— Вы удивлены, что все знают?
— Я удивлен, монсеньер, что об этом говорят. Никогда не предполагал, что Рим такой маленький город.
— Чем дольше вы здесь пробудете, — сказал Его Преосвященство, — тем меньше он будет становиться для вас. Вы еще не целовали туфлю у папы?
— Еще нет, монсеньер.
— Надо это сделать.
Я снова поклонился в ответ.
При выходе аббат Гама сообщил мне, что аудиенция у папы будет завтра. Затем он добавил:
— Вы, конечно бываете у маркизы Г.?
— Ни разу.
— Это удивительно, она вас подзывает, она с вами разговаривает.
— Так я пойду к ней вместе с вами.
— Но я там не бываю.
— Но она же разговаривает с вами!
— Да, но… Вы не знаете Рима. Отправляйтесь к ней один, вы это должны сделать.
— Она меня примет?
— Надеюсь, вы шутите? Вам не надо, чтобы о вас докладывали. Вы приходите к ней в ее приемный день, когда двери дома широко раскрыты. Вы увидите там множество ее почитателей.
— А она меня заметит?
— В этом можете не сомневаться.
Назавтра, как мне было предписано, я отправился в Монте-Кавалло*. Меня ввели в личные папские покои. Он* был один, я простерся ниц и поцеловал Святой крест на носке его наисвятейшей туфли. Святой Отец спросил, кто я, я ответил; он сказал, что наслышан обо мне, и поздравил с тем, что я служу у столь значительной персоны. Спросил он и о том, ка'к я очутился в Риме. Я рассказал ему все, начиная с моего прибытия в Мартурано. Вволю насмеявшись над моей повестью о бедняге епископе, он попросил меня не мучить себя тосканским диалектом, а говорить с ним по-венециански; сам он употреблял болонский диалект. Я почувствовал себя с ним совершенно свободно, наговорил ему столько разных разностей, так его развлек, что он сказал, что всегда будет рад видеть меня. Тогда я попросил у него позволения читать все книги, находящиеся под запретом, и он позволил, пообещав дать и письменное разрешение. Впрочем, об этом обещании он так и не вспомнил.
Бенедикт XIV был ученый человек, весьма любезный, ценивший и понимавший шутку. Во второй раз я видел его на Вилла Медичи. Он подозвал меня и, прогуливаясь, болтал со мной о всяких пустяках. Его сопровождали кардинал Альбани и посол Венеции. Некий человек весьма скромной внешности приблизился к нам. Папа спросил, что ему угодно, он отвечал, понизив голос; выслушав его, папа сказал: «Вы правы. Поручаю вас Бергу». Бедняга отошел с печальным видом, Святой Отец продолжил свою прогулку.
— Святой Отец, — сказал я, — этот человек не очень обрадован ответом Вашего Святейшества.
— Почему же?
— Потому что, судя по всему, он уже обращался к Богу перед тем, как обратиться к вам. И когда вы отправили его туда снова, то он увидел, что с ним поступают по пословице: посылают от Ирода к Пилату.
Папа и двое других рассмеялись, я же оставался по-прежнему серьезен.
— Я ведь не могу сделать ничего стоящего без Божьего соизволения.
— Воистину так, Святой Отец, но этот человек знает также, что вы у Господа первый министр. Легко представить себе его затруднительное положение, когда его снова отправляют к господину, после того как он побывал у управителя. Ему остается последнее средство — римские нищие. Он даст им деньги, и каждый из них за одно байокко станет горячо молиться за него. Но я верю только в милость Вашего Святейшества и умоляю вас оказать мне такую милость: видите, каким голодным блеском воспалены мои глаза, избавьте меня от этого, я не могу сидеть на одной постной пище.
— Да ешьте скоромное, дитя мое!
— Благословите меня, Святой Отец.
Я получил благословение, но он добавил, что большие посты я обязан соблюдать.
