– Как хорошо! – воскликнула она. – Можно я возьму их себе, Кэти?
Конечно, я разрешила ей. Горшок был с благоговением поставлен у одного из выходящих на восток окон, чтобы солнце светило на него каждое утро. Смотреть из этого окна было не на что, кроме холмов и далеких гор с заросшими лесом склонами, затянутых голубоватым туманом. Цветы оставались с нами на ночь, чтобы близнецы могли видеть что‑то живое, просыпаясь утром.
Когда я думаю о молодости, мне представляются эти затянутые дымкой склоны гор, холмы и выстроившиеся на склонах деревья. В такие минуты, мне кажется, что мои ноздри снова вдыхают сухой и пыльный воздух, которым мы дышали каждый день. Я снова вижу перед собой мрачные тени по углам чердака, и вспоминаю точно такие же мрачные мысли, от которых невозможно было избавиться. Они все время вертелись вокруг проклятых вопросов: «Зачем?», «Когда?», «Сколько еще осталось?».
Любовь… я слишком верила в нее.
Правда… я все еще верила, что слышу ее из любимых уст, которым так доверяла.
Вера… она была тесно связана с двумя первыми. Трудно было сказать, где начиналось одно и кончалось другое, и откуда я знала, что любовь – самое слепое из всех чувств.
Прошло больше двух месяцев, а дедушка все еще был жив.
Мы стояли, сидели, лежали на подоконниках мансардных окон нашего чердака. Мы печально наблюдали, как темно зеленые вершины деревьев в одну ночь меняют свою окраску на яркие пурпурные, золотые, оранжевые и коричневые цвета осени. Изменения в природе задевали какие‑то непонятные струны в моей душе. Я думала, это происходило со всеми нами, даже близнецы не оставались равнодушными, глядя, как уходит лето. Нам оставалось только смотреть.
|
|
Мои мысли сделали безумную попытку вырваться на волю в поисках ветра, который мог бы растрепать мои волосы и обжечь мою кожу колючим морозным воздухом, чтобы я снова почувствовала, что я есть на свете. Как я завидовала всем детям, там, на свободе, которые бегали по увядающей траве и разбрасывали ногами сухие хрустящие листья – как я когда‑то, в общем‑то, не так давно!
Почему я не понимала раньше, что когда я вот так бесцельно, свободно бежала по. земле, я переживала минуты счастья? Почему я все время думала, что счастье где‑то впереди, в будущем, когда я вырасту и смогу сама принимать решения, идти своим путем, быть сама собой? Почему я считала, что быть ребенком недостаточно? Почему, почему я была так уверена, что только взрослые бывают счастливыми.
– Ты сегодня какая‑то грустная, – сказал Крис, и тут я заметила, что они столпились вокруг меня: Крис рядом, Кэрри с одной стороны и Кори с другой стороны от Криса. В последнее время Кэрри стала моей маленькой тенью, постоянно следующей за мной, куда бы я ни шла, копирующей мои движения и даже пытающейся думать и чувствовать, как я. Точно также у Криса была своя тень – Кори. Мы настолько сблизились за эти дни, что еще немного – и стали бы четверкой сиамских близнецов.
– Ты не собираешься отвечать мне? Почему ты такая грустная? Деревья сегодня очень красивые, правда? Летом я думаю, что люблю это время года больше всего, но осенью я предпочитаю осень, зимой – зиму, а когда приходит весна, она тоже становится моей любимицей.
Да, это был мой Кристофер Долл. Ему всегда было достаточно того, что есть здесь и сейчас, и он был удовлетворен этим «здесь и сейчас», каковы бы ни были обстоятельства.
|
|
– Знаешь, я думала о старой мисс Бертрам и ее скучной лекции о Бостонском чаепитии. Из‑за нее история казалась мне скучной, а люди, о которых она рассказывала – ненастоящими. Но все равно, сейчас я была бы не против попасть на один из ее скучных уроков.
