И все решили, что Сатанау лжец, и отвернулись от него. Женщины увели от очага детей, чтоб они не видели и не слышали, как лжет мужчина; мужчины понемногу разошлись. Сатанау остался один.
Когда утром люди проснулись, они стали искать Сатанау, чтоб опять накормить его, но Сатанау нигде не было. Он исчез.
И до сего дня никто не знает, куда исчез Сатанау.
1938
ТАЯН‑НАЧАЛЬНИК
Таян умирал с голоду в бухте Провидения. Его отец, старый Кисимбо, уже умер. Он был хороший охотник и хороший моряк. Мистер Томсон, на шхуне которого плавал Кисимбо, досадливо пожал плечами. «Жаль, – сказал он, – но все люди смертны, а чукчи смертнее всех».
Таян похоронил отца на чукотском кладбище. Мать Таяна была эскимоской, и себя Таян считал эскимосом, но отец был чукча, и ему следовало лежать здесь. Таян положил труп на мерзлую землю и обложил со всех сторон камнями, как требовал обычай.
Не следовало человека зарывать в землю, – ему будет тесно и душно там. Какая под землей охота? А Кисимбо был охотник.
Таян хорошо положил отца: старик мог видеть небо, где жил великий Киянгак – бог мира, и море, где рыбой и зверем правил Мыхым‑юга – бог моря. Боги видели: чукча Кисимбо умер плохой смертью, смертью голодного. Не так следовало бы умереть охотнику, у которого верное копье, меткий глаз и умелые руки. Но боги видели и молчали...
Через несколько дней песцы съели старого Кисимбо. Остался скелет; он лежал среди камней, пустые глазницы черепа смотрели в небо. Песцы были сыты. Люди умирали от голода.
Медленной смертью умирал Таян. Умирала мать его, старая Инкали. И сестры – Пувзяк и Коконга. И жена Таяна, Утыхтыкаи; несмотря на свои семнадцать лет. Таян был уже два года женат.
Все эти женщины умирали на его главах. Чем он мог помочь им? Он был еще мальчик, он не умел ладить капканов, у него было плохое, старое ружье. И хозяин вельбота смеялся над ним и не давал вперед мяса. Медное безбородое, в жирных морщинах, лицо хозяина тряслось от смеха.
– Нет, – говорил он сквозь смех. – Не дам.
Таян уходил в тундру, смотрел капканы – ничего не было в них. Еле волоча ноги, брел он по пустому побережью моря, по мокрой гальке, где среди камешков еще шипела пена прибоя, по скользкому мху. Искал зверя, птицу, рыбу, все, что можно есть. Он был бы рад и дохлой чайке, но дохлых не было, а живые кружились над ним, пронзительно крича и насмехаясь, и он не мог подстрелить их: не было дроби.
– О Мыхым‑юга! – не раз жаловался Таян богу моря. – Почему ты даешь мне смерть, мне и моей старой матери, и маленьким сестрам, и жене? Почему песец обходит мои пасти? Почему нерпа не подплывает к моему ружью на выстрел, а дразнится в море? Нет, Мыхым‑юга, нехорошо ты поступаешь с Таяном. Я молодой, поэтому ты обижаешь меня. Ты злой бог.
Но Мыхым‑юга молчал в ответ. Что ж, он был прав. Разве Таян угостил его, как следует по обычаю? Мыхым‑юга любит нежное черное мясо оленя. А где его взять Таяну? Он давно забыл вкус мяса. Его ямы пусты. Мыхым‑юга любит табак. Надо бросить ему в море горсть табаку, и тогда будет зверь, много зверя, и будет удача. Но где Таяну взять табак?
Нет, он не мог обижаться на Мыхым‑юга. Он не заключил сделки с богом, бог не надувал его. Он не мог ни ругать бога, ни плевать на него в море, как те эскимосы, которые задарили бога и были обмануты им. Таян мог только терпеть и умирать.
Печальный, он возвращался домой в ярангу. Женщины молча смотрели на него, он опускал голову. Вероятно, он в самом деле был плохим охотником, раз ничего не мог принести женщинам. Ему было стыдно. Он забивался в угол.