Вечером у кардинала я увидел, что мой диалог с папой известен всему собранию. Все наперебой старались заговорить со мной. Я был до крайности польщен этим, но еще больше меня радовало то удовольствие, которое кардинал Аквавива тщетно пытался скрыть от меня.
Не желая пренебрегать советами аббата Гама, я отправился к маркизе в день, когда у нее бывали все, в день приема. Я увидел ее, я увидел кардинала, множество других прелатов, но сам я оставался словно невидимым, так как хозяйка не удостоила меня ни единым взглядом, никто не обратился ко мне с каким-либо вопросом. С полчаса я играл роль без слов. Через пять-шесть дней красавица с величественной и милостивой улыбкой сказала мне, что она видела меня в своей гостиной.
— Я действительно там был, но не подозревал, что имел честь быть замеченным мадам.
— О, я замечаю все. Мне также говорили, что вы умны.
— Если те, кто вам это сказал, сударыня, не лгали, то вы сообщили мне очень приятную новость.
— Да, да, они это знают.
— Очевидно, мадам, эти особы должны были говорить со мной. Без этого они вряд ли могли вынести такое заключение.
— Конечно, но прошу вас не пренебрегать визитами ко мне.
Мы составили кружок. Его Преосвященство сказал мне, что когда маркиза разговаривает со мной тет-а-тет по-французски, плохо ли, хорошо ли я говорю, но моя обязанность отвечать ей на том же языке. Политичный Гама, чуть отведя меня в сторону, сказал, что мои ответы были несколько резковаты и что я в конце концов могу разонравиться. Я действительно добился довольно быстрых успехов во французском и теперь, когда прекратились мои уроки, для усовершенствования мне были необходимы постоянные упражнения.
Через два дня после высказанного маркизой полуприказания, я появился у нее в приемные часы. Увидев меня, она послала мне радушную улыбку, на которую я счел долгом ответить лишь глубоким поклоном. Я ограничился этим и через четверть часа ушел к себе. Маркиза была красива, у нее было огромное влияние, но я не мог заставить себя унижаться. Римские нравы в этом смысле претили мне.
…Как меня предупреждала Лукреция, дело, по которому ее муж находился в Риме, приближалось к концу. Наконец, решение состоялось, и адвокат пришел на прощанье засвидетельствовать мне свои самые дружеские чувства. Я провел два последних вечера у Лукреции, постоянно среди членов ее семейства, но в день отъезда, желая порадовать ее приятным сюрпризом, выехал заранее и стал ждать ее в той гостинице, где они предполагали остановиться на первый ночлег. Но они замешкались со сборами в дорогу и прибыли туда, где я их поджидал, только на следующий день к обеду. После печальной трапезы мы попрощались, они отправились дальше, а я возвратился в Рим.
Отъезд этой редкой женщины поселил во мне чувство пустоты, естественное для человека, чье сердце не может ни на что надеяться. Целыми днями я оставался в своей комнате, занятый работой над французскими письмами кардинала. Его Преосвященство был так добр, что нашел мои обзоры очень толковыми, но посоветовал мне не слишком перегружаться. Я получил эту лестную похвалу в присутствии красавицы-маркизы. Со времени моего второго визита к ней я у нее не появлялся; она дулась на меня и не упустила случая показать это: она сказала Его Преосвященству, что я так много работаю для того, чтобы разогнать тоску после отъезда донны Лукреции.
— Я не буду скрывать, мадам, что я человек чувствительный. Донна Лукреция была со мной добра и великодушна. Она легко прощала мне редкие визиты. Впрочем, моя привязанность к ней была совершенно невинна.
— Не сомневаюсь, хотя ваша ода написана страстно влюбленным поэтом.
— Поэт и должен казаться влюбленным, — добродушно заметил кардинал, когда он пишет оду.
— Но, — возразила маркиза, — если он и вправду влюблен, ему не надобно прикидываться.
С этими словами маркиза извлекла из кармана бумагу и вручила ее Его Преосвященству.
— Вот эта ода. Она делает честь ее автору: так расценили ее все знатоки изящного в Риме, а донна, Лукреция выучила ее наизусть.
Кардинал бегло пробежал по строкам, улыбаясь вернул бумагу маркизе, сказав, что он не поклонник итальянской поэзии и если бы маркиза была столь любезна и перевела оду на французский язык, он мог бы вполне насладиться красотою стихов.
— По-французски я пишу только прозой, — сказала маркиза, — а прозаический перевод отнимает у стихов три четверти достоинств. Иногда я решаюсь, — добавила она, бросив на меня многозначительный взгляд, — набросать несколько совершенно безыскусных итальянских стихов.
— О, я бы почитал себя счастливцем, мадам, если бы мог доставить себе радость полюбоваться ими.
— Вот, — неожиданно вмешался кардинал С. К., - сонет, написанный мадам.
Я почтительно взял листок с сонетом и приготовился читать, но маркиза попросила меня спрятать его и вернуть завтра кардиналу, хотя, добавила она, сонет многого не стоит.
— Если вы завтра днем сможете прервать свои труды, мы пообедаем вместе, — сказал кардинал С. К., и кардинал Аквавива живо воскликнул: «О, к обеду он не опоздает!»
Глубокий поклон был моим ответом на приглашение, и я счел возможным удалиться. Мне не терпелось прочитать сонет. Но поднявшись к себе, я умерил свое любопытство и решил сначала бросить внимательный взгляд на самого себя. Мое положение представилось мне заслуживающим некоторого рассмотрения после гигантских шагов, которые, кажется, я сделал за сегодняшний вечер. Маркиза Г. в самой недвусмысленной манере дала мне понять, что она мной интересуется, публично делала мне авансы, решительно не страшась оказаться скомпрометированной. Но кто посмеет найти здесь повод для злословия? Молоденький аббат, каким был я, без всякого положения, едва ли могущий претендовать на ее высокое покровительство, и она, созданная как будто нарочно для того, чтобы даровать протекцию тем, кто считает себя недостойным этого, кто далек от того, чтобы высказывать подобные претензии. В этом пункте моя скромность бросалась в глаза всем, и маркиза, без сомнения, оскорбила бы меня, если бы могла предположить во мне уверенность, что я ей понравился, что она питает ко мне склонность. Нет, до такой самонадеянности моя натура не могла дойти. Недаром же ее кардинал пригласил меня обедать. Поступил бы он так, если бы имел хоть малейшее предположение, что я могу нравиться его прелестной маркизе? Разумеется, нет. Он и пригласил меня, подвигнутый к этому словами самой маркизы; я был для нее персоной, с которой можно поболтать несколько часов, ничем не рискуя, ничем совершенно.
Как бы не так!
Зачем мне притворяться перед моими читателями? Пусть они сочтут меня самоуверенным фатом, я их извиняю. Но я действительно чувствовал, что нравлюсь маркизе. Я поздравил себя с тем, что первый шаг, такой важный и такой нелегкий, она уже сделала. Без него я никогда не решился бы не только на правильную осаду, но даже случай не остановил бы на ней мой выбор. До этого вечера я не думал о том, что она может заменить мне Лукрецию. Она была молода, красива, умна и образованна; она была самая просвещенная и самая влиятельная женщина в Риме, чего же еще желать? Я положил, однако, что мне надо казаться не понимающим ее склонности ко мне и убедить ее, что я влюблен в нее и без всякой надежды на взаимность. Я знал, что это могущественное средство потешить ее самолюбие… Мне доставляло удовлетворение и то, что кардинал Аквавива был свидетелем приглашения, сделанного мне кардиналом С. К., был свидетелем воздаяния мне той чести, какой он сам никогда не оказывал. Это могло иметь далеко идущие последствия.
Я прочел сонет прелестной маркизы: он был написан легко, певучими стихами, изящно. В нем воспевался прусский король, только что захвативший с налету Силезию. Мне пришла в голову мысль переписать сонет, персонифицировав Силезию. Я заставил ее жаловаться Амуру (под которым я разумел автора) на то, что он рукоплещет ее победителю, тогда как этот победитель не скрывает своей вражды к любви.
Человек, привыкший слагать рифмованные строки, не может позволить, чтобы счастливая мысль осталась невошющенной в стихах. Поэтический огонь сожжет его при попытке сдержать полет своей вдохновенной фантазии. И я написал свой сонет, сохранив те же самые рифмы, и, довольный своей музой, крепко уснул.
Назавтра, когда я заканчивал переписку своего труда, явился аббат Гама с приглашением позавтракать; он воспользовался случаем, чтобы поздравить меня с той честью, которую оказал мне кардинал С. К., публично пригласив меня отобедать у него. «Но, — добавил аббат, — будьте настороже, Его Преосвященство слывет ревнивцем». Я поблагодарил за это дружеское предостережение, но заверил его, что мне нечего опасаться, поскольку я не чувствую никакой склонности к прекрасной маркизе.
Кардинал С. К. принял меня очень доброжелательно, но к этому примешивалось и его явное желание дать мне почувствовать, какими благодеяниями он меня осыпает.
— Не правда ли, — приступил он к разговору, — сонет маркизы совсем не дурен?
— Монсеньер, я нашел его совершенно законченным и, более того, очаровательным. Вот он.
— Она очень талантлива. Я хотел бы вам показать сочиненные ею стансы, но прошу вас, аббат, помнить, что это строгий секрет.
— Ваше Преосвященство можете быть во мне уверены.
От извлек из своего секретера стансы. Я прочел их; написаны они были мастерски, но это было лишь ловкое упражнение на тему любви, страстное и откровенное, но лишенное того огня, по которому распознаешь истинность чувства. Славный кардинал поступал, конечно, чрезвычайно опрометчиво, но тщеславие диктует разные поступки. Я спросил, будет ли Его Преосвященство отвечать на это послание.
— Нет, — решительно ответил он, но, подумав, прибавил: _ Если только вы не одолжите мне ваше перо, разумеется, при условии полнейшего опять же секрета.
— Что касается секрета, монсеньер, я ручаюсь своей головой. Но я боюсь, что мадам заметит разницу стиля.
— Она ничего не знает о моем стиле, — ответил он. — Я вообще не думаю, что она считает меня умелым стихотворцем и потому надобно, чтобы ваши стансы были в манере, которую она не посчитала бы превосходящей мои возможности.
— Я это исполню, монсеньер, и Ваше Преосвященство сможет в этом убедиться. И если вы увидите, что моя манера разительно отличается от вашей, вы просто не вручите эти стансы адресату.
— Верно сказано. Так, может быть, вы сейчас и приступите?
— Сейчас, монсеньер? Но это не проза!
— Тогда постарайтесь передать мне их завтра.
Мы обедали вдвоем, и Его Преосвященство хвалил мой аппетит, приговаривая, что я эту работу выполню так же хорошо, как и он сам.
Я начинал понимать этого чудаковатого человека и, чтобы ему польстить, сказал, что он делает мне слишком много чести, что мне куда как далеко до него. Этот сомнительный комплимент очень ему понравился, и мне стало видно, Какие выгоды можно извлечь из этого Преосвященства. К концу нашей трапезы вошла не кто иная, как маркиза, без доклада, как ни в чем не бывало. Выглядела она обворожительно. Не дав кардиналу времени встать, она села возле него. Я остался стоять, как и положено. Совершенно не замечая меня, маркиза говорила о разных вещах до тех пор, пока не подали кофе. Тогда, наконец, она обратила на меня внимание и предложила мне сесть с видом королевы, подающей милостыню.
