Сандро не испытывал желания встречаться с теми, кто еще недавно был так или иначе близок к нему. Да и о чем он мог говорить с ними – все они были увлечены поисками чего-то нового, а он уже давно ничего не искал. И что он может показать им? «Рождество?» Но они могут только пожать плечами в недоумении – ведь все они знали другого Сандро. «Пьету?» Но и она вряд ли потрясет их, особенно Микеланджело. Сандро слышал, что он стал просто невыносим: выше всего и всех он ставит свое мастерство, все остальные для него недоучки. Да и что он понимает в живописи, каменотес? Город подарил ему блок мрамора, и теперь он бьется над ним, надеясь удивить Флоренцию своим мастерством. Но Флоренция много перевидала на своем веку, удивить ее чем-либо трудно.
С Филиппино они уже давно разошлись – и этот тоже считает себя великим мастером. Кроме того, он обременен большой семьей, которую нужно кормить, поить, одевать. Все его помыслы сейчас направлены на то, чтобы не впасть в нищету, говорит он только об этом, споры о живописи для него непозволительная роскошь. А ведь была у него искра Божья! Сандро вновь и вновь вспоминал друзей Лоренцо, которые считали, что служение музам несовместимо с семейной жизнью – гений ничем не должен быть связан. Он еще помнит, как они превозносили Петрарку и порицали не кого-нибудь, а самого Данте, который обзавелся семьей. Да и он всю свою жизнь считал, что нужно всецело отдаться живописи, несмотря на то, что старик Мариано не разделял его мнения и порицал его.
Сандро стремился убедить себя, что невнимание к нему этих трех некогда близких ему людей – Леонардо, Микеланджело, Филиппино – совершенно не трогает его. Они ведь слишком разные – и поговорить им будет не о чем. Занятые своими делами и мыслями, они вряд ли станут слушать его рассказы о поисках веры. Об этом он бы сейчас поговорил, но это не те люди, которые станут слушать его. Но сколько он ни убеждал себя, на душе все-таки по-осеннему зябко: никто из них не зашел к нему, не оказал уважения, а ведь, что ни говори, он старше их всех. Воистину, мир изменился в худшую сторону. А еще его раздражает то, что этим трем оказывается такое внимание и уважение, будто они совершили нечто невиданное. О нем же совершенно забыли. Его былая слава блекнет и исчезает, как та фреска с повешенными, которую он написал на стене палаццо Веккьо.
Симоне было непонятно, почему его брат остается в одиночестве и без заказов, когда во Флоренцию возвращаются люди, которых тот хорошо знал и которые конечно же могут ему помочь. Непонятно и то, почему Сандро не встречается с Микеланджело. Ведь он из рассказов знает, что когда-то они были хорошо знакомы и Сандро с риском для себя поддерживал его переписку с Лоренцо ди Пьерфранческо. Без этой помощи Микеле вряд ли смог бы утвердиться в Риме. Сандро не желает отвечать на эти вопросы. Говорит о том, что их встреча все-таки состоялась в ратуше, но Микеланджело, которого так почитает Симоне, не бросился к нему навстречу, а отделавшись несколькими фразами, поспешил уйти, заявив, что у него срочные дела. Это не в обычае флорентийцев. А что касается его взглядов, то Сандро не знал, изменились они или нет. Но он мог предположить, что сейчас для него демонстрация своего искусства скульптора и стремление получить заказ были гораздо важнее, чем вся политика. Может быть, и он сам, будь у него другое положение, действовал точно так же. За свое искусство Микеланджело мог бы положить голову на плаху, но ни за какие там идеи на костер бы не пошел. Может быть, ему вообще было сейчас не с руки встречаться с людьми, известными как сторонники казненного доминиканца, чтобы не потерять выгодные заказы.
Жаль, конечно, что люди стали такими черствыми и думают только о своей выгоде. А с Микеланджело они, пожалуй, могли бы сойтись – нет, не на почве живописи. Они могли бы найти общий язык, если Микеле действительно, как предполагает Симоне, придерживается прежних взглядов. Наверное, он тоже думает, кто же прав в том споре между папой и простым монахом. Возможно, ему были по душе и выступления Савонаролы против накопительства: истинному живописцу действительно ничего не нужно, кроме его таланта. Когда он, Сандро, был первым среди флорентийских живописцев, он тоже ничего не копил. Говорят, Микеланджело всецело отдается работе, думает лишь о ней, живет только своим искусством. В этом он походит на него. Наверное, и Микеле верил когда-то в сурового, но справедливого наместника Христа, воздающего всем по их заслугам. Но теперь не время громко говорить об этом. И может быть, к лучшему, что они не ищут встреч друг с другом.