– Ага, – согласился он, – я знаю, что ты имеешь в виду. Я тоже думал, что школа – сплошное занудство, а история – скучный предмет, особенно американская история, если исключить индейцев и освоение дикого Запада. Но по крайней мере в школе мы занимались тем же, что и остальные ребята нашего возраста. Сейчас мы только напрасно теряем время, ничего не делая. Нам нужно готовиться к выходу отсюда. Поэтому мы должны четко определить себе цели и постоянно стремиться к ним, а иначе у» нас ничего не выйдет. Я постараюсь внушить себе, что если я не стану доктором, то не смогу быть никем другим, и никакие деньги мне не помогут.
Он произнес все это так уверенно! Я, честно говоря, хотя и мечтала стать прима‑балериной, вполне удовлетворилась бы чем‑нибудь другим. Крис нахмурился, как будто прочел мои мысли. Он обратил на меня взгляд своих небесно‑голубых глаз и начал критиковать меня за то, что я ни разу не занималась балетными упражнениями за время нашего существования на чердаке.
– Завтра я собираюсь укрепить на стене поручень в той части чердака, которую мы уже закончили, и ты, Кэти, будешь заниматься по пять‑шесть часов в день, как в настоящем балетном классе.
– Ни за что! Никто не имеет права мне указывать! И потом нельзя отрабатывать балетные приемы, если у тебя нет соответствующего костюма.
|
|
– Какая глупость!
– Да, глупость! Потому что я сама глупая! Все мозги достались тебе, Кристофер! – И я в слезах побежала прочь с чердака, не обращая внимания на его бумажную флору и фауну. Вниз, вниз, вниз по крутым ступенькам, быстрее, быстрее, пусть судьба сделает так, что я упаду. Сломаю ногу, шею, умру и буду лежать в гробу. Пусть всем будет меня жалко, пусть они плачут и жалеют погибшую во мне балерину.
Бросившись на кровать, я зарыдала в подушку. Вокруг не было ничего настоящего – одни мечты, сны и надежды. Я никогда, никогда не выйду отсюда, стану старой и безобразной, никогда уже не увижу людей внешнего мира. Этот старик внизу, может быть, доживет до ста десяти лет! Все эти врачи будут вечно поддерживать в нем жизнь, а я даже не смогу отпраздновать Хэллоуин, не будет ни шуток с переодеваниями, ни конфет, ни вечеринок. Мне было так жаль себя, что я поклялась: кто‑то должен будет заплатить, обязательно должен будет заплатить за все это!
В своих грязно‑белых кроссовках они подошли ко мне, двое братьев и младшая сестра, и каждый хотел утешить меня чем‑нибудь: Кэрри принесла красные мелки, а Кори книжку «Кролик Питер». Крис, однако, просто сидел и смотрел на меня. Никогда я еще не чувствовала себя такой маленькой и жалкой.
Однажды поздно вечером мама принесла с собой большую коробку и попросила меня открыть ее. Там, среди белого упаковочного материала, лежали балетные костюмы: ярко‑розовый и лазурно‑голубой, каждый из подходящих друг другу по цвету трико, тапочек и тюлевой пачки. Внутри лежала маленькая карточка с надписью «от Кристофера». Кроме того в коробке были пластинки с балетной музыкой. Я обхватила мать руками и заплакала от счастья, а потом обняла своего брата. Слезы, блестевшие у меня в глазах, не были слезами отчаяния и безысходности. Теперь у меня в жизни снова появились цель и смысл.
– Я очень хотела купить тебе белый костюм, – сказала мама, все еще обнимая меня. – Он был необыкновенно красивый, но великоват по размеру, к нему еще прилагается шапочка с белыми перьями – для «Лебединого озера». Я заказала для тебя такой костюм. Думаю, трех должно хватить, чтобы вселить в тебя вдохновение.
О, да, несомненно! Когда Крис надежно прибил поручень к стене чердака, я занималась часами без остановки, в сопровождении музыки. За поручнем не было большого зеркала, как в тех балетных классах, что я посещала ранее, но я все время представляла его, а потом мои мысли уносились вдаль, и мне казалось, что я – Анна Павлова и танцую перед завороженной десятитысячной аудиторией, а потом зрители несколько раз аплодисментами вызывают меня на сцену, и я все время ухожу с охапками букетов из красных роз. Через некоторое время у меня появились все балеты Чайковского и новый проигрыватель, который при помощи нескольких удлинителей, тянущихся через лестницу, я подключала к розетке в нашей комнате.
Танцуя под аккомпанемент прекрасной музыки, я переставала быть сама собой, моментально забывая, что жизнь проходит, а у нас все остается без изменений. Какое все это имело значение? Лучше было делать пируэты и представлять, что сильные руки партнера поддерживают меня в самых сложных позициях. Я падала, поднималась и снова танцевала, пока я не теряла дыхание и не начинала чувствовать ноющую боль во всем теле, а трико и волосы не были мокрыми от пота. Тогда я ложилась на пол, чтобы отдышаться, а затем поднималась и начинала отрабатывать плие. Иногда я пробовала танцевать партию принцессы Авроры из «Спящей красавицы», а иногда партию принца, высоко подпрыгивая и ударяя ногами одна о другую.
Как‑то раз, изображая предсмертные конвульсии умирающего лебедя, я подняла взгляд и увидела стоящего в тени Криса. Он смотрел на меня со странным выражением на лице. Скоро у него должен был быть день рождения.
Пятнадцатый. Как случилось, что он скорее напоминал мужчину, чем мальчика? Был ли это только странный взгляд, или что‑то еще подсказывало мне, что он уже на пороге взрослости.
На одних пуантах я проделала несколько маленьких, едва заметных шажков, которые должны создавать впечатление, что танцор скользит по суше, и поэтому поэтично названы «ниткой жемчуга». Таким образом я приблизилась к Крису и протянула к нему руки.
– Пойдем, ты будешь моим danseur. Может быть, мне удастся чему‑нибудь тебя научить.
Он смущенно улыбнулся, будучи явно тронут моим предложением, но покачав головой, отказался.
– Нет, балет не для меня. Но я хотел бы научиться танцевать вальс под музыку Штрауса.
Я рассмеялась. У нас была единственная пластинка с вальсами, и все они были написаны Штраусом, причем пластинка была очень старая. Я сняла с проигрывателя «Лебединое озеро» и поставила «Голубой Дунай».
Крис оказался очень неловким. Он неуверенно держал меня руками, как будто стесняясь. Он наступил на мои розовые балетные тапочки. Но я была тронута тем, как он старался делать простые шаги, и не могла объяснить ему, что все его таланты кроются в голове и тонких нервных руках художника. По крайней мере на ноги они точно не распространялись. Все‑таки было что‑то трогательное и нежное в этом вальсе, простом и романтическом, так не похожем на атлетические балетные вальсы, от которых задыхаешься и обливаешься потом.
Когда на пороге, наконец, появилась мама с бесподобным белым костюмом для «Лебединого озера» с отделанным белыми перьями лифом, плотно прилегающей к голове шапочкой, туфлями и трико, через которое, казалось, просвечивала кожа, я испустила радостный вопль.
О, Боже, наверное, в тот момент я подумала, что любовь, счастье и надежда снизошли на наш чердак, воплощенные в образе огромной, покрытой' сатином и перевязанной фиолетовой лентой коробки, принесенные человеком, которому я была действительно не безразлична, но по подсказке другого такого же человека.
Танцуй, балерина, танцуй. И делай свой пируэт. С сердцем своим в унисон. Партию нужно закончить, Об этом не забывай, Дойди до конца, танцор.
Ты сказала ему, что любовь обождет, И слава тебе важней, Но любовь ушла, не угнаться за ней Ничто ее не вернет…
Через некоторое время Крис мог танцевать вальс и фокстрот. Учиться чарльстону он отказался:
– Не путай меня с собой, я не собираюсь учиться всем танцам, потому что в мои планы не входит появляться на сцене перед публикой, все что мне нужно, это уметь танцевать с девушкой на танцплощадке и не выглядеть при этом ослом.
Я танцевала с рождения. Не было ни одного танца, которому бы я не могла или не хотела быстро научиться.
– Крис, пойми, ты не можешь всю жизнь танцевать вальс или фокстрот. Каждый год приносит изменения. Танцы меняются, как мода на одежду. Ты должен не отставать от времени, быть в курсе. Давай потанцуем джаз, чтобы ты размял свои скрипучие суставы, которые у тебя скоро перестанут сгибаться, потому что ты постоянно сидишь и читаешь.
Я прекратила вальсировать, подбежала к проигрывателю и поставила новую пластинку «Собачья жизнь».
Подняв руки, я принялась вращать бедрами.
– Танцуй рок‑н‑ролл, Крис, ты должен этому научиться. Вслушайся в ритм, расслабься, покачивай бедрами, как Элвис. Давай, давай! Держи глаза полузакрытыми, и ты будешь выглядеть ленивым и сексапильным, и не забудь надуть губы, а то ни одна девушка тебя не полюбит.
– Ну и пускай не любит.
Он произнес это безо всякого выражения, с загробной серьезностью. Никто не мог заставить моего брата делать нечто, противоречащее его собственному представлению о себе, и, честно говоря, я любила его именно таким: сильным, решительным, стремящимся быть самим собой, даже если это давно вышло из моды. Мой сэр Кристофер, рыцарь благородства.
У себя на чердаке мы управляли природой, как боги, и меняли времена года по собственному желанию. Убрав цветы, мы повесили на их место осенние листья, коричневые, алые и золотые. Если мы проживем здесь до снегопада, мы собирались заменить снежинки бумажными поделками собственного изготовления, заблаговременно вырезанными нами на всякий случай. Из белой, серой и черной бумаги мы сделали стаи диких гусей и уток и выстроили их клином, направленным на юг. Делать птиц было легко: продолговатый овал вместо туловища, шар вместо головы. Они напоминали мне слезинки. С крыльями.
Когда Крис не сидел, уткнувшись носом в книгу, он писал акварельные пейзажи с покрытыми снегом холмами и замерзшими озерами, на которых маячили фигурки людей, катающихся на коньках. Иногда на картинах появлялись занесенные снегом домики, красные и желтые, с клубящимися из труб дымками, а на заднем плане поднимался едва угадывающийся в туманной дымке шпиль церкви. Закончив один из таких пейзажей, он нарисовал поверх него оконную раму, и, повесив картину на стену, мы получили отличный вид.
Когда‑то Крис был задиристым, вечно недовольным старшим братом. Но мы, кажется, изменились, пытаясь переделать маленький чердачный мир вокруг нас. Мы часами лежали на старом, грязном матрасе с неприятным запахом и говорили, не умолкая, строя планы на будущее, когда мы будем свободны и богаты, как царь Мидас. Мы собирались путешествовать по всему миру. Крис сказал, что он встретится и полюбит самую красивую, сексуальную женщину, которая одновременно будет талантливой, проницательной, обаятельной, остроумной и необыкновенно приятной в общении, она будет образцовой домашней хозяйкой, самой верной и преданной из жен, лучшей матерью, о которой только можно мечтать, и она никогда не будет ворчать, жаловаться, плакать, ставить его слова под сомнение или впадать в черную меланхолию, если он совершит непростительные ошибки, играя на бирже, и потеряет все их общее состояние.
Она поймет, что он старался как мог для блага семьи, и он вскоре снова заработает массу денег, благодаря своему уму и способностям.
Выслушав все это, я невольно загрустила. Наверное, меня никогда не полюбит такой мужчина, как Крис. Сам того не желая, мой старший брат стал своеобразным стандартом, образцом, с которым я впредь буду сравнивать всех своих кавалеров.
– Крис, эта умная, обаятельная, остроумная, роскошная женщина… может у нее быть хоть один маленький недостаток?
– Зачем? – недоуменно спросил он.
– Возьмем, к примеру, нашу маму. У нее, наверное, есть все эти достоинства, кроме, пожалуй… необыкновенно мощного интеллекта.
– Мама совсем не глупа! – решительно встал Крис на ее защиту. – Просто она выросла в такой среде! Ребенком ее унижали, и она чувствовала себя неполноценной, потому что была девочкой.
Что касается меня, я не определила пока, какой мужчина подойдет мне после того, как я решу пожить размеренной жизнью, пробыв несколько лет прима‑балериной, если этот мужчина не будет дотягивать до Криса или отца. Я хотела, чтобы он был красивым, это я знала точно, потому что хотела иметь красивых детей. И я хотела, чтобы он был умным, иначе я не смогу уважать его. Прежде чем я приму из его рук обручальное кольцо с бриллиантом, я сыграю с ним в пару‑тройку настольных игр, и если я буду все время выигрывать, я в конце концов, покачав головой, посоветую ему отнести кольцо обратно в ювелирный магазин.
Пока мы строили свои планы, оказалось, что филодендроны в горшках зачахли, а плющ пожелтел. Мы бросились к цветам, начали с любовью гладить листья, ухаживать за ними, умоляя не болеть, выпрямиться и вытянуть к солнцу свои шейки. В конце концов они получали прекрасный, бодрящий солнечный свет – по утрам, на восходе.
Прошло еще несколько недель, и Кори и Кэрри перестали проситься наружу. Кэрри больше не принималась стучать своими кулачками по дубовой двери, а Кори больше не пытался выбить ее пинком, забывая о том, что мог серьезно повредить пальцы на ноге, обутой в легкие спортивные тапочки.
Теперь они покорно принимали то, о чем когда‑то и слышать не хотели. На наш искусственный «сад» они смотрели как на настоящий, и это была единственная доступная им природа. И в конце концов, как ни жалко было нам наблюдать это, они стали понемногу забывать о существовании другого мира кроме того, в котором мы были заперты.
Крис и я перенесли поближе к восточным окнам несколько старых матрасов, чтобы открытые лучам, которые иначе не проникали через грязные оконные стекла, мы могли принимать воздушно‑солнечные ванны. Детям, чтобы расти, нужен солнечный свет, как и всему остальному. Достаточно было посмотреть на наши чахнувшие растения, чтобы убедиться, как влияет на живые существа чердачный воздух.
Ни мало не смущаясь, мы сняли с себя всю одежду и купались в солнечных лучах, пока солнце какое‑то время светило прямо в окна. Мы видели, что наши тела отличаются, но не задумывались об этом и откровенно рассказали маме о том, что мы делали, чтобы не умереть, как цветы, от недостатка солнца. Она перевела взгляд с Криса на меня и слабо улыбнулась.
– Ничего страшного, но смотрите, чтобы бабушка не узнала. Вы прекрасно знаете, что она этого не одобрит.
Я знаю, что она смотрела тогда на нас с Крисом, чтобы установить нашу невинность или уловить признаки пробуждающейся сексуальности. То, что она увидела, наверное, давало ей уверенность в том, что мы еще только дети, но это было только поверхностное впечатление.
Близнецы любили раздеваться до нога и возиться, как младенцы. Они смеялись, произнося слова вроде «попа» и «пися» и любили рассматривать место, из которого появляется «кака». Что касается другого органа, то они были удивлены, что эта часть тела у них так отличается.
– Почему, Крис? – спросила Кэрри, показывая на то, что было у нее, а потом на Кори.
Я углубилась в чтение «Вутерингских высот», пытаясь не обращать внимания на этот несерьезный разговор.
Но Крис пытался дать откровенный и честный ответ:
– У мужских особей половые органы находятся наружи, а у женских – убраны внутрь.
– Аккуратно убраны внутрь, – сказала я.
– Да, Кэти, я знаю, что тебе нравится твое «аккуратное» тело, так же как и мне мое «неаккуратное», поэтому давай удовлетворимся тем, что имеем. Нашим родителям нравилась наша нагота, так же как им нравились наши глаза и волосы. И, кстати говоря, у мужских особей птиц половые органы находятся внутри, также как и у женских.
Заинтересованная я спросила:
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю.
– Ты что, прочитал об этом в книге?
– А где же еще? Думаешь, я ловил птиц и исследовал их?
– Я не давала тебе такие книги.
– Я читаю, чтобы получить знания, а не для развлечения.
– Ты, наверное, будешь очень скучным, когда вырастешь, предупреждаю тебя. И потом, если у мужских птиц половые органы внутри, не делает ли это из них женских особей?
– Нет!
– Но, Крис, я не понимаю, почему они отличаются от нас?
– У них должно быть обтекаемое тело.
Это была очередная загадка, ответ на которую был только у него. Я просто была уверена, что у этого эрудита на все есть ответ.
– Хорошо, но почему тогда они считаются мужского пола? Оставим в покое их обтекаемость.
Он замялся, и его лицо так залилось краской, что побагровело. Я видела, что он подбирает наиболее деликатные слова.
– Птицы мужского пола могут быть возбуждены, и тогда то, что находится у них внутри, выходит наружу.
– А как они бывают… возбуждены?
– Замолчи и читай свою книгу и дай мне почитать мою.
Некоторые дни были слишком холодными для солнечных ванн. Иногда становилось так зябко, что даже в нашей самой теплой одежде мы замерзали, и нам приходилось бегать. Скоро на восходе солнца стало совсем холодно, и мы печально думали о том, как здорово было бы иметь окна на южной стороне. Но южные окна были закрыты ставнями/
– Это неважно, – сказала мама. – Все равно утреннее солнце – самое полезное.
Ее слова не обрадовали нас, потому что наши цветы умирали один за другим в этом самом полезном солнечном свете.
С начала ноября на чердаке наступили арктические холода. Наши зубы стучали, у нас начался насморк, и мы постоянно жаловались маме, говоря, что нам нужна печь с трубой, поскольку два камина в классной комнате были отсоединены от дымохода. Мама говорила, что попытается принести электрический или газовый обогреватель. Не она боялась, что если подключать электрический к розетке через такое количество удлинителей, может начаться пожар, а для газового тоже нужна труба.
Она принесла нам длинное теплое белье, толстые лыжные куртки с капюшонами и яркие лыжные штаны с шерстяным начесом. Теперь мы одевали все это на себя перед тем как идти на чердак, где мы могли свободно резвиться без зоркого ока нашей бабушки.
В нашей забитой вещами комнате было почти невозможно ходить, не спотыкаясь обо что‑нибудь с острыми краями. Мы все были покрыты царапинами и ушибами.
Не чердаке мы сходили с ума, бегая наперегонки, играя в прятки и устраивая небольшие, но очень темпераментные инсценировки. Иногда мы дрались, спорили, кричали, затем снова возвращались к нашим подвижным играм. Особенно полюбили мы прятки. Мы с Крисом пугали друг друга как могли, но для близнецов, и без того напуганных темными углами чердака, все несколько смягчалось. Кэрри как‑то раз с полной уверенностью сказала мне, что она видела монстров, которые прятались за большим скоплением мебели.
Однажды мы были в чердачном Заполярье и искали Кори.
– Я пойду вниз, – сказала Кэрри, недовольно надувая губки.
Мы знали, что ее упрямство переломить невозможно, и убеждения в данном случае не имеют никакого смысла. Итак, она удалилась в своем ярко‑красном лыжном костюме, а мы с Крисом продолжали охотиться за Кори. Обычно найти его было очень легко. Он всегда выбирал последнюю «пряталку» Кристофера. Поэтому мы были уверены, что, открыв дверь одного из массивных шкафов, увидим его сжавшимся в комок на полу и хихикающим над нами. Мы нарочно старались не подходить к этому шкафу особенно долго. В конце концов, однако, подошло время «найти» его. Но, как ни странно, заглянув в шкаф, мы обнаружили, что его там нет.
– Черт побери! – воскликнул Крис. – Он становится инновативным и оригинальным.
Вот что происходит с людьми, когда они много читают. Они начинают говорить длинными словами. Я вытерла рукой нос и снова огляделась. Если Кори действительно стал «инновативным», он мог найти миллион прекрасных мест, чтобы спрятаться на этом огромном чердаке. Может быть, нам придется искать его часами. Мне было холодно, я устала и все больше раздражалась, и эта игра, каждый день начинавшаяся по инициативе Криса, который хотел, чтобы мы больше двигались, мне до смерти надоела.
– Кори! – закричала я. – Вылезай, где ты там прячешься! Время обедать! – Теперь он должен был появиться. Наши трапезы были уютными и домашними, собирая нас вместе. Они делили день на определенные части.
Но Кори не отвечал. Я зло взглянула на Криса.
– Сэндвичи с арахисовым маслом и виноградным желе! – добавила я.
Любимое блюдо Кори, при упоминании которого он должен был стремглав выбежать откуда бы то ни было. Но в ответ мы не услышали ни слова, ни звука, ничего.
Неожиданно я испугалась. Я не могла поверить, что Кори преодолел свой страх перед необъятным мрачным чердаком и, в конце концов, серьезно взялся за игру в прятки. Неужели он решил играть по‑настоящему, как мы с Крисом? О, Боже!
– Крис! – закричала я. – Мы должны немедленно найти его.
Ему передалась моя паника, и он начал бегать взад и вперед, выкрикивая имя Кори и приказывая ему выйти и прекратить прятаться. Мы вместе бегали по чердаку, постоянно повторяя наши призывы. Прятки уже давно должны были закончиться, наступило время обедать. Ответа не было, и я чувствовала, что почти превратилась в сосульку, несмотря на всю теплую одежду.
– О, Господи! – пробормотал, подбежав, Крис. – Подумай, а вдруг он спрятался в одном из этих сундуков, и крышка случайно захлопнулась?
Тогда он просто задохнется. Он может умереть!
Как ненормальные, мы бросились искать, открывая по очереди крышки всех сундуков. Мы вытряхивали наружу панталоны, рубашки, камзолы, нижние юбки, корсеты, костюмы в неописуемом ужасе и спешке. И все время я молила Бога не дать Кори умереть.
– Кэти, я нашел его! – крикнул наконец Крис.
Развернувшись, я увидела, как он поднимает из сундука, крышка которого, видимо, действительно захлопнулась, обессиленного Кори. Пошатываясь от пережитого шока и внезапного облегчения, я подошла и поцеловала Кори в его побледневшее личико. Его большие глаза смотрели в никуда. Он был почти без сознания.
– Мама, – прошептал он. – Хочу к маме.
Но мама была в милях отсюда и училась печатанию и стенографии. Рядом была только безжалостная бабушка, да и ту мы не могли позвать, как бы велика ни была опасность.
– Быстрее беги, наполни ванну горячей водой, – сказал Крис. – Но не слишком горячей, чтобы он не обжегся.
И в следующую секунду он уже подхватил Кори и побежал с ним по лестнице.
Я была в комнате первой и бросилась в ванную. Оглянувшись, я увидела, как Крис положил Кори на кровать. Потом он склонился над ним, зажал ему ноздри и прижался ртом к посиневшим губам Кори. Мое сердце тревожно забилось. Неужели он умер? Не может быть, чтобы он не дышал!
Кэрри достаточно было бросить один взгляд на происходящее, чтобы понять, что ее близнец посинел и не движется, и она разразилась криком.
В ванной я открыла оба крана до отказа и две мощных, как из брандсбойта, струи ударили в ванну. Неужели Кори умрет?! В своих страшных снах я все время видела смерть, и эти сны иногда сбывались! Как всегда, когда я думала, что Бог повернулся к нам спиной, я всеми силами уцепилась за свою веру и начала молиться, требуя, настаивая, чтобы Бог не допустил смерти Кори:
– Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пожалуйста!
Может быть, мои отчаянные молитвы сыграли не меньшую роль, чтобы вернуть Кори к жизни, чем искусственное дыхание, которое старательно делал ему Крис.
– Он дышит, – сказал Крис, бледный и дрожащий, неся Кори в ванну. – Теперь осталось только согреть его.
В несколько секунд мальчик был раздет и лежал в горячей ванне.
– Мама, – снова прошептал он. – Где мама? Снова и снова он продолжал повторять это, и я готова была биться головой о стену, так дьявольски несправедливо все это было! Рядом с ним должна была быть его мать, а не девчонка, не знающая, что делать. Я захотела убежать из этого дома, даже если бы мне пришлось просить милостыню на улицах!
Но я спокойно, сдерживая свои чувства и заслужив одобрительную улыбку Криса, сказала:
– Представь себе, что я – твоя мама. Я сделаю для тебя все, что сделала бы она, будь она здесь. Я подержу тебя на коленях, буду укачивать тебя перед сном и спою тебе колыбельную, как только ты поешь и выпьешь немного молока.
Пока я говорила это, мы с Крисом встали на колени и принялись массировать его ножки и ручки. Когда кожа Кори наконец приобрела нормальную окраску, мы насухо вытерли его, одели в самую теплую пижаму, а потом я села с ним в старое кресло‑качалку, которое Крис принес с чердака, и покрыла поцелуями его изнуренное лицо, нашептывая на ухо всякие смешные глупости, от чего он засмеялся.
Если он мог смеяться, то мог и есть, и поэтому я осторожно покормила его кусочками сэндвича и дала несколько глотков едва теплого супа и молока. Пока я делала это, я чувствовала, что взрослею. За десять минут я прожила десять лет. Посмотрев на Криса, который присел, чтобы съесть свой обед, я увидела, что он тоже изменился. Теперь мы оба знали, что на чердаке нас подстерегают настоящие опасности, не считая медленного увядания от недостатка воздуха и солнечного света. Мы столкнулись с угрозой гораздо большей, чем мыши и пауки, которых мы так старательно уничтожали и которые так настойчиво не желали прощаться с жизнью.
Кристофер поднялся и один, с мрачным видом, направился на чердак. Я продолжала качать на коленях Кэрри и Кори, напевая колыбельную. Неожиданно с чердака донеслись страшные удары и грохот такой силы, что его с легкостью могли услышать слуги.
– Кэти, – тихо прошептал Кори, когда Кэрри, засыпая, начала клевать носом, – мне не нравится, что у нас больше нет мамы.
– У тебя есть мама. Это я.
– А ты такая же хорошая, как настоящая мама?
– Думаю, что да. Я очень люблю тебя, Кори, и поэтому я совсем как настоящая.
Кори внимательно поглядел на меня своими большими голубыми глазами, сомневаясь в моей искренности и боясь, что я просто хочу отвязаться от него. Потом его ручки обхватили мою шею, и он положил голову мне на плечо.
– Я так хочу спать, мама! Но не прекращай петь. Я все еще укачивала их, когда Крис вернулся и удовлетворенно посмотрел на меня.