— Кстати, аббат, — промолвила она, — вы прочли мой сонет?
— Да, мадам, и имел честь вернуть его монсеньеру. Он очень удался, я уверен, что вы потратили на него немало времени.
— Времени! — сказал кардинал. — Вы не знаете маркизу.
— Монсеньер, — ответил я. — Всякая достойная вещь требует времени. Именно поэтому я не осмелился показать Вашему Преосвященству ответ, который я написал за полчаса.
— Ну-ка, — сказала маркиза, — я хотела бы его прочитать. «Ответ Силезии Амуру». Прочитав эти слова, она очаровательно покраснела.
— Но там же любовь ничего не спрашивала! — воскликнул кардинал.
— Подождите, — сказала маркиза. — Надо понять мысль автора. — Она прочитала сонет несколько раз и нашла упреки Силезии в адрес Амура совершенно справедливыми. Потом она объяснила мою мысль кардиналу, втолковав ему, почему Силезия была оскорблена тем, что ее победителем был именно король Пруссии*.
— А-а, — воскликнул развеселившийся кардинал. — Ведь Силезия женщина… а король-то прусский… О-о, какая блестящая мысль!
И кардинал принялся хохотать во все горло.
— Надо переписать этот сонет, — сказал он, отдышавшись. — Мне непременно надо его иметь.
— Я сейчас продиктую аббату, — сказала маркиза.
Я приготовился было переписывать, но в этот момент кардинал снова закричал:
— Маркиза, это удивительно. Он написал все это вашими же рифмами! Вы заметили?
Прекрасная маркиза бросила на меня столь выразительный взгляд, что он завершил мое порабощение. Я понял ее желание, чтобы я стал своим у кардинала, так же как своей была она в этом доме, и что мы с ней, так сказать, в доле. Я осознал себя всецело в ее власти.
Закончив под диктовку этой обворожительной женщины переписывать сонет, я приготовился уходить, но кардинал, восхищенный всем происшедшим, сообщил мне, что ждет меня и завтра к обеду.
Трудная задача стояла передо мной: мне предстояло с< здать десять стансов весьма своеобразного рода; я должен был вольтижировать меж двух седел и призвать на помощь всю свою ловкость. Надо было постараться, чтобы маркизе не пришлось выглядеть притворщицей, принимая кардинала за автора, и в то же время она должна была догадаться, что стансы написаны мною и быть уверенной, что мне известно об ее догадливости. Я должен был проявить достаточно осторожности, чтобы она не заподозрила меня в нескромных надеждах, несмотря на весь жар страсти, пробивающийся сквозь тонкий покров поэзии. Что касается кардинала, я понимал, что чем больше красот он найдет в стихах, тем охотнее согласится считать их своими. Дело, стало быть, шло о необходимости ясной простоты, самой трудной вещи в поэзии; двусмысленные же туманности сойдут для моего нового Мидаса за возвышенную риторику. Но хотя мне и было важно понравиться ему, Преосвященный был всего лишь побочным элементом, главным была прекрасная маркиза.
Если маркиза в своих стансах представила величественный список всех достоинств кардинала как нравственных, так и физических, я не должен был пренебречь подобным же ответным перечислением, тем более что мне было легче это сделать. Словом, овладев темой, я дал волю своему воображению и закончил стансы двумя прекрасными стихами из Ариосто:
Но ангельской красе, рожденной Божьим словом, Не спрятаться ни под каким покровом.
Очень довольный своим изделием, явился я назавтра знакомить с ним Преосвященного. Я сказал ему, что вряд ли он захочет считаться автором столь заурядного сочинения/Он прочитал, потом перечитал, и довольно дурно, вслух и заключил, что действительно в стансах не так уж много дельного, но это именно то, что требовалось. За две последних строчки он поблагодарил меня… особо и, словно в утешение, сказал, что, переписывая стансы, он подпортит для полноты иллюзии несколько стихов.