Год явно складывался для него неудачно: его увлечение вопросами веры привело к тому, что истины он так и не нашел, зато растерял даже тех заказчиков, которых еще мог приобрести. Он злился по поводу того, что семейство Строцци поручило Филиппино Липпи расписывать свою капеллу в Санта-Мария Новелла, даже не обратившись к нему. Боль и озлобление усиливались еще и потому, что в этой церкви некогда работал и он сам, там его знали и когда-то восторгались его ремеслом. Теперь же ему предпочли его ученика, и здесь ничего не меняло оправдание, что просто Строцци не пожелали поручить ему этот заказ. Нужно было примириться с мыслью, что его время прошло, что другие отвоевали у него первенство. Он же перебивался случайными заработками: снова, как когда-то, рисовал за гроши портреты и расписывал лари, но мода на расписную мебель тоже проходила, и он чувствовал, что скоро и этот источник его жалких заработков иссякнет.
Весной 1502 года случилась новая беда – один из немногих оставшихся у него учеников обвинил его в попытке совращения. Он пробыл в мастерской недолго, и Сандро с трудом мог вспомнить этого смазливого паренька, который и рисовать-то едва умел. Похоже, он сам был не прочь предложить себя в наложники одинокому мастеру, а когда не вышло, решил заработать другим способом. Похоже, это поняли и городские власти, не давшие жалобе хода. Но на чужой роток не накинешь платок, и он замечает, как соседи перешептываются, тыча в него пальцем. Для них одиночество – достаточный повод для грязных обвинений; содомитами объявляли и Леонардо, и Микеланджело, и многих других. Как объяснить им, что красота, женская или мужская, слишком дорога ему, чтобы осквернять ее жалкой земной любовью?
Из-за всех этих треволнений здоровье его совсем ослабло, а фантазия совершенно оскудела под гнетом повседневных забот. Видимо, приближалось время, когда ему придется окончательно расстаться со своей мастерской, но даже это было трудно: кто из живописцев сейчас в состоянии выложить сто дукатов? Здесь вряд ли могла помочь компания святого Луки, которая всегда в трудные времена брала на себя такие заботы, помогая несостоятельным живописцам. Но продать место работы, пустить в старый отцовский дом чужих, проходить каждый день мимо своей мастерской, с которой связана почти вся его жизнь, и видеть, как в ней работают другие, – нет, это было выше его сил!
В свое время он не торопился вступать в братство художников, надеясь, что обойдется без него, а когда, наконец, вступил, то мало интересовался тем, что там происходит, процветает ли оно или находится на последнем издыхании. Выше всего он ценил свободу и не желал брать на себя никаких обязательств перед коллегами. Временами он даже досадовал на то, что ему приходится поддерживать каких-то неудачников, которым, по его убеждению, вообще не нужно было заниматься живописью. А теперь вот и ему самому пришлось прибегнуть к помощи коллег. Братство ссужало ему деньги с большой неохотой, ибо всем в городе было известно, что его картины почти не покупаются и он сидит без заказов. Ему уже не раз намекали, что он должен более настойчиво искать заказчиков и не тратить время впустую, занимаясь никому не нужными делами: времена сейчас трудные и компания ограничена в возможности заниматься благотворительностью. И все-таки, несмотря на эти оскорбительные для него намеки и предостережения, братство оказывало ему помощь, и он не раз добрым словом вспоминал Мариано, настоявшего на том, чтобы он вступил в гильдию, иначе ему сейчас пришлось бы туго.
Надежды Содерини, что ему постепенно удастся возвратить во Флоренцию прежнее благосостояние, возродить в прежних объемах торговлю и ремесла, пока не оправдывались. Возвращение в город Леонардо и Микеланджело, которые должны были, словно магнит, притянуть к городу других живописцев, никаких плодов не приносило. Леонардо покинул город, а Микеланджело упорно, как одержимый, трудился над своим «Давидом». Перуджино отправился искать счастья в Сиену, не задержался во Флоренции и его юный ученик Рафаэль Санти. Филиппино Липпи работал в капелле Строцци в Санта-Мария Новелла. Один Сандро был не у дел, и похоже было, что никто не нуждается в его услугах.
