"Самое то, – подумал Ники. – Джембоун уже разделся до блестящих плавок. Народ заводить больше нечем. Ему остается разве что перерезать себе глотку и сигануть в зал. Или это, или еще одну песню "на бис".
Но покупатели, которые всегда правы, почуяли, что дело идет к концу, и не собирались этого допускать. Они знали, как отыметь Джембоуна, не хуже, чем он знал, как отыметь их. Когда он их дразнил, они отвечали вожделением. Когда он сквернословил и топал, они выпадали в осадок.
Стадионный менеджер уже готов вырубать энергию. Его позывы для Ники не менее очевидны, чем смысл какой‑нибудь статьи контракта.
Все были на ногах – яростно прыгали, рвались к сцене, напирали на заграждения и охранников небольшими поначалу волнами, перерастающими в девятый вал. Это будет порыв, бездумный, как оползень, единодушный, словно муравьиная армада.
Будет буйство. Ники не думал, он знал. Более десятка лет тяжких турне отточили его способность ощущать это на клеточном уровне. Он тоже функционировал как инструмент – не музыкальный, но существенный для "Газма".
Ники наблюдал, как Хай‑Фай раскладывает их и управляется с бас‑гитарой. Длинный гладкий "Фендер", безмятежный, как любая "девочка". "Девочка", облаченная в кожаный синий "прикид" – не до конца, так чтоб играть не мешало. Ники мог бесконечно смотреть на нее, и не только смотреть, но еще она была чертовски хороша…
Ники мотнул головой, словно стряхивая сон. " Завязывай! Этот концерт может оказаться для нас последним".
Разделение труда состояло в том, что группа занималась музыкой, а Ники – заморочками. Сейчас он понемногу начинал заходить в завод, потому что он‑то свою работу сделал… а группа вот‑вот пустит коту под хвост его недюжинный дипломатический опыт. Ох уж эти сдвинутые рокнролльщики.
У него мелькнуло воспоминание о череде исков, преследовавших группу во время туров восемьдесят девятого года. Кайф беспредметный! Сегодня все может кончиться. Кожа у него зудела, но не от музыки, а от только что возникшего, слегка тошнотворного предчувствия. Усилители были установлены так, чтобы группа в наименьшей степени ощущала напор. Возможно, имеет его все‑таки, глухо долбит по затылку, вызывает дурные мысли. Задача всего этого дорогого, окружавшего его оборудования состояла в том, чтобы вбирать огромные объемы необработанного воздуха, придавать ему форму и распихивать по всей арене. Обычно Ники надевал наушники. Если бы ему не нравилось, когда так громко, он мог бы заняться продажей земельных участков.
Стадионный менеджер стер цифру и вписал карандашом другую. О Господи.
"Газм" завернул "Смертельный выстрел" в дикий джем. Ники видел, как Нацист Курт врубил свой "Маршал" на макс. Видел это и Хлеб от ударной установки. Пот разлетался мелкой пылью от поверхности барабанов, а вместе с ним отскакивали и щепки. У правого колена у Хлеба был колчан запасных палочек, и он мог их заменять, не пропустив удара. Хлеб смотрел на Нациста Курта, потом Двойное Очко посмотрел на Хлеба и пришпорил свои машины, усиливая ведущую партию от уровня мигрени до "найти и уничтожить". Лиз‑Аху тоже пришлось поддать, иначе б его уделали. Арчи, музыкант, придававший "Газму" гитарную тяжесть, делал то же самое. Джембоун ощущал грохот по мониторам.
"Итак – все", – подумал Ники.
Лиз‑Ax, Арчи и Двойное Очко сошлись своей знаменитой забойной "тройкой". Толпа была не просто готова к этому, она этого ждала.
Народ счел это за повод озвереть еще пуще.