Как и накануне, мы великолепно пообедали, и я поспешил уйти, чтобы дать ему возможность приготовить копию к приходу своей дамы.
На следующий вечер, встретив ее у дверей нашего дворца и подав руку, чтобы помочь выйти из кареты, я услышал такие слова:
— Если в Риме узнают о моих и ваших стансах, можете быть уверены, что вы нажили во мне врага.
— Простите, мадам, я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Я ждал этого ответа, — ответила маркиза, — но для вас пока хватит.
Я проводил ее до дверей залы и, удрученный ее неподдельным гневом, отправился к себе.
«Мои стансы, — размышлял я, — оказались чересчур пылки и задели ее репутацию. Ее гордость тоже задета, она увидела меня стоящим слишком близко к тайнам ее любовной связи. И все-таки я уверен, что ее опасения моей нескромности всего лишь предлог, чтобы не оказать мне милость. Она не оценила моей сдержанности! Что бы она делала, если б я изобразил ее в одежде золотого века, без всяких покровов, которые набрасывает стыдливость на ее пол!» Досадуя на себя за скромность, я разделся и лег в постель. Не успел я задремать, как в мою дверь постучали. Я открыл, вошел аббат Гама.
— Милый мой, — сказал он, — кардинал просит вас спуститься. Вас хотят видеть маркиза Г. и кардинал С. К.
— Мне жаль, но я никак не могу. Скажите им, что я нездоров и уже в постели.
Аббат ушел и более не возвращался, очевидно, точно передав мои слова. Ночь прошла спокойно, а утром, я еще не успел одеться, как мне доставили записку от кардинала С. К. Он звал меня к обеду, сообщал, что был вынужден сделать себе кровопускание и что ему надо говорить со мной. В конце он снова повторил приглашение, добавив, что ждет меня, невзирая на мою болезнь.
Экая настойчивость! Но судя по всему, ничего плохого эта записка мне не предвещала. Я пошел к мессе, надеясь быть замеченным кардиналом Аквавивой. Так и случилось: после службы монсеньер дал мне знак подойти к нему.
— Вы в самом деле больны?
— Нет, монсеньер, я просто очень хотел спать.
— Это меня радует, но вы напрасно пренебрегли приглашением, вас любят. Кардиналу пришлось пустить кровь.
— Я это знаю, монсеньер. Он прислал мне записку с этим известием и приглашением к обеду. Если Ваше Преосвященство разрешит мне…
— Весьма охотно. Но это забавно! Я не думал, что он нуждается в третьем.
— Там будет кто-то третий?
— Я ничего не знаю и даже знать не хочу.
Кардинал отпустил меня. Думаю, все решили, что кардинал говорил со мной о делах государственных.
Я отправился к моему новому Меценату, которого застал в постели.
— Мне прописана диета, — сказал он. — Вам придется обедать одному, но вы ничего не потеряете, мой повар об этом не знает. То, что я хотел сказать вам: боюсь, не оказались бы ваши стансы слишком хорошими, маркиза от них без ума. Если бы вы прочли их мне так, как это сделала она, я никогда не согласился бы принять их.
— Но она считает их написанными Вашим Преосвященством?
— Безусловно.
— Так это главное, монсеньер!
— Да, но что же мне делать, если ей вздумается, чтобы я написал еще?
— Вы ответите ей тем же способом. И днем и ночью вы можете полностью располагать мной и быть уверенным в том, что все это будет в нерушимом секрете.
— Пожалуйста, примите этот маленький подарок. Это гаванский негрилло, присланный мне кардиналом Аквавивой.