И все же он не был удивлен, когда в сентябре 1502 года его разыскал агент маркизы Изабеллы д’Эсте и предложил ему отправиться в Феррару, чтобы завершить роспись кабинета его госпожи, которую не успел закончить Андреа Мантеньи. Предложение пришло очень кстати – деньги были на исходе, а получить какой-нибудь новый заказ оказалось почти невозможным. Кто-то, видимо, замолвил за него слово. А может быть, слава о нем как о живописце докатилась и до Феррары. Обещав посланцу д’Эсте подумать над предложением – ведь он уже немолод и плохо переносит дальнюю дорогу, – Сандро тут же начал собираться: раз в родном городе не нашлось возможности для применения его талантов, придется соглашаться на предложение других. Еще не поздно начать жизнь сначала.
Как он ошибался! Его слава не дошла до Феррары, и если о нем там когда-то и знали, то давно забыли. Отчаявшись заполучить Леонардо, агент д’Эсте стал подыскивать ему замену, и здесь кто-то вспомнил о Сандро. Написав в Феррару, что ему «был рекомендован другой художник, Алессандро Боттичелли как прекрасный живописец и человек, который работает с большой охотой, и он не так занят, как другие», агент поторопился посетить Сандро и обнадежить его. И сделал это напрасно, ибо Изабелла наотрез отказалась передать свой заказ некогда знаменитому флорентийскому живописцу. Агенту ничего не оставалось, как принести Сандро свои извинения и выдумать предлог, по которому его приезд в Феррару был бы сейчас нежелателен.
Сам того не ведая, феррарец нанес Сандро последний удар: он стал никому не нужен, все его надежды вернуть прежнее положение рассеялись как дым. Он предчувствовал это, хотя и не хотел признаваться даже самому себе; его время прошло, преимущество отдавалось другим. Он был недалек от истины: даже в его родной Флоренции его вспоминали теперь все реже и реже и то большей частью как чудака, стремящегося возродить давно ушедший стиль живописи, который не в чести даже в варварских странах. Между тем новая манера завоевывала все большую известность; из-за Альп в Италию уже хлынул поток художников, которые ехали учиться.
1 ноября 1502 года Пьеро Содерини был избран гонфалоньером на пожизненный срок. Граждан Флоренции стремились убедить, что иного выбора не было. Содерини – отпрыск старинного семейства, всегда выступал против Савонаролы и всех его сторонников. Он никогда не нарушал конституцию города, а его личная жизнь была безупречна. Кроме того, он состоятелен, значит, не будет ни от кого зависеть. Одним словом, лучше его во Флоренции гражданина не сыскать. Все знали, что к этому его толкал Макиавелли, считавший, что времена республики прошли и Флоренции необходим диктатор – только так она сможет выкарабкаться из того бедственного положения, в котором оказалась. Знали и то, что Содерини с его безволием вряд ли годится для этой роли, что дела за него конечно же будет вершить хитроумный мессир Никколо. Тем не менее старались поверить, что, если не предоставить Содерини единоличной власти, рано или поздно во Флоренцию возвратится Пьеро Медичи. И это действовало. Теперь ничто не мешало Содерини заняться восстановлением прежней славы Флоренции. Ему никто не собирался мешать – разве только папа Александр VI и его вояка-сын Чезаре Борджиа. С французами пока, слава богу, удалось достичь примирения.
Сандро не знал, сожалеть ему или радоваться по поводу укрепления власти Содерини. Их пути до сих пор не пересекались, но то, что гонфалоньер был решительным противником Савонаролы, наводило на печальные мысли – ведь он, Сандро, до сих пор на подозрении как один из приверженцев еретического учения фра Джироламо. Во всяком случае, он чувствовал, что церковь избегает давать ему заказы. И у него нет никаких средств переубедить их всех, да и стоит ли? И все-таки хотелось, чтобы Содерини обратил на него внимание – ведь он всегда был на виду у городских властей. Говорят, что городские власти планируют расписать фресками несколько залов в палаццо Веккьо. Неужели никто не вспомнит о нем, когда будут распределять заказы? Но теперь он даже не знает, к кому обратиться за содействием.