Ники знал – народ легко продержится дольше, чем группа. Без вранья – так и без балды. Он отскочил на шаг, чтобы взглянуть на теха по звуку Роки, сидевшего в наушниках за пультом. Красные и зеленые индикаторы своевременно вспыхивали по всей панели. Электроэнергии они потребляли жуткое количество. На каждого члена группы приходилось по три человека "команды", девочек и мальчиков, которые отрабатывали свои бабки потом и кровью на каждом шоу. Их всех подбирал Ники – бродяги, которые могли потреблять "Кэмел" блоками, а метелок – упаковками, но истинным кайфом для них были адреналин, эндорфин, ток метаболизма.
Ники выдохнул. Бешеный ураган звука чуть не вогнал воздух ему обратно в глотку. Он переместился на свою правильную точку.
У Ники с Джембоуном на все случаи жизни существовал язык знаков. Время от времени певец поглядывал влево от сцены, чтобы увидеть, нет ли у Ники пожеланий.
Стадионный менеджер таращился на Ники сквозь синюю дымовуху и атмосферные разводы музыки. Решив, что Ники обратил на него внимание, он постучал по своим часам.
Ники всеми фибрами души ощутил ненависть. В чистом виде. Не к группе, а к собравшимся в зале вампирам, к этому говнюку в тройке от "Сирс", который косится на Ники взглядом директора школы, плотно сжав побелевшие губы. Словно два червяка сношаются, подумал Ники.
Ники нарочито учтиво кивнул блюстителю.
В это мгновение Джембоун повернулся.
Не отводя взгляда от менеджера, Ники поднял сжатую в кулак правую руку так, чтобы Джембоун видел, а левой – обхватил запястье.
Джембоун получил свое.
Он крутанулся на носочке, поднял, потом опустил свой кулак, и вся группа тут же, с полутакта рванула на другой свой хит "Никогда не сдавайся". Это был четкий ход, гарантировавший успех, и публика настолько обалдела от внезапного перехода, что первые такты не вызвали почти никакой реакции.
Потом народ ожил. Знали слова.
"Нигилизма вам надо, анархии? – подумал Ники. – Получайте". Он ухмыльнулся.
Апофеоз для каннибалов. Когда Двойное Очко разразился крэзовой импровизацией, вышибалы ощутили нарастающий напор на фанерные заграждения. В атаку пошли Лиз‑Ах и Хай‑Фай: толпа желала их так, как кожаное седло "Харлея" жаждет теплой промежности. Арчи перся по краю сцены, призывая из зала к физическому контакту.
Стадионный менеджер пытался посоветоваться с кем‑то из своих жвачных подчиненных. Его не было слышно. Он начинал накаляться до уровня группы.
Ники встретился взглядом с Роки и поднял оба больших пальца. Инженер кивнул, подал условные сигналы, и в считанные секунды послание получили все, кого это касалось.
"Играйте в силу. Жгите предохранители. Нарушайте законы. Долбайте по мозгам".
Горящие купюры, белье, ковбойские сапоги, программки, мелочь, хлопушки – всё, что не крепилось к полу, потоком хлынуло на сцену. Джембоун отцепил свой гульфик с черепами и скрещенными костями, смачно его нюхнул и швырнул в беснующуюся толпу. Единственным резервом у него оставалась футболка в стиле Моррисона.
Ники видел круговорот, образовавшийся на месте падения этого предмета. Кормление голодных пираний. Лакомый кусочек добыт ценой подбитых глаз и племенной междоусобицы.
Концерт набрал критическую массу, измеряемую ушибами и переломами и, наверное, крайним неудобством. Ники все это уже не волновало. Необузданная энергия его решения была наркотической: кровь забурлила у него в жилах. Пусть лопаются перепонки. Пусть прольется кровь.
Пусть творится история, прямо сейчас.
ППВМ: Просто Поехали Вашу Мать!
Джембоуна первым застигло эхо только что выданного соло Лиз‑Аха, отразившееся от дальней стороны чаши арены. Звук вернулся глухим и неестественным. Он вытаращил глаза. Микрофон выскользнул из его пальцев и хлопнулся на сцену. Но сверхусиленного грохота его падения не было.