Табак был хорош, но оправа была еще лучше. Это была великолепная золотая табакерка. Я принял ее с выражениями глубочайшей и, главное, искренней признательности. Если Его Преосвященство не умел писать стихи, он зато умел дарить, и дарить надлежащим образом. А это умение для большого синьора гораздо важнее. Около полудня, к моему большому удивлению, я увидел прекрасную маркизу, вошедшую к нам в очаровательном дезабилье.
— Если б я знала, — сказала она, — что у вас здесь такая хорошая компания, я не пришла бы.
— Я уверен, дорогая маркиза, что аббат не покажется вам лишним.
— Нет, я ведь считаю его порядочным человеком.
Я держался на почтенной дистанции, готовый отбыть вместе с моей драгоценной табакеркой при первой же шпильке в мой адрес. Кардинал спросил, обедала ли она.
— Да, — был ответ, — но скверно — я не люблю есть в одиночестве.
— Если вы окажете ему эту честь, аббат составит вам компанию.
Она взглянула на меня благосклонно, однако не проронила ни слова. Первый раз я имел дело с женщиной высшего общества. И ее покровительственный, даже с некоторой долей доброжелательства, вид смутил меня: в нем не было ничего общего с любовью. Но как же иначе она могла вести себя в присутствии кардинала? Я это понял.
Стол накрыли возле кровати кардинала. Маркиза почти не притрагивалась к блюдам, предпочитая восторгаться моим счастливым аппетитом.
— Я же говорил вам, что аббат мне не уступает, — сказал С. К.
— Я думаю, — сказала маркиза, — что ему осталось совсем немного, чтобы он сравнялся с вами. Правда вы больший лакомка, — добавила она, желая польстить кардиналу.
— Госпожа маркиза, осмелюсь ли я просить вам указать мне, в чем я, по-вашему, меньший лакомка. Во всех вещах я стараюсь найти самое тонкое и изысканное.
— Объясните-ка это «во всех вещах», — потребовал кардинал.
И тогда, рассмеявшись, я принялся в стихах перечислять все тонкое и изысканное, что приходило мне на ум. Маркиза встретила мою. импровизацию аплодисментами и сказала, что восхищена моей смелостью.
— Mon courage est votre ouvragei. Моя отвага — ваша заслуга. Я ведь тих, словно кролик, пока меня не воодушевит одобрение. Это вы автор этого экспромта.
— Вы прелесть. Что касается меня, пусть меня воодушевляет сам бог Пинда, я не смогу придумать и четырех строчек без пера в руках.
— Решитесь, мадам, предайтесь вашему гению, и вы произнесете дивные вещи.
— Я тоже так думаю, — сказал кардинал. — Прошу вас, позвольте мне показать аббату ваши десять стансов.
— Они очень небрежно написаны, но если это останется между нами, пожалуйста.
Кардинал протянул мне стансы маркизы, и я прочел, призвав на помощь все свое декламационное искусство.
— Как вы прочитали это! — сказала маркиза. — Даже автор не может прочитать лучше. Благодарю вас. Но теперь будьте добры и прочитайте стансы, написанные кардиналом в ответ на мои. Они намного лучше.
— Я так не считаю, — сказал кардинал, вручая мне мои стансы, — но прошу вас читать так, чтобы ничего не потерялось при чтении.
Его Преосвященству не было особой надобности просить читать получше. Не только потому, что это были мои стихи, но и потому еще, что передо мной была та, которая вызвала к жизни эти стихи, тем более что сияющие глаза маркизы раздували огонь, горевший в моих жилах. Я читал стихи в манере, восхитившей кардинала, но я заставил покрыться краской стыда прекрасное чело маркизы, когда я перешел к перечислению ее прелестей, которые я мог только вообразить, ни разу еще не видя их воочию. Она вырвала у меня бумагу со стихами и сказала, что я читаю стихи, слишком подчеркивая, что было справедливо, но я не мог в этом ни за что признаться. Я разгорячился, весь пылал огнем, и она была взволнована. Она встала, направляясь к выходу на бельведер. Я последовал за него. Она села так, что ее колено коснулось моего кармашка для часов. Какое положение! Нежно взяв ее за руку, я сказал ей, что она зажгла в груди моей неугасимое пламя, что я ее обожаю, и если я не могу надеяться на ее сочувствие ко мне, мне остается только бежать отсюда навсегда.