Как дар небес воспринял он появление в его мастерской купца, который выразил желание, чтобы мастер написал для него картину, прославляющую святого Зиновия и совершенные им чудеса. Они говорили долго, ибо Сандро нужно было уяснить, что именно желает этот заказчик. Ни в коем случае он не хотел того, чтобы его будущая картина по каким-либо причинам вызвала неудовольствие клиента: отрицательные отклики, тем более скандал, были ему сейчас ни к чему – с этой картиной он связывал большие надежды. Фактически это был последний шанс вернуть себе известность и былую славу. Ему самому было неприятно то, как он стремился предупредить каждое желание этого человека, который мало что понимал в живописи, но хотел иметь нечто, что могло бы украсить его дом и привлечь к нему внимание.
Сандро, естественно, не знал, что до него этот купец уже побывал у нескольких живописцев, но его желание, чтобы на одной картине было изображено сразу несколько чудес, совершенных святым Зиновием, вызвало их недовольство – они справедливо усматривали в этом стремление заплатить меньше, а получить больше. Нет, они не рисуют в такой устаревшей манере: несколько картин – пожалуйста, но одну с разными сюжетами? За такую возьмется разве что Сандро Боттичелли. Так купец оказался в мастерской Сандро и, обнаружив в ней полное отсутствие каких-либо начатых картин, понял, что здесь он обретет желаемое.
«Три чуда святого Зиновия» действительно выглядели старомодными, мало напоминая те картины, которые сейчас создавались во Флоренции под влиянием Леонардо. Конечно, никто не мог упрекнуть Сандро в том, что он не выдержал перспективы, разместив на своей картине столь любимые им теперь здания – холодные и безжизненные, с черными мертвыми окнами, словно сошедшие с чертежа архитектора. Лишь в просвете между этими зданиями виднеется ландшафт, но он никоим образом не оживляет этой будто вымершей площади, залитой полуденным безжалостно палящим солнцем; таково впечатление, ибо изображенные фигуры не отбрасывают теней. Линии четки и жестки – он так и не принял «сфумато» Леонардо. Хаотичность жестов, которая, по замыслу Сандро, должна была передать те сильные чувства, которые охватывали собравшихся поглазеть на чудеса святого, не была чем-то новым в творчестве Сандро, как вообще не было никаких открытий во всей этой картине, от которой он ждал многого. Нет, его воскрешения не произошло. И он сам понимал это: все усилия оказались напрасными, музы, как сказали бы его прежние друзья, оставили его, и оставалось только забросить кисти.
Он потерял что-то самое важное, что необходимо художнику. И началось это не сейчас. Работая для Медичи, он, по сути дела, писал то, что ему навязывалось против его воли. Потом пришел Савонарола, которому он поверил и боялся чем-либо нанести вред «царствию небесному», которое тот стремился создать. В результате все это было объявлено ересью. Так где же истина? Почему он оказался в положении человека, не ведающего пути? Мир все время менялся, изменились нравы и вкусы, и в метаниях то в одну, то в другую сторону он потерял самого себя. Когда он пытается возвратиться к прошлому, снова начать свой путь, он с ужасом убеждается в том, что его не приемлют, что предпочтение отдают другим, которых, по его мнению, и живописцами-то нельзя назвать. Время от времени у него просыпается самолюбие, он пытается убедить себя, что напрасно падает духом, что его по-прежнему ценят, но это состояние длится недолго, ибо он видит, что в действительности ценят совсем других.
Судьба посылает ему еще один шанс, чтобы преодолеть ту меланхолию, в которую он погружается все глубже и глубже, словно в трясину. Он вновь воспрянул духом: его все-таки не забыли – испанская королева Изабелла просит написать картину для ее капеллы в Гранадском соборе. Заказ весьма срочный, ибо Изабелла чувствует приближение смертного часа. Но скорее всего испанская королева и не знает о его существовании – просто те, кому поручено найти подходящего художника, знают ее вкусы и понимают, что для нее картина, написанная в новомодной манере, неприемлема. Как тот купец, который заказал ему чудеса святого Зиновия, они отдают предпочтение Сандро – он может написать именно так, как это требуется, чтобы не оскорбить вкусы Изабеллы.
