«Лишние дети» – извечная тема русской художественной и публицистической литературы, особенно привлекавшая внимание общества во второй половине ХIХ века. Судьба «детей подземелья» затронула сердца всей читающей публики. И мы в этом смысле не отличаемся от других народов. Оливера Твиста знают все. А позднее песня из кинофильма «Генералы песчаных карьеров» о бразильских беспризорниках стала гимном обездоленных несовершеннолетних во всем мире. В нашем советском отечестве сиротам и оставшимся без попечения родителей тоже жилось не сладко, государство взяло на себя заботу об их воспитании и всем давало крышу над головой и кусок хлеба. Обращение, правда, было разным и во многом зависело от психологического климата в педагогическом коллективе, но в целом оставалось приемлемым. Пока коллективистическая идеология главенствовала в обществе, запущенными социально оставались дети, у которых номинально были родители, но надлежащего воспитания не было из-за легкомысленного отношения последних к своим обязанностям. Когда таких семей было много, двор становился социальной средой, из которой выходили люди с психологией, враждебной обществу. Таковых было немало, и государство не доверяло семье как институту воспитания, возлагая эти обязанности на школу. Школа не доверяла родителям и привычно обвиняла их во всем, когда дети выходили из подчинения и послушания, не торопясь наладить хоть какое-то сотрудничество. Так что «уличное племя» оставалось как бы в пространстве между семьей и школой. Постепенно становилось ясно, что надежда на школу, когда идеология повернула в сторону от коллективизма, призрачна. Сама по себе школа воспитывать не может, это просто не в ее силах. Нужно было менять стратегию.
И наше государство поступило в полном соответствии с коммунистической психологией в ее авторитарном исполнении. Когда государство почувствовало, что не справляется с принятыми обязательствами, оно попросту сбросило на семью груз собственной ответственности, объявив, что «школа воспитывать не обязана» и вычеркнув расходы на воспитание из своего бюджета. Как при этом будет выкручиваться семья, привыкшая за семьдесят лет к тому, что к воспитанию ее и близко не подпускали, начальство не волновало. И пока шел медленный процесс становления семьи как основного института воспитания, детей с трудной судьбой (у родителей которых материнство и отцовство атрофировались как свойство личности) подобрало Министерство социальной защиты. Благо, там недоставало учреждений и людей, которыми нужно руководить (пенсионный фонд отошел от министерства социального обеспечения, как оно прежде называлось). Для безнадзорных детей построили приюты, где детям давали кров, но не школу (как в интернатах советской поры). Естественно, без дела воспитывать детей очень трудно. У кого-то из воспитательских коллективов это получалось, у кого-то не очень, но поскольку вскоре министерство социальной защиты получило много новых ресурсов (став Министерством труда и социального развития, а затем присоединив и функции здравоохранения), детский вопрос отошел на глубокую периферию интересов администрации.
Дети, в судьбе которых никто не заинтересован, неотъемлемая часть нашего общества, которой психология изгоя прививается с очень раннего возраста. Как это происходит, мы уже говорили в четвертой лекции, здесь же остается лишь расставить некоторые акценты.
Когда ребенку, основная социальная потребность которого состоит в отождествлении себя с обществом, семьей и государством, для самоутверждения остается одна среда, он невольно дичает сердцем и умом. И в зависимости от того, какую роль играет социальная стихия в жизни народа, запущенность предстает в том или ином обличье. Это особенно наглядно и выпукло предстает в уголовной субкультуре (среде в чистом виде), так что мы для начала на ней и заострим внимание.
В недавнем прошлом она, существуя в нашем отечестве при диктатуре трудового народа, отличалась подчеркнутой корпоративной солидарностью и оппозицией ко всему обществу. «Блатные» одевались, говорили, вели себя иначе, чем обычные люди. Они безошибочно узнавали друг друга в толпе и чувствовали определенную солидарность. Те, кто имел несчастье отбывать наказание, не будучи блатным и испытал на себе гнет «правильного закона», тоже узнавали их и относились к ним враждебно. «Мне сразу видно, когда в трамвай заходит кто-то из блатных и если что, готов вцепиться ему в рожу, так я их ненавижу», – говорил один из наших тренеров, объясняя нам, послевоенным подросткам, как устроена жизнь на самом деле. «Уличные дети» с раннего возраста могли под их влиянием осваивать нравы, присущие уголовной субкультуре, и отрывались от коллектива под их покровительство безболезненно. Потребность в отождествлении, хотя и на свой манер, но удовлетворялась. Так формировалась психология изгоя, знавшего, что его ждут и понимают в другом месте – на «зоне». Государство пыталось перевоспитать уголовный мир с помощью коллективного труда в местах лишения свободы, но без особого успеха, а «на воле» никаких усилий в этом направлении не предпринимало. Если отбывшего наказания принимала семья (разрешала прописку по месту жительства), то и заботы по социальной реабилитации возлагались на нее. Если не принимала – человек отправлялся жить туда, где была нужна рабочая сила (на стройки народного хозяйства) или в отдаленные районы, нуждающиеся в пополнении населения. Чаще всего, возвращение в привычную среду не заставляло себя ждать. Перестройка сломала наладившееся было равновесие. Те, кто возвращался из «зоны» на «волю» растерялись. «Блатной мир» исчез из общественной жизни как субкультура. Молодежь изменилась. Стихия рынка в форме примитивной барахолки впитала в себя запущенных в социальном отношении подростков и сделала их маргиналами. В известной мере – более совершенная форма средовой адаптации. «Синим», то есть татуированным по правилам уголовной субкультуры, никто не подражал. Демаркационная линия между ними и обществом, пролегавшая в социальном пространстве, сместилась на территорию самой «зоны». Впервые осужденные к лишению свободы стали приходить в учреждения исполнения наказаний, не зная, что такое коллектив. И если администрации удавалось организовать коллективистические отношения, сам факт знакомства с доброжелательно настроенной системой как бы открывал новые горизонты. Вчерашние озлобленные дезорганизаторы оказывались зачастую просто наивными, а психологическая атмосфера так называемых «красных зон» общего режима стала напоминать строительную воинскую часть (личный состав нестроевых подразделений формируется не столько из имеющих физические недостатки, сколько из социально неблагополучных).
Такое же отчуждение в форме незнания наблюдается и в отношении семьи. Обычно запущенные в социальном отношении подростки имеют в этом смысле очень узкий кругозор. Они редко знают, чем занимаются их родители, а когда нужно оценить их человеческие качества, просто теряются. Если же поинтересоваться так называемой «большой семьей», той «общиной в миниатюре», где можно рассчитывать на помощь понемножку у разных людей, информация становится еще более расплывчатой. Когда удается наладить такого рода связи, вызвав у родственников хоть какой-то интерес к судьбе подростка, мы опять, как и в случае с коллективом, сталкиваемся с потрясающей инфантильностью. Также и общественные организации, стиль работы которых настроены на семейственный лад, вынуждены формировать навыки и привычки в этой манере общения начиная с самых элементарных. Ощущение того, что чужие люди могут заботливо относиться к детству как таковому и любой несовершеннолетний может рассчитывать на их поддержку только по этому основанию, очень непривычно, но когда ему начинают доверять, воспитание удается сдвинуть с мертвой точки.
Тотальное равнодушие, когда не только семья и система, но и среда не принимает у ребенка стремления к отождествлению, лишает возможности уйти в экологическую нишу и приводит к общей примитивизации (одичанию) механизмов социальной адаптации. Запущенные в воспитательном отношении дети не столько отвергают значение слов, из которых должны формироваться внутренние смыслы поведения, сколько не дорастают до их понимания. Тем самым, перед обществом во весь рост встает психосемантическая проблема взаимодействия с теми, кого привыкли считать изгоями. Поиски общего языка – первое условие всякого конструктивного взаимодействия – наше слабое место в работе с маргиналами.
Естественно, такие мрачные перспективы не фатальны. Многие из социально запущенных детей в дальнейшей жизни своим умом и опытом компенсируют издержки воспитания, но выхолощенный эмоционально смысл нравственных понятий и очерчивающих их категорий восполнить новыми чувствами, как правило, не удается. «Комплекс изгоя», погруженный в личность более или менее глубоко, в той или иной мере продолжает влиять на мотивы поведения. Ощущение того, что другие живут как-то иначе, не отпускает человека и вызывает некую ноту протеста, которая присутствует в разных формах социально неприветствуемого поведения. К тому же, рано приобретенный навык взаимодействия с ролями-статусами в реальной практике выживания, когда сверстники занимаются исключительно ролями-функциями в игре, привычка помыкать и быть помыкаемым, жизненный опыт в котором мягкость это слабость, доброта – глупость, а сострадание и сопереживание – камуфляж для элементарной корысти, позволяет человеку считать себя выше толпы, которая всерьез верит таким глупостям как гуманизм, а, тем более, альтруизм.
Редко кто из числа социально запущенных с детства минует в своем онтогенезе стадию более или менее систематического пьянства. В нем человек как бы уходит внутрь себя, в ту субкультуру, которая, будучи выпущена на волю, реализует себя «правильными понятиями», где бы и когда не возникала социальная стихия из людей с комплексом изгоя. Недаром, в нетрезвом виде такого склада люди бывают, как правило, большими эгоистами; они просто перестают считаться с окружающими и ведут себя бесцеремонно (насколько это позволяет преимущество в силе). Видя, что вокруг никто помыкать не собирается, в молодости они воспринимают это как сигнал занять пустующую позицию, а по мере адаптации к обычным социальным традициям, будучи не раз поставлены на место законом об административных правонарушениях, а то и уголовным, в трезвом виде скрывают свои хулиганские намерения, а в пьяном осторожность может отказать. Однако, алкоголь в их судьбе играет не только отрицательную роль. Он создает как бы буферную зону между обществом и невоспитанным человеком. Некую условную ситуацию, возможность маневра, пока новое и непривычное не закрепилось, вероятность отступления. Многие так и остаются на этой стадии, не в силах сделать следующий шаг, оторваться от алкоголя и принять общественную этическую норму как свою. Из таких людей формируется своеобразная прослойка «пьющих с досады» на то, что им приходится жить с людьми, которые их не понимают. Постепенно раздражение близких нарастает, надежды на конструктивный диалог блекнут, и пьяницу вытесняют на обочину, где он вливается в пестрое по своему составу сообщество маргиналов. Без алкоголя изгои редко становятся бомжами по внутреннему побуждению. Дистанция между их мироощущением и общепринятым – надежная защита от фрустраций разного рода. Чужой внутри человек очень адаптивен к любой социальной среде. Он может подыграть любым взглядам, вкусам и предпочтениям, пока это ему по тем или иным соображениям выгодно. Другое дело, что ощущение помыкаемого культурой не очень нравится. Изображать хорошего довольно противно и сильно утомляет. Среди бомжей все знакомо, привычно и вполне устраивает, но нет комфорта. Так что в обычном состоянии те, кто чувствует себя изгоем, уходят в бомжи на время.
Правонарушения среди тех, у кого уголовная субкультура «ушла вглубь личностного пространства», если не обычное, то все же достаточно обыденное дело. Когда позволяют обстоятельства и есть возможность уклониться от наказания, полагаться на чувство ответственности у таких людей не стоит. Простейший пример известен нашему обществу достаточно много времени; на маневрах армия (как заметили наши писатели ХIХ века) ведет себя плохо в отношении местного населения, а по дороге на фронт оставляет за собой загаженные и полуразрушенные вокзалы. Почему солдаты ведут себя как оккупанты на собственной территории, спрашивали общественное мнение интеллигентные люди, вступающие вольноопределяющимися в войска (что было модно в те времена). Они не видели ответа, но если вспомнить, что в рекруты община направляла тех, кто был изгоем по месту жительства, ответ напрашивается сам собой. Преступления по мотиву «подвернулся под руку» встречаются достаточно часто и в большинстве случаев совершаются теми, кто воспитывался в обстановке запущенности. Факт известный. Объяснение с позиций теории социальной адаптации вроде бы тоже звучит достаточно убедительно.
Таким образом, если присмотреться, как пьянствуют, бродяжничают и совершают преступления аутсайдеры, отщепенцы и изгои, мы видим серьезные отличия не только в мотивах, но и манерах поведения, предпочтениях и традициях. Картина социального отчуждения в маргинально ориентированном сообществе предстает довольно пестрой и в каждой конкретной судьбе, как правило, сплетается несколько нитей, расплести которые желательно раньше, чем приступать к реализации социальной поддержки, памятуя, что небдуманный гуманизм хуже незаслуженного наказания.
Рекомендуемая литература
Попова И. П. Маргинальность. Социологический анализ: Учебное пособие. М., 1996.
Рожанский М. Маргинальная Россия. // Дружба народов. 1998. № 2.
Лекция 7
Социальное отчуждение
в нормальном варианте
Кто собирается работать с маргиналами, должен приготовиться тому, что сам станет маргиналом
Из фольклора социальных работников
Все мы, деточка, немножко лошади / и каждый по-своему немножечко лошадь
В. Маяковский
В своем стремлении вовлечь людей маргинальной ориентации в социальные интересы главное не переборщить. Каждый должен иметь в резерве личностного пространства зону отчуждения, недоступную общественности. Это всем понятно (абсолютное отождествление, как заметил А. Герцен, возможно лишь при полном отсутствии ума или, придерживаясь его терминологии, – сознания). «Счастлив мира обитатель / только личностью своей» – цитирует К. Юнг стихотворение Гёте в своей работе «О становлении личности». И хотя мы живем в отечестве, где наступление на самодостаточность было очень мощным и довольно продолжительным («не можешь – научим, не хочешь – заставим, позорить отряд никому не дадим»), вскрыть личность до изнанки, вывернуть ее наружу, все-таки не удалось. Каждый по мере своих способностей что-то утаивал, сохранял для себя. Особенно среди людей, для кого просвещение было не просто научением. По-видимому, дело в том, что оно само по себе (как в свое время отметила церковь) не давало заглохнуть свободной мысли, а для того, чтобы перестроить образовательное пространство под свою идеологию, у властей (не очень грамотных) не хватило компетенции. Образование и просвещение шли как бы параллельными путями. Например, юристы на экзаменах по общественным дисциплинам, следуя ленинским заветам, заявляли, что право есть инструмент подавления в руках победившего, но при этом учили римское право, которое «высоко ставит личность правоспособного субъекта, отводит широкую сферу развития личной воли, дает ему твердое и определенное место перед всемогуществом государственного начала, не признавая никаких промежуточных союзов или общественных групп, образованных не волей индивида, а данных извне, властвующих, довлеющих, ограничивающих свободное волеизъявление личности». Поначалу такое противоречие вызывало известный дискомфорт, но с годами конформизм сместился в подсознание, и люди рапортовали в одном месте одно, а в другом другое без какого-либо внутреннего конфликта. Как заметил А.Зиновьев, суть сталинизма как метода идеологического воздействия была не в том, чтобы доходчиво объяснять или, напротив, запутывать, а в том, чтобы никому не приходило в голову задавать вопросы как таковые. Сравнение с отроческой психологией по А.Караковскому напрашивается само собой. На этом фоне переживания тех, кто повзрослел душой, было подспудным лейтмотивом, который определял выбор сюжетов в литературе, театре и кино.
Со временем, когда так называемый комсомольско-молодежный балласт накопился во властных структурах выше меры, идеология себя дискредитировала, и людям пришлось выйти из тени со своим индивидуализмом (у кого какой был) и начать озираться по сторонам не привыкшими к дневному свету глазами, к тому же подоспели и экономические реформы. Поначалу дела шли как в пионерском лагере, из которого ушли вожатые, но затем ситуация наладилась, когда те поняли, что способы социальной адаптации национального характера еще не позволяют государству опираться на личность. Образно говоря, лягушки из болотных стали земляными, но еще не обрели теплой крови. Так что, приступая к работе с человеком, нужно ясно представлять себе, собираемся мы его адаптировать как сами понимаем (сделать успешным и независимым, патриотом коллектива, носителем корпоративных или общинных традиций); институализировать (вызвать доверие к обществу в целом, к намерениям того сообщества, которое берет на себя заботы о нем, к идеалам, на которых основана культура общества, от лица которого мы выступаем); интегрировать (сформировать стремление вести себя как положено, не вникая в мотивацию поведения). Для этого нужно разобраться в самих себе и представить, в какой мере мы сами хотим быть приветствуемыми тем обществом, от лица которого выступаем, верим его декларациям об идеалах, готовы подчиняться существующим порядкам. Мы предлагаем взять несколько ориентиров для диагностической мысли в этом направлении соответственно логике предшествующего изложения.
Начнем с онтогенеза, ибо, как известно, не каждый становится взрослым человеком по стандартам той культуры и цивилизации, где началась и протекает его жизнь. Даже в первобытном сообществе те, кто не прошел обряд инициации (не выдержал экзамен), остаются в статусе несовершеннолетних. В более развитой культуре за всеми людьми по достижении определенного возраста признаются гражданские права, но здравый смысл и житейский опыт окружающих ставит отстающих в личностном развитии на особое место. Судьба наивных и доверчивых в мире, где властвуют корысть и жесткость – излюбленный сюжет литературы и театра, так что сам по себе феномен описан давно, красочно и всесторонне. Остается лишь ввести для систематизации материала некий критерий, обобщенный показатель, на который можно было бы ориентироваться, занимаясь самодиагностикой. В качестве одного из них можно, например, взять категорию ответственности. Ее путь как «присвоение личностью внешней необходимости и превращения ее во внутреннюю – высшую стадию», по мнению К. Абульхановой-Славской в полной мере отражает процесс взросления от детской безнравственности, пресекаемой страхом перед взрослыми (отцом реальным), к ответственности перед коллективом (отцом духовным – хранителем традиций) до выразителя идеалов – отца небесного или, для атеистов, перед Я-концепцией, также закономерны и общеизвестны.
В какой мере переживание (понимание, чувство, побуждение) присущи человеку, глядя со стороны сказать трудно. Недаром именно в этом вопросе дискуссия относительно каузальной атрибуции ведется до нашего времени и конца ей не видно, но, заглядывая в собственную душу, каждый человек редко ошибается относительно мотивации своего поведения. Он ориентируется на чувства и бывает прав. Как говорится, добрые поступки, не лишенные злого чувства, отвратительны. Но, как все в эмоциональной жизни, чувственно окрашенные мотивы поведения полны противоречий. Как заметили психоаналитики, сделав первые шаги в личностное пространство, взрослый порой ведет себя как ребенок. И если ориентироваться на эмоциональную составляющую поведения, фронт взросления по критерию ответственности предстанет нам как довольно извилистая линия, где самые возвышенные мотивы поведения соседствуют с глубоко примитивными, если брать за основу источники движущих ими чувств. В качестве исходной точки возьмем правило, согласно которому ответственность дает о себе знать только в конфликтной ситуации, когда личность противостоит эгоистическому побуждению. Другими словами, чтобы продолжить мысль нужно найти источник диссонанса.
Эмпатийный диссонанс, появление которого связано с опасением остаться без защиты в незнакомом мире под грузом информационной махины, порождает самый простой – наивный эгоизм. Отдавая себя под покровительство другого человека мы обычно не задумываемся относительно того, есть ли у нас для этого основания, так как искренность чувств, по нашему мнению, искупает все. Теперь (раз ты принадлежишь другому) вся ответственность лежит на нем. В детстве такие чувства замешены на страхе окружающей обстановки в целом (предметов и отношений). В более зрелом возрасте эмпатийные чувства свойственны новичку, который не улавливает неочевидные правила поведения и оказывается под угрозой попасть впросак и остаться в одиночестве. И, наконец, стремление к личной симпатии со стороны конкретного человека бывает вызвано неуверенностью на пороге собственного личностного пространства (из-за его величины у незаурядных натур или подслеповатости внутреннего зрения у натур примитивных). А поскольку эмпатийное чувство по своей природе довольно примитивно, почти инстинктивно, оно остается наивно эгоистичным. Мотивация по типу «надоело» считается вполне достаточной для того, чтобы отказаться от серьезных обязательств, взятых на себя накануне. По детски безнравственные поступки входят в рисунок поведения многих взрослых людей.
Аффилиативный диссонанс появляется в возрастной психологии несколько позже и по иному поводу. Страх оказаться вне общества будит чувство ответственности перед общественным мнением и его выразителями – лидером. Верность своему кругу особенно заметна в подростковом возрасте, и если уклад жизни, ее стиль и предпочтения остаются инфантильно ориентированы на общинную манеру отношений, «личная преданность» продолжает играть в мотивации поведения большую роль. Персонализированный вариант ответственности, присущий реакции группирования, встречается у взрослых людей довольно часто. И вообще, подростковые интересы у взрослых – не такая уж редкость. Достаточно вспомнить, что А.Конан-Дойл начал писать свои «Записки о Шерлоке Холмсе» для своего сына-подростка, вовсе не рассчитывая на ту ошеломляющую популярность, которая пришла к ним вскоре у взрослых людей. Да и нынче неиссякающая волна интереса к Гарри Поттеру со стороны взрослых людей подтверждает эту мысль.
Ответственность перед обществом приходит с чувством когнитивного диссонанса, когда между ролями-статусами и ролями-функциями формируется и закрепляется воспитанием коллективистический консонанс. В возрасте, когда все хотят стать начальниками (лучшаяроль в коллективе – руководитель), а занимающему высокий пост приписываются и высокие нравственные качества, усваивается привычка отвечать перед законом. Меняется закон, меняются и представления о достойном. Интеграция в организованное сообщество кажется важнее всего. И те, кто по своему развитию останавливается на уровне выпускника школы и больше не работает над собой, такими и остаются. На наших глазах целое поколение людей, которые клялись, вступая в коммунистическую партию в случае чего «честно погибнуть за рабочих», преспокойно занялись самой беззастенчивой эксплуатацией трудящихся, стоило изменить установку законодателя.
Экзистенцитальный когнитивный диссонанс, когда в своем онтогенезе личность достигает ступени, где слова, а не люди и дела выступают в качестве мотивообразующих сил, появляется после школы, когда человек начинает работать над собой. Эти отвлеченные понятия далеко не всегда бывают высокогуманными или даже по-житейски альтруистическими. Нравственные смыслы поведения, которые человек предпочтет выбрать независимо, тем и отличаются, что мало связаны с ожиданиями реального окружения. Особенно в тех случаях, когда условия воспитания заставили стать отщепенцем. Здесь ответственность имеет совсем иную эмоциональную окраску и довольно часто воодушевление поддерживается не одобрением, а осуждением со стороны официальных структур. «Волхвы не боятся могучих владык / и княжеский дар им не нужен».
Работая с конкретным человеком, приходится соотносить уровень развития, на котором формируются значимые для него мотивы, и собственный. Причем вовсе не обязательно, что это будет относиться ко всем его поступкам. Где-то он может чувствовать себя отщепенцем, в ином – аутсайдером от коллектива, а порою и вообще переходить на совсем примитивную мотивацию аффилиативно обусловленного поиска таких же изгоев, как он. Эмпатийная «подсветка» потребностей и интересов обычно придает картине в целом очень своеобразный колорит. Нужно ясно представлять себе, в какой мере мы профессионально умеем передвигаться по этой лестнице, приноравливаясь к ситуации, а где пытаемся навязать человеку наше представление о нем, полученное в другой сфере отношений, ошибочно считая его более зрелым или, напротив, более инфантильным, чем кажется сейчас. И, естественно, видеть и понимать, кто мы сами, на каком уровне онтогенеза располагаются наши искренние чувства, а где мы только притворяемся из тех или иных соображений.
Что касается филогенетической характеристики нашей индивидуальности, то здесь будет вполне уместно использовать в качестве ключевого ориентира независимость как отношение к свободе. В предыдущих лекциях мы упоминали, что, начиная с ХIХ века, когда нашим соотечественникам стали разрешать выезжать на жительство за рубеж, и до наших дней, публицисты не перестают рассуждать о такой странности русского национального характера как способность приноравливаться, сливаться с фоном любого народа, куда занесла судьба, и возвращении прежнего облика буквально с первых шагов от границы домой. Образно говоря, мы привыкли пользоваться свободой, если она попадает нам в руки, но не служить ей. Такое свойство возникает не само собой, а как результат определенного образа жизни и соответствующей ему манеры воспитания.
Пока властвует потребность в социальном отождествлении, детям свобода не нужна. Она их тяготит, а если взрослые ее навязывают (как правило, неумело) в рамках личностно ориентированной педагогики, ведет лишь к распущенности и не более того. Искусство подводить детей к умению делать независимый нравственный выбор требует от учителей не только специальной подготовки, но и определенных способностей. В нашем отечестве система образования только начинает приглядываться к педагогике за пределами коллективистической доктрины, так что если выпускник после школы не работает над собой, осваивая навык социального отчуждения по собственной инициативе, он так и остается на этом уровне (в пространстве коллективистической психологии). Если работает, тему «осознанной необходимости» ему приходится решать самому. И тогда возникает проблема взаимодействия тех, кто выбрал независимость в своем движении к self с теми, кто предпочел конформизм в филогенетически отживших вариантах.
Как мы уже говорили, в России существует очень своеобразная прослойка людей, не имеющих специального статуса, но известных всем и каждому. Их называют интеллигентами, иногда одобрительно, чаще пренебрежительно, а то и вовсе уничижительно (эпитет «интеллигентская сволочь» в работах В.И.Ленина встречается не один раз). Этот термин появился в нашей лексике сравнительно недавно, лишь во второй половине ХIХ века, когда «аристокрацию» сменили разночинцы. Им стали обозначать тех образованных людей, которые исповедовали (и стремились проповедовать) верность своим принципам. Этакие мыши среди лягушек. Ориентированные на альтруизм. Одновременно формировалась и другая прослойка, где ставка на независимость тоже считалась главной, но имела под собой частнособственническую основу. Их называли «кулаками» – тоже наш специфический язык. «Мироедам» и эксплуататорам, для которых «священное право частной собственности» было гарантией социального статуса и которым, по выражению одного из героев М.Горького, «не было никакого дела до всяких там министров», не позволили стать буржуазией в общеевропейском понимании этого слова. Интеллигенция же осталась как филогенетически прогрессивный, но сугубо российский феномен. О нем нужно составить определенное мнение.
Как индивид, претендующий на такое звание, человек не маркируется собственностью. Он может быть более или менее обеспечен, но не это главное. Интеллигенты не делят себя на прослойки нищих и состоятельных. Главное – они не занимаются прямой эксплуатацией человека человеком, а если имеют отношение к средствам производства, то косвенное (получая ренту в той или иной форме). В обычном понимании он должен заниматься интеллектуальным трудом или хотя бы быть достаточно образован для того, чтобы его социальные установки и нравственные ориентации были осмыслены, даже если он рабочий или безработный. И быть готовым к жертве во имя идеалов, а сами идеалы не могут быть человеконенавистническими. Такое отчуждение в обществе, где правовые институты ориентированы на коллективную ответственность, дается не без труда, и людям, выбравшим эту роль, приходится сопротивляться известному нажиму (как заметил У.Шекспир, «добродетель нуждается в оправдании»). Тем более, если свои взгляды они хотели бы довести до сведения окружающих. Быть интеллигентом не только для себя, но и для других. Тут-то на авансцену и выступает противоречие, о котором уже в течение полутора веков не устают дискутировать специалисты в области российского национального характера. А именно, по своему стремлению к самодостаточности интеллигенция обгоняет психологию масс, а по отношению к собственности ориентируется на устаревшие модели поведения. Такая двойственность придает этому феномену типично русский колорит юродства (высокие побуждения вне материальной независимости всегда выглядели сомнительно).
«Мы постигали азбучные истины, Азы капиталистического производства. Так, мы обнаружили, что бизнес – не порок. Для меня это было настоящим откровением, так уж мы воспитаны. В Москве деловыми людьми называют себя жулики и аферисты. А уж в литературной, богемной среде презрение к деловитости – нескрываемое и однозначное. Идея трезвого расчета нам совершенно отвратительна. Слова «дебет», «кредит» – нам и выговорить-то противно. По-нашему, уж лучше красть, чем торговать… Но не к деньгам стремится умный бизнесмен, он стремится к полному, гармоническому тождеству усилий и результата. Самым доступным показателем которого является цифра… В сфере духа Модильяни – гений. А художник Герасимов – пошляк и ничтожество. Но в сфере рынка Модильяни – хороший товар, а Герасимов – нет» – писал С.Довлатов, эмигрировав в Америку. Мы остаемся дома, и перестройка в чем-то изменила наш образ жизни, но почти не тронула психологию. И продолжаем обращаться с призывами о независимости духа к материально и социально зависимым людям.
В том, чтобы увлечь отвлеченными идеями людей, не способных самостоятельно жить и мыслить, ничего удивительного нет. Религиозные секты делают это без особого труда и в широких масштабах. Если обращаются к предрассудкам и подсознанию. Личностно ориентированное просвещение требует как минимум общего языка, и тут и интеллигенции с народом далеко не все ладится. С первых лет ее появления в нашем отечестве взаимное непонимание носит самый курьезный характер. Как заметил М.Е.Салтыков-Щедрин, крестьяне тащили в участок даже тех, кто хотел объяснить им, как бороться с колорадским жуком. «В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современный-то развитый человек скорее предпочтет острог, чем с такими иностранцами, как наши мужики жить»- говорит Р.Раскольникову следователь в романе Ф.М.Достоевского. Языковая проблема как стояла в ХIХ веке, так стоит и поныне, когда наша социальная поддержка выходит за рамки социального обеспечения и берет ориентир на достойное существование. Особенно в работе с людьми, не без оснований считающими себя аутсайдерами, отщепенцами или изгоями. Недаром когнитивной психологии, а в ней – психосемантике уделяется так много внимания. В эпоху надвигающейся глобализации важнее всего одинаково понимать смысловое значение институтов (совокупность норм, заключающих однородное содержание, определяющих однородные отношения, например, юридических – институт собственности, договора, брака и т.п., или социальных – гласности, демократии, свободы совести и др.).
В словесный обиход решительно входит эпитет «продвинутые». Его истолковывают по-разному в зависимости от обстоятельств, но в нашем изложении (применительно к филогенезу личности) он означает – достигшие определенного уровня в понимании общественных отношений. Те, кто понимает друг друга независимо от классовых, сословных, расовых, религиозных, национальных и прочих идеологических предрассудков. Смысловые ориентации таких людей совпадают в плоскости идеалов общечеловеческого свойства. В европейской модели человека продвинутые свободны и независимы от предрассудков, даже связанных с частной собственностью. Она сыграла свою роль и выполнила задачи по формированию личности, так что теперь постидустриальный исторический процесс пошел дальше, оставив ее где-то в глубине фундамента. Продвинутые в нашем отечестве (пока мы говорим только об интеллигентах) по-прежнему мучаются дилеммой: держаться частнособственнических ориентаций, пока национальный характер не приобретет личность как таковую (пройти сквозь царство лавочников, как рыцарь в европейских сказках сквозь дремучий лес к светлым горизонтам), или надеяться перемахнуть в новую реальность каким-то иным волшебным способом (как Иванушка-дурачок в сказках российских). При всей наивности такой постановки вопроса он именно так и выглядит (психологический подтекст сказок, живущих веками, не стоит недооценивать). И те, кто решил заниматься социальной поддержкой неприспособленных людей, должны присмотреться к себе и сделать выводы, куда и в чем они продвинулись в работе над собой после школы. Ничто так не отталкивает нас в другом человеке, как нечеткость принципов, если он не просто плывет по течению, а намерен повлиять на мотивы нашего поведения. Так что знать в какой точке филогенеза личности располагаются собственные установки если и не строго обязательно, то очень желательно.
Что касается патогенеза, то его выраженные формы мы оставим пациентам, клиентам, подэкспертным – тем, с кем приходится работать. Сам же работник если и имеет какие-то отклонения в виде измененной почвы, то не более чем индивидуальные отличия, препятствующие эффективному межличностному взаимодействию, когда «человек хочет, да натура не позволяет». И здесь ключевым признаком, по-видимому, следует взять свободу воли в достижении желаемого. Так что известный тезис «врач, исцелись сам» в нашем изложении зазвучит как «социальный работник, поставь себе психологический диагноз». О логике диагностического мышления мы и намерены поговорить.
Все начинается с интеллекта, а в нем с гибкости ума: сообразительности, проницательности, креативности – тех качеств, которые относятся больше к адаптивности, чем к эрудиции. Простое знание мало помогает в общении, так что пословица «сколько книжек ни читай, умнее не станешь» тут как нельзя кстати. Самым нежелательным