— Соизвольте, прекрасная маркиза, произнести приговор. — По-моему, вы распутник и ветреник. — Я ни тот и ни другой.
Проговорив это, я встал, прижал ее к своей груди и запечатлел на ее свежих, пахнущих розой губах сладчайший поцелуй. Этот поцелуй, который казался мне предвестником более осязательных ласк, подвигнул руки мои к некоторым вольностям, и я уже… Но маркиза так грациозно высвободилась из моих объятий и так ласково попросила меня удержать мой пыл и уважать ее, что я нашел большее удовлетворение в сладости подчиненья желаниям этой дивной женщины. Я не только отказался от мысли добиваться победы, но я униженно попросил у нее прощенья, которое и было мне даровано без слов, одним только взглядом. Затем она заговорила со мной о Лукреции, и моя скромность понравилась ей. Оттуда разговор свернул на кардинала, и она постаралась внушить мне, что отношения между ними не заключают в себе ничего, кроме дружеской привязанности. Я знал истину, но старался держаться так, чтобы она поверила в то, что я ей поверил. Потом мы принялись читать друг другу стихи наших лучших поэтов. Моя позиция (я стоял, возвышаясь над сидящей маркизой) позволяла мне пожирать жадными взорами прелести, к которым с виду я оставался равнодушным, решив на этот раз не стремиться к победе более прекрасной, нежели та, которую я уже одержал.
Очнувшись после долгого благодетельного сна, кардинал заглянул к нам, не снимая ночного колпака, и благодушно просил извинить его. Я провел с ними время до сумерек и отправился домой, удовлетворенный этим днем вполне. Я положил держать до времени свои чувства в узде, пока полная победа не совершится сама собой.
С того дня обворожительная маркиза без всякого стеснения не переставала выказывать мне знаки особенного уважения. Я возлагал большие надежды на приближающийся карнавал; я был убежден, что чем щепетильнее я буду обходиться с нею, тем охотнее постарается она воспользоваться случаем отблагодарить мою преданность и вознаградить мою нежность и мое постоянство. Но судьбе угодно было рассудить иначе. В тот самый час, когда и папа и мой кардинал всерьез обдумывали, как надежней и прочней устроить мое положение, фортуна повернулась ко мне спиной.
Был первый день Святок, когда я снова увидел любовника Барбары Дельаква, дочери моего французского учителя. Молодой человек вбежал в мою комнату, запер за собою дверь, бросился передо мной на колени и воскликнул, что я вижу его в последний раз.
— Я пришел только, чтоб попросить у вас добрый совет!
— Какого совета вы ждете?
— Прочтите, вы все поймете.
Это было письмо его подруги. Вот содержание письма: «Я ношу под сердцем залог нашей взаимной любви: никаких сомнений нет, и я решила бежать из Рима, друг мой, куда глаза глядят, если ты не позаботишься обо мне. Я скорее умру, чем откроюсь отцу».
— Если вы человек порядочный, — обратился я к молодому человеку, — вы не можете ее оставить. Женитесь на ней против воли и вашего отца и ее отца. Женитесь на ней, и Провидение вознаградит вас.
Успокоенный, казалось, этим советом, он вышел. В начале января он снова пришел ко мне; на. этот раз он выглядел гораздо лучше.
— Я снял верхний этаж дома, смежного с домом Барбары — сообщил он. Сегодня ночью я проберусь к ней через слуховое окно чердака, и мы условимся о времени побега. Я все обдумал: я увезу ее в Неаполь. Придется взять с собой и ее служанку, она как раз спит на чердаке и бежать без ее ведома невозможно.