Старая Инкали и сестры собирали в тундре нунивок – желтую тощую траву, по вкусу похожую на щавель, и ели ее. Они ходили к морю и ждали, когда прибоем выбросит на берег водоросли – морскую капусту. И ели их. И Таян ел. Он жевал, челюсти его работали, но он оставался голоден. Он был страшно голоден. Он был голоден каждый день, и каждое утро, и каждый вечер.
От отца осталась легкая байдарка из моржовой кожи, Кисимбо плавал на ней в море. Теперь она состарилась, стала дырявой, и Таян решил, что ее можно съесть. Он нарезал ремни из кожи, Инкали варила их, и все ели. Коконге было четыре года. До трех лет Инкали кормила ее грудью, но молоко высохло, и Коконга голодала со всеми.
И Таян увидел раз, как пронеслись мимо селения олени чукчей – кочующих чукчей – и на земле остался дымящийся помет. И Таян наклонился и стал есть теплый жирный навоз, потому что был голоден и не хотел умирать.
Когда последние силы Таяна иссякли, а брезент на яранге сгнил, Таян пошел к мужу Асенгу. Это было летом 1925 года. Асенгу, сестра Таяна, вышла замуж за русского. Его звали Павловым, он был большим начальником в селении – милиционером. Таян пришел к нему и сказал:
– Павлов, я умру, и Инкали умрет, и мы все умрем, если ты, Павлов, не поможешь нам. Больше нам никто не поможет.
Павлов обнял юношу за плечи.
– У тебя худая яранга, Таян, ты сдохнешь в ней. Живи в казенном доме. Большой большевик едет жить на остров в море. Ему нужны собаки. Я купил их для него. Ты будешь кормить их.
Таян стал кормить собак. Он ходил за ними, как за малыми детьми, как Инкали ходила за Коконгой. Он берег и любил их. Он радовался, глядя, как добреют их тела, острей становятся уши, мохнатей хвосты. Он разговаривал с ними, и ему казалось, что они понимают его. Черный лохматый Дед, вожак упряжки, кивал ему косматой головой и дружески лизал его руки. Они понимали Друг друга: юноша и собака.
Но Таян не знал, на какую охоту едет большевик, и зачем ему столько собак, и где этот далекий остров в море. Да он и не думал об атом. Он никогда не думал о том, что было там, за линией горизонта. Что будет с ним, когда большевик приедет и заберет собак? Но и об этом он старался не думать. Он не голодал сейчас, и это уже было хорошо.
Наконец большевик приехал. Его звали Ушаковым. Он был среднего роста и хорошо улыбался.
Таян испуганно поджидал его подле упряжки собак. Озабоченно оглядывал свору. Понравится ли она начальнику? Не станет ли он ругать и бить Таяна за то, что собаки плохи? Русские купцы всегда кричат и дерутся, и мистер Томсон бил Кисимбо трубкой по лицу, и хозяин вельбота кричал на Таяна. Вероятно, человек, у которого много мяса, имеет силу и право кричать на человека, у которого мяса вовсе нет. И Таян испуганно ждал русского начальника, а плечи его дрожали, потому что среди многих богов, которые управляли судьбой Таяна, самыми могущественными были голод и страх.
Но большевик не закричал на Таяна и не ударил его. Он тихо улыбнулся и ему и собакам, а Деда потрепал по мохнатой морде; вожак упряжки ласково заурчал в ответ и лизнул сапоги пришельца. У Ушакова была добрая и властная рука, вожак лизнул и руку.
Из яранги в ярангу стал ходить Ушаков. Эскимосы и чукчи недоверчиво слушали его рассказы о далеком острове.
– Вы умираете здесь от голода, – говорил он. – Здесь мало зверя, и морж редок, и нерпа пуглива, и песец хитер. Хотите ехать на остров, где зверь не пуган? Вы будете всегда сыты.
– Где этот остров, однако? – спросили осторожные эскимосы.
– Он в море, двести километров отсюда.
– Мы слышали об этом острове, – покачали головами эскимосы. – Там людей ждет смерть. Медведи бродят там, как здесь собаки.
– Вы будете бить медведей и есть их.
– Однако там медведь злой и не боится человека. Это – проклятое место. Разве нет? Почему же никто не жил там раньше? Мы слыхали о людях с Чауна и о людях с Камчатки, но о людях с этого острова не слышал никто.
– Там бывают люди из Америки, – пожал плечами Ушаков. – Но это наша земля, и мы хотим, чтоб там жили советские люди.
– Я плавал на американском китобое, – сказал Кивьян, – и я знаю про этот остров. Там могилы эскимосов. Там смерть.
– Как мы покинем земли, где могилы наших отцов? – возразили чукчи.
– Мы подумаем, – сказали осторожные эскимосы.
Но Таяну нечего было думать. Что оставлял он здесь, кроме могил? Он был молод и хотел жить.
Он пришел к Павлову и сказал:
– Ты едешь, Павлов? И я поеду, пожалуйста.
И вот исчезают в тумане родные берега бухты. Тонкая полоска земли тает – так тает льдинка в августе, – вот скоро и она пропадет совсем. Плачут женщины. Протягивают руки к уплывающей земле, словно хотят уцепиться за нее, задержаться. Завыли собаки, завыл и лохматый Дед – тонко, жалобно. Охотники опустили головы. Куда везет их большевик? Где этот остров? Что ждет их там?
Дед выл все жалобнее и жалобнее. И Таян ушел в трюм, забился в самый темный угол, чтоб никто не видел слез на глазах мужчины‑охотника.
Пароход шел на север, расталкивая синие льды, и пена билась за его кормой, и льды смыкались сзади.
Начальник приказал открыть бочку с мясом и накормить людей. Таян забыл о своих страхах. Голод сильнее страха. В первый раз в своей жизни Таян поел вволю.
Он ел, жадно глотая куски, облизывая пальцы. Впервые ел он русский хлеб. О, русский хлеб! Это не хавустак – тощая лепешка на моржовом сале. От русского хлеба исходил такой аромат, что Таян даже удивился: как может так пахнуть хлеб?
Так он и не заметил, как началась качка. С шумом полетели на пол ящики, содрогнулись снасти, заскрипела обшивка. И льдины начали ожесточенно стучаться о железные ребра судна,
Кто‑то сказал шепотом, что это Мыхым‑юга гневается на эскимосов: зачем они покинули родину. Снова заплакали женщины, завыли собаки, а охотники смотрели за борт, в туманное море, и видели только льды и волны.
Туман облепил корабль со всех сторон, и с кормы уже скоро не стало видно носа. Казалось, что корабль плывет в пустоте, мокрой, липкой, колеблющейся.
И многие сказали тогда, что пришел последний час. Не найти в тумане острова, суждено блуждать и мучиться и умереть среди льдин и волн, вдали от могил предков. Но Таян стоял на борту и глядел в море с надеждой. Он знал: нельзя, немыслимо погибнуть сейчас, когда наконец‑то началась сытая жизнь. Он верил: сейчас разорвется сырой, лохматый туман и откроются сияющие горы острова. И мирные стада зверей будут бродить по тундре, покорные охотнику. И рыба, и нерпа, и морж будут весело кувыркаться в бухте. И тундра будет лосниться, жирная, мягкая, добрая, как тело тюленя после купания.
И вдруг он увидел черные мокрые скалы.
– Земля! – закричал он и взволнованно начал бегать по палубе. – Земля! Земля! – кричал он радостно.
То был остров Геральда, так сказал капитан. А затем показались и скалы Врангеля. Они были черны и унылы. Клочья тумана висели на них, словно зацепившись за острые пики. Вокруг было пустынно. Падал дождь. Чернела вода в бухте. Все было не похоже на сияющую мечту об острове, какая сложилась у Таяна. Он огорченно вздохнул.
Охотники нерешительно сходили на берег. Женщины повалились наземь и уткнулись в мокрый песок и гальку. Они хотели задобрить землю, на которой суждено им жить, и они кланялись ей и заставляли детей кланяться. А Таян смотрел на черные скалы, на горы и ждал с испугом: сейчас из‑за скалы высунется Нанек, медведь, хозяин острова, и зарычит на пришельцев.
Люди болтали: медведи здесь бродят стадами, как олени в тундре. Но Таян напрасно озирался: медведей не было. Он удивился и пожал плечами. Люди врали.
Когда выгрузку кончили, пароход ушел, прощально ревя гудками. Снова заплакали женщины. Три раза гудел пароход, и три раза подымали рев женщины. Это был страшный, тоскливый рев.
И у Таяна подступили слезы к горлу, но рядом стоял охотник Паля, и они друг перед другом не хотели показывать слез. Они украдкой смотрели один на другого, и стискивали зубы, и морщили лбы, а кругом чернели скалы, и прибой с досадой грыз пустынный берег, и не было ни жилья, ни человека, ни зверя вокруг.
Шесть дней пришельцы работали. Разбирали грузы, строили склад, разбивали палатки. Седьмой день начальник объявил днем отдыха. Таян впервые тогда услышал музыку патефона, – она понравилась ему, но не удивила. Он готов был к чудесам.
Потом охотники решили испробовать свои силы в беге. Таян тоже стал рядом со взрослыми. Он был молод, ловок и строен, он хотел победить. Пригнувшись, высунув кончик языка и прижав локти к телу, ждал он сигнала.
– Беги! – крикнул Ушаков, и Таяна подбросило с места.
И вот – ветер в лицо. Таян бежит впереди всех. Раньше всех прибежал Таян, и начальник поздравил его и дал приз: муки, чаю, сахару, папирос, спичек, новую рубаху и бусы. Таян тут же надел рубаху и закурил папиросу, муку и чай отдал матери, а бусы – жене. Он ходил среди пирующих, щеголяя своей рубахой, и угощал побежденных охотников папиросами.
Но потом была стрельба, и Таян стрелял плохо. Охотник Иноко взял приз. И это было правильно. Где и как мог научиться стрелять Таян? У него никогда не было хорошего ружья, и негде ему было научиться стрелять. И новая рубаха показалась ему плохой и темной.
Через несколько дней начальник сказал Таяну, что идет на северную сторону острова и берет с собой Таяна и еще нескольких охотников. Таян согласился.
Они шли три дня, на четвертый пришли на северный берег. Начальник сказал, что здесь будет хороший промысел зверя, и стал орудовать приборами, вычислять и записывать. Таян с почтением смотрел на него и удивлялся его учености. Северный берег понравился Таяну. Он решил про себя, что когда‑нибудь станет жить здесь, и сделается великим охотником, и будет бить зверя, и эскимосы будут славить его и петь о нем песни. Так мечтал молодой Таян. Но Етуи сказал ему шепотом, что здесь, на северном берегу, владения злого черта Тугнагакагака. Таян испуганно оглянулся.
На обратном пути охотников застиг туман. Они долго блуждали в нем и окончательно запутались. Они бросались то вправо, то влево, и всюду была незнакомая тундра, однообразная и не имеющая примет. Люди заскучали, сбились вокруг начальника и молча глядели на него, ожидая, что он скажет.
Он сказал:
– Надо идти вперед, искать дорогу. Не то умрем. Продукты наши кончились, и кончился керосин.
Но Таян был хитрый. Он слишком много голодал раньше. Поэтому, отправляясь в путь, он припрятал банку мясных консервов и восемь штук галет. Восемь штук – он не раз пересчитывал их. Он никому не говорил о своем запасе. Он хотел съесть его один, тайком.
Тогда Ушаков тоже вытащил припрятанные им консервы и раздал всем. Таян удивился: «Отчего начальник не съел их сам, один?..» Ему стало стыдно. Он подумал, подумал – и вдруг, неожиданно для самого себя, вытащил мясо и галеты и отдал их начальнику.
– На, умилек.
Ушаков внимательно посмотрел на него и сказал:
– Ты молодец, Таян!
И Таян был счастлив и горд и даже почувствовал себя немного сытым.
Начальник разделил мясо и галеты всем поровну, и люди снова начали искать дорогу в тумане, и тундра была кругом рыжая, рыжая.
Долго бродили люди по тундре, а все не слышно было моря. Наконец остановились. Голодные, усталые, они сгрудились все вместе. Никто не роптал, не жаловался. Все только молча смотрели на начальника и ждали, что он скажет: идти дальше – куда? – или лечь здесь на черные камни умирать. Они сумели бы умереть, как мужчины, без жалобы и стона, как умеют только эскимосы, чья главная добродетель – терпение, и главный порок – покорность судьбе.
Начальник медленно опустил руку в карман и вытряхнул оттуда на ладонь крошки шоколада. Эскимосы молча ждали. Он потряс крошки в руке. Это были жалкие маленькие крошки, они перекатывались по широкой ладони туда и сюда, а люди смотрели, как катятся крошки, и ждали, что будет дальше.
Ушаков подсчитал крошки и разложил их на четыре кучки, и это были равные кучки, одна, как другая.
– Ешьте! – сказал начальник и протянул ладонь.
Их было четверо: Ушаков, Таян, Етуи и огромный неуклюжий Кивьян, похожий на добродушного медведя. Каждый слизнул свою часть шоколада с ладони начальника, а Ушаков слизнул свою часть последним. И все четверо на всю жизнь запомнили это великое братство голода.
А потом вдруг услышали шум, веселый, гулкий ропот и поняли, что это море, что это жизнь, что это дом. И начали радостно кричать, и смеяться, и петь. И только тогда впервые улыбнулся молчаливый начальник и облегченно всей грудью вздохнул.
Теперь не голодал Таян. И старая Инкали не умирала с голоду. И Пуваяк, и Утыхтыкан, и Коконга ели каждый день. Нет, не обманул большевик – голода больше не было.
Но оставался страх.
Мир, в котором родился и вырос Таян, был узок и мрачен. Человеку в нем было мало места. Небо, вода, земля, тундра – все принадлежало духам. Духи были добрые и злые, но злых было больше. Добрые жили у очага в яранге; то были смирные, домашние и мало полезные боги. Злые были сильней. Они носились вокруг, подымали бурю на море, пугали зверя в тундре, посылали метели на землю, болезнь, и смерть, и голод на человека. Голод – самый страшный и беспощадный дух!
Люди жались у берега в своих дырявых ярангах. Они не жили, а приспосабливались к жизни, чтобы не умереть. Они были беспомощны перед лицом страшного, непонятного им мира. Они жалясь к морю, но боялись его. В море была их пища, но страшно было море: льды, штормы, злые духи.
Все было страшно: и жизнь, и смерть, и злые духи, и купцы из‑за моря. Старый Кисимбо о купцах говорил, как о злых духах, со страхом и почтением. Он боялся их, как боялся всего. Они давали ему, что хотели, и брали, что им нравилось. Все‑таки они оставляли жизнь. Он был благодарен и за это и жил, голодая и дрожа от холода и страха, в своей яранге у моря, в бухте Провидения. Его провидением были боги моря, американские и русские купцы, голод и смерть.
В этом страшном мире Таян брел ощупью. Страхи, доставшиеся ему по наследству от предков, окружали его со всех сторон. Он боялся и того, что знал, и еще больше того, чего не знал. Да, это таинственное и неосязаемое, разлитое вокруг и неощутимое, было еще страшнее.
Эти страхи не покинули его и на острове. Он привез их сюда с собой. Эскимосы заселили остров не только своими семьями, но и своими духами; они притащили их, словно груз за спиной. Они отвели северный берег острова злому черту Тугнагаку. Они задабривали его табаком, чаем и сахаром и обещали ему не трогать его владений. Они боялись его и хотели жить с ним в добром соседстве: ему – северный берег, им – южный.
Но северный берег был богат зверем. Начальник упорно звал туда за собой эскимосов. Он соблазнял их охотничьей удачей. А они качали головами и отвечали:
– Нет удачи там, где Тугнагак.
И Таян, мечтавший стать великим охотником, тоже боялся Тугнагака. Он готов был пойти с начальником еще раз посмотреть северный берег, но жить там, охотиться – нет.
В это время умер старый Иерок. Его смерть напугала Таяна. Он увидел в ней злую руку Тугнагака. Он задрожал от страха и видел, как дрожат его товарищи.
– Ты один пойдешь? – спрашивали эскимосы покойника. – Ты никого не возьмешь с собой? После тебя никто не умрет?
Чтобы покойник мог отвечать, они подложили деревянный брусок под труп, и друзья покойного – Етуи и Кмо – подымали конец бруска. Если покойник хотел сказать «да», его легко было приподнять, если «нет», труп становился таким тяжелым, что его никак нельзя было оторвать от земли. В это верили и Етуи и Кмо, подымавшие бревно, верил и Таян и все эскимосы.
Покойник давал успокоительные ответы: он никого не возьмет с собой, никто не умрет. Но осторожные эскимосы не верили. Они приняли свои меры. Они отрясли свою одежду над покойником, передав ему все свои болезни. Они изломали нарту, принадлежавшую покойному, разрезали ремни и лямки, разбили чашку, из которой он пил, продырявили чайник, сломали нож. Если Иерок захочет вернуться, он не доедет на поломанной нарте, он не починит нарты сломанным ножом.
Но и это не успокоило их. Они затем «закрыли дорогу» в поселок, чтоб Иерок не нашел ее. Они спутали след, по которому везли похоронную нарту. Они петляли, возвращаясь домой, делали хитрые узлы, стежки, кружили по тундре. Вернувшись, они вытрясли свои одежды над кострами. Они сжигали недуги, прилипшие к их одежде от покойника. Наконец, все еще испуганные, они разошлись.
Долго еще боязливо озирался Таян, не идет ли за ним Иерок. Не смерть была страшна – страшно было то таинственное и непонятное, что скрывалось там, в стране северного сияния, в царстве теней, куда ушел Иерок и откуда он может вернуться, страшный, потусторонний, не похожий на простого и доброго Иерока, каким он был в жизни.
Этого боялся Таян. Он боялся выходить далеко за пределы поселка. Свои капканы он расставил невдалеке от жилья. Он мечтал стать великим охотником, но боязливо косился на север, в сторону владений Тугнагака.
Когда песец наконец попался в ловушку Таяна, молодой охотник, торжествуя, принес начальнику добычу.
– Я добыл! – кричал он, размахивая пушистым хвостом зверька. – Сам добыл!
Он ждал похвал, наград, одобрений, но Ушаков сказал ему:
– Что ж, хорошо, Таян. Но другие охотники добыли больше.
И Таян в сердцах бросил песца наземь и, опечаленный, злой, ушел.
Как добыть песцов, если капканы стояли чуть ли не у самого жилья? Песец хитер и не забегает сюда. А идти далеко в тундру Таян боялся: медведи бродят вокруг, злой Нанек сердит на людей, незванно явившихся на остров.
Однажды Таян вез продукты охотникам, отправившимся на север.
Он ехал, забыв свои страхи, и пел. Он пел: «Это едет Таян, молодой, сильный охотник. Он ест теперь много мяса и будет большим и ловким. Он убьет Нанека и съест его сердце».
Вдруг собаки завизжали, рванули нарту и понесли. Таян не понял даже, что случилось. Он опрокинулся навзничь на нарту, остол выпал из его рук и звякнул о крепкий снег.
Впереди, косолапо ковыляя, бежал медведь. Он удирал от собак, трусливо виляя задом. Собаки настигали его. Они несли Таяна прямо на медведя. Таян лежал в нарте и готовился к смерти.
Вдруг Нанек обернулся и зарычал. Он зарычал свирепо и предостерегающе. Собаки наскочили на него и вцепились в косматую шерсть. Медведь разозлился. Он поднял лапу, в лапе его была смерть. Таян закрыл лицо руками, скатился с нарты и упал в снег.
«Это – смерть. Это Иерок пришел за мной», – подумал он и припал горячим лицом к снегу.
Он слышал, как визжали собаки. Ему стало жаль их и жаль себя.
«Больше мне не ездить на них, больше не охотиться, больше не есть мяса», – подумал он и украдкой поднял голову.
Медведь хозяйничал в упряжке. Он схватил зубами одну из собак и рвал ее. Это была любимая собака Таяна. Охотник заскрипел зубами и вскинул винтовку. В ней был только один патрон. Таян прицелился, потом выстрелил и закрыл глаза.
Прошло несколько минут. Он еще жил. Он еще жил, лежал, дышал, думал! Тогда он осторожно приоткрыл глаза и увидел: медведь лежит на снегу, а подле него копошатся собаки. Робко, неуверенно пополз Таян к медведю.
«Неужели это я, я убил Нанека?»
Он смотрел на огромного, распростертого на снегу зверя и не верил. Не притворяется ли Нанек? Почтительно тронул зверя прикладом. Медведь повел ногой, Таян отскочил. Но медведь не подымался. Таян ждал, затаив дыхание. Потом увидел, как содрогнулось огромное тело зверя, вытянулось, замерло.
И тогда Таян захохотал. Его смех зазвенел в торосах, отозвался в море, во льдах берегового прибоя. О! Он великий охотник! Вот он убил медведя. Одним выстрелом убил. Прицелился – и убил. Захотел – и убил. Подумал – и убил. Никого не боясь – ни зверя, ни духа. Кто сильнее Таяна? Кто ловчее его?
Он вытащил из ножен охотничий нож и размахивал им. Он плясал вокруг поверженного зверя и высоко подымал винтовку над головой. Пусть приходят теперь медведи. Он не боится их. И он плясал, утаптывая вокруг снег.
Подбежали охотники, услышавшие выстрел.
– О, Таян! Ты убил медведя? – удивленно спросил Павлов.
– Да. Я убил. Я. Я один, – ответил Таян, но никому не сказал о том, как струсил, как упал с нарты. Он не врал: он просто забыл об этом.
Теперь он сам искал встреч с Нанеком. Но медведи не попадались, словно прослышали о смелости Таяна.
Однажды он стоял на берегу и глядел в море. Далеко на воде что‑то чернело.
«Это чайка. Это глупая чайка», – презрительно подумал Таян.
О, он был теперь великим охотником. Он во всем знал толк. Он мечтал: «Поедем в море, убьем много моржей, завалим ямы мясом, станем богатыми. Сделаю новую байдару. Жена сошьет...»
Вдруг он опять взглянул на воду. Чайка все барахталась в воде. Его поразило, что у чайки уши. Он всмотрелся: да, уши! Он никогда еще не видел чайки с ушами. Э, да это морда Нанека! Нанек плывет!
Таян растерялся, он начал прыгать по берегу, не зная, что делать. Побежал в ярангу. Схватил винтовку. Стал искать патронташ, его не было.
В яранге все всполошились.
– Медведь! Медведь плывет! – все время кричал Таян.
Женщины спрятались в полог. Таян метался по жилью. Где патроны, дьявол, где патроны? Он взломал непочатый патронный ящик, захватил в горсть патроны и побежал к морю. Медведь был уже у берега. Таян разрядил в него всю обойму. Он стрелял беспорядочно и растерянно, не так, как следовало бы стрелять великому охотнику...
Все‑таки он убил медведя и вытащил его на берег. Только тогда он увидел, что патронташ висит на поясе. Ему стало стыдно.
Больше он никогда не хвастался охотничьей удачей.
И тогда показалось Таяну, что все сбылось в его жизни. Вот он стал наконец охотником, как взрослые эскимосы. Он ходил с ними на байдарках в море бить моржа в погоду и в непогоду. Он ладил капканы и промышлял песца. Но больше всего он полюбил охоту на медведя.
Он уходил теперь один далеко в тундру. Винтовка болталась за плечом, нож и веревка – у пояса; копьем он пробовал дорогу. Он брел по снегу один в белой пустыне и, если ночь заставала его в пути, разбивал охотничью палатку и спал в ней. Залезая в кукуль, он брал с собой камень, нагретый у костра.
Он узнал теперь все медвежьи места на острове. Он угадывал берлогу по влажному и черному пятну на снегу: это дышал Нанек.
Таян кричал:
– Эй, Нанек, выходи! Я жду тебя. Ну ты, трусливая собака!
Но он знал, что Нанек не выйдет. Трусливая собака Нанек боялся Таяна. Тогда Таян втыкал копье в снег, делая большую дыру, и бросал в нее веревку. Веревка, как живая, извивалась в берлоге. Она дразнила Нанека. Она то юлила у его носа, то вдруг рвалась вверх. Разъяренный медведь бросался на нее, но она ускользала, виляла, дразнилась.
Таян ждал. Играл веревкой – и ждал. Улыбался – и ждал. Его нож и винтовка ждали медведя.
И когда появлялась злая, рассерженная, оскаленная морда Нанека, Таян встречал его лицом к лицу. И он всегда убивал зверя. Потому что он был человек, а человек всегда сильней и мудрей зверя.
Таян охотился теперь и на севере, во владениях страшного Тугнагака. Он ступил на север сначала робко, пугливой, осторожной ногой. Страх удерживал его – охотничья жажда толкала вперед. И она была сильнее страха. На севере было много зверя: у Таяна закипала кровь в жилах, его ноздри раздувались, как у охотничьей собаки. А Тугнагак? Но Тугнагак не тронул его! О! Таян бил зверя, принадлежащего Тугнагаку, и злой дух покорно сносил это.
Старики говорили, что это «до поры до времени». Но молодые эскимосы, усмехаясь, возражали, что слаб тот бог и тот человек, который откладывает кару на время. А начальник Ушаков говорил, что Тугнагака вообще нет, нет богов ни злых, ни добрых.
– Вот я бью зверя на севере, и Тугнагак не карает меня, – говорил он.
Но старики уклончиво отвечали:
– У русских свои боги, у эскимосов – свои. Что можно русскому, эскимосу нельзя.
– У меня нет богов, – смеясь, отвечал Ушаков.
– О! Ни одного бога?
– Ни одного.
И Таян размышлял, прислушиваясь к беседе: начальник все знает, все умеет. Он знает, и как ловчей зверя бить, и как собак водить в упряжке, и как ловить солнце в маленький черный ящик. Начальник все знает и никого не боится. Возможно, что и нет Тугнагака. Таян не знает. Он не видел Тугнагака. Его нельзя пощупать, нельзя понюхать. Может быть, есть, может быть, нет. Об этом лучше не думать. Вот Таян бьет медведей на севере, а Тугнагак не трогает его. Это хорошо. Это верно. Но лучше не думать об этом.
Мир, в котором жил теперь Таян, посветлел: в нем стало меньше страхов, больше радостей. Вот сидит Таян вечером у жировика и курит. Он курит, дым колеблется над ним... Старая Инкали сидит у очага, курит, шьет...
Жена заворачивает голого ребенка а мех... Это сын Таяна. Это хорошо. Сын будет, как и отец, охотником. Это правильно. Это так... Все сыты. От жировика струится тепло... Дремотно, спокойно... Пахнет дымом, моржовым жиром, табаком. Хорошо. Таян всем доволен. Он ничего не хочет больше. Ему хорошо и спокойно.
«Когда человек голоден, он думает о мясе. Когда человек сыт, его мысли широки и безбрежны. Он думает обо всем». И Таян стал теперь много думать. Он курил трубку и думал. Он смотрел на тундру и думал о тундре. Смотрел на море и думал о море.
Медленно, очень медленно раздвигался мир Таяна. Полог яранги, берег, покрытый галькой, кровь на камнях – там, где разделывали моржа, длинная песчаная кошка[20], а за ней морская волна, то синяя, то серая, то черная (лучше всего, когда она синяя; плохо, когда черная, с белой пеной на ней), – вот и весь мир Таяна. Но теперь мысль уносила его за море, за скалы острова. Где‑то там, на зюйд‑ост отсюда, стынет в тумане родная бухта, бухта Провидения. Скучал ли он о ней? Нет, просто думал. Вспоминал могилу Кисимбо, себя, каким был тогда, смотрел на зюйд‑ост, в туманную даль... А еще дальше, за бухтой Провидения, за Анадырским хребтом, за горами и тундрой, лежит большая родина. Эту далекую родину звали Россия. Что знал он о ней? Только то, что оттуда пришел Ушаков. И для Таяна Россией был Ушаков, как раньше Россией были купцы, скупавшие охотничью добычу за бесценок. Большевик Ушаков не был похож на купцов, и, значит, Россия теперь была другая.