Колдун заговорил. Анатоль перевел: "Vous avez l'esprit de batteur. В тебе дух барабанщика".
Трясущимися пальцами Дэнни сжал голое плечико Анатоля. Кивнул: "Oui".
Вождь хвалил тоже, благодарил за то, что поделился с народом селения музыкой белых людей. "Поделился музыкой белых", прямо стеб какой‑то, между прочим, Дэнни в Африку приехал, чтоб здесь МЕСТНОГО колорита для СВОИХ композиций набираться. Но воспоминания Дэнни будут вписаны в будущие вещи… а вот селеньицу Кабас не сохранить подаренное белым.
Колдун с иссушенным годами лицом поднял с земли барабан – маленький, тот самый, что заканчивал он мастерить тогда, утром, в темном своем домике. Мгновение смотрел, не мигая, глубоко Дэнни в глаза – а потом протянул барабан.
Анатоль тревожно подскочил, хотел что‑то объяснить – и прикусил язык. Дэнни барабан принял – и кивнул. Благодарно. Восхищенно. Прижал барабан к груди – и снова склонил голову в знак глубокой признательности: "Merci!"
Анатоль потянул Дэнни за руку – прочь из обнесенного оградой дворика. Вождь хлопнул в ладони, приказал что‑то мальчишкам. Те взглянули, пересмеиваясь, на Анатоля – и помчались вприпрыжку к хижинам, явно – спать. Анатоль все посматривал нервно на Дэнни – а Дэнни все в толк не мог взять, что ж тут такое приключилось.
Снова поблагодарил. Снова поклонился – сперва вождю, потом колдуну, а они просто молчали – и смотрели. Вот так, вспоминалось почему‑то, в Восточной Африке пара львов добычу выслеживала. Потряс головой, отгоняя дикую мысль, – и пошел вслед за Анатолем.
В селении для Дэнни освободили одну из хижин – круглую, крытую соломой. Чуть поодаль прислонили к дереву велосипед – любопытно, а кто ж его весь день‑то охранял? Точно, маленький старичок с огромным тесаком! Анатоль, похоже, совсем извелся: все пытался что‑то сказать – и никак не решался.
Чтоб успокоить его хоть как‑нибудь, Дэнни полез в рюкзак – и угостил мальчишку жвачкой. Только принялся Анатоль бурно выражать благодарность – из ночных теней материализовались, с детской безжалостностью в глазах, прочие ребята. Попытались отобрать жвачку, но Анатоль оказался проворнее – забросил ее в рот и удрал. "Эй!" – заорал Дэнни, но Анатоль, по пятам преследуемый, уже исчез во мгле.
Дэнни стащил с велосипеда одеяло и спальный мешок. Отволок в хижину. Задумался – интересно, в большой сейчас опасности Анатоль? Похоже, парнишка способен о себе позаботиться, не зря же его всю жизнь прочие сыновья вождя изводили! Печальная мысль. Мысль, поневоле пригасившая слегка радостный драйв от вечернего перформанса.
Ныли ноги – как‑никак, от самого Гаруа все вверх да вверх, пытка, невольно размечтаешься – а посиживать бы сейчас в джакузи, в люксе пятизвездочного отеля! Попивать бы сейчас холодный шампань, а уж виски со льдом – прикинь, клево!
А покуда – поднял дареный барабан, обозрел со всех сторон. Как бы его в новом альбоме использовать, роскошной африканской тональностью музыку разбавить? Пол Саймон, Питер Гэбриэл – вот делали же. У "Блицкрига", конечно, музыка не та… поагрессивнее…
Про человеческую кожу точно говорить никому не стоит, таможенникам – в первую очередь. Дэнни попытался исследовать таинственную вихревую резьбу на дереве, все эти переплетенные окружности, круги, узелки – успехов ноль, только голова закружилась.
Дэнни закрыл глаза. Стал наигрывать на барабане – тихонечко, чтоб не перебудить все селение. Но два‑три звука – и глаза его мгновенно распахнулись. Голос барабана изменился – слабый, плоский, точь‑в‑точь – дешевенький тамтам, что туристам впаривают, банка кофейная, в пластик упакованная.
Дэнни насупился. Уставился на барабан. Где ж его богатство, где звук, отражавший пульс самой Земли? Побарабанил еще, и опять – глухо, пусто, бездумно. Мрачно. Может, колдун случайно барабан покалечил – вот и решил избавиться? Всучить наивному Белому – где уж ему отличить?..
Злой, нервозный, Дэнни поставил барабан поодаль. Ладно, утром снова попробуем, может, вождю сыграем, покажем, как тускло. Может, и обменяем. Может, и другой подкупим.
Только бы с Анатолем ничего не случилось.
Дэнни сел. Принялся счищать со шмоток шипы и колючки. Женщины селения оставили ему два пластмассовых таза воды, один – намылиться, отмыться, другой – ополоснуться. Вода, хоть и тепловатая, освежала лицо, шею, а после он содрал заскорузлые от пота носки и обмыл ноги.
Было в ночной тишине что‑то гипнотическое. Раскатал спальный мешок, растянулся поверх – и ощутил: точно засасывает его. Ткань засасывает его. Ткань засасывает. Земля. Сон…
Несколько минут всего прошло – а Анатоль уже будил его, расталкивал, шептал отчаянно в самое ухо. Тощее тельце – сплошь грязь, кровь и ссадины, одежонка растерзана в потасовке, но, похоже, плевать он на это хотел. Все тряс, тряс Дэнни.
Только, к сожалению, слишком поздно.
Дэнни сел. Заморгал. Острая боль в груди – словно когти медвежьи в тело всадили. Словно руки гигантские обхватили – и сжимают, сжимают, ребра из‑под кожи выдавливают.
Он задыхался. Открывал рот, закрывал, пытался заорать от боли – и не мог. Ухватился за искалеченную руку Анатоля – мальчишка вырвался, заметался, стал искать что‑то. Перед глазами Дэнни поплыли черные пятна. Пытался дышать – не мог в грудь воздуху набрать. Он оседал, скользил, как по склону огромной скалы, – во тьму.
Анатоль наконец нашел, что искал, – на полу. Подхватил здоровой рукой, сунул под мышку высохшей – и принялся отбивать удары.
Барабан?!
Ритм скоро установился – медленный, ровный, и внезапно Дэнни ощутил – стальное, сердце сжимавшее кольцо разжимается. Кровь прихлынула к голове. Он глубоко вдохнул. Головокружение еще наплывало, но невозможная боль – утихла. Он притиснул ладонь к сердцу, яростно потер грудину. Задыхающимися голосом кое‑как поблагодарил Анатоля. У него что – сердечный приступ случился? Боже милостивый, надо же, веселенькая жизнь сказалась именно тут, у черта на рогах, хрен знает сколько до ближайшего врача!
И тут он услышал – аж мороз по спине побежал, – КАК звучит дареный барабан. Снова – чисто, гулко, вновь – с той же неземной глубиной, как раньше. Снова – как те, остальные барабаны. А Анатоль все бил – медленно, ритмично. И внезапно Дэнни узнал ритм. РИТМ СЕРДЦА.
Что говорил малыш тогда, в домике колдуна, – волшебные барабаны похищают биение человеческих сердец? Да? Анатоль все бил в барабан… "Ton coeur c'est dans ici. Теперь биение твоего сердца живет тут".
Дэнни вспомнил. Вспомнил тощего, спотыкавшегося человека на базаре в Гаруа. Вспомнил, как одержимо бил человек в кабасский барабан, бил, хотя из пальцев забинтованных кровь сочилась, бил – словно от боя этого жизнь его зависела. Тоже не погиб здесь, в деревне, и бежал к югу?
Анатоль сказал на ломаном своем французском: "В тебе – дух барабанщика. А в барабане теперь – твой дух". И – словно ударение ставя, словно понимая – нет, Белый Человек в колдовство просто так не поверит, – приостановил ритм барабана.
В сердце Дэнни вонзились когти. Вновь, как железной скобой, сдавило грудь. Сердце, сердце останавливалось. Бьет барабан, бьется сердце…
Анатоль снова бил в барабан – остановился, видать, только чтоб Дэнни убедить. Смотрел, а глазища – молящие, даже в полутемной хижине видно. "Je vais avec toi! Я иду с тобой. Позволь я буду биением твоего сердца. Сейчас. Всегда".
Дэнни – спальный мешок бросил, не до того, – шатаясь, вышел из хижины. Шатаясь, добрел до прислоненного к акации велосипеда. В деревне – темень, тишь… ждут небось утра, ждут, когда найдут его на постели. Мертвого. Холодного. А новый барабан зазвучит глубоко и сильно, зазвучит рвущейся, в плен попавшей душой. Какое пополнение для коллекции! Музыка Белого Человека – навсегда в Кабасе!
Дэнни кое‑как вскарабкивался на велосипед, а Анатоль шептал: "Allez! Давай!" Какого дьявола теперь делать?! Анатоль побежал – вперед, по узенькой тропинке. Давай, Дэнни, по неровной дороге, при лунном свете, под носом у змей и хрен‑знает‑кого‑там‑еще, кто в траве прячется – это все не страшно. Страшно будет – в Кабасе. Страшно будет – когда колдун на пару с вождем утром припрутся, на тело поглядеть, будьте уверены, новой светлой кожей для барабана полюбоваться.
Как же долго сможет Анатоль бить в барабан? Ведь прервется ритм хоть на мгновение – и все, привет, Дэнни. Спать, видно, придется по очереди… Неужели этот бред будет длиться и потом, вдалеке уже от селения? Спотыкавшемуся мужику на гаруанском базаре расстояние не больно помогло.
И вот так теперь – навсегда?
Хлестануло приступом паники. Дэнни кивнул пареньку. Что делать – непонятно… главное сейчас – отсюда сматываться. Да, малыш, возьму я тебя с собой – выбора‑то, похоже, нет…
Подальше бы от Кабаса!
Он крутил педали, колеса велосипеда поскрипывали по грязной, ухабистой дорожке. А Анатоль трусцой бежал чуть впереди – и бил в барабан.
И бил в барабан.
И бил в барабан!
Билл Мьюми, Питер Дэвид
Бессмертнейшая игра
Туалетная кабинка ритмично вздрагивала, вибрируя в такт доносящимся снаружи хлопкам множества ладоней и топоту ног людей, битком забивших открытую концертную площадку. Раз за разом до слуха Конни доносилось лишь одно слово. Оно грохотало, как отбойный молоток, как заклинание, как мантра – "РЭЙВ! РЭЙВ! РЭЙВ!"
И Конни, ощущая себя на вершине блаженства, думала про себя – придется вам подождать, ублюдки! Безмозглые бьющие копытами кретины! Потому что рэйва не будет, пока я не кончу. Боже, ну и дела! Все ваши аплодисменты, все ваши ключи от гостиничных номеров и прочее дерьмо, что вы швыряете им на сцену и думаете, что это им нужно, – чушь! Это все – шоу. Потому что когда приходится выбирать между тем, что можете дать вы и что даю я – двух вариантов быть не может…
Конни расположилась на корточках перед Рэбом. Лицо ее полностью скрывали длинные светло‑каштановые пряди волос, болтающиеся как лохматая мокрая швабра. Она сидела перед ним, упираясь задницей в унитаз. Под коленом ее обтрепанных расклешенных джинсов мочалился брошенный кем‑то старый окурок. Вокруг шеи громко перестукивались разноцветные стеклянные бусы (или, как говорила ее мать, чертовы хиппарские стекляшки).
Рэб глядел в потолок; затылок его легонько и ритмично постукивал в дверь туалетной кабинки. Трудно сказать, чем это было вызвано – овациями, доносившимися извне, или ритмичными движениями Конни. Глаза его, однако, начали закатываться, а пальцы вцепились в волосы Конни. Спина выгнулась, он приподнялся на цыпочки.
– Да! – выдохнул он. – Дав‑вай, да‑а…
Конни лишь промычала в ответ. Поскольку рот ее все равно был занят, ничего иного в данный момент она и не могла произнести.
В этот момент в дверь кабинки забарабанили, и хриплый голос, перекрывая несмолкающий рев и вой толпы, рявкнул:
– Рэб! Нам пора!
Голос принадлежал Билли Бобу – жирному ударнику группы "Тайдл Рэйв". Группа, в ответ на настойчивые вопли, от которых содрогались и пол, и стены, готовилась к своему третьему и финальному в этот вечер выходу "на бис".
– Эй, Рэб! – снова заорал Билли Боб. – Ты идешь?!
– Да! – выкрикнул Рэб, колотя затылком в дверь кабинки так, что она начала лязгать. Пальцы конвульсивно вцепились в волосы Конни. Конни ощутила дьявольскую боль, но это была боль блаженства.
– Хорошо, – откликнулся Билли Боб.
Рэб тяжко навалился на дверцу кабины, словно мышцы моментально перестали его слушаться. Конни удовлетворенно выпустила его обмякшее достоинство и самодовольно заметила:
– Вот теперь можешь идти развлекать остальное воинство.
Она подняла глаза, надеясь услышать от Рэба что‑нибудь ласковое. Что‑нибудь одобрительное. Что‑нибудь…
– Гос‑споди, – выдохнул он. – Ну хрена ты сидишь и лыбишься? Лучше помоги штаны натянуть.
Он меня любит, самоуверенно подумала Конни.
Она начала помогать ему натягивать потрескивающие кожаные брюки, но остановилась, решив рассмотреть как следует то, что раньше заметила лишь краем глаза. Учитывая скорость развития событий, ей действительно было некогда вглядываться.
На левом бедре была богоравная татушка. Такого она еще не видела. Татушки такой, ясен пень.
Волосатые, потные мужские ляжки – этого она навидалась достаточно. Нельзя считать себя профессиональной группи из "закулисной поддержки", не освоив как следует все составные мужской анатомии.
Татуха была размером в шесть дюймов – пурпурно‑черный женский профиль. По лицу стекала одинокая кроваво‑красная слезинка.
– Какая тату, – прошептала она. – Где ты…
Но в этот момент татуха исчезла под трусами.
– Ладно, – хрипло сказал он. – Можешь ее сфотографировать. Потом.
С этими словами он вывалился из кабинки, не закрыв за собой дверь.
Конни порылась в сумочке, нашла сигарету и закурила. Она просидела так не меньше минуты, глубоко затягиваясь с чувством полного удовлетворения. Услышав рев народа, она слегка улыбнулась. Команда, видимо, уже появилась на сцене. Ни черта вы не понимаете, бакланы, подумала она.
Потом встала, сбросила приклеившийся к коленке окурок и вышла из туалета, расположенного за сценой. В ящике со льдом лежали бутылки пива. Она взяла одну. Лед уже подтаял. Она вытерла холодную влагу с бутылки болтающимся подолом своей тишотки с лого "Тайдл Рэйв".
Потом прошла за кулисы и встала сбоку. "Тайдл Рэйв" как раз отрывались с расширенной версией "Она Не Ты, Но Будет" – одним из своих забойнейших хитов. Звук, который рвался из динамиков, на сцене был совсем иным, чем тот, который слышал зал. Конни прикончила уже четвертый за сегодняшний вечер "Хайнекен". Она вертела в руках зеленую бутылку и улыбалась, глядя на луну, пока команда доводила народ до неистового кайфа.
Ночь обещала чудо…
Конни впервые в жизни ехала в лимузине, но очень не хотела, чтобы Рэб или кто‑либо из группы это заметил. Она пила шампань и прикладывалась к крепкому косячку, который переходил из рук в руки, с таким видом, словно занималась этим с рождения.
Всю дорогу до отеля она просидела на коленях у Рэба. Ее совершенно не волновало, что он при этом непрестанно на глазах у всех мял ей титьки. На самом деле она гордилась этим, ухмыляясь в тайном наслаждении от их сладострастных и завистливых взглядов.
Конни сама создала себе имя в узких кругах заезжих хард‑роковых групп. Ее считали клевейшей, сладчайшей, самой лучшей чувой среди тинейджерок Литл‑Рока. Она не играла на гитаре или клавишных, зато была виртуозом в других отношениях.
