На середину вышел бородач.
– Ну, теперь моя очередь!
Одного этого оказалось достаточно, чтобы вызвать новую волну хохота.
Бородач стал танцевать немного в иной манере, чем краснолицый. Низким сильным голосом он затянул:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Ёккэ Ёггарака,
Оккэ Отгарака,
Коккэ Ко‑ко‑ко‑ко‑ко!
Это было так смешно, что я тоже схватился за живот. Мужчины и даже женщины согнулись пополам от хохота, по щекам текли слёзы. Дети катались по полу, дрыгая ногами в воздухе. Песня звучала фальшиво и крайне несуразно, и танец был ей под стать – абсурдный до предела, будто из другого мира. Фигура исполнителя значения не имела – выступление каждого сопровождалось приступами безудержного веселья.
Звучало «Нандзёрэ Куманоки!», и танцор дугой выгибался вправо, изображая высокую гору. С «Кандзёрэ Сисиноки!» такая же гора возникала с левой стороны. Потом следовал прыжок вправо, и танцор, принимая позу, застывал на месте. Ещё один прыжок, влево – и та же самая поза. В заключение танцор поднимал одну ногу, корчил самую смешную гримасу и начинал скакать как курица.
– Следующий! Кто следующий?
Наконец смех утих, и люди снова стали бить в ладоши. Наступало что‑то вроде всеобщего помешательства. Я чувствовал, что меня тоже затягивает в этот водоворот, и бил в ладоши изо всех сил.
На «сцене» появился лёгонький добродушный старичок. Внешностью он походил на старосту деревни, хотя вид у него был не такой осанистый.
Последовал новый всплеск веселья. Женщины и дети, хлопая в такт, радостно визжали. Видно, дедушка пользовался у них особой популярностью. Выставляя напоказ смахивающие на засохшее дерево руки и ноги, он танцевал очень ловко, хрипло распевая:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Соккэ Соттарака,
Моккэ Моттарака,
Доккэ До‑до‑до‑до‑до!
Некоторые зрители, обхватив грудь руками, задыхались от хохота. У других сделались судороги, третьи попадали на пол. Шум стоял такой, что большой дом, казалось, сейчас развалится. У меня из глаз катились слёзы, от накатывавшего волнами смеха немела голова.
Рукоплескания возобновились.
– Кто следующий?! Кто следующий?!
– Так дело пойдёт – мы тут всё в пух и прах разнесём!
– По очереди, по очереди!
Машинист прошёлся из своего угла в центр помоста. Один его вид был настолько комичен, что женщины буквально зашлись в истерике. Настоящий шут! Меня уже трясло, и где‑то в дальнем уголке сознания смутно мелькнула мысль: если этот комик будет танцевать, как и другие, я могу просто‑напросто умереть, а не умру – так свихнусь от смеха.
Машинист начал свой танец, голося на безумно‑пронзительной ноте:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Куккэ Куттарака,
Дзоккэ Дзоттарака
Поккэ По‑по‑по‑по‑по!
Я повалился на пол, давясь от смеха. Некоторые женщины, не в силах больше выносить это зрелище, спрыгнули с платформы на земляной пол, бросились к плите и, согнувшись в три погибели, пытались перевести дух.
Дальше настал черёд паренька, сидевшего рядом с машинистом. Подбадриваемый непрекращающимися аплодисментами, он робко потопал в центр круга. Шло к тому, что петь и танцевать друг за другом придётся всем. Я хлопал в такт вместе со всеми и думал, нужно ли и мне участвовать в этом представлении. Если да, то следующей была моя очередь.
Паренёк начал свой танец отчаянно подвывая:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Сиккэ Ситгарака,
Гоккэ Готтарака,
Каккэ Ка‑ка‑ка‑ка‑ка!
Выслушав песню столько раз, я более‑менее понял, как надо её исполнять. Начинаешь с «Нандзёрэ Куманоки! Кандзёрэ Сисиноки!», а дальше – как бог на душу положит.