Нацист Курт поскользнулся и в изумлении плюхнулся на задницу.
Абсолютная тишина наступила так внезапно, что сдавило барабанные перепонки. Переход был головокружительным: Ники ощутил себя, словно пытался дышать в вакууме.
Хай‑Фай и Арчи продолжали жечь, гримасничая, принимая позы, долбая струны, пока до них не дошло, что они не издают ни звука. На это потребовались считанные мгновения.
Хлеб прекратил артиллерить. Зрелище было несуразным, почти смешным. Двойное Очко оказался в том же положении.
Стадионный менеджер выглядывал из‑за боковых кулис. Он поднес кулак ко рту, уронив блокнот, приземлившийся с крепким глухим шлепком, отчего Арчи вздрогнул и чуть не влетел в стояки.
Все до единого предварительные усилители, усилители мощности, трансформатор, контурный усилитель и колонки от перегрузки замкнули предохранители и спалили все схемы. Элементы динамиков и кабели представляли собой лужи сверкающей плазмы. Трое техников еще подергивались после сильных ударов током. Пленки, крутившиеся на скорости 15 дюймов в секунду, сплавились в бесполезные пластиковые диски, а сами магнитофоны превратились в кучу шлака.
Хлеб осторожно положил палочки. Медленно, аккуратно. В свое время он наблюдал, как от звуков некоторых частот разлетаются стекла, лопается резина, отключаются люди, вырубаются подопытные животные. Тыльной стороной ладони он смахнул пот с глаз.
Арена была завалена брошенными вещами. Обувь, дешевенькое бельишко, "железо", "комбаты", джинсы, панковские рубашки, шляпы, трусишки, лифчики, кружева, ремни, свистки, пояса. Пустое пещерообразное пространство напоминало грязную барахолку… Или, как мелькнуло у Ники, его спальню при первой жене.
В грудах и горах никем не занятого тряпья позвякивали бутылки с бухаловом, мелькали тайком пронесенная трава, липовые документы, оружие, скудная мелочь и несколько тысяч билетных корешков. Где‑то поближе к сцене виднелся пиратский гульфик Джембоуна среди одежды того, кто за него сражался.
Но людей не было.
Джембоун громко выругался, и его слова эхом вернулись к нему. Раздраженно пожав плечами, он потопал со сцены, мимо Ники, удостоив его лишь ядовитым взглядом и заметив:
– Завтра у нас еще один концерт, а переть отсюда четыреста миль. И какого хрена нам делать со всем этим дерьмом?
Все молчали. Даже стадионный менеджер.
Все они были напуганы наступившей тишиной и сами боялись издать малейший звук, лишь бы не исчезнуть, не лопнуть, не испариться.
Ники медленно вышел на середину сцены и уселся прямо на край. Его ноги болтались как раз там, где охрана в желтых рубашках…
Были.
Ладно. Пункт первый: ты хотел славы, ты ее получил.
Пункт второй: аппараты занимали два сорокапятифутовых трейлера. Теперь всё уничтожено. Ники медленно уронил лицо в ладони.
Пункт третий: публика полностью занимала арену…
Стадионный менеджер скрылся. Вероятно, отправился искать телефон, не спекшийся в кусок пластмассы.
Раньше Ники мечтал попасть на обложки журналов "Рип" и "Роллинг Стоун", только не "Тайма" и "Ньюсуика". Он оставался сидеть на краю сцены, когда к нему в конце концов подошли люди.
Сколько прошло? Время остановилось. Какая разница?
Дамы и господа, "Газм" покинул арену.
– Простите.
Подняв глаза, Ники увидел троих в костюмах. Стадионный менеджер стоял за ними, вне зоны досягаемости. Стукачи всегда держатся подальше, когда пахнет жареным. ФБР? ЦРУ? Тайная полиция? Эскадрон смерти? Как же можно наказать того, кто сотворил такое?
– Вы Ники Пауэрc? Вы – менеджер группы "Газм"?
Ники морально приготовился к наручникам. Он не ответил. Старшему, похоже, очень хотелось иметь точные исходные данные. Он говорил неуверенно.
Ники посмотрел в его искренние глаза. Угрозы он там не заметил. Лишь нервное возбуждение.
– Эти джентльмены и я представляем министерство обороны Соединенных Штатов.
Пусть это называется интуицией, но Ники мгновенно понял, что "Газм" получит очередной концерт, без балды. А не потеряет. Улыбнулся лучшей своей деловой улыбкой и поднялся.
Рик Хотала
Мертвые легенды
– Срань Господня! Что это за фотка здесь на стене?
Взметнув полы льняного пыльника и оставляя за собой шлейф сигаретного дыма, Стюарт Бонни решительно подошел к обрамленной в железную рамку фотографии, чтобы постучать по ней худым указательным пальцем. Взмахом другой руки он смахнул с левого глаза длинную прядь темных волос, которая тут же упала на свое место.
– Джими Хендрикс, дружок. Кто ж еще? – ответил Эл Сильверстайн, складывая на груди коротенькие ручки и награждая Стюарта самодовольной ухмылкой. – Видишь там справа? Та фотка им даже подписана, и подписи остальных двух из "Экспириенс" тоже есть.
– Я знаю, кто это, но не хотите же вы сказать, что Хендрикс и впрямь здесь записывался?
– Ага. – Лысеющая голова Эла качнулась в преувеличенном кивке, от чего два мясистых двойных подбородка запрыгали в узком воротничке рубашки будто две порции желе. – Еще в шестидесятых. Они останавливались тут на пару сейшнов незадолго до фестиваля в Монтерее.
– Ну надо же, черт побери. – Голос Стюарта упал до нехарактерного почтительного шепота. – Глазам своим не верю. И вы тогда тут работали?
Эл расплылся в улыбке, и вид у него стал такой, как будто он чему‑то злорадствует. Это был маленький кругленький человечек, на целую голову ниже худого как щепка Стюарта, но было в нем что‑то, что заставляло его казаться больше … гораздо больше. Может, дело было в его почти легендарной репутации в мире музыки.
– Позволь тебе напомнить, Стюи, что я владелец этой распроклятой студии звукозаписи, так что, разумеется, я тут был. На каждом богом проклятом сейшне. Говорю тебе, они только‑только стали привлекать к себе внимание за пределами штата – Монтерей им это и принес, – и у меня они оставили самые крутые, мать их раз так, пленки, какие я только слышал. Ни одна из них, конечно, не увидела свет.
– Ничего себе. – Стюарт был, как и следовало ожидать, поражен, но при этом пытался не выказать раздражения: никто не звал его "Стюи" с тех пор, как он пешком под стол ходил.
– Ну да. – Эл слегка нахмурился. – Они, э‑э‑э… потом все запутались с юридическими проблемами с имуществом Хендрикса. Сам знаешь, что там творилось.
– Потрясно… – Затянувшись, Стюарт выдохнул струю дыма. – Но только не говорите, что они и теперь у вас. Я хочу сказать, эти пленки.
Эл небрежно пожал плечами. Угол рта у него поднялся в кривой усмешке, а черные, глубоко посаженные глазки так и лучились самодовольством. – Уж будь уверен. Они надежно заперты в сейфе студии вместе с целой дерьмотонной всего остального, чего никто, наверное, никогда не услышит.
– Надо же. А чего?
– Ну, у меня тут есть невыпущенный материал, записанный "Стоунз", когда этот блондин – как его там звали? Брайан? Да, Брайан Джонс – когда он был еще жив. Невероятно, что он умея выделывать на ситаре. Не помню точно дат, но это было в одно из их первых турне по Северной Америке. Черт, сам Джон Леннон заезжал ко мне и записал четыре‑пять соло композиций, это было, когда он тут бражничал на Западном побережье с Нильссоном и его парнями. У меня есть треки "Дорз", записанные незадолго до того, как Моррисон уехал в Париж, пара вещей Стиви Рея…
– Надо же! Вы хотите сказать, что у вас есть невыпущенный материал "Дорз"?
– Почти на пол‑альбома. Четыре песни, над которыми они начали работать сразу по окончании "Эл‑Эй. Вумэн".
– Надо же, – в который раз повторил Стюарт, удивленно качая головой. – Впервые слышу, что они тогда начали еще один проект.
– Да. И в то же время Маккартни вроде как собирался сюда на пару дней, но в последний момент ему пришлось отказаться. А жаль. – Настала очередь качать головой Элу.
Стюарт вновь глубоко затянулся сигаретой, потом выдохнул серый клуб дыма, переходя на пару шагов дальше по коридору к следующей фотографии в рамке. Это был черно‑белый глянцевый портрет Джима Моррисона, который стоял, поставив ногу на усилитель. По нижней части фотографии прямо по его затянутым в черную кожу чреслам ползла золотом роспись. На фотографии Моррисон обеими руками – прямо как бейсбольную биту – сжимал бутылку виски и, наклонив голову, глядел в пол. Длинные вьющиеся волосы занавешивали лицо, но Стюарт тут же узнал выгнутую в самодовольной ухмылке верхнюю губу легенды рока. Мальчишкой в Челси, штат Массачусетс, Стюарт ночь за ночью практиковался перед зеркалом в ванной, добиваясь этой презрительной усмешки.
– Поверить, черт возьми, не могу, что вы записывали всех этих ребят, а никто об этом даже и не слышал.
– Ну, я бы не сказал, что совсем уж никто не слышал. Кое‑кто знает. – Голос Эла упал до почти заговорщицкого шепота. – Эта студия – вроде как секрет для своих, так сказать, среди профессионалов. Мне не надо особо рекламировать себя, поскольку народ и в общем‑то слышит о том, что мы тут делаем, и сам приезжает ко мне.
– Да уж, готов поспорить. Но… Я хочу сказать, дерьмо, достаточно только поглядеть на эти чертовы картинки на стене! – Стюарт громко охнул. – Да это ж просто "Кто есть кто" истории рок‑н‑ролла.
– Задницу можешь прозакладывать, что да, Стюи‑малыш.
Тут Стюарт едва не взорвался.
Стюи‑малыш! Так его никто, ну никто не смел называть! Но Эл продолжал говорить, даже не замечая ярости Стюарта:
– И если нам удастся договориться, знаешь, чью фотографию я повешу сюда на стену прямо возле "Короля Ящериц", Джими Хендрикса и Дженис Джоплин?
С улыбкой он замолк, явно поддразнивая своего гостя, но Стюарту не было нужды отвечать – что до него, так он знал, кто это будет.
Стюарт Бонни был ведущим гитаристом "Броукенфейс", стремительно идущей в гору хард‑рок‑группы из Бостона. После вереницы "почти‑хитов", как окрестил их песни какой‑то писака, их первый альбом на "Релэтивити Рекордс" весной сам, без посторонней помощи, пробил себе дорогу в первые пятьдесят. После летнего турне, где группа разогревала зал для "Перл Джэм", он поднялся на самый верх, взял первое место, но продержался там только неделю, потому что вышел новый альбом "Ю‑Ту". В отличие от большинства групп, кому обычно требовалось год‑два, чтобы выдать следующий альбом, "Броукенфейс" на следующий же день после того, как в августе закончилось турне с "Перл Джэм", начали записывать "Зигомэнтик", который надеялись выпустить еще до Рождества.
Но тут начались проблемы.
Группе не слишком нравилось, как обстоят дела на их нынешней студии, в особенности с Эдом Симмонсом, сопродюсером их первого альбома на "Релэтивити". Было и не явное, но вполне ощутимое давление со стороны денежных мешков наверху: выдайте, мол, что‑нибудь, что попало бы в десятку сразу по выходе. А Симмонс все повторял: "Я что‑то сингла тут не слышу! А ты?"
За последние несколько недель обстановка все накалялась, временами грозя разорвать саму команду изнутри. Вот почему Стюарт решил взять себе уик‑энд, чтобы прокатиться из Л.A. в Сан‑Франциско. Как и многие рокеры, он, спасибо профессиональным слухам, слышал о студии "Чистый звук" Эла Сильверстайна, и ему хотелось поговорить с самим Элом, посмотреть, чем тут пахнет. Все это было не всерьез, по крайней мере на этом этапе. Он пока просто разнюхивал, не собираясь ничего решать. На Стюарта не так‑то легко было произвести впечатление – учитывая выработанный за годы имидж крутой невозмутимости. Но, глядя на этот наглядный перечень всех тех, с кем работал Эл за последние двадцать лет или около того, он уже знал, что сделает, черт побери, все, что в его силах, чтобы заставить группу приехать сюда хотя бы на пару недель поглядеть, получится ли у них тут что. Не может же быть это хуже проблем, какие у них и так есть. А если все обернется совсем уж скверно, Стюарт все равно подумывал уже о том, чтобы расквитаться с группой и начать работу над соло‑альбомом.
Стюарт продолжал медленно двигаться по коридору, попыхивая сигаретой и с удивлением разглядывая вереницу вставленных в рамки и подписанных фотографий: Бадди Холли, Сид Вишез, Дженис Джоплин, Джон Леннон. Эл сопровождал осмотр несмолкающим потоком болтовня, рассказывая подробные байки о легендах рока: кто записывался здесь и когда. И всякий раз владелец студии подчеркивал, что большая часть материалов так и не была выпущена.
Лишь почти дойдя до конца коридора, Стюарт обратил внимание на одну поразительную странность. Нахмурившись, он внимательнее рассмотрел фотографию с сейшна записи с исходным составом "Претендерз". У него буквально отвисла челюсть, и он едва не сболтнул лишнего, но все же смолчал, осознав скрытый смысл того, что пришло ему в голову.
– Вот это Крисси Хайндз. – Голос Эла звучал раздражающе громко, как будто он стоял за самой спиной Стюарта. – Да уж, дружок, голосок у нее тот еще, сразу отличишь, верно?
– Э‑э‑э… да, – рассеянно протянул Стюарт, а смутная догадка начинала постепенно оформляться. – Это, э‑э‑э… жаль, что полгруппы взяли и кончились на передозняке.
Он чувствовал, как придвинулся к его плечу Эл, и сделал быстрый шаг в сторону в надежде отойти от владельца студии подальше.
– А как насчет этой фотографии Стиви Рей Воэна? – Эл указал на последнюю фотографию на стене. – Потрясающий снимок, правда?
– Да, конечно, – отозвался Стюарт, но все еще растерянно: тревога становилась все более отчетливой.
Стена перед ним была не просто историей рок‑н‑ролла, это была почти хронологическая фотоистория мертвых легенд рок‑н‑ролла.
– Этот снимок Стиви Рея – он, э‑э‑э… похоже, был сделан… когда Стиви Рей был?..
Стюарт умолк, постучав указательным пальцем по фотографии, причем стукнул достаточно сильно, чтобы фото покосилось.
Негромко хмыкнув, Эл протянул руку из‑за плеча Стюарта и поправил фотографию, в то время как сам Стюарт наклонился затушить окурок в наполненной песком пепельнице на полу.
– Ты что‑то сказал? – переспросил Эл.
Его дыхание скользнуло по виску и щеке Стюарта словно тепловатая вода, но, несмотря на тепло, Стюарта пробрал озноб.
– Когда был сделан этот, э‑э‑э… снимок? – спросил Стюарт, сознавая, что в его голос закралась легкая дрожь. Он, казалось, уже несколько секунд смотрит на фотографию Стиви Рея, ожидая ответа Эла, чувствуя, как по хребту его ползут щупальца все усиливающегося холода.
– На самом деле, незадолго до катастрофы, – просто ответил Эл, а потом вздохнул. – Ужасно, как все получилось, а?
– Да уж, – отозвался Стюарт.
Голос и дыхание Эла были все еще неприятно близко. Стюарту хотелось отойди еще подальше от владельца студии, но при этом ему не хотелось так уж явно показывать, насколько ему не по себе. Повернувшись, Стюарт поглядел на Эла, но обнаружил, что не в состоянии долго выдерживать его взгляд, так что он вновь отвернулся и пусто уставился на фотографию. На снимке отраженный свет – вероятно, от вспышки фотоаппарата – заставлял гитару в руке Стиви Рея сиять белым лазерным огнем.
Тщательно избегая Эла, Стюарт зашагал назад по коридору, проверяя каждую фотографию на стене, пытаясь расположить их в хронологическом порядке. Все снимки были сделаны, судя по всему, в этой самой студии, и в большинстве случаев фотограф застал музыканта за работой. По мере того, как он приближался к противоположному концу коридора, неотступно преследовавшая его мысль превратилась в твердое убеждение.
Все до единого фотографии были сделаны за какие‑то недели, если не дни, до смерти музыкантов.
От этой мысли Стюарта до глубины души пробрала дрожь, какой он очень и очень давно не испытывал.
– Потратишь пару минут на осмотр студии? – спросил Эл, подходя к запертой двери. – У нас тут довольно примечательная аппаратура, последний писк, так сказать, а акустика здесь так просто уникальная. Могу гарантировать, здесь у тебя будет такой звук, какого нигде больше не сыщешь.
С мгновение порывшись в карманах штанов, он извлек большой латунный ключ, который вставил в дверной замок. Улыбнувшись через плечо Стюарту, он повернул ключ.
В тот момент, когда Стюарт услышал, как с щелчком поворачивается реверсионный механизм замка, увидел, как распахивается дверь, его прошиб холодный пот – аж до слабости в коленях. Легкие болели от сдерживаемого дыхания, а когда он вслед за Элом прошел в просторную студию, все мысли ему застила стена белой воющей пустоты. Он едва сознавал, что видел, оглядывая просторное помещение с его застекленной кабиной звукооператора, тянущейся вдоль всей задней стены. Звуковые деки, музыкальные инструменты, обтянутые губкой микрофоны, нагромождения усилителей, складных стульев и столов. Огромная коллекция гитар и прочего оборудования. Эл продолжал щебетать то о том, то о другом, но Стюарт обнаружил, что просто не в силах вслушиваться в его болтовню, – он все пытался переварить собственные мысли.
Невозможно! Быть того не может! – раз за разом повторял он самому себе. Никак, черт побери, не может тут быть никакой взаимосвязи.
Но и отрицать это было нельзя. Все до единого люди, чьи фотографии украшали стены студии "Чистый звук", умерли вскоре после того, как были сделаны эти снимки. И еще одно поразило Стюарта: из того, что он знал из истории рок‑н‑ролла, он на что угодно бы поспорил, что большинство рок‑критиков согласятся с тем, что все до единой фотографии были сделаны тогда, когда музыкант был на вершине его или ее карьеры. Может, не на пике популярности, которая в большинстве случаев взмывала еще выше после гибели музыканта, но, во всяком, случае на вершине творчества!
Чем больше он об этом думал, тем более очевидной становилась эта взаимосвязь.
– Так вот, – продолжал Эл, широким жестом обводя студию, – не хочешь сыграть что‑нибудь для меня? Посмотреть, каков будет звук?
Ошарашенный неожиданным вопросом, Стюарт огляделся вокруг, моргая, как вытащенный на солнце крот. Он так был поглощен своими рассуждениями, что, казалось, потерял ориентацию в пространстве, как будто понятия не имел, кто он, или где он, или что он тут делает.
Эл отошел к нескольким гитарам, расставленным на обитых поролоном стойках. Выбрав одну, черную акустику "Мартин", он покачал ее, словно взвешивал, прежде чем протянуть Стюарту.
– Давай же. – Эл с предвкушением кивал и улыбался. – Я слышал тебя в записи, но мне бы хотелось послушать, на что ты способен живьем и без группы. Настрой ее и сыграй мне какую‑нибудь мелочь. Я пока пойду в кабину и запущу пленки.
– Я… я… э… я не знаю, мистер Сильверстайн. Я хочу сказать, я не… э‑э‑э, – зазаикался Стюарт.
Первой его мыслью было, не нарушает ли он какой‑то пункт своего контракта, особенно если Эл собирается сейчас писать, но, садясь на складной стул и пристраивая поудобнее микрофон, так чтобы он был поближе к звуковому отверстию гитары, он отмел эти возражения. Стюарт поперебирал пару минут струны, подкрутил колки, удостоверяясь, что гитара настроена. Он решил, а какого черта, он сыграет "Сыщи мне звезду", песню, которую он написал пару лет назад, но до времени придерживал, считая, что она слишком уж хороша, чтобы отдавать ее команде, придерживал ее для первого своего сольного альбома – когда бы он там ни случился.
Он услышал постукивание по окну кабины звукооператора и, подняв глаза, увидел, как Эл, опираясь на кулаки, подался вперед над пультом. Вот Эл поднял руку, чтобы коснуться наушников, которые уже успел нацепить себе на голову, вот он указывает куда‑то под ноги Стюарту. Стюарт поглядел по сторонам, пока не увидел пару наушников, висящих на стойке микрофона. Сняв "уши", он надел их, потом поправил так, чтобы динамики лежали поудобнее.
– Ты нормально меня слышишь? – раздался голос Эла.
Пройдя через наушники, его голос снова показался неприятно близким, но Стюарт заставил себя широко ухмыльнуться, подняв вверх большие пальцы, мол, "порядок".
– Голосовой микрофон тоже включен. Скажи пару слов, чтобы я выставил уровни.
– Проверка звука, раз‑два, – прочистив горло, сказал Стюарт. – Проверка звука, раз, два, три.
– Порядок. Я готов. – Эл улыбался ему из‑за стекла кабины. – Просто бери аккорд, как будешь готов, идет? Раз, два, три… – Он ткнул большим пальцем в сторону Стюарта. – Пошла запись.
Стюарт снова перепроверил, настроена ли гитара, потом взял первые аккорды "Сыщи мне звезду". Как только, заполняя глухую тишину студии стремительными переборами струн, полилась музыка, Стюарт испытал хоть какое‑то подобие облегчения. Он любил играть. С самой средней школы музыка была для него убежищем, сперва от суматошной жизни в трущобах Челси с разведенной матерью и двумя младшими братьями. Осталась она им и потом, когда он добыл себе определенную славу и у него стало достаточно денег, чтобы купить, чего душе угодно. Он действительно обретал покой и отдохновение, возможность уйти от забот, только когда играл.
Отвернувшись от микрофона, Стюарт прокашлялся и начал петь, отдаваясь на волю мелодии и слов. Его внезапные необъяснимые страхи перед фотографиями в коридоре как будто таяли, и вскоре он и сам уже растаял в песне. Истекающие из гитары ноты омывали его потоками теплой умиротворяющей воды, а голос, которому он никогда особо‑то и не доверял, в этой комнате звучал бесконечно богаче и мягче. Каждую высокую ноту он брал с точностью и уверенностью, каких никогда не ощущал в себе раньше. К тому времени, когда он дошел до последнего куплета, на глазах у него и впрямь выступили слезы.