При всем своем опыте она смогла усмотреть в Рэбе нечто особенное. Яркое сияние его темно‑синих, как ночное небо, глаз. Густые и волнистые, черные как смоль волосы. Усы, кончики которых спускались ниже подбородка. Она восхищалась его длинной шеей с крупным кадыком, который во время пения яростно прыгал вверх‑вниз.
И обожествляла его тело… Боже, как же она любила его! Она восхищалась им и сейчас, в гостиничном номере, когда он вышел из душа. Лежа обнаженной на кровати, Конни отложила в сторону очередной косячок, который только что раскурила, и потянулась к "полароиду", который стоял на металлическом кейсе Рэба.
– Скажи татушечке – пусть улыбнется, – произнесла она и взвизгнула, когда полыхнула вспышка.
– У меня для тебя есть угощеньице, – усмехнулся Рэб. – Сейчас.
Он исчез за дверью гостиной просторного номера‑люкс. И вернулся, держа в руках большой, богато декорированный кубок. Полувосставший его член уверенно покачивался при ходьбе. Он вытер губы, явно только что как следует приложившись к содержимому кубка, и протянул его Конни.
– Глотни, детка. Превосходный напиток, только для особых случаев.
Она удивилась, насколько тяжелым оказался кубок. Не раздумывая, она поднесла его к своим талантливым губкам и сделала глоток. Жидкость обожгла, создав впечатление, что моментально проникла во все поры.
– Ум‑м‑м! Потряс, Рэб! – Потом начала медленно поворачивать кубок, разглядывая. – А какая классная гравировка, камни какие! Прямо от короля Артура, да?
– Возможно. – Рэб вытянулся на королевских размеров кровати. Заскрипели пружины.
Конни накрыла его собой как покрывалом.
– Это было вкусно, Рэб, – сладострастно произнесла она. – Но мне мало.
Она медленно сползла вниз, к его бедрам. Теперь ее очередь делать шоу…
А потом в гостиничный номер вплыла луна – чтобы получше разглядеть ее. Конни как‑то отстраненно, смутно этому удивилась, но не настолько, как следовало бы, учитывая необычность появления луны в гостиничном номере. И цвет у нее был какой‑то неправильный… кроваво‑красный…
А потом она услышала, как луна запела. Или заговорила? Или рассмеялась? И двигалась ли она вообще? Она сознавала, что Рэба больше под ней нет, что теперь она под ним, но это было отлично, он двигался внутри, и это было чертовски здорово, за исключением одного ужасно странного момента – он стоял сбоку. И вся остальная группа тоже. Луна прыгала по их головам, издавая тот же странный мотив, и все это напоминало старый мультик "Иди за пляшущим мячиком". Безусловно, странно, но и вся жизнь такова. В общем, не более странно, чем жизнь, и от этого в голове зазвучал приятный гул – все‑о‑о хорошо‑о‑о‑о…
– Шлюха! Проститутка!
Рука матери взметнулась так быстро, что Конни не успела отреагировать. Только что рука висела, безвольно опущенная вдоль тела, и тут же – бац! – и по морде.
Забавно, но на удар она не обратила особого внимания. Она все еще находилась в некотором оцепенении, как если бы сознание, включившееся по звонку будильника, еще было не в состоянии заставить действовать сонное тело. В любом случае, визг матери и сам звук смачной пощечины показались в этот момент не более чем досадной мелочью.
– Шлюха! – еще раз выкрикнула мать. Мать, на голову ниже дочери, словно подросла от ярости. – Еще позволяет себе припереться в восемь утра! Где ты всю ночь шлялась? Нет, можешь не рассказывать. Опять связалась с очередной рок‑группой, да? Связалась, отвечай!
Мать размахнулась, намереваясь ударить еще раз, но Конни уже была начеку. Она сделала шаг назад, и удар пришелся в пустоту.
– Да, – ответила Конни. Собственный голос звучал издалека, словно за сотню миль. – Да, связалась. – И демонстративно добавила: – А почему нет? Тебя все равно не волнует, где я и что делаю.
– Совершенно верно! – рявкнула мать. – Я перестала волноваться. Пришлось перестать, потому что если бы я волновалась, я бы сдохла, думая о том, чем ты занимаешься! Ты меня убьешь, Конни!
Не подбрасывай мне такие идейки, хмуро подумала Конни, растирая виски.
Черт побери, никак не удавалось вспомнить, чем же она всю ночь занималась. Прикорнув рядом с Рэбом, она провалилась в какую‑то… яму… в какой‑то чрезвычайно тяжкий сон. А проснувшись, обнаружила себя в собственной машине на автостоянке перед ареной. Все остальное – смесь каких‑то нелепых видений и смутных ощущений, которые, к тому же, быстро таяли.
Отец Конни развалился перед телевизором, как часто случалось с ним последнее время. Несчастный случай на грузовом складе, в результате которого он стал инвалидом, похоже, вышиб из него и волю к жизни. В прежние времена он бы выступил на стороне матери и произнес бы горячий спич по поводу сбившейся с пути дочери. С одной стороны, Конни была рада, что сейчас шансы стали более или менее равными; с другой – хотя она ни за что бы в этом не призналась, – она скучала по своему старому папашке. Самую малость.
Отец с таким вниманием смотрел очередное развлекательное шоу, словно прямо сейчас из пылающих букв должно сложиться перед ним имя Бога. Тем временем мать Конни принялась заламывать руки. Когда она этим занималась, у Конни возникало жгучее желание свернуть ей шею.
– Что с тобой происходит? – взмолилась мать. – Господи, я ведь старалась воспитать в тебе какие‑то нравственные ценности…
Но Конни отключилась, потому что телешоу прервали на выпуск новостей и она была почти уверена, что краем уха услышала название его группы.
– У фанатов рок‑н‑ролла новый повод для горя, – сообщала Чет Хантли. – Недавний раскол группы "Битлз", безусловно, огорчил очень многих, но он не может сравниться с трагической вестью о катастрофе самолета, происшедшей сегодня утром, которая унесла жизни членов хард‑роковой группы "Тайдл Рэйв". Билли Боб Бэтсон, Рэб Джонни, Мэд Дог…
Дальнейшего она не слышала, потому что собственный вопль заглушил все. Она вопила не своим голосом – очень высоким, больше напоминающим кошачий визг, – словно сама душа рвалась на части.
А потом донесся крик матери.
– О Господи! Неужели ты с ними была? О Боже! Чтоб они все в аду горели! Надеюсь, они туда попадут, и…
Конни обернулась и нанесла удар. Это был хреновый удар, кончики пальцев лишь скользнули по материнской щеке. Тем не менее глаза ее тут же наполнились слезами, она вся обмякла, шокированная самим фактом того, что дочь могла отомстить таким примитивным и яростным способом.
И мать наложила на нее проклятие. Самое худшее, самое злобное, самое действенное проклятие, которое только может произнести мать.
– Надеюсь, – хрипло прошептала она, – надеюсь, что когда‑нибудь у тебя появится дочь, которая станет обращаться с тобой так, как ты со мной.
Винд вытащила вырванное из газеты объявление о шоу "Академии Мрака", которое она прикрепила к дверце холодильника с помощью магнитика‑банана, и прижала к груди. Она никак не могла взять в толк, каким образом минуты оставались все теми же минутами, в сутках по‑прежнему было по двадцать четыре часа, а вот неделя, которую она прожила в ожидании грядущего шоу "Академии Мрака", оказалась самой длинной неделей за все ее восемнадцать лет жизни.
Винд была среднего роста, почти с такими же кошачьими глазами, как у матери. Впрочем, в отличие от матери, которая существенно не меняла прическу примерно лет двадцать, хайр Винд, цвета рыжего пламени – единственное материальное наследство, которое оставил ей отец перед тем, как послать их обеих подальше – был коротко стрижен и завит. И еще ей повезло иметь кожу чистую, без конопушек, и пухлые сочные губы.
Она принялась вертеться на одном месте, не в силах поверить, что наконец‑то наступил день шоу. Наконец, наконец, на‑ко‑нец…
Пируэты резко оборвались, как только в дверях кухни появилась мать. Винд сглотнула.
– О Боже, ма… нет, ты шутишь!
Конни оглядела себя, потом перевела взгляд на дочь.
– То есть?
– Ты… ты что, тоже собралась? Я думала, ты в саду… ветки стрижешь, забор ровняешь…
– Я все сделала и переоделась. Ну?
– Ха! Переоделась! В это… – Она беспомощно ткнула перед собой рукой, не в силах найти слов. – В это… это…
– То есть? – повторила Конни, не без гордости проведя руками по бедрам. – Мой концертный наряд. До сих пор отлично сидит. Какой смысл заниматься своим телом, если время от времени его не показывать?
– Но, Господи, мам! – взмолилась Винд. – Ты как из Волос вышла! – Дочь явно имела в виду безнадежно устаревший фильм, на который случайно наткнулась по кабельному на прошлой неделе. – Эти клеша! Эти феньки! Это же не карнавал! Господи, я видела твои фотографии семидесятых, это уже тогда вышло из моды! – Винд притопнула ножкой. – Тебе обязательно идти?
– Нет, – слегка теряя терпение, бросила Конни. – Но я хочу пойти. Во‑первых, ты так часто гоняла этот компакт‑диск, что мне стало интересно самой посмотреть на них. Мне нравятся их ритмы. – Не обращая внимание на болезненную гримасу дочери, она продолжала: – А во‑вторых, моя дорогая, не забывай, что деньги на билеты дала тебе я. И могу этим воспользоваться. Кроме того, если бы ты хотя бы шла с компанией…
– У меня нет никакой компании, – заявила Винд, плюхаясь в кресло.
Опять начинается, подумала Конни, старая волынка на тему "моя мать – главнейшее горе моей жизни". Конни как‑то не была на это настроена.
Она сняла свой хиппарский бисер и положила на столик рядом с камином.
– Ладно, фенечки снимаю. Согласна? Но это последнее предложение.
Винд нетерпеливо шумно выдохнула.
– Ты ведь прекрасно знаешь, что делаешь. Пытаешься ухватить заново собственную юность. А в ловушке оказываюсь я.
Точный, хотя и дерзкий диагноз Винд не поколебал Конни.
– Концерт через час, ваше высочество, – кротко заметила мать. – Что ты решаешь?
– Отлично. Как угодно, – вздохнула Винд. – Можешь идти как хочешь. Хоть совсем голой, если тебе так нравится.
– М‑м‑м, – протянула Конни. – Этак бы я точно вернулась…
Народ почти все шоу проплясал. "Академия Мрака" впервые давала сольник на Спортивной Арене. Два предыдущих лета они ездили в турне в качестве "разогрева", но их второй альбом – "Докажи Это!" породил два больших видео, и теперь они гоняли по свету как большие.
Винд оттягивалась вовсю. Ноги Конни уже начали болеть, но она не сдавалась и отдавалась ритму, грохотавшему над стадионом до боли в барабанных перепонках.
– Знаешь, самое лучшее у этих парней, – прокричала Конни между песнями, – это ритм‑секция. Очень круто! А вот певец мне не по кайфу.
– Правда? – изумленно воззрилась Винд. – Из всей пятерки Вайли – самый популярный! Но мне нравится бас‑гитара, Вэл – это класс! Он… Боже, когда я о нем думаю, я просто…
Тут она вдруг сообразила, что говорит – о Господи! – с матерью, и предпочла прикусить язык.
Но Конни не собиралась отступать. Впервые за многие годы она почувствовала связь – не только с собственной дочерью, но и с той девчонкой, которой была когда‑то сама. В давние времена – до этого вшивого замужества, десятков дерьмовых работ и постепенного осознания того, что, глядя в зеркало, все чаще и чаще видит в нем собственную мать.
– Яблочко от яблони, – проговорила Конни.
– Ты о чем? – обернулась Винд.
– На меня тоже очень действовали басисты, дорогая. – Конни беззаботно пожала плечами. – Конечно, в мое время все это делалось гораздо проще…
Если бы у Конни выросли рога, и то она не смогла бы вызвать более изумленного взгляда своей дочери. Разумеется, накатила подзабытая волна уверенности в своих силах. Теперь на лице Винд уже играла настоящая заговорщицкая ухмылка.
– Что делалось проще? – переспросила дочь. Видит Бог, она до тошноты наслушалась рассказов матери о прошлом и даже придумала ряд уловок, чтобы ее выключать, ибо кого на самом деле интересует, что и как делалось в прошлом? Впрочем, кажется, в данный момент Винд это может оказаться полезным.
– Ну, во‑первых, тогда никого не волновала проблема СПИДа. Случайный секс не был опасен, я не хочу на этом акцентировать внимание, только пусть тебе никто не говорит, что в этом не было своей прелести, потому что я лично чертовски неплохо проводила время с гастролирующими музыкантами, которых заносило в наш город. Ну и, конечно, были свои приколы, чтобы попасть за сцену.
– Приколы?
– Ты намерена повторять каждое мое слово? – с изумлением поглядела на дочь Конни.
– Ну… – Винд прокашлялась. – Если бы мне захотелось попасть за сцену… гипотетически, разумеется…
– Гипотетически… помогает, когда ты эффектна до потери сознания, достигла восемнадцати и имеешь фигуру, от которой помереть можно. – Конни криво усмехнулась. – Природа дала тебе это преимущество. Я бы на твоем месте направилась вон в ту голубую дверь. Видишь, – кивнула она, – слева от пивной стойки? С табличкой "Посторонним вход воспрещен". Они полагают, что штуковины подобного рода действенны процентов на девяносто. Как только входишь в эту дверь, справа за углом – несколько комнат, там у них раздевалки.
Винд разинула рот от спокойной, уверенной манеры матери.
– Обычно у двери сидит какой‑нибудь амбал с бычьей шеей, – продолжала Конни, – а список со всеми фамилиями, кому разрешен доступ за кулисы, висит за углом у главного выхода на сцену. Ты просто ведешь себя так, словно провела там весь вечер. Говоришь, что забыла сумочку с пропуском в раздевалке или еще что. Говоришь ему, что ты… как там зовут этого басиста?
– Вэл, – произнесла Винд, словно стихи. – Вэл Макклауд.
– Говоришь, что ты старая подруга Вэла и что тебе надоело стоять за кулисами и ты вышла послушать микс сзади и забыла сумочку. Делаешь вид, что чуть‑чуть побаиваешься его, и одновременно не забываешь себя демонстрировать. Все это дает тебе возможность попасть туда… гипотетически, разумеется.
Она видела, как Винд нервно переводит взгляд с голубой двери на нее и обратно, словно собираясь с духом и одновременно как бы ища… чего? Одобрения?
"Зачем ты это делаешь, – требовательно поинтересовался у Конни внутренний голос. – Зачем ты толкаешь ее туда? Ради нее? Или ради себя?"
Она проигнорировала внутренний голос, перестав думать. Вместо этого она порылась у себя в сумочке и достала пару презервативов.
– Если соберешься туда, иди, пока концерт не кончился. Надо попасть туда раньше, чем группа окажется за кулисами. Хочешь стать подругой Вэла? В таком случае скажи себе, что это ты и есть. Ты – подруга Вэла. Как только увидишь его – поцелуй. Веди себя так, словно уже принадлежишь ему. Говори ему, что он – гений. Дай ему бутылку пива. – Она говорила все быстрее и быстрее, почти неслышным шепотом, и тем не менее в окружающем оре ее было очень хорошо слышно. – Возьми его за яйца, только не очень сильно, и пошепчи что‑нибудь… может, как сильно ты его хочешь, а потом посмотри на него так, чтобы он понял, что ему выпала удачная ночь. Только никакого напряга, к черту все напряги, понимаешь? И если видишь, что дело зашло далеко, черт побери, гораздо лучше будет воспользоваться вот этим, поняла? – И она вложила пару "троянцев"[18]в ладонь Винд.