Парень вернулся на своё место под громовые овации. Проводив его, все опять захлопали и с улыбками стали поглядывать в мою сторону. Я медлил, не зная, что делать. Уместно ли мне, человеку, которого здесь никто не знает, петь и танцевать перед этими людьми? Хотя было видно, что именно этого от меня и ждут. И потом, они так щедро меня угощали. Отказать им было бы неприлично.
Пока я раздумывал, староста деревни, не переставая бить в ладоши, подсказал мне выход из положения:
– Ну что же. Может, танец трудноват для нашего гостя.
Меня как пружиной подбросило.
– Нет‑нет. Я буду танцевать!
Все зааплодировали, восклицая: «Гость будет танцевать!»
– Давай, давай!
Оцуки со своими товарками подошли ближе и с надеждой посматривали на меня.
Танец сам по себе комичный, кто бы его ни танцевал. Так что надо действовать в том же духе, решил я. Вышел на середину и, качнувшись в такт два‑три раза, начал свой номер:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Буккэ Буттарака,
Яккэ Яттарака,
Боккэ Бо‑бо‑бо‑бо‑бо!
Песня кончилась, а с ней и танец. Громко смеясь над тем, что только что отчудил, я ждал аплодисментов. Посмотрел по сторонам и понял…
Никто не смеялся. Ни один человек.
Все – и староста, и другие старики, бородач, женщины – перестали хлопать и опустили глаза, будто им стало неловко. Заметно побледневшие краснолицый и машинист сосредоточенно изучали дно своих чашек и почёсывали головы в явном замешательстве. Стоявшая на земляном полу Оцуки тоже смущённо смотрела себе под ноги.
«Так я и знал. Не надо было этого делать», – думал я, неловко сходя с помоста. Я, чужой человек, танцевал плохо и испортил поминки.
Волнуясь, я обратился к старосте с извинениями:
– Извините меня, пожалуйста. Я плохо танцевал ваш танец и всё вам испортил.
– Нет‑нет. Дело не в этом. – Староста поднял на меня глаза и с сожалением покачал головой, – Ты пел и танцевал очень хорошо. Даже слишком хорошо для чужака.
– Да? – (Может, не надо было так хорошо танцевать?) – Почему же тогда никто не засмеялся? Над другими же смеялись.
– Слова в твоей песне были не хороши.
– Слова? – Я смотрел на него, не веря своим ушам. – Но это же бессмыслица, набор звуков без всякого смысла, как и у всех!
– Правильно, – кивнул староста, – Другие, до тебя, все пели бессмыслицу, чтобы не петь настоящие слова. А ты думал, у тебя бессмыслица, а слова случайно вышли настоящие.
– Как настоящие?! – изумился я. – Вы хотите сказать, что я действительно спел песню Медвежьего Леса? «Боккэ Бо‑бо‑бо‑бо‑бо»?
Людей явно смутили мои слова. Они беспокойно заёрзали, послышались вздохи и стоны.
– А что здесь такого? – допытывался я у старосты, – Почему это нельзя петь?
– Песня Медвежьего Леса – это траурная песня, – стал объяснять он, – Нельзя её петь. Запрещено. С давних пор она передаётся в Медвежьем Лесу от поколения к поколению, но петь её вслух перед людьми нельзя. Если мы нарушим это правило, с нашей страной обязательно случится какая‑нибудь беда.
– Что? Вы имеете в виду нашу страну? Японию?
– Да.
Дурацкое суеверие! Смех да и только. Они все сговорились меня подурачить. Но, посмотрев вокруг, я понял, что тут не до шуток. Все были мрачные и подавленные.
У меня по коже пробежал холодок. Я снова повернулся к старосте и умоляюще попросил:
– Не шутите надо мной, пожалуйста! Я и так достаточно суеверный для своего возраста!
– Суеверие тут ни при чём. – Староста сурово взглянул на меня в первый раз за всё время. – Стоит здесь кому‑то нечаянно спеть эту песню, как в нашей стране обязательно случается что‑то страшное. Поэтому мы всем – и взрослым, и женщинам, и детям – запрещаем. Строго‑настрого. Но родители не всегда следят за детьми. Такое бывает то и дело – по небрежности или из‑за невнимательности. И как только ребёнок запоёт, в стране происходит ужасное бедствие или какое‑нибудь другое несчастье. До сих пор виновниками были только дети, поэтому их не наказывали слишком строго. Никогда не доходило до того, чтобы гибель грозила всей стране. Но сегодня ночью появился прекрасный молодец и спел эту песню. Очень громко и очень хорошо. И наказание будет по заслугам.
– Да я же не знал! – с болью вырвалось у меня, – Спел какую‑то ерунду, вот и всё. Я понятия не имел, что это что‑то значит! И за это наказание?
– Да, – ответил староста с устрашающей уверенностью.
Уткнувшись лицом в руки, я воскликнул:
– Зачем вы разрешили мне танцевать? Если это табу и так опасно, почему все настаивали, чтобы я пел? Вы все тоже виноваты! Зачем вы запели песню Медвежьего Леса посреди поминок?! Может, думали, кто‑нибудь возьмёт и опростоволосится – запоёт с настоящими словами?
– Верно. Мы тоже виноваты, – заявил краснолицый, который открывал вечер танцев. Было видно, что его мучает совесть.
– И то правда, неправильно всё на тебя сваливать, – поддержал его староста, печально глядя на меня, – Хочешь знать, почему мы так любим петь песню Медвежьего Леса? Потому что думаем, что когда‑нибудь сможем услышать настоящие слова. Кто‑нибудь случайно их споёт. От этого нас всех пробирает дрожь. А где‑то в глубине есть чувство гордости: у нашей деревни ключи от судьбы всей страны. Потому песня зажигает ещё сильнее. И потом, сегодня мы все слишком увлеклись. Когда ты сказал, что хочешь танцевать, что‑то мне подсказало: добром это не кончится. Могу побиться об заклад, у других тоже было такое предчувствие. Но никто даже во сне не мог представить, что ты возьмёшь и споёшь нашу песню, правильно, до последней буквы. Без единой ошибки, с начала и до конца. Нам нравилось это возбуждение, чувство опасности. И вот что вышло.
– И что, ничего нельзя сделать? – Я уже почти плакал.
Все как один покачали головами.
– Нет. Ничего, – ответил староста, – Что сделано, то сделано. И давайте не думать слишком много о том, что теперь может случиться со страной.
– Да, давайте не думать, – эхом откликнулись его земляки, стараясь меня утешить.
– Какой смысл себя изводить, гадая, что может случиться?
– Выбрось это из головы!
– Да не беспокойтесь вы!
«Как тут не беспокоиться?» – спрашивал я у себя.
Машинист поднялся.
– Ну что? Собираться пора? Время полчетвёртого.
– Да. Надо отвезти нашего гостя, – сказал староста.
– Тогда до свидания, – попрощался я, с тяжёлым сердцем встал и поклонился всем.
В тишине мужчины и женщины отвесили ответные поклоны. Оцуки, выглядывая из‑за спины немолодой женщины, так похожей на неё, кивнула мне.
Я снова забрался в вагончик. Машинист доставил меня обратно к подножию горы, а оттуда – на маленький полустанок под названием «Олений Лес».
Уезжая, он сказал на прощание:
– Не рассказывайте никому о главной ветке «Медвежий Лес», ладно? И о людях из Медвежьего Леса, и о песне.
– Конечно, – пообещал я. – И не собираюсь даже.
Через пару дней я вернулся домой. И с тех пор живу в нервном ожидании, каждый день не переставая думать о бедствии, которое может обрушиться на Японию. Пока, насколько мне известно, ничего страшного не произошло. Иногда я думаю, что они надо мной просто посмеялись. Но представим хотя бы на минуту, что мы и в самом деле стоим на пороге чего‑то страшного. Или это уже случилось, и только я об этом не знаю. Вдруг в этот самый момент с нашей страной происходит настоящий кошмар…
Граница счастья
Вернувшись домой с работы, я застал жену за чтением женского журнала. Только я ступил на порог, как она уставилась на меня, а её лицо превратилось в один открытый рот.
– Какая же я дура, что за тебя вышла!
В изумлении от такой встречи, я заорал в ответ:
– Что?! В чём дело?! Ты что несёшь?!
Жена шлёпнула тыльной стороной ладони по открытой странице журнала. Ещё одна идиотская статья, на сей раз – «Измерьте секс‑рейтинг своего мужа».
– Здесь написано, что у тебя член как у ученика пятого класса. У цыплёнка и то лучше стоит, чем у тебя. А по технике секса ты вообще отстой – третий уровень. Ты как пятидесятилетний, хотя тебе всего тридцать с хвостиком, а мне и тридцати нет! И что ты думаешь делать?! Сколько можно мне голову дурить! Какая же я идиотка!
– Ты что, совсем одурела?! Дура похотливая! – Я вырвал у неё из рук журнал и отшвырнул в сторону. – Совсем на сексе помешалась! Стыда у тебя нет! Сегодня получка, я с работы – сразу домой. Деньги принёс. Не буду тебе ничего покупать! Обойдёшься!
Жена открыла рот, хватая воздух, как рыба, на её лице мелькнуло: ах ты, чёрт! Она тут же изобразила смирение, кокетливо улыбнулась и начала извиняться:
– Прости, дорогой. Я не имею права так говорить.
– Вот именно. Не имеешь права, – кивнул я, – Ты никогда не голодала, не плакала из‑за того, что тебе нечего одеть. У нас есть всё, что и у большинства других семей. И всё благодаря мне. Ты счастлива. Так счастлива, что отчаянно ищешь повод быть несчастной хоть в чём‑нибудь. Поэтому ко мне и придираешься. Разве не так?
– Да, дорогой. Прости меня, пожалуйста, – проговорила жена, глядя на меня глазами, полными надежды.
Большинство мужей, столкнувшись с такой безоговорочной покорностью, растаяли бы и, расплывшись в улыбке, вручили благоверной зарплату. Но я не из таких. Терпеть не могу слащавых семейных комедий. Не хочу тонуть в показушном счастье. Если говорить себе: ты счастлив! – значит, я такой же, как все эти мужья из телесериалов.
Когда я переодевался в спальне в домашнюю одежду, ко мне из кухни заглянула моя 65‑летняя мамаша.
– У тебя ведь сегодня получка, да, сынок? – подбираясь бочком, заискивающе проворковала она. – Дай нам немного денег. Сигэнобу всё просит игрушечный танк. Хочу ему купить!
– Нет! – закричал я. Сыновняя любовь тоже не мой конёк, – Иди лучше ужин готовить. Давай поворачивайся, глупая корова! Пока я тебя отсюда не выставил!
Но мамаша всё не уходила, что‑то ворча. Я дал ей хорошего пинка, и она с хныканьем убралась к себе на кухню. Получила, что заслужила.
Я вернулся в гостиную.
– Ты не искупаешь Сигэнобу, дорогой? – попросила жена.
Сын – ему скоро два года – ползал по полу перед телевизором, по которому шёл очередной боевик. «Интересно, много он понимает?» – подумал я. Не обращая внимания на его писк: «Ещё хочу посмотреть!», я вытряхнул его из одежды и понёс в ванную. Сигэнобу всё ещё лопочет что‑то по‑своему, и не всегда поймёшь, что ему надо. Но какой милый это был лепет! Он мне так нравился, что я ненавидел себя. Ненавидел за то, что люблю своего сына. Приходя от этого в смущение, я даже наказывал его иногда, убеждая себя, что мальчиков надо воспитывать в строгости.
Над ванной поднимались клубы белого пара. Взяв Сигэнобу на руки, я окунул его в воду по грудь. Чтобы проверить температуру.
Вода была как кипяток. Сигэнобу пронзительно закричал и зашёлся плачем. Я выдернул его из ванны. Нижняя половина тельца сделалась пунцово‑красной.
– Сигэнобу!
– Боже, что случилось?! – Жена и мамаша подлетели к ванной, распахнули стеклянную дверь и уставились на меня.
– Ничего, ничего, – сказал я со смешком, делая вид, что ничего особенного не произошло, – Воду проверяем, только и всего.
– Что ты наделал?! – закричала моя супруга, поднимая Сигэнобу на руки. – Ой! Ой! Бедный малыш! Ты же его обварил!
– Бо‑бо!
Жена крепко прижала к себе сына, не переставая голосить.
– Ты что, сам не мог воду проверить?! – Она зло сверкала на меня полными слёз глазами.
– Заткнись! Жена должна воду проверять, если муж в ванную собрался. Дура! – Я отвесил ей полновесную пощёчину, – Хочешь, чтобы я сидел голый в холодной воде, пока не простужусь?!
Жена разревелась. Вслед за ней заревела и мамаша, безуспешно пытавшаяся меня унять. А я распсиховался не на шутку.
Сигэнобу, к счастью, не обжёгся. Его чем‑то смазали, и боль вроде улеглась. Я вздохнул с облегчением и снова стал злиться на себя. Злился весь ужин. Понятно почему. Всё из‑за этого мелкого псевдосчастья.
После ужина Сигэнобу с бабкой отправились спать в свою комнатушку. В нашей квартире три комнаты, плюс кухня и ванная. Семнадцатый этаж, блок № 46 в огромном жилом комплексе. Комнаты все маленькие, не больше восьми метров. В одной – наша спальня, в другой живёт мамаша, и третья – гостиная. Ещё туалет. Во всех комнатах мебель по последней моде. В гостиной – здоровенный цветной телевизор и котацу[5]– не повернёшься.
Я придвинулся к котацу и, поглядывая на телевизор, принялся за мандарины. Показывали какой‑то старый американский фильм. Звёзды Голливуда разговаривали по‑японски с сильным акцентом. Жена рядом шила что‑то для Сигэнобу.
– Дорогой, – сказала жена, когда я протянул руку к шестнадцатому мандарину, – хорошо бы новый телевизор купить.
– Новый?! – Я бросил на жену рассеянный взгляд, – Этот только полгода назад купили!
– Последняя модель. Тебе так понравится. Иностранные фильмы можно смотреть хоть дублированные, хоть не дублированные. Нажмёшь на кнопку – и готово.
– Вау! – У меня округлились глаза. – Хорошая штука. Терпеть не могу дублированные фильмы. Берём новый, раз так.
– Тогда, может, зайдёшь завтра в банк «Асахи» и всё оформишь? Рассрочка на два года. Пятнадцать тысяч иен в месяц.
Мне сделалось невыносимо от мысли, что с моего банковского счёта столько месяцев кряду будет уплывать такая куча денег. Но в конце концов, если захочется ещё что‑то купить, тоже можно в рассрочку. Почти вся мебель в квартире так куплена, и мы до сих пор за неё расплачиваемся. Крупные суммы разом редко бывают нужны. В нашей семье, как и во многих других, большая часть доходов идёт на уплату кредитов. Если бы вдруг моя мамаша сыграла в ящик, я бы и похороны в рассрочку устроил.
Цены на землю и строительство как взбесились, и о том, чтобы построить собственное жильё, оставалось только мечтать. И не только простым людям, но и довольно состоятельным тоже. Впрочем, у этого минуса есть и свой плюс. Теперь можно было расслабиться. Работаешь как вол, надеясь когда‑нибудь скопить на свою халупу, и всё время ломаешь голову, как бы угнаться за ростом цен. Держишься за заработанные бумажки, а они дешевеют вместе с инфляцией. К чёрту! Уж лучше жить в кредит. Получил, расплатился – бог с ними, с процентами, – и до следующего месяца. В этом смысла куда больше. Зарплата у служащих растёт. Надо лишь закрыть глаза на тесноту, в которой живёшь, и тогда ешь, пей, веселись, живи, ни в чём себе не отказывая, покупай классные вещи, мебель, новейшую электронику. Нельзя сказать, что такие тенденции меня полностью устраивают. Понятно, что они только разгоняют инфляцию. Но тратить деньги наверняка куда умнее, чем держаться за них. Что в них толку?! Дом всё равно не купишь. Поэтому приходится жить, как все живут. Других вариантов нет.
Я прихлёбывал приготовленный женой чай. Знаменитая марка – настоящий «удзу», заказывали напрямую в Киото. Классный чай!
Высокие напольные часы пробили десять. Дорогие, ручной работы. Куплены в рассрочку, конечно.
Жена занялась вязанием.
Я пил чай и смотрел телевизор.
Настоящая семейная идиллия.
Жена вдруг вздрогнула, подняла голову и, посмотрев на меня, заискивающе сказала:
– Дорогой, я так счастлива, – У неё в глазах даже слезинка сверкнула.
Не в силах сдерживаться, подавить в себе злость, замешательство, нетерпимость, я пнул ногой котацу и вскочил.
– Чёртова дура! Идиотка конченая! – орал я во всю глотку, во весь рот, так, что он чуть не порвался. – Что значит «счастлива»? Ты же понятия не имеешь, что такое счастье! Теперь я понимаю, почему баб коровами называют! Счастлива, когда всем довольна! И ты себя человеком считаешь?! Это называется жизнь?! Пропади ты пропадом! Пропадом!! Пропадом!!!
Я набросился на неё, стал изо всех сил пинать ногами. Жена потеряла равновесие, повалилась на линолеум в кухне и заелозила по полу в нервном припадке, подвывая:
– Дорого‑го‑гой! Прости меня! Прости!
– За что простить?! Ты даже не знаешь, отчего я психанул! За что прощения просишь?!
Злость во мне закипела ещё сильнее, я схватил жену за волосы и отхлестал по щекам. Врезал раз десять.
Перепуганные мамаша и Сигэнобу выскочили из своей комнаты, рухнули на пол по обе стороны от жены и запричитали, прося у меня прощения.
Я, как обычно, удалился в спальню взбешённый, бросился на кровать и натянул на голову простыню.
Со мной такие вспышки случались в среднем раз в месяц. Семейка моя никак не могла взять в толк, с чего я на всех кидаюсь. Для них это что‑то вроде стихийного бедствия. Но уже на следующий день всё забывалось, и они снова лезли ко мне со своим тошнотворным счастьем. Счастьем, при котором время от времени возникают мелкие недоразумения, вспыхивают пустячные ссоры, но все тут же прикидываются, что всё в порядке. Заурядным узколобым счастьицем – таким лживым, что оно высасывало из меня всю энергию, таким тёплым и мягким, что блевать хочется.
На следующий день, после обеда, я зашёл в банк недалеко от нашего офиса положить зарплату на счёт и оформить кредит на телевизор. В банке, пользуясь обеденным перерывом, толпились такие же, как я, конторские люди вперемежку с торговцами с находившейся по соседству торговой улицы. Поняв, что застрял надолго, я устроился на банкетке у окна.
Я сидел, курил и ждал, когда меня вызовут. Напротив уселась молодая особа – с виду домохозяйка. Костлявая, с раскосыми щёлками вместо глаз. С ней был мальчик, примерно тех же лет, что Сигэнобу, который всю дорогу вертелся, будто ему шило в одно место вставили. Он тут же принялся колотить по пепельницам, стоявшим на металлических подставках, раскидывать рекламные листки и брошюрки.
– Перестань! – кричала на него мамаша. – Что ты делаешь?! Хватит, я сказала! Что ты такой непослушный! Посиди спокойно! Ну куда ты опять?!
Не обращая внимания на её непрерывные причитания, мальчишка продолжал шататься по залу, пока в конце концов не опрокинул стеллаж с рекламками. – Ёсикадзу!!!
Вскочив, мамаша схватила за ножку латунную пепельницу и, описывая ею круги над головой, треснула своё чадо по черепу.
Неприятный тупой звук, как от удара колотушкой по деревянному столбу, отозвался у меня в животе. Мальчишка сжался и повалился на пол, глаза его закатились. Мамаша как одержимая продолжала колотить его пепельницей по голове. Он растянулся на животе, но лицо было повёрнуто в мою сторону. Из носа полезла что‑то белое. Широко открытый рот тоже был заполнен белой массой. Мамаша вышибла из собственного сына мозги. Его пальцы конвульсивно дрогнули и вяло вытянулись. Женщина с отсутствующим выражением на лице, нетвёрдой походкой вышла из банка, оставив на полу тело мальчика. А под высоким потолком зала ещё раздавались отзвуки только что разыгравшейся сцены.
Два или три человека, и я в том числе, медленно поднялись со своих мест. Оглядев окружающих, средних лет мужчина в деловом костюме подошёл к охраннику и что‑то шепнул ему. Охранник с серьёзным видом кивнул и, подойдя к телу, заглянул в лицо мальчика. Потом подошёл к телефону, снял трубку и спокойно стал крутить диск.
Наконец появилась полиция. Опросив несколько человек, они обратились ко мне:
– Вы всё видели? С самого начала?
– Да, – ответил я.
– Вы уверены, что это мать ребёнка? Женщина, которая его убила?
– Да, думаю, так.
– А почему она это сделала, как вы считаете?
Ответа у меня не было. Откуда я мог знать? Зато я тут же представил заголовок в вечерней газете:
Полоумная мать забила насмерть
своего ребёнка на глазах у посетителей банка
Однако пока она не схватилась за пепельницу, не было никаких признаков, что она полоумная. И хотя в банке было полно народа, я бы не сказал, что всё случилось «на глазах». Уверен: кто прочитает заметку об этом происшествии, ни за что не воспримет увиденную мной сюрреалистическую сцену, как я, – с той же чёткостью и ясностью.
Все, кто был в банке, вообще‑то довольно равнодушно отнеслись к случившемуся. И я подумал: неужели все происшествия, о которых мы читаем в газетах, описываются так же – с проходным беспокойством, близким к безразличию? Конечно, так поддерживается порядок. С этим не поспоришь. Ну а как быть, если в самом деле происходит нечто ужасное? Или случай в банке был лишь прологом к чему‑то?
«Почему ты просто сидел и смотрел? – спрашивал я себя и тут же возражал: – Нет, равнодушие здесь ни при чём». Просто у меня ноги подкосились. Я не такой, как другие. Совершенно не такой.
Через некоторое время подобные несуразные происшествия участились. Это можно было уяснить из газет, которые, как водится, удовлетворялись равнодушной озабоченностью и самодовольным витийством.
Медсестра‑истеричка подожгла больницу –
шестьдесят девять пациентов психиатрического
отделения сгорели заживо
Психически неуравновешенный служащий
нападает на улице на прохожих средь бела дня
Большинство людей, совершивших эти безосновательные убийства, преподносились как «истерики» или «психически неуравновешенные». Когда эти определения не подходили случаю, причиной называли «потерю самообладания» или «вспыльчивый характер», то есть такие психические состояния, которые в какой‑то мере можно приписать кому угодно. Но достаточно пошире открыть глаза, чтобы понять: для этих эпизодов такие примитивные объяснения не подходят.
Тем временем наше показное семейное счастье катило по накатанной колее. Мне подняли зарплату до 320 тысяч в месяц, что только подкрепило это притворное благополучие.
В июне я получил ещё один, третий, выходной на неделе. В других фирмах тоже переходили на четырехдневку, а в некоторых оставалось даже всего три рабочих дня.
На выходные, в первую неделю июля, я решил на машине махнуть с семейством на море. Не очень‑то мне этого хотелось – купальный сезон только начался, и на дорогах ожидалась порядочная толкотня. Однако мне уже порядком опротивело три дня в неделю слоняться по квартире, поэтому я смирился с ожидавшим нас адом и всё‑таки решился. Домочадцы, конечно, были на седьмом небе.
Из города мы выбрались без особых проблем. Но на шоссе, ведущем к побережью, был затор. В машины набивались целыми семьями. Проехав немного, останавливались. Приходилось ждать несколько минут, а то и целый час, пока опять тронемся. Сдвинувшись наконец с места, через пару сотен метров застревали снова. Поворачивать назад было поздно – машин столько, что ни свернуть, ни перестроиться. Параллельно шоссе шла железная дорога. Проходившие поезда тоже были забиты под завязку. Пассажиры забирались даже на крыши вагонов, висели в дверях, окнах, на сцепках между вагонами.
Мы выехали из дома рано утром, но не проехали и полпути, как стало смеркаться.
– Сигэнобу! Где ты? Иди кушать!
Сын бегал с другими детьми между стоявшими в пробке машинами – играл в салочки. Жена привела его к нашей машине, где мы устроились перекусить.
Отправляясь в дорогу, мы предусмотрительно захватили с собой одеяла. Все уснули. Но я не спал. Ночью тоже надо было вести машину. Поняв, что поток снова остановился, я ловил момент, чтобы покемарить, опустив голову на руль. Когда движение возобновлялось, меня будил гудком водитель ехавшей сзади машины. При таком непроходимом заторе можно было хотя бы не бояться серьёзной аварии. Все засыпали за рулём, но максимум, что грозило при такой черепашьей езде, – это лёгкий удар сзади.
На следующий день после обеда мы вползли в маленький городок, расположенный в двух километрах от побережья. Машину пришлось бросить на главной улице – ехать дальше было невозможно. Все улицы, включая узкие проулки на задворках, были забиты оставленными автомобилями. Городок был полностью парализован – потому только, что море близко.
В машине мы переоделись для пляжа и зашагали по мостовой, присоединившись к великому множеству таких же семейств. Почти все облачились в купальные костюмы или плавки. Нам ничего не оставалось, как влиться в поток и тащиться вместе со всеми. На небе ни облачка, солнечный диск сиял в обрамлении яркой пурпурной короны. Я сразу весь взмок. Передо мной шёл какой‑то дядька. На его спине тоже блестели капли пота. Такие же капли скатывались с кончика моего носа. Бетонная мостовая была мокрой и скользкой от человеческого пота.
Как только вышли из городка на просёлок, нас тут же окутали тучи пыли. Скоро тела людей стали чёрными. Лица покрылись коркой из пота и пыли. Жена и мамаша ничем не отличались от других. У Сигэнобу и других детей, которые тёрли глаза руками, мордочки сделались как у енотов.
Откуда у людей берётся такое поразительное терпение? Ради чего? Только чтобы выбраться на отдых? Я задавал себе эти вопросы, копаясь в себе, пытался представить внутреннее состояние окружавших меня людей, но так и не смог понять причины. «Может, станет ясно, когда доберёмся до побережья», – думал я.