– Заткнись, мальчишка, – огрызнулась она. – Я спрашивала не тебя, а твою сестру.
И она приказала мне прочитать выученную цитату. Мы часто подшучивали над ней, потому что, если как следует поискать, в Библии можно найти цитаты на все случаи жизни. В тот раз я ответила:
– «Для чего вы заплатили злом за добро?» Бытие, глава 44, стих 4.
Она оскалилась, развернулась и вышла. Через несколько дней она бросила Крису, не глядя в его сторону:
– Прочитай мне цитату из книги Иова. И не пытайся делать вид, что ты читаешь Библию, когда я прекрасно знаю, что это не так.
Крис был во всеоружии.
– Иов, 28:12 – «Но где премудрость обретается, и где место разума?» Иов, 28:28 – «И сказал человеку: „вот страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла – разум“. Иов, 31:35 – „Вот мое желание, чтобы Вседержитель ответил мне, и чтобы защитник мой оставил запись“. Иов, 32:9 – „Не многолетние только мудрые и не старики разумеют правду“.
И он продолжал бы до бесконечности, но бабушка залилась краской от бессильной ярости. Больше она никогда не просила его повторить цитаты, а потом перестала экзаменовать и меня, потому что я тоже старалась находить что‑нибудь двусмысленное.
Мама появлялась каждый вечер около шести, всегда второпях и задыхаясь. Она приходила с грудой подарков, новыми играми и книгами. Потом она опрометью неслась принимать ванну и переодеваться в свои апартаменты для какого‑нибудь званого обеда с обязательными слугами, подающими на стол, и, судя по тому, что она успевала впопыхах рассказать, с ними часто обедали гости.
– Очень многие вопросы решаются за обедом или ленчем, – поведала она.
Лучше всего было, когда ей удавалось унести со стола изысканные канапе и прочие деликатесы. Но конфет никогда не было, чтобы мы не портили зубы.
|
|
Только по субботам и воскресеньям ей удавалось побыть с нами подольше и пообедать за нашим низким столиком. Однажды она похлопала себя по животу:
– Смотрите, как я растолстела. Ведь мне приходиться есть с моим отцом, потом говорить, что я хочу вздремнуть и снова садиться за стол с вами.
В такие минуты мы были особенно счастливы, потому что они напоминали доброе старое время, когда папа был еще жив.
В одно из воскресений мама вошла в комнату, пахнущая свежестью, с квартой ванильного мороженого и шоколадным тортом из пекарни неподалеку. Мороженое почти растаяло, и скорее напоминало суп, но мы все равно съели его. Мы упрашивали маму остаться ночевать с нами и спать на кровати между мной и Кэрри, чтобы, проснувшись утром, все еще видеть ее. Но она оглядела заваленную игрушками спальню и покачала головой.
– Простите меня, но я не могу. Действительно не могу. Горничные удивятся, что я не спала на своей кровати, и, кроме того, троим в одной постели будет слишком тесно.
– Мама, – спросила я тогда, – долго нам еще ждать? Мы здесь уже две недели, а кажется, что по крайней мере два года. Когда наконец дедушка простит тебя за то, что ты вышла замуж за папу? Когда ты скажешь ему о нас?
– Мой отец разрешил мне пользоваться одной из своих машин, – ответила она, как мне показалось, уклончиво. – Поэтому, я думаю, что он собирается простить меня, иначе он не позволил бы мне спать под одной крышей, питаться с его стола и ездить на его машине. Но пока у меня не хватает решимости признаться, что я прячу от него четверых детей. Мне необходимо очень точно рассчитать, когда и при каких обстоятельствах сделать такое признание. Вам придется потерпеть.
|
|
– Что он сделает, если узнает? – спросила я, не обращая внимания на нахмурившегося Криса, который уже не раз говорил мне, что если я не перестану задавать вопросы, мама будет приходить к нам все реже и реже. Что мы тогда будем делать?
– Не знаю, как он поступит, – боязливо прошептала она. – Обещай мне, Кэти, что ты сделаешь все, чтобы слуги вас не услышали. Он жестокий, бессердечный человек, и он обладает огромной властью. Дайте мне время, и я скажу ему все, когда он будет готов это услышать.
Она ушла около семи часов и вскоре после этого мы легли спать. Мы рано ложились, потому что рано вставали. И чем дольше ты спишь, тем короче кажутся дни. Сразу после десяти мы тащили близнецов на чердак. Исследования гигантского чердака были лучшим способом убить время. Там было два пианино, и Кори часто взбирался на круглую табуретку, высоту которой можно было регулировать, и вертелся на ней. Время от времени он ударял по желтым клавишам, поднимал голову и внимательно вслушивался. Пианино было расстроено и от его звуков болела голова.
– Неправильно звучит, – сказал он однажды. – Почему звук неправильный?
– Его нужно настроить, – отвечал Крис, не раз пытавшийся сделать это.
В конце концов он только порвал струны внутри. На этом попытки извлечь что‑либо из двух пианино закончились. Кроме них на чердаке было пять патефонов, каждый с небольшой белой фигуркой собаки, очаровательно поднимающей мордочку, как бы вслушиваясь в звуки музыки. Правда, работать мог только один. Мы часто заводили его и по чердаку разносилась странная, диковинная музыка со старых пластинок. В нашем распоряжении было несколько стопок пластинок с записями Энрико Карузо, но, к сожалению, они пришли в негодность, сложенные одна на другую даже без картонных конвертов. Сев полукругом, мы слушали их несколько раз. Мы с Крисом знали, что он был одним из величайