучше. Только будьте осмотрительны. Рим — город, наполненный инфаринато, все они стремятся разоблачить один другого и ведут постоянную войну между собой. Но я надеюсь, что вы завтра отправитесь с письмом к кардиналу одетым, как подобает скромному аббату, а не в этом наряде. Он сослужит плохую службу вашей фортуне. А покамест, прощайте до завтра.
Я простился и как нельзя более довольный и приемом этого монаха, и его манерой разговаривать направился на Камподи-Фиори, дабы вручить письмо моего кузена дону Гаспаро Вивальди. Я нашел этого достойного человека в его библиотеке в обществе двух почтенных аббатов. После весьма ласкового приема он осведомился о моем адресе и пригласил назавтра отобедать.
Восхваляя на все лады отца Джорджи, он проводил меня до лестницы и там сообщил, что завтра же выполнит получение дона Антонио и вручит мне известную сумму.
Вот еще один дар моего великодушного кузена! Разумеется, нетрудно дарить, когда ты богат, но надо обладать искусством дарить, которое есть далеко не у всех людей. Способ, избранный доном Антонио, был столь же благороден, сколь и изящен; я не мог и не должен был отклонить его дар.
Назавтра, первого октября 1743 года, я решил впервые побриться. Мой пушок уже становился бородой, и пришла пора отказываться от некоторых привилегий юности. Оделся я совершенным римлянином, как этого и хотел портной моего кузена, и отец Джорджи остался весьма доволен моим костюмом.
Он предложил мне сначала чашку шоколада, а затем сообщил мне, что кардинал, уже предупрежденный о письме дона Лелио, примет меня после полудня на Вилле Негрони, где Его Преосвященство будет совершать прогулку. Тут я сказал отцу Джорджи, что я приглашен обедать у дона Гаспаро Вивальди, и он посоветовал мне бывать там почаще.
…На Вилле Негрони кардинал взял мое письмо и опустил его в карман, даже не распечатав. Внимательным взглядом изучив меня, он спросил, есть ли у меня склонность к политике. Я отвечал, что до сей поры склонности мои были довольно легкомысленны и поэтому я могу лишь заверить его, что мое величайшее стремление усердно служить ему поможет мне выполнить все, что Его Преосвященству будет благоугодно поручить мне.
— Приходите завтра, — сказал он, — в мое бюро к аббату Гаме, которого я предупрежу. Надо, — добавил он, — чтобы вы как можно скорее выучились французскому языку, это язык необходимейший.
Затем, расспросив меня о здоровье дона Лелио, он протянул для поцелуя руку и отпустил меня с миром.
Не тратя времени я отправился к синьору Вивальди, где пообедал в избранной компании. Поскольку единственной страстью дона Гаспаро была литература, он был холост. Он любил поэзию латинскую еще сильней, чем итальянскую, и Гораций, которого я знал наизусть, был его любимым автором. После обеда мы прошли в его кабинет, где он выдал мне сто римских экю от имени дона Антонио и еще раз уверил меня, что будет очень рад почаще видеть меня у себя дома.
Назавтра я представлялся аббату Гаме. Это был сорокалетний португалец с приятным лицом, добродушным и умным. Он сразу же располагал к себе. И манерами и речью он был истинный римлянин. Он сказал, что Его Преосвященство уже дал относительно меня необходимые распоряжения своему управляющему, что меня поселят в самом палаццо монсеньера, что столоваться я буду вместе с секретарями и что в ожидании, пока я выучу французский язык, мне поручат нетрудную работу составления экстрактов из тех писем, которые мне дадут. Затем мне был указан адрес учителя французского языка, которому обо мне также уже было сказано. Учитель этот был римский адвокат Дальаква и жил как раз насупротив Палаццо ди Спанья.
После такой краткой и точной инструкции и заверений в самом дружеском ко мне расположении, аббат Гама проводил меня к управляющему. Тот вписал мое имя в большую книгу, где было множество других имен, и отсчитал мне шестьдесят римских экю — таковым оказалось мое содержание за три месяца, выплаченное мне авансом. Затем меня провели на третий этаж в предназначенные для меня аппартаменты. Горничная вручила мне ключ, сказала, что каждое утро она к моим услугам. Управляющий проводил меня до дверей, дабы я мог быть известным привратнику. И я поспешил перенести мой чемодан в тот дом, где мне было бы суждено, я в этом уверен, сделать блестящую карьеру, окажись я способным жить вопреки собственной натуре.
Понятно, что перйым моим движением было отправиться к моему ментору и во всем ему отчитаться. Отец Джорджи сказал, что я могу считать себя вставшим на верный путь и теперь все дальнейшее зависит от моего поведения.
— Помните, — добавил этот мудрый человек, — вам, чтобы не повредить своей карьере, необходимо во многом себе отказывать, и если с вами случатся неприятности, никто не назовет их роковой случайностью, такое слово — пустой звук; все ваши неудачи отнесут на ваш собственный счет.
— Я уже знаю наперед, преподобный отец, — сказал я, — что моя молодость и неопытность побудят меня часто докучать вам. Я боюсь, что покажусь в конце концов вам назойливым, но вы всегда найдете во мне внимательного и послушного ученика.
— А я вам покажусь порой излишне суровым, но боюсь, что вы мне не станете рассказывать всего.
— Все, абсолютно все!
— Позвольте вам не поверить. Вы, например, не сказали мне, где провели вчера целых четыре часа.
— Но я не считал это столь важным! Это дорожное знакомство, я сделал визит, и мне показалось, что это порядочное семейство, которое я смогу посещать, если, разумеется, вы не предпишете иное.
— Сохрани меня Бог от этого! Это очень приличный дом, в котором бывают самые уважаемые люди. Я только могу поздравить вас с подобным знакомством. Вы очень всем понравились, и там надеются, что и вы остались довольны. Мне рассказали обо всем сегодня утром. И все-таки вам не надо часто бывать в зтом доме.
— Должен ли я прекратить визиты сразу же?
— Нет, это бьшо бы невежливо с вашей стороны. Бывайте там раз, два в неделю, но не засиживайтесь. Дитя мое, вы, кажется, вздохнули?
— Вовсе нет: я совершенно подчиняюсь вам.
— О, дитя мое, я хотел бы обойтись без титула «подчинение» и особенно чтобы вы поступили так, не скрепя сердце. Во всяком случае, я предпочитаю вас убедить. Помните: нет у рассудка большего врага, чем сердце.
— Однако они могут быть и в согласии друг с другом.
— Тешьте себя этой надеждой, но в таком случае вы выступаете против вашего любимого Горация. Вы знаете его: «Ежели не послушаньем, то приказаньем…»
— Знаю, преподобный отец, но в этом доме, право же, моему сердцу ничто не угрожает.
— Тем легче вам будет отказаться от частых визитов. Помните, что моя обязанность — верить вам.
— А моя — выслушивать ваши добрые советы и следовать им. Я буду бывать у донны Цецилии крайне редко.
С тяжелым сердцем потянулся я к нему поцеловать руку, но он отечески прижал меня к груди и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
Итак, мне, влюбленному в Лукрецию и осчастливленному ею, предстояло теперь отказаться от нее! Это казалось мне сущим варварством. Я восставал против этой необходимости, выглядевшей в моих глазах неестественной и унизительной. Еще я думал, что отец Джорджи напрасно сказал мне, что дом, от которого предстояло отречься, порядочный дом. Мне бьшо бы легче тогда подчиниться его настойчивому совету. В таких невеселых размышлениях провел я весь день и большую часть ночи.
Утром аббат Гама принес мне громадную кипу министерских писем, которые мне, чтобы чем-нибудь заняться, надо было компилировать. Едва он ушел, я, напустив на себя самый озабоченный вид, вышел из дворца и отправился на первый урок французского языка. После урока я намеревался совершить небольшую прогулку по Страда ди Кондотти. Меня окликнули. Аббат Гама манил меня к себе, стоя в дверях кафе. Я шепнул ему на ухо, что Минерва запретила мне посещать римские кафе. «Минерва, — ответил он, — повелевает вам узнать о них. Пойдёмте, посидите со мной».
И вот я сижу в римском кафе и слушаю, как некий юный аббат громко рассказывает об одном происшествии, истинном или вымышленном, нападая на правосудие Святого Отца, но без всякой язвительности. Окружающие обсуждают случившееся на все лады со смехом и шутками. А вот другой на вопрос, почему он оставил службу у кардинала Б., отвечает во всеуслышание, что это произошло оттого, что Его Преосвященство считал себя вправе не оплачивать дополнительные услуги, оказывавшиеся ему рассказчиком. И снова общий смех и толк. Наконец, третий подходит к аббату Гама спросить, не захочет ли он после обеда отправиться на Виллу Медичи; там они встретятся с двумя юными девицами, которые стоят всего «кватрино». Это золотая монета стоимостью в четверть цехина. Еще один аббат читает сонет, направленный против правительства, и все кидаются переписывать его. Другой автор обнародывает сатиру собственного сочинения, задевающую честь одного почтенного семейства. В разгар всего этого содома я вижу очаровательного аббата, только что вошедшего в кафе. Глядя на его покачивающиеся бедра, я принял его за переодетую женщину и сказал об этом аббату Гаме. Тот рассмеялся: это Беппино Делла Мамана, знаменитый кастрат. Аббат подзывает его и сообщает ему, что я принял его За женщину. Тот пристально смотрит на меня и говорит, что если мне угодно, он готов тут же доказать мою ошибку или мою правоту.
…Вечером я отправился к Лукреции. Там уже знали о моих успехах и всячески поздравляли меня. Но Лукреция заметила, что я чем-то опечален, и я признался, что меня огорчает невозможность свободно располагать своим временем. Ее супруг, как всегда в шутливой манере, открыл ей, что я в нее влюблен и что его теща донна Цецилия советует ему не бояться этого. Я провел час среди этого милого семейства и отправился домой, чуть ли не поджигая воздух пламенем, горевшим в моей душе. Дома я кинулся к столу, за ночь написал оду и отправил ее адвокату, зная, что он обязательно покажет ее своей жене. Она была страстной поклонницей поэзии, но совсем не подозревала, что и я подвержен той же страсти. Затем я наложил на себя трехдневный обет воздержания — я ае наведывался в их дом, прилежно занимаясь французским языком и переписыванием официальных писем.
Каждый вечер Его Преосвященство собирал у себя высшее общество Рима. Я не бывал на этих ассамблеях, но аббат Гама бывал и сказал мне, что я могу, по его примеру, приходить туда запросто. Явившись и будучи никому почти незнакомым, я естественно возбудил всеобщее любопытство: на меня смотрели, обо мне спрашивали. Аббат Гама поинтересовался, кто из светских дам кажется мне наиболее привлекательной. Я указал на одну исключительную красавицу, и этот легкомысленный куртизан тут же поспешил к ней и после недолгой оживленной беседы, к моей вящей досаде, меня начали лорнировать, а потом и улыбаться. Это была прелестная маркиза Г., в поклонниках которой состоял кардинал С. К.
Утром того дня, на какой был намечен мой визит к донне Лукреции, меня навестил адвокат, ее супруг. Начал он с того, что я ошибаюсь, если думаю разубедить его в моей влюбленности в его жену, не показывая к ним глаз, а закончил приглашением принять участие в ближайший четверг в поездке в Тестаччо, куда они намерены отправиться всем семейством. «Моя жена, добавил он, — выучила вашу оду наизусть. Она прочла ее и жениху Анжелики, который умирает от желания познакомиться с вами. Он тоже поэт и будет вместе с нами в Тестаччо». Я обещал ему быть у них в назначенный день с двухместным экипажем.
Нельзя было допустить, чтобы отец Джорджи узнал об этой увеселительной поездке от кого-либо помимо меня; я попросту отправился к нему за позволением. Признаюсь, я даже был удивлен его полнейшим равнодушием: он не имел ничего против, это семейная поездка, сказал мой почтенный опекун, а кроме того, мне представляется возможность увидеть окрестности Рима.
Я пожаловал в двухместной «кароцце» (Легкая карета), нанятой мной у одного авиньонца по имени Ролан. Упоминаю здесь его потому, что через восемнадцать лет мое знакомство с этим человеком имело важные последствия. Очаровательная вдова представила мне дона Франческо, своего будущего второго зятя, как большого любителя писателей и очень образованного человека. Я принял все это за чистую монету и готов был с ним обращаться соответственно, но выглядел он довольно туповатым и никак не отвечал представлениям о счастливом женихе прелестной девушки. Но он был честен и богат что стоило гораздо больше, чем образованность и остроумие.
Мы приготовились рассаживаться по экипажам, когда адвокат сообщил мне, что будет моим спутником, а три дамы поедут вместе с доном Франческо. Я воспротивился: пусть адвокат едет с доном Франческо, а на мою долю пусть достанется донна Цецилия. От другого порядка я наотрез отказался и поспешил предложить руку обворожительной вдовушке. Она нашла мои резоны совершенно справедливыми, да к тому же меня порадовал одобрительный взгляд ее старшей дочери. Но почему адвокат предложил такой вариант размещения? Это было не похоже на его прежнее отношение ко мне. «Неужели он начинает ревновать?» спросил я себя. Однако печальные мысли досаждали мне недолго, надежда на Тестаччо развеяла туман, и я всю дорогу самым отменным образом любезничал с донной Цецилией.
И прогулка, и оплаченные адвокатом угощения были превосходны, и день прошел быстро. Я старался выглядеть как можно беззаботнее, все мое внимание было обращено на донну Цецилию, с донной Лукрецией я лишь обменялся несколькими словами на ходу, а с адвокатом вообще не разговаривал: мне казалось, он должен был понять, что он ошибся на мой счет.
При отъезде адвокат отобрал у меня донну Цецилию и повел к своему экипажу, где уже сидели Анжелика с доном Франческо. Стараясь не выказать свою радость, я предложил руку донне Лукреции, произнеся при этом самые общие учтивости. Адвокат же смеялся от всего сердца, как будто вполне уверясь, что он изрядно подшутил надо мною. Ах, сколько бы нежных слов произнесли мы, прежде чем кинуться в объятия друг другу, не будь так дороги мгновенья, выпавшие нам! Но мы знали, что всего полчаса отпущено нам безжалостным временем, и не тратили слов. В разгар опьянения страстью Лукреция вдруг воскликнула: «О Боже! Как мы несчастны!» Она оттолкнула меня, выпрямилась, лошади встали, слуга распахнул дверцу.
— Что случилось? — спросил я. — Мы приехали…
Дома я бросился в постель, но заснуть не мог. Во мне пылал огонь, погасить который мне помешало слишком короткое расстояние между Тестаччо и Римом.
…Я проснулся поздно, как раз к тому времени, когда нужно было идти брать уроки французского. У моего учителя была дочь по имени Барбара. Первое время она присутствовала на уроках и даже иногда делала очень точные замечания. Молодой человек, который брал уроки вместе со мной, влюбился в нее, и она отвечала взаимностью. Он нравился мне прежде всего своей скромностью: он скрывал свою любовь, на все мои расспросы на эту щекотливую тему он всегда отмалчивался.
…Однажды выходя после мессы, я заметил его. Подойдя к нему с упреком в долгом отсутствии, я заметил на глазах его слезы. Я спросил о причине. Он сказал, что его терзает такое горе, что он окончательно потерял голову. Не желая быть назойливым, я собрался покинуть его, он меня удержал. Тогда я сказал, что он может не числить меня в своих друзьях, если немедленно не откроет мне своего сердца. И вот что он рассказал:
«Вот уже шесть месяцев, как я люблю Барбару, и три месяца назад она дала мне неопровержимые доказательства своей любви. На прошлой неделе нас, преданных служанкой, отец Барбары застал в самом деликатном положении. Он вышел из комнаты, не произнеся ни слова, я и решил кинуться за ним, чтобы упасть к его ногам. Но как только я явился к нему, он схватил меня и потащил к дверям, говоря, чтоб я никогда больше не смел появляться в его доме. Я не могу просить ее руки — у меня есть женатый брат, а мой отец беден. Ни у меня, ни у моей возлюбленной нет никаких средств. Я все рассказал вам, ради Бога, скажите мне, в каком она состоянии? Она, я знаю, так же несчастна, как и я. И я не могу передать ей письмо, ее не выпускают из дому даже в церковь. Что же мне делать?»
Я мог ему только посочувствовать, так как, по чести, я не мог оказаться замешанным в это дело. Я сказал, что уже дней пять как я не видел его возлюбленную и ничего не могу сообщить ему о ней. Не имея никаких средств утешения, я дал ему совет, какой всегда дают пошляки в подобных случаях: постараться забыть ее.
Мы разговаривали, прохаживаясь по набережной Рипетта, и я, заметив, какой взгляд вперил он в мутные воды Тибра, испугался за него: отчаянье могло толкнуть его на роковой поступок. Чтобы его успокоить, мне пришлось сказать, что я постараюсь разузнать новости о его возлюбленной и ее отце и сообщить ему. Он, несколько успокоившись после моего обещания, просил меня не забывать о нем.
Несмотря на огонь, зажженный во мне прогулкой в Тестаччо, я вытерпел четыре дня, не видя моей дорогой Лукреции. Совесть моя страшилась и кротости отца Джорджи, но еще более опасался я, что он откажется давать мне советы. И все же я не выдержал: на пятый день я оказался в доме моей возлюбленной. Я застал ее одну и очень опечаленной, — Ах, — сказала она, едва меня завидев, — ужели вы не могли найти минуту, чтоб повидаться со мной?
— Нежный друг мой, сейчас не время сердиться на меня. Я просто берегу нашу любовь до такой степени, что предпочел бы умереть, нежели обнаружить ее. Я надумал пригласить вас всех отобедать в Фраскати. Я закажу фаэтон и надеюсь, что там какой-нибудь счастливый случай поможет нашей любви.
— О да, друг мой, конечно! Так и сделайте, я уверена, вам не откажут.
Через четверть часа все семейство оказалось в сборе, и я обнародовал свое приглашение: в следующее воскресенье отправиться в Фраскати. Это был как раз день Святой Урсулы, праздник самой младшей сестры Лукреции. Я пригласил и донну Цецилию и ее сына, молоденького аббата. Приглашение мое было принято, и мы условились, что ровно в семь часов у их дверей будет ждать фаэтон, а я сам прибуду в то же время в двухместной коляске.
Вечером, на собрании у Его Преосвященства, где я теперь бывал регулярно, хотя никто из особ высшего класса еще ни разу не обращался ко мне ни с единым словом, кардинал сделал мне знак приблизиться. Он беседовал с очаровательной маркизой Г., той самой, которая так понравилась мне при моем первом появлении на вечере кардинала, о чем ее известил несносный Гама.
— Маркиза спрашивает, — сказал кардинал, — каковы ваши успехи во французском? Она сама знает этот язык, как родной.
Я отвечал, что занимаюсь много и многому научился, но не решаюсь пока еще на попытку начать разговаривать.
— Надо решиться, — сказала маркиза. — Только без всяких претензий, и вы будете защищены от критики.
В моем сознании мелькнуло другое значение слова «решиться», о котором маркиза, вероятно, забыла. Я покраснел, и она, заметив это, поняла мою оплошность. Разговор увял, и я смог удалиться.
Назавтра в семь часов я был у донны Цецилии. Нанятый мной фаэтон стоял у дверей, так же как и предназначавшаяся для меня двухместная коляска. На этот раз я нанял элегантное «визави». Донья Цецилия пришла в восторг от мягких и покойных рессор*. «Это мой экипаж на обратном пути», — объявила донна Лукреция, и я отвесил ей глубокий поклон, как бы ловя ее на слове. Чтобы не возбуждать подозрений, она никак не ответила на мой поклон. Предвкушение близкого счастья еще более увеличило мою прирожденную веселость. В Фраскати, распорядившись приготовить обед, мы отправились прогуляться до Виллы Людовизи и условились на случай, если разбредемся, встретиться в гостинице. Достойная вдова оперлась на руку своего зятя, Анжелика поступила таким же образом с женихом, Лукреция осталась моей счастливой добычей. Урсула с братом убежали от нас, и через четверть часа моя прелестная возлюбленная оказалась со мною наедине.
— Понял ли ты, — сказала она, — с каким милым простодушием я обеспечила на обратный путь два часа наедине? И вдруг мы вдвоем гораздо раньше! Как хитроумна любовь!
— Да, моя прелесть, зачем любви пользоваться нашим умом, когда у нее есть свой! Я тебя обожаю. Я провел так много дней без тебя лишь для того, чтобы полнее были радости этого дня.
— Я об этом не думала. Это все ты устроил. Как много ты умеешь для своих лет!
— Еще месяц назад я был совсем несведущ. Ты первая женщина, которая посвятила меня в истинные таинства любви. Что я буду делать, когда ты уедешь! Ведь во всей Италии не найти второй такой женщины.
— Как! Я твоя первая любовь? Бедняжка, ты не вылечишься от этого. Если б я была твоей! Ты тоже моя первая любовь, первая и последняя. Счастлива та, которую ты полюбишь после меня. Нет, нет, я не ревную, но я хотела бы знать, что ее сердце будет таким же, как и мое.
Наступила минута покоя. Я любовался самым пленительным беспорядком, в каком она пребывала, как вдруг мысль, что нас могут застигнуть, встревожила меня. Я сказал ей об этом.
— Не бойся, мои друг, — успокоила она меня. — Мы под защитой добрых гениев.
Мы отдыхали, черпая во влюбленных взглядах друг друга новые силы, и вдруг Лукреция, быстро взглянув направо, воскликнула:
— Вот видишь, мой милый, я тебе говорила! Да, наши гении хранят нас. Ах, как он смотрит на нас, словно старается успокоить своим взглядом. Посмотри на этого маленького демона. Это самое тайное из тайн природы. Полюбуйся им Это или твой или мой гений.
Я подумал, что она бредит.
— Что ты говоришь, душа моя? Я тебя не понимаю. Чем я должен любоваться?
— Разве ты не видишь эту змейку? Посмотри, она же восхищается нами!
Я взглянул туда, куда меня приглашали взглянуть: в самом деле, переливающаяся огненными цветами змея длиной с локоть, приподняв головку, смотрела на нас. Зрелище это ничуть меня не обрадовало, но я не хотел показаться менее бесстрашным, нежели моя подруга.
— Неужели, — спросил я, — моя обожаемая подруга, тебя нисколько не пугает ее вид?
— Он меня восхищает, — ответила она. — И я уверена, что это божество, только прикинувшееся змеей.
— А если это божество прямо по траве скользнет к тебе?
— Я крепко прижмусь к твоей груди, а в твоих объятиях Лукреция ничего не боится. Смотри, смотри! — закричала она. — Она уползает. Скорей, скорей. Она дала нам знак, что кто-то идет сюда. Она говорит нам, что надобно искать другое убежище для нашей любви.
Мы нехотя поднялись и усталой поступью двинулись вперед. И тут же из соседней аллеи к нам вышла донна Цецилия под руку с адвокатом. С самым естественным видом я спросил ее, боится ли ее дочь змей.
— Да, вообразите, — ответила она. — Несмотря на весь свой ум она до обмороков боится грозы и поднимает ужасный крик, едва завидит самую маленькую змейку. Кстати, здесь их много, но их не надо бояться: они здесь не ядовитые.
У меня волосы встали дыбом: выходит, мне пришлось стать свидетелем подлинного чуда, совершенного любовью. В это время к донне Цецилии подбежали младшие дети, и мы с Лукрецией как ни в чем не бывало снова отделились от остальной компании.
— Удивительная, восхитительная женщина, скажи мне, что бы ты делала, если б вместо твоей милой змейки возле нас появились твоя матушка и супруг?
— Ничего! Разве ты не знаешь, что в минуты торжества любви для влюбленных существуют только они сами? Разве ты сомневаешься, что я отдаюсь твоим ласкам полностью?
— Ты думаешь, — снова спросил я, — нас никто не подозревает?
— Мой муж не думает, что мы влюблены, или относится к этому как к пустякам, обычным в юности. Матушка моя умна и, быть может, догадывается, но она понимает, что это не ее дело. Сестра моя, конечно, знает, разве она может забыть сломанную кровать? Но она осторожна, а кроме того, ей вздумалось жалеть меня. И она не представляет, каковы мои чувства к тебе. Да я и сама прожила бы всю жизнь, не имея представления о таких чувствах, если бы не ты. То, что я чувствую к своему мужу… это скорее признательность, то, что мне полагается чувствовать в моем положении.
— И все-таки он счастливее меня, и я завидую ему. Он может, когда захочет, обнять тебя, он может видеть без этих ужасных покровов все твои тайные прелести.
— Ах, где же ты, моя милая змейка? Явись, возьми меня под свою защиту, и я сразу же исполню все желания того, кого я обожаю.
Всю первую половину дня мы провели в разговорах о нашей любви и во взаимных доказательствах этой любви.
B конце обеда, за десертом, когда разговор оживился, нареченный Анжелики пожелал прочитать нам сонет собственного сочинения, который он написал специально для меня. Разумеется, я, как должно, поблагодарил его и, приняв от него сонет, положил его в карман, обещав ответить вскоре и моим сонетом. Это его разочаровало, он ждал, что я тотчас же возьмусь за перо и отблагодарю его сонет своим, но я не собирался отдавать Аполлону те часы, которые были отведены мною для другого бога, о котором, судя по всему, жених Анжелики знал только понаслышке. После кофе мы встали из-за стола, я расплатился с хозяином, и мы углубились в лабиринты Виллы Альдобрандини.
С какими сладостными воспоминаниями связаны для меня эти места! Словно впервые предстала предо мной моя божественная Лукреция. Наши глаза пылали, сердца бились в унисон самым жарким нетерпением, и инстинкт вел нас в уединенное убежище, где рука любви приготовила все для сокровенных мистерий ее тайного культа. На середине длинной аллеи под густым зеленым шатром располагалась широкая дерновая скамья, укрытая с обеих сторон густой чащей. Наши глаза могли видеть всякого, кто мог появиться на аллее, и мы были защищены от любой неожиданности. Нам не надо было говорить, за нас говорили наши сердца.
Молча мы стояли, прижавшись друг к другу, и наши проворные руки торопливо отбрасывали все докучные преграды, чтобы показать природе все те красоты, которые скрывали от нее ревнивые одежды. Целых два часа провели мы, вкушая полную сладость любви. В конце, восхищенные и довольные друг другом, мы воскликнули оба в один голос: «Любовь, я благодарю тебя!»
Два часа обратной дороги мы провели в моем «визави», вконец измучившись, прося у природы больше, чем она в состоянии дать: прибыв в Рим, мы были вынуждены опустить занавес еще до развязки пьесы, которую актеры играли с величайшим удовольствием. Я вернулся к себе несколько утомленным; но сон, как обычно в таком возрасте, быстро вернул мне все мои силы, и утром я, как обычно, отправился брать урок французского языка.
..Я редко бывал у дона Гаспара, так как французские уроки отнимали у меня все утра, единственное время, когда я мог к нему наведываться. Но каждый вечер я проводил у отца Джорджи, и хотя я там мало с кем разговаривал, я многому научился: там критиковали без злословия, толковали о политике без пристрастия, о литературе без ярости. Проведя часть вечера в обществе этого мудрого монаха, я отправлялся на ежевечерние собрания к моему хозяину, по тем соображениям, что мне надобно было там бывать. Почти всегда, когда я проходил мимо стола, за которым играла прекрасная маркиза Г., она поднимала голову от карт и обращалась ко мне с каким-либо вопросом по-французски, и я, чтобы не вызывать смеха у людей честной компании, неизменно отвечал ей по-итальянски. Это было странное чувство, объяснить его я представляю проницательности читателя: я находил эту женщину очаровательной и в то же время избегал ее; не то чтобы я боялся влюбиться в нее; я любил Лукрецию, и эта любовь казалась мне надежным щитом от всякой другой. Скорее это было опасение, что она влюбится в меня или хотя бы из любопытства захочет поближе познакомиться со мной. Что же это бьшо: глупая самонадеянность или застенчивая скромность? Порок или добродетель? Возможно, ни то, ни другое.
Как-то на одном из вечеров аббат Гама сказал мне, что маркиза желает со мной поговорить. Я подошел, она стояла с кардиналом, моим патроном, и первая же ее фраза удивила меня до чрезвычайности: она произнесла ее по-итальянски, чего с ней раньше никогда не случалось:
— Vi ha piacciuto molto Frascati? Очень вам понравилось Фраскати?
— Очень, мадам. Я никогда прежде не встречал таких красот.
— Ma la compagnia con laquale — eravate era ancor piu bella, ed assai galante era il vostro vis-a-vis. Но общество было еще лучше, а ваша визави очень мила.
Мне оставалось только вежливо поклониться. Но в разговор вступил кардинал Аквавива. Очень добродушно он спросил меня: