Роста он был некрупного. Всегда в черной коже, прошитой серебряной нитью. С рыжими, падающими на плечи волосами, светящиеся умом глаза – цвета морской воды.
– Да, – говорил он кому‑то по телефону. – А как ты думаешь? Я очень, очень доволен. Что я могу сказать? Они это заслужили, так? Слушай. Я должен бежать. И еще. Можешь ты разобраться с этими подонками из "Паралайзид"? – Так он называл крупнейшую звукозаписывающую компанию в городе. – Должны же они соображать, что делают. К понедельнику все должно быть готово… – Он выслушал ответ своего агента.
– Ладно. Звучит неплохо… До скорого. – Он положил трубку. – Не позволяй мне о чем‑то договариваться с этими мудаками. – Он смотрел на Рика Баумана, его сценариста‑продюсера, который, сидя в нескольких футах от него, что‑то записывал в блокнот. – Если я произнесу слово "кино", достань гребаный револьвер и нажми на спусковой крючок. Пристрели меня немедленно, избавь от лишних хлопот. Не хочу больше иметь с ними никаких дел!
– Перерыв закончился, – предупредил звукоинженер. Трое мужчин поднялись.
Речь шла о самой популярной и, соответственно, прибыльной радиопрограмме, идущей в прямом эфире, рекламные паузы которой стоили бешеных денег. Но рекламодатели выстраивались в очередь – от производителей автомобильных запчастей до владельцев стрип‑клубов. Вел программу Бобби О'Тул, в семидесятые годы известный ди‑джей. Но со временем его программа набрала такой ход, что музыка из нее напрочь исчезла. Теперь люди хотели слышать только слова, знаменитый треп Бобби О'Тула. Его имитировали многие, но сравниться с ним не мог никто. Его ненавидели, его любили, но все знали, что жизнь столкнула их с явлением уникальным.
– Поехали, – скомандовал инженер. О'Тул с незапамятных времен делал программу с двумя одними и теми же людьми. Звукоинженер Бадди Лонг, когда‑то давно начинал ди‑джеем на маленькой радиостанции Среднего Запада. В какой‑то момент начал работать с О'Тулом и стал его близким другом. Рик Бауман главным образом решал организационные и финансовые вопросы, но иногда писал сценарии. Правда, в данном случае работа эта ограничивалась вырезкой подходящих заметок из утренних газет да рутинным сбором информации о гостях программы.
– Доброе утро. Вы слушаете "Шоу Бобби О'Тула". Пора узнать, где что случилось. И с кем. С Джуди Гизон и Джуди Керном? С Мартой Грэм и Грэмом Герром? Питером Максом и Питером Дрейкером? Чудиком Элом Янкадиком и Элом Шарптоном? Клайвом Барсом и Класвом Бруком? Джоном Сунуну и Джоном Готти? Впрочем, мы знаем, что с ним случилось… А вот как насчет Джон‑Боя, Джон‑Джона и Джона Бон Джови? Помните Пи Ви Риза и Пи‑ви Хермана? Майка Айснера и Майкла Медведа? Сандру Ди и Ди Снайдера? Я просто перечислил несколько имен… если вы знаете, что случилось с этими людьми, позвоните на вашу местную радиостанцию или напишите мне через "Котч рейдио нетуок" в Лос‑Анджелесе. Итак, поехали. Тавана Броули? Морган Кайз?
Как, разве вы ее не помните? Ладно, Морган Кайз, из актрисулек, которые становятся секс‑символами на десять минут, в прямом смысле, одна из тех очаровашек, которые приходят и уходят, и мы уже никогда не слышим их имена. Морган звали не одну актрису. Морган Фэйрчайлд, Морган Бритгени, Морган Кайз – она‑то как раз полный ноль. Помнишь, Рик? Из "Баржи любви". Господи, ну и дерьмо. – Из динамиков радиоприемников послышался смех. – А теперь слушайте внимательно. "Полуночный следопыт" пишет, чтоб все адвокаты знали, я только цитирую: "Два года у меня был роман с Морган Кайз. Мы вместе любили и покурить, и нюхнуть, так что среди лос‑анджелессовских дилеров она была своим человеком". Так что за парень разоткровенничался в "Следопыте"? Не угадаете, потому что это не парень, а женщина. Известная лесбиянка Сонни Коллинз, джазовая певица. Не верите? Клянусь вам! Морган Кайз была лесби! Я знал об этом еще тогда, когда она участвовала в этом глупом шоу. Даже сказал жене, ставлю десять баксов против пончика – она гребаная лесби. Такие вот дела. С секс‑символами всегда одно и то же. Или увлекаются однополой любовью, или балуются наркотиками. Просто какое‑то наваждение. Одним словом, беда.
А теперь давайте посмотрим, что у нас в новостях. Гарри Полски, продюсер из "Блу Виста", который раньше был большой шишкой в "Америкен рекорде", где работал с самим Гелленом, стал координатором турне группы "Шотган роудиз". Полски, как известно, из тех, кто зажигает звезды, поэтому, координируя, он отвечает и за покупку крэка своим подопечным. Может, он сможет выделить толику и Морган Кайз, которая всегда поражала меня своей тупостью. Я про то, как она играла в шоу. Такое ощущение, что приходила на съемку совершенно обдолбанная, так? Теперь мы это знаем наверняка. Раз написано в газете, значит, правда.
Наркотики – это одно, но как насчет парней, которые представляли себе, что занимаются этим делом с Морган Кайз, тогда как эта сучка предпочитает только других сучек. – Приглушенный смех человека, находящегося чуть в стороне от микрофона. – Сучка в сучке, вот так случка… Ладно, что еще пишет эта газетенка о шоу‑бизнесе? Ага, знаменитая певица‑танцовщица Пола Келли, когда‑то входившая в группу поддержки футбольной команды, встречается с Ван Артуром, есть такой металлист. Вы только посмотрите, как завязаны все три истории. Ван Артур покупает наркоту у Гарри Полски, возможно, и мы, возможно, узнаем из завтрашнего "Полуночного следопыта" что Сонни Коллинз, Морган Кайз и Пола Келли проделывали это втроем. Если я об этом узнаю, обязательно вам сообщу. Это по‑нашему. Правда, насчет Полы у меня большие сомнения. И не хотелось бы мне узнавать, что она и лесби, и наркоманка.
Ага, пора браться за телефон… Бадди дает сигнал, что у нас звонок в студию… Кто?.. Морган Кайз? Да, конечно. Включай… Вы в прямом эфире… Кто говорит?
– Морган Кайз.
– Вы позвонили в прямой эфир программы "Шоу Бобби О'Тула". Вы разрешаете донести наш разговор до слушателей программы? – Он сразу узнал ее голос, но какие‑то сомнения оставались: в прошлом удачливые имитаторы несколько раз умудрялись обдурить его.
– Да, и я хочу сказать, что твой грязный язык просто омерзителен. Какое ты имеешь право говорить обо мне такие гадости по национальному радио? Ты же ничего обо мне не знаешь. Ты совсем меня не знаешь.
– Эй… я знаю о вас все, что написано в газете. Была у вас лесбийская связь с…
– Заткни хайло. Моя личная жизнь тебя не касается, а если об этом написала какая‑то газетенка, что ж, ей придется доказывать это в суде, так же, как и твоей радиостанции.
– Так вы угрожаете подать в суд на меня, "Полуночный следопыт" и Сонни Коллинз? – Он рассмеялся.
– Такого мерзкого вранья…
– И насчет наркоты тоже? Я хочу сказать, вы будете отрицать, что только недавно выписалась из клиники для наркоманов? В газете ваша фотография, леди. Выглядите вы на ней хреновато. Конечно, по моему разумению, вы и с самого начала выглядели не так, чтобы очень.
– Почему тебе захотелось обидеть мне? Зачем выставляешь на посмешище? Я тебе ничего не сделала. Я даже с тобой не знакома. А ты прилюдно предъявляешь мне эти ужасные обвинения.
– Слушай, ты большая девочка – защищайся. Скажи Америке, лесби ты или нет? Наркоманила или нет? Просто "да" или "нет".
– Это самая…
– Настоящие у тебя груди или с силиконовыми имплантатами? И когда у тебя был лесбийский роман, просто ответь, ты была мужчиной или женщиной? Я имею в виду, ты была наверху или…
Послышались гудки отбоя.
– Лесбиянка‑наркоманка Морган Кайз положила трубку, потому что не захотела признавать, что груди у нее силиконовые, и она играла роль папочки, забираясь в кровать с Сонни Коллинз. Лично я никогда не считал Морган Кайз хорошей актрисой, играла она ужасно, но я бы посмотрел эпизод из "Баржи любви", если бы она и Сонни изобразили зверушку о двух спинах. Итак, вы слушаете "Шоу Бобби О'Тула" с головной радиостанции "Котч рейдио нетуок". Рекламная пауза…
– …Что общего между популярными ведущими дядаошкой Милтом, Форрестом Тарром и Бобби О'Тулом?
В своем маленьком коттедже в Канога Парк Моргана Кестер, она же Морган Кайз, сидела на кухне, стараясь понять, что же произошло. Может, весь этот кошмар – галлюцинация? Но она слышала грубый, резкий голос, вопрошающий слушателей: "Они – короли комедии? У них фамилии из четырех букв? У них концы по четырнадцать дюймов? – Послышался дружный гогот продюсера и звукоинженера. – Нет! Они все работают на телевидении! И каждый пользуется успехом. Правда, в последнее время "Шоу Бобби О'Тула" забивает остальные. Поэтому, если вы только слушаете и не смотрите, половина удовольствия, считайте, потеряна. Смотрите нас на канале "Котч ти‑ви" каждую пятницу. Теперь нас можно принимать и в Филадельфии. По последним рейтингам в Филли я иду первым!"
Моргана Кестер не выдержала. Выключила радио и смяла лист, на котором начала писать письмо адвокатской конторе в Беверли‑Хиллз. Сняла трубку и набрала номер своего адвоката.
Просто извинения ее не устраивали. Она подаст в суд на этого мерзопакостного типа. Ударит в самое больное место – по кошельку. Но адвоката не оказалось на месте. Моргана в сердцах бросила трубку на рычаг. Приняла душ, оделась, открыла входную дверь. Увидела свой автомобиль на подъездной дорожке. Кто‑то спреем написал на борту "ЛЕСБИ"!
Она почувствовала боль в руке и груди, попятилась к дому. "Боже, – подумала она, – у меня инфаркт".
* * *
– Я просто не могу этого понять, – призналась она своему адвокату.
– Я знаю, – слащавый мужчина сочувственно покивал, поцокал языком. – Это кошмар! Но боюсь, таковы законы жанра.
– Законы жанра? Как он меня только не обзывал по радио! Почему мы не можем подать на него в суд? Наложить судебный запрет на…
Адвокат показал головой.
– Вы – публичная фигура, поскольку были актрисой и вся страна видела вас по телевизору. И хотя личная жизнь охраняется законом, этот парень всегда сможет сказать, что он всего лишь шутил. А суд признает за средствами массовой информации право на шутку, сатиру, взять хотя бы процессы, которые выиграли "Мэд мэгезин", "Хастлер", "Нэшнл лампун". Все они в деталях отличались друг от друга, но в принципе по всем решения выносились одинаковые: масс‑медиа имеют право высмеивать и вышучивать. Он этим и прикроется.
– Какая уж это шутка, брать какую‑то газетенку и…
– Не шутка, согласен. Но все не так просто. Газета и радиопередача будут рассматриваться в пакете, и, боюсь, нам не удастся доказать злой умысел в том, что он повторил печатное слово. Более того, вы понимаете, я пытаюсь выступить в роли адвоката дьявола, что будет, если вы проиграете? Не только привлечете к себе больше внимания, но и предстанете перед всем миром сутяжницей и склочницей. Такой процесс – минное поле.
– То есть тебя могут обозвать по радио и телевидению последними словами, а ты ничего не можешь с этим поделать? – Моргана не верила своим ушам. Но адвокат твердо стоял на своем, а она оставалась с размазанной краской на боку автомобиля и рухнувшими надеждами на возобновление карьеры… и все из‑за этого ужасного человека.
Боль в груди обернулась не инфарктом, а приступом стенокардии. Почувствовав себя лучше, Моргана привела "хонду" в порядок, пусть одну дверцу и пришлось перекрасить. Если бы она устояла перед искушением вновь включить программу О'Тула, все, конечно же, пошло бы по‑другому. Но четырьмя днями позже, на автостраде, она вновь услышала свое имя. И ее так грубо, так бесцеремонно облили грязью, что она едва не заплакала от обиды.
– Пришли месячные и… о, нет! Испорчено ваше лучшее платье! Вы не должны позволить этой регулярной катастрофе вмешиваться в вашу повседневную жизнь. А нужно для этого всего ничего: "БИГ БОБ" легко решает все ваши проблемы. – Она ненавидела этот мерзкий голос, понимала, что не надо бы ей слушать эту программу, но не могла выключить радио. – Максимальная защита, которая обеспечит полную сохранность вашей одежде. И никаких неприятных ощущений. Живите полноценной жизнью, но перед этим… приобретите "БИГ БОБ"! – и салон автомобиля заполнил грубый смех.
– Когда у вас начинается это дело, не колеблясь, хватайтесь за "БИГ БОБ". – Грудь у нее вновь защемило. – "БИГ БОБ" может заткнуть любую текущую лесби – спросите у Морган Кайз!
Моргана Кеслер свернула на крайнюю правую полосу, жадно ловя ртом воздух. У нее не было сил выключить радио. Так ее и нашли, едва живой, и доставили в больницу с "коронарной недостаточностью и нервным истощением", как сообщил своим читателям вездесущий "Полуночный следопыт".
Она снова стала наркоманкой, только на этот раз роль наркотика играл радиоголос. Даже лежа на больничной койке, она держала под рукой транзисторный приемник. Хотела слышать все, что он про нее говорил. А Бобби О'Тул не упускал случая лягнуть ее. По любому поводу.
– Я слышал, из армии все чаще вышибают геев и лесбиянок. Да, кое‑кому из старших офицеров скоро придется туго. Кстати о лесбиянках, мы посылаем наши пожелания поскорее выздороветь Морган Кайз, которая находится сейчас в больнице "Седарс Синай". Самая уродливая из тех, что появлялись в "Барже любви". Морган, почему бы тебе не осчастливить шоу‑бизнес и всю Америку: слушай, ты и с самого начала была не очень, а уж после лечения в клинике для наркоманов… фу! Как насчет того, чтобы надеть на голову холщовый мешок, и Сонни Коллинз будет легче дышать!
В тот же день ей прислали букет увядших цветов и куклу с мешком на голове. Моргану это уже не волновало.
Прошло две недели, и О'Тул крепко зацепил ее в своей программе на "Котч ти‑ви нетуок", которую смотрела вся Америка. Они взяли знаменитую песню Сонни Коллинз "Мне не терпится увидеть твое лицо", поработали с мелодией, но любой мог назвать первоисточник.
Участники "Телевизионного шоу Бобби О'Тула" оделись геями и лесбиянками, а передача прошла под названием "Я не могу мастурбировать, видя твое лицо". Некоторые актрисы выходили под камеру с мешком на голове и с едва прикрытой грудью. Текст и видеоряд были на грани приличий, зато рейтинг достиг максимума.
В понедельник утром, во время радиопередачи О'Тула, Рик Бауман передал ведущему записку. Бадди сообщал, что звонит радостная и веселая Морган Кайз, которая хочет поделиться тем, что случилось с ней после выписки из больницы. Похоже, благодаря рекламе О'Тула ей удалось получить неплохую работу.
– …эти чертовы бюрократы из ФКС[23]совершенно некомпетентны… Позвольте отвлечься от бюрократов, потому что есть дела поважнее. Знаете, кто нам сейчас звонит? Морган, это ты?
– Да! Это ты, Бобби? – Теплый, сексуальный голос.
– Да. Эй! И как поживает моя любимая, вышедшая в тираж наркоманка‑лесбиянка‑актрисуля?
– Твоя наркоманка‑лесбиянка в полном порядке, за что большое тебе спасибо!
– Мне?
– Ну да. Как ты знаешь, после того, как твое любимое шоу, "Баржа любви", затонуло, меня чуть не арестовали. Потом я прошла курс реабилитации в клинике для наркоманов. Когда услышала, что ты наговорил обо мне, чуть не свихнулась, но, представляешь, все обернулось наилучшим образом! Я уже получила роль в новом телесериале и прошла кинопробы в крупнобюджетном фильме. Как тебе это нравится? – Этот текст она отрепетировала до блеска.
– Однако! Вот здорово. Но сначала тебе бы надо научиться играть. И сделать пластическую операцию… если, конечно, ты не собираешься сниматься с холщовым мешком на голове.
– Очень забавно! – Морган весело захихикала. – Я видела тебя по телевизору, противный мальчишка! Собственно, поэтому и звоню. Ты вот только и твердишь, какая же я дрянь. И я хочу увидеть, настоящий ты мужчина или скрытый гомик. Слишком уж ты упираешь в своих передачах на гетеросексуальность. Я хочу заключить с тобой пари.
– Правда? Ты хочешь поставить на то, что у меня не встанет, когда я буду наблюдать, как ты кувыркаешься с Сонни Коллинз?
– Нет! – радостно смеясь, она прикусила губу, но голос сохранил прежнюю веселость. – Я хочу, чтобы ты пригласил меня на свою передачу. В студию. Я знаю, что ты видел меня, когда я выглядела, как сорок миль проселочной дороги, но…
– Сорок миль? Да ты выглядела автострадой уродства. Уродливым шоссе нумер один!
Вновь она рассмеялась. Очень естественно, убеждая всех, что разговор этот доставляет ей несказанное наслаждение.
– Признаю, выглядела я не очень. Так мы договорились, Бобби? Тебе же нравится роль мистера Честности. И вот мое предложение: ты приглашаешь меня, смотришь, как я выгляжу, а потом рассказываешь своей аудитории, есть на что посмотреть или нет. Красивая я женщина или нет. Только никакой лжи, ты скажешь все, как есть… идет?
– Идет.
– Если ты скажешь, что я – уродина, на полном серьезе, я уйду из шоу‑бизнеса. Объявлю об этом прямо в твоей студии. А вот если ты честно признаешь, что я выгляжу неплохо, я хочу, чтобы ты публично извинился передо мной. Достанет тебе на это духа?
– Подожди, подожди. Если я приду к выводу, что выглядишь ты не очень…
– Да.
– Ты уйдешь из шоу‑бизнеса?
– Даю тебе слово.
– И когда ты хочешь это сделать?
– Шоу твое. Тебе и решать.
– Завтра не слишком рано?
– Отнюдь.
– Договорились. Подожди, я соединю тебя с продюсером и вы утрясете детали.
– Увидимся утром. Приготовься съесть свои слова.
– На это и не рассчитывай.
* * *
– Ставлю двадцать баксов на то, что эта сучка не появится.
– Люблю зарабатывать легкие деньги, – ухмыльнулся его продюсер и указал на конец длинного коридора. Из‑за поворота, в сопровождении сотрудника службы безопасности, появилась мисс Морган Кайз и с решительным видом направилась к студии.
– Вот стерва. – О'Тул прикрыл рот рукой, чтобы она не могла прочитать слов по губам. – Похоже, она заняла старое платье у Джекки Коллинз. – Они рассмеялись. Действительно, платье с низким вырезом в коридоре не смотрелось. – Груди у нее теперь, словно оружейные стволы.
С приближением Морган Кайз комментарии оборвались, и О'Тул вежливо распахнул перед ней дверь Второй студии.
Она закрыла дверь на ключ, как только О'Тул устроился перед микрофоном. Бауман поднес палец к изогнувшимся в улыбке губам, показывая, что надо соблюдать тишину. Она улыбнулась в ответ и кивнула.
– Доброе утро, геи и господа, дамы и лесби, яйцеголовые и психи. Вы слушаете самую попу…
Грохот выстрела оказался громче, чем она ожидала, и револьвер чуть не вывалился у нее из руки. Первая пуля угодила в грудь Рику Бауману, стоявшему менее чем в четырех футах от Морганы, вторая разнесла голову Бадди Лонгу. В десяти крупнейших городах США, в сотнях и тысячах городков и деревень миллионы американцев услышали грохот двух выстрелов, заглушивших слова Бобби О'Тула. Потом он заговорил вновь, но уже совсем другим тоном.
– Пожалуйста, – ушло в прямой эфир, – пожалуйста… только скажи, что ты хочешь. Послушай, я… Это один из твоих изумительных розыгрышей?
– Заткни свое вонючее хлебало! – донесся из глубин студии резкий женский голос.
Звякнула сталь.
– О Боже… – у Бобби перехватило дыхание.
Она уже защелкнула по паре наручников на запястьях длинноволосого малыша. Кровь Бадди Лонга и Рика Баумана напоминала разлитый кетчуп.
– Пожалуйста, они слишком узкие. Пожалуйста, – вновь взмолился Бобби. Второе кольцо каждой пары наручников Моргана закрепила к металлическим стойкам. Достала веревку из огромной сумки, быстро стянула ноги Бобби О'Тула в лодыжках, свободный конец привязала к стулу. Слушатели услышали шепот: "Помогите, помогите". Никто не удивился. Все решили, что это очередной прикол их кумира.
Бобби О'Тул не знал, что и делать. Он уже понял, что она обвела его вокруг пальца, чтобы попасть в студию. Никакого телесериала, никакого крупнобюджетного фильма, никакого возобновления карьеры не было и в помине. Голова его заработала в ускоренном режиме, выстраивая цепочку: реабилитация в клинике для наркоманов, сердечный приступ, деньги! Естественно, это главное.
– Послушай, – услышали почитатели таланта О'Тула, – я человек состоятельный. И с удовольствием заплачу тебе, сколько…
– Сиди и молчи. – Моргана улыбнулась, и от этой улыбки, за которой он видел бешеную ярость, О'Тулу стало совсем худо.
– Пожалуйста, умоляю тебя…
Она доставала из сумки какие‑то инструменты.
– Заткнись. Я тебя наслушалась на всю жизнь. – Слова, пусть не очень громкие, доносились до слушателей. – Ты дерьмо, а не человек. Обижаешь людей, и тебе на это наплевать. Говоришь все, что приходит тебе в голову. Что ж, сейчас ты потеряешь ту штучку, которая делает тебя таким могущественным. Штучку, которую любишь больше всего. – Она смерила О'Тула взглядом. Он задрожал всем телом, когда она протянула руку и расстегнула ему ширинку. – Сегодня ты лишишься своего могущества.
– ПОЖАЛУЙСТА. РАДИ БОГА, ПРОСТИ МЕНЯ ЗА ВСЕ ПЛОХОЕ, ЧТО Я ТЕБЕ СДЕЛАЛ. ПОЖАЛУЙСТА, ДАЙ МНЕ ЕЩЕ ОДИН ШАНС, ПОЗВОЛЬ ЗАГЛАДИТЬ СВОЮ ВИНУ. ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ИГРА НА ПУБЛИКУ… Я – ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК… Я… – Рядом лежали два мертвых или умирающих человека, но он мог думать только о спасении собственной жизни.
– Говорю тебе, заткнись. Будь мужчиной. Это твой последний шанс говорить как мужчина, если ты понимаешь, о чем я. Ты думал, что ты шутишь, но твои шутки причиняли боль. Теперь ты за это платишь. Платишь символом своей власти.
Она разложила инструменты на пульте звукоинженера, и, увидев их, О'Тул вжался в спинку стула.
Опасная бритва, зловеще поблескивающая хирургическая ножовка, игла, нитки, большие щипцы.
– В свое время я училась на медсестру, – с улыбкой сообщила Моргана. – И постараюсь, чтобы ты не истек кровью. – Она взяла бритву и начала вырезать на брюках круг. О'Тул лишился чувств.
А Моргана Кеслер, которая только раз в жизни провела ночь с женщиной, которая решилась вылечиться от пристрастия к наркотикам, зная, что этим ставит крест на дальнейшей карьере, щипцами ухватилась за ту часть тела О'Тула, которую считала лишней.
Все она отрезать не собиралась. Но хотела отхватить достаточную часть, чтобы остаток О'Тул уже не мог использовать по назначению. Второй рукой она взяла хирургическую ножовку и начала пилить злой язык О'Тула.
Грэм Мастертон
Дитя Вуду
Я увидел Джими, нырнувшего в агентство новостей С. Г. Пателя на углу Клэрендон‑роуд, и лицо у него было пепельно‑серым. Сказав Далей "Господи, да это Джими", я последовал за ним, звякнув колокольчиком на двери. Мистер Патель, подписывавший стопки "Ивнинг Стэндардс", сказал мне: "Новый музыкальный экспресс" еще не пришел, Чарли, но я в ответ лишь покачал головой.
Я осторожно передвигался вдоль стеллажей с журналами, детскими изданиями и шутливыми поздравительными открытками. Откуда‑то из глубины магазина доносился звук телевизора миссис Патель, наигрывавший музыкальную тему из "Службы новостей". В помещении стоял затхлый запах оберточной бумаги, сладких креветок и греческого пажитника.
Свернув за угол стеллажей, я увидел Джими, стоявшего перед холодильником и смотревшего на меня широко раскрытыми глазами; не тем веселым и озорным, как обычно, взглядом, а каким‑то почти раненым, затравленным. Волосы были почти такие же, курчавые, и на нем были все тот же афганский камзол и пурпурные бархатные клеша – даже ожерелье чероки было то же самое. Но кожа имела какой‑то бело‑пыльный оттенок, и он меня по‑настоящему испугал.
– Джими? – прошептал я.
Поначалу он ничего не сказал, но его окружал какой‑то холод, и дело было вовсе не в холодильнике со всем его содержимым – горошком, морковной смесью и натуральными бифштексами.
– Джими… Я думал, ты умер, чувак, – сказал я ему. Я уже больше пятнадцати лет не называл никого "чувак". – Я был полностью, абсолютно уверен, что ты умер.
Он шмыгнул носом и откашлялся, причем его взгляд остался таким же затравленным.
– Привет, Чарли, – произнес он. Голос его звучал хрипло, глухо и удолбанно, точно так же, как в тот вечер, когда я его видел в последний раз, 17 сентября 1970 года.
Я был настолько напуган, что едва мог говорить, но в то же время Джими выглядел настолько таким же, что я странным образом успокоился – словно шел все еще 1970 год, а прошедших двадцати лет как не было. Сейчас я мог поверить, что Джон Леннон еще жив, что Гарольд Вильсон по‑ прежнему премьер‑министр, и повсюду царят вечные мир и любовь.
– Пытаюсь вернуться на флэт, чувак, – сказал мне Джими.
– Что? Какой флэт?
– На флэт Моники, чувак, в Лэнсдоун‑Крисент. Я пытаюсь туда вернуться.
– А за каким чертом тебе туда надо? Моника там больше не живет. Насколько я знаю по крайней мере.
Джими потер лицо, и казалось, будто пепел сыплется между его пальцев. Он выглядел сбитым с толку, испуганным, словно не мог собраться с мыслями. Но мне частенько приходилось видеть его обкуренным до умопомрачения, когда он нес дикую тарабарщину, всё про какую‑то планету или еще что‑то, где всё идеально, – божественную планету Высшего Разума.
– Где же ты был, черт бы тебя побрал? – спросил я. – Послушай, Далей на улице ждет. Помнишь Далей? Пойдем бухнем.
– Я должен попасть на этот флэт, старик, – настаивал Джими.
– Зачем?
Он посмотрел на меня, как на крэзанутого.
– Зачем? Дерьмо! Делать мне просто не хрена, вот зачем.
Я не знал, что делать. Вот он, Джими, в трех футах от меня, настоящий, говорящий, хотя Джими уже двадцать лет как умер. Я так и не видел тело, не был на его похоронах, потому что не было денег на проезд, но почему же тогда пресса и родственники говорили, что он умер, если он жив?
Моника нашла его в постели, остывшего, с побагровевшими от удушья губами. Врачи больницы Св. Марии подтвердили, что привезли его уже мертвым. Он задохнулся, захлебнувшись собственной блевотиной. Он должен быть мертвым. Тем не менее вот он, как в добрые старые психоделические времена – "Пурпурная дымка", "Дитя Вуду" и "У тебя есть опыт?".
Звякнул колокольчик на входе. Это Далей меня ищет.
– Чарли! – окликнула она. – Пойдем, Чарли, ужас, как выпить хочется.
– Может, пойдешь с нами, выпьем? – спросил я у Джими. – Может, придумаем, как тебе попасть обратно в квартиру. Может, найдем тамошнего агента по недвижимости и поговорим с ним. Наверное, Кортни знает. Кортни знает всех.
– Я не могу пойти с тобой, чувак, никак, – уклончиво ответил Джими.
– А почему? Мы встречаемся с Дереком и прочими в "Бычьей голове". Они были бы рады тебя увидеть. Слушай, а ты читал, что Митч продал твою гитару?
– Гитару? – переспросил он, словно не мог меня понять.
– Твой Страт, на котором ты в Вудстоке играл. Он получил за него кусков где‑то сто восемьдесят.
Джими издал глухой шмыгающий звук.
– Надо попасть на тот флэт, чувак, вот и всё.
– Но сначала давай бухнем.
– Нет, чувак, не получится. Я не должен никого видеть. Даже тебя.
– Что же ты тогда собираешься делать? – спросил я. – Где ты оформился?
– Нигде не оформился, чувак.
– Можешь у меня прописаться. У меня теперь дом на Клэрендон‑роуд.
Джими покачал головой. Он даже не слушал.
– Я должен попасть на тот флэт, вот и всё. Без вариантов.
– Чарли! – возмутилась Далей. – Какого черта ты тут делаешь?
Я ощутил холодный пыльный сквозняк и повернулся; пестрая пластиковая занавеска Пателей колыхалась, но Джими исчез. Я отдернул занавеску и крикнул: "Джими!" Но в заставленной креслами гостиной Пателей не было никого, кроме смуглого голозадого ребенка с сопливым носом и бабушки преклонного возраста в ядовито‑зеленом сари, которая смотрела на меня тяжелым взглядом. Над выложенным коричневой плиткой камином висела ярко раскрашенная фотография семьи Бхутто. Извинившись, я ретировался.
– Что с тобой случилось? Я уже черт знает сколько жду на улице, – сказала Далей.
– Я видел Джими, – сообщил я.
– Какого Джими? – резко спросила она. Она была травленой блондинкой, хорошенькой и вульгарной – и всегда нетерпеливой. Поэтому, должно быть, она мне так нравилась.
– Хендрикса. Джими Хендрикса. Он был здесь, только что.
Перестав жевать резинку, Далей уставилась на меня, открыв рот.
– Джими Хендрикса? В каком смысле Джими Хендрикса?
– Я видел его, он был здесь.
– Ты чего несешь? Ты че, с дуба рухнул?
– Далей, он был здесь, Богом клянусь. Я только что с ним разговаривал. Он сказал, что ему нужно попасть на старый флэт Моники. Помнишь, тот флэт, где он…
– Совершенно вер‑рно, – изобразила меня Далей. – Флэт, где он умер.
– Он был здесь, поверь. Он был так близко, что я мог к нему притронуться.
– Ты съехал, – объявила Далей. – Как бы там ни было, больше ждать не буду. Пойду в "Бычью голову" и выпью.
– Послушай, подожди, – сказал я. – Давай‑ка заглянем на флэт Моники и посмотрим, кто там сейчас живет. Может, они знают, что происходит.
– Да не хочу я, – возразила Далей. – Ты прям – козел. Он умер, Чарли. Он уже двадцать лет, как умер.
Но в конце концов мы добрались до флэта и позвонили в дверь. Мы увидели, как шевелятся грязные тюлевые занавески, но прошло немало времени, пока мы не услышали, как кто‑то приближается к двери. Холодный угрюмый ветер гулял между домов. Ограда была забита газетами и пустыми целлофановыми пакетами, а деревья были низкорослыми и голыми.
– Сомневаюсь, что здесь кто‑то ваще знает, что здесь когда‑то жил Джими Хендрикс, – фыркнула Далей.
Наконец дверь приоткрылась примерно на дюйм, и появилось бледное женское лицо.
– Чего вам?
– Послушайте, – заговорил я. – Прошу прощения за беспокойство, но у меня есть один знакомый, который когда‑то здесь жил, и он хотел узнать, не будете ли вы возражать, если он сюда зайдет и посмотрит. Просто, понимаете, чтобы вспомнить былое.
Женщина не ответила. По‑моему, она даже и не поняла, о чем это я толкую.
– Это ненадолго, – сказал я. – Буквально на пару минут. Просто вспомнить старые времена.
Она закрыла дверь, не сказав ни слова. Мы с Далей остались на крыльце под холодным северным желтоватым небом Лондона.
Чернокожая женщина в блестящем плаще от "Маркс энд Спенсер" толкала через улицу огромную ветхую коляску, набитую детьми и покупками.
– А теперь что собираешься делать? – поинтересовалась Далей.
– Не знаю, – ответил я. – Пойдем‑ка все‑таки выпьем.
Мы доехали до "Бычьей головы" и уселись у окна, выходившего на Темзу. Прилив закончился, и река выглядела лишь темно‑серой полоской на фоне покатых валов черного ила.
Там был Кортни Таллок, а еще Билл Франклин, Дэйв Блэкмен, Маргарет и Джейн. Я вдруг сообразил, что знал их уже в 1970‑м, когда Джими был еще жив. Странное было ощущение, как во сне.
Как там написал Джон Леннон? "Хоть и был я слугой в твоей темной хижине, я не стану кормить нормана".
Я спросил Кортни, не знает ли она, кто живет на старом флэту Моники, но он покачал головой.
– Знакомых лиц уже нет, чувак, давно нет. Всё уже не так, как было раньше. Я имею в виду, там всегда было запущено и убого и все такое прочее, но все знали, где они, черные и белые, водитель автобуса и шлюха. А теперь эти ребятишки перешли все границы. Это как другой мир.
Но Дэйв сказал:
– Я знаю, кто въехал в этот флэт после Моники. Это был
Джон Драммонд.
– Тот самый Джон Драммонд? – спросил я. – Гитарист Джон Драммонд?
– Точно. Но он прожил там всего несколько месяцев.
– Какой‑то ты сегодня нудный, Чарли, – заговорила Далей. – Можно мне еще выпить?
Я принес еще: коктейль для Далей, пиво для себя. Кортни рассказывал анекдот.
Я не знал, что Джон Драммонд жил в той же квартире, что и Джими. На мой взгляд, гитаристом Джон был получше, чем Джими – по технике, во всяком случае. Он всегда был более целеустремленный, более изобретательный. Он, как и Джими, умел заставить гитару говорить, но у него она звучала не так сумбурно, как у Джими, не так зло и разочарованно. И он никогда не играл так неровно, как Джими в Вудстоке, или так провально, как Джими в Сиэтле, когда он делал свой последний в Америке концерт. Джон Драммонд поначалу играл с Грэмом Бондом, затем – с Джоном Мэйеллом, а потом уже – с собственной "супергруппой" "Крэш".
Со своей "Лихорадкой" Джон Драммонд занял первое место по обе стороны Атлантики. Но потом, без всякого предупреждения, он вдруг оставил сцену и ушел, сопровождаемый газетными сообщениями и насчет рака, и про рассеянный склероз, и о хронической привычке к героину. Тогда его видели в последний раз. Это было… когда же? Году в 1973– 1974‑м или где‑то около того. Я даже не знал, жив ли он еще.
В ту ночь в моей однокомнатной квартирке на Холланд‑Парк‑авеню зазвонил телефон. Это был Джими. Голос его был далеким и глухим.
– Не могу долго говорить, чувак. Звоню из будки на Квинсуэй.
– Я заезжал на флэт, Джими. Та баба меня не пустила.
– Я должен туда попасть, Чарли. Без вариантов.
– Джими… Я кое‑что узнал. После Моники там жил Джон Драммонд. Может, он смог бы помочь.
– Джон Драммонд? Имеешь в виду того паренька, что все время ошивался вокруг и хотел играть с "Экспириенс"?
– Тот самый, потрясающий гитарист.
– Дерьмом он был. И играл дерьмово.
– Не надо, Джими. Он замечательно играл. Его "Лихорадка" стала классикой.
На другом конце линии наступила долгая пауза. Я слышал звуки машин и дыхание Джими. Потом Джими спросил:
– Когда это было?
– Что было?
– Ну эта песня, что ты назвал, когда это было?
– Не помню. Где‑то в начале семьдесят четвертого, кажется.
– И он хорошо играл?
– Потрясающе.
– Не хуже меня?
– Если хочешь чистую правду, не хуже.
– И звучал он, как я?
– Да, но немногие с этим соглашались, потому что он белый.
Я посмотрел на улицу. Нескончаемый поток машин проносился мимо моего дома в сторону Шепхёрдс‑Буш. Я вспомнил, как Джими много лет тому назад пел "Crosstown Traffic".
Джими спросил:
– А где сейчас этот самый Драммонд? Еще играет?
– Никто не знает, где он. Его "Лихорадка" стала хитом номер один, а потом он ушел. "Уорнер Бразерс" не нашли даже, кому предъявить иск.
– Чарли, ты должен оказать мне услугу, – хрипло потребовал Джими. – Найди этого парня. Даже если он умер и ты сможешь узнать только, где его похоронили.
– Джими, ради Бога. Я даже не знаю, с чего начать.
– Прошу, Чарли. Найди его для меня.
Он повесил трубку. Я долго стоял у окна, испытывая страх и подавленность. Если Джими не знал, что Джон Драммонд так хорошо играл, если он не знал, что "Лихорадка" Джона занимала первое место, – тогда где он был последние двадцать лет? Где он был, если не умер?
Я позвонил Нику Кону, и мы встретились в душном вечернем питейном клубе в Мэйфер. Ник написал примечательный труд о поп‑музыке шестидесятых, "Авопбопалупа‑Алопбамбум", и знал почти про всех, в том числе о "битлах", Эрике Бердоне, "Пинк Флойдах" "космического" периода, Джими и, конечно, о Джоне Драммонде.
Он черт знает сколько не видел Джона, но лет шесть назад он получил открытку из Литлхэмптона, что на Южном побережье, и там почти ничего не было, кроме того, что Джон пытается привести в порядок душу и тело.
– Он не пояснил, что он конкретно имеет в виду, – сказал мне Ник. – Но он всегда был таким. У меня было такое ощущение, будто он всегда думает о чем‑то другом. Вроде как пытается справиться с чем‑то, что происходит внутри него.
В Литлхэмптоне в середине зимы было ветрено и уныло. Парк аттракционов был закрыт, пляжные домики закрыты, а индейские каноэ, связанные вместе, болтались посреди лодочного пруда, чтобы до них никто не добрался. Желтовато‑ коричневый песок кружил<