Ему намекают, как он должен писать, и Сандро соглашается. Он предпочел бы написать Мадонну, но от него требуют Христа в Гефсиманском саду, и здесь он не смеет перечить: воля заказчика для него закон. О человеческая натура! Он не знает, что может понравиться королеве, но ему говорят, что, учитывая ее состояние, не следует писать слишком мрачно. И хотя сюжет требует того, чтобы дело происходило ночью, он изображает светлый день, грот, окруженный изгородью, и спящих стражей. Все так примитивно и так не похоже на то, что он создавал до сих пор. Кажется, что чудеса святого Зиновия и этот его Христос, написанные почти в одно время, созданы разными художниками, причем не столь уж искусными. Сандро, однако, хочет верить, что это именно то, что мечтает получить от него испанская королева. Ее мнения он так и не узнал: картина была доставлена в Испанию уже после смерти Изабеллы.
В этой последней погоне за покинувшей его славой, которая все-таки ускользала от него, он уже не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Между тем события были значительные, могущие многое изменить в судьбе города да и в его собственной. Так же, как и он, Флоренция жила в ожидании каких-то перемен, которые снова возвратят ей ведущее положение, которое она так привыкла играть. Во времена Медичи она считала, что несет Италии античную мудрость и красоту, при Савонароле полагала, что возвращает ей истинную веру. И сейчас город, так же как Сандро, тешит себя иллюзией: вот-вот случится нечто, что в корне изменит его нынешнее не особо блестящее положение.
1503 год вроде бы дает надежду на это: злосчастный Пьеро Медичи утонул в Тибре, и как будто бы никто из его семейства не претендует больше на господство над Флоренцией. 18 августа скончался – как говорили, от яда – папа Александр VI, а это значит, что теперь можно не опасаться Чезаре Борджиа: что он может без поддержки могущественного отца? Все складывается как нельзя лучше. Но только не для Сандро: он так и не смог восстановить свое положение первого живописца Флоренции, хотя никто не мешал ему сделать это – наоборот, даже помогали. Но время его, видимо, прошло, и победить в соревновании с молодыми живописцами ему вряд ли суждено. Продолжают уходить последние из тех, кто хорошо знал его и преклонялся перед его искусством. 20 мая на своей вилле скончался Лоренцо ди Пьерфранческо, до конца жизни остававшийся под подозрением как член семейства Медичи.
И все же прежняя слава Боттичелли все еще давала о себе знать. В конце 1503 года Флоренция была оповещена, что Микеланджело завершил работу над статуей Давида, и у городского совета родилась идея украсить ею кафедральный собор. Но затем ее отбросили, так как некоторые из руководителей совета вдруг начали ратовать за то, чтобы поставить ее перед палаццо Веккьо, там же, куда в свое время была перенесена «Юдифь» Донателло. Давид, почитаемый во Флоренции с незапамятных времен, должен был символизировать свободолюбие флорентийцев, их республиканский дух. Но никто из членов совета не брал на себя смелость решить этот весьма непростой вопрос, ибо смельчака ничего не стоило обвинить в каких угодно прегрешениях. Было решено создать специальную комиссию в количестве тридцати человек. Сандро был искренне удивлен, когда его пригласили в ней участвовать, хотя особых надежд с этим жестом Синьории не связывал. Но все-таки было приятно сознавать, что он не забыт, хотя его голос мало что сейчас значил. К тому же комиссия должна была решить вопрос не о художественных достоинствах статуи Микеланджело, а всего лишь о месте, где она должна была стоять. Но он дал свое согласие.
25 января 1504 года комиссия собралась. Сидя за столом, рядом с прежними своими знакомыми – как мало их осталось! – Сандро не в первый уже раз подумал о том, как грозно надвигается на него одиночество. К сожалению, он не принадлежал к числу тех, кто легко заводит знакомства. У сидящих рядом с ним были уже другие желания и другое отношение к жизни. Это проявилось в ходе обсуждения, когда Боттичелли присоединился к мнению своего сверстника Козимо Россели, предложившего поставить «Давида» на лестнице кафедрального собора. Им сразу же возразил сам Микеланджело, который потребовал водрузить его статую у входа в палаццо Веккьо, где уже стояла бронзовая «Юдифь» Донателло. Леонардо, в свою очередь, высказался за установку «Давида» напротив палаццо, в крытой лоджии Деи Ланци, где он был бы защищен от непогоды. И все-таки пробивной Микеле сумел настоять на своем – комиссия приняла решение о том, чтобы «Давид» стоял перед палаццо Веккьо – как напоминание будущим правителям города об их долге мужественно защищать Флоренцию и управлять ею столь же мудро, как библейский царь.
После принятия решения Сандро отправился на то место, которое было предназначено для творения Микеланджело, и долго стоял здесь, будто не замечая пронизывающего до костей ветра. Нет, он не думал о том, впишется ли статуя в архитектурный ансамбль, хотя художник, не раз рисовавший в качестве фона не пейзаж, а здания, мог бы сказать здесь веское слово. Но он просто не мог этого сделать, ибо еще не видел «Давида», о котором говорил весь город.
Он думал о другом: когда-то во Флоренции все знали легенду об основоположнике рода Медичи, которого сравнивали с библейским Давидом. Как же случилось так, что, когда обсуждали, где установить статую Микеланджело, никто не вспомнил об этом предании? Выходило, что ставили все-таки памятник Медичи. Эта мысль пришла ему на ум еще тогда, когда его пригласили в комиссию. Ну а Микеланджело, который тоже знал эту легенду? Может быть, он с потаенным умыслом избрал из всех святых и героев именно Давида? Но, естественно, несмотря на свой буйный характер, он будет молчать: во Флоренции за последнее время все научились держать язык за зубами и говорить не то, что думают на самом деле.
В сентябре 1504 года он снова посетил площадь. «Давид» уже был установлен на отведенное ему место. До Сандро дошли слухи о статуе Микеланджело, и он пришел сюда, чтобы собственными глазами увидеть то, что стало причиной раздора. Он увидел нечто колоссальное, непохожее на все, что создавалось руками. Триумф грубой материи – вот что первым пришло ему в голову. В статуе было слишком много телесного, но не осталось ничего божественного – вот и все, чего достиг гордец Микеле. То, к чему стремились братья Поллайоло, нашло, наконец, свое воплощение. Такого искусства он не принимал. И если это теперь считалось прекрасным, значит, его время действительно прошло!
Боттичелли остался совершенно безучастным к соревнованию, которое затеяли по прихоти властей Леонардо и Микеланджело, начав создавать фрески для Зала совета в палаццо Синьории. Он уже заранее предвидел, что они создадут: прославление грубой силы, картины, в которых не окажется пищи для ума, ибо все будет предельно ясно – никаких иносказаний, никакой символики, ничего такого, чтобы зритель задерживался у картины надолго, пытаясь разгадать ее потаенный смысл, замысел живописца. Пусть соревнуются – он заранее уступает им пальму первенства. Он не обладает ни высокомерием Леонардо, ни апломбом Микеланджело. Жизнь стала слишком жестокой, и в ней ему никогда не стать победителем. Все его попытки восстать из мертвых окончились безрезультатно. Прежних друзей нет, новыми он не обзавелся. Жизнь прошла.
18 апреля 1504 года умер 44-летний Филиппино Липпи – странно, но Сандро не испытал не только скорби, но даже грусти. Видимо, Бог определил ему такую судьбу, что он должен пережить не только своих сверстников, но и учеников. Хотя разве он может считать своим учеником Филиппино? Он шел совсем другим путем, хотя одно время Боттичелли думал, что он станет его преемником. Этого не произошло. Может быть, к лучшему: у каждого должен быть свой собственный путь. Но как тяжело жить, зная, что ты одинок! Эта мысль не дает покоя: месяцами он не берет в руки кисти, ибо заранее знает, что ничего у него не получится. Что в лучшем случае он только начнет картину, но потом бросит, ибо нет смысла делать то, что никому не нужно. Все реже появляется желание писать, не приходит больше вдохновение, которое раньше не давало спать по ночам и заставляло, чуть забрезжит свет, становиться к мольберту. И потом этот страх; едва начав писать, он уже сомневается, не ересь ли это.
Почему-то ему приходит на память случай из теперь уже далекого прошлого. Однажды, придя в дом Фичино, он застал хозяина играющим на флейте какую-то странную мелодию, и тогда у них состоялся не менее странный разговор. Философ стал убеждать его, что звуками флейты он притягивает дух планеты Марс. Это нужно для того, чтобы Марс вселил бодрость и силу в Лоренцо, который в то время страдал от болезни. Это заинтересовало Сандро – ведь именно тогда его обуревали сомнения, не совершает ли он грех, воспевая языческих богов. Но Марсилио или не хотел объяснять, или же сам ничего не знал толком. Он лишь усугубил его страхи, сказав, что, так же как музыка, картины тоже могут притягивать различных духов. Он тогда писал для Марко Веспуччи «Марса и Венеру». Было над чем задуматься – выходило, что он, Сандро, дал плоть языческим идолам, призвал их на землю. А стало быть, ему навсегда закрыт путь в рай. Когда Фичино умирал, он как-то посетил его, вспомнил об этом разговоре и попытался получить от Марсилио объяснения. Но Фичино ничего не смог ответить ему, его самого терзали сомнения. И он лишь повторял, что Бог милосерден и Он простит грешников.
Теперь бессонными ночами Сандро часто представлял, как на опустевшей вилле Лоренцо ди Пьерфранческо лунными ночами оживают его «Весна» и «Венера», как вводят они в соблазн и грех флорентийцев. Напрасно он пытался забыть эти картины – они не спали и не давали заснуть ему. А утром он спешил в церковь Оньисанти, которая по-прежнему оставалась его убежищем, его последним приютом. Он страстно молился, но мысли перескакивали на другое: он стремился определить то место, где будет его могила, – ведь договор с прежним приором пока сохранял силу, и он стремился как можно чаще напоминать о нем тем, кто должен предоставить ему последнее пристанище. Он хочет лежать в освященной земле, надеясь, что это хотя бы ненамного умалит его грехи, а может быть, принесет спасение в день последнего суда.
Скоро ему негде будет жить: родительский дом заложен, и сроки платежей давно просрочены. Все, что можно было продать, продано. В городе он теперь появляется редко. Лишь изредка можно увидеть его бредущим по родным с детства улицам в старом порыжевшем от времени плаще, больше похожем на рясу монаха из нищенствующего ордена. Он не смотрит по сторонам – во Флоренции ему уже не найти близких друзей, с кем можно отвести душу в разговоре. От прежнего Сандро, стыдившегося своей полноты, ничего не осталось: он худ как щепка, некогда округлые щеки ввалились, прежние светло-рыжие локоны слиплись в грязные седые космы. Нет прежних меценатов, в компанию святого Луки уже совестно обращаться. Лишь изредка какой-нибудь горожанин по доброте душевной дарит ему небольшую сумму – просто так, на бедность, ибо у него никто уже ничего не заказывает.
Он окончательно потерял интерес к тому, что происходит в городе. Он даже не знает, что Леонардо погубил свою фреску, написанную в Зале совета, переложив в грунт какой-то смолы, которую пытался растопить, чтобы краски закрепились навечно. Тщеславие всегда отличало Леонардо – он хотел уметь и знать больше других. И гибель его фрески – это кара Божья за его гордыню, верный знак того, что Всевышний заметил этот его грех и делает предупреждение. Так думает Сандро. А вот он смирился и надеется, что Господь простит его. Он, пожалуй, даже доволен своей нищетой, ибо она избавляет его от всех соблазнов.
Он доволен даже тем, что его оставили в покое, что никто не обращается к нему. Его забыли. Временами его видят то в одной, то в другой церкви, он подолгу стоит у фресок и внимательно рассматривает их. Новое поколение художников не обращает на них никакого внимания: это работы давно ушедших мастеров, имена которых пока еще произносятся с благоговением, но никто уже не рисует в их манере. Очень часто его видят в церкви Оньисанти – он явно отдает ей предпочтение перед другими храмами Флоренции. Летом, когда тепло, он даже остается здесь на ночь: завернувшись в свой потрепанный плащ, спит у фрески, изображающей святого Августина. Молодые служки слышали, что она написана вот этим бродягой, но мало верят в это. Они слышали и о том, что согласно какому-то древнему договору этот человек должен быть погребен в их церкви. Это их немного удивляет: ведь до их слуха дошло, что он обвинялся в ереси, но уже никто не может точно припомнить, в какой именно. Конечно, при желании все это можно было бы узнать подробнее, но кому это интересно?
…Перед тем как весной 1508 года отправиться в Рим расписывать Сикстинскую капеллу, Микеланджело прощался с друзьями; это были веселые пирушки, как в прежние времена. Они говорили об учителях-живописцах, прославивших своей кистью Флоренцию, но никто не вспомнил о Сандро. Молодость, упоенная силой и верой в то, что ей все по плечу, не склонна вспоминать неудачников. А кем был Сандро? Что он оставил после себя? Мадонн – но сколько их написали другие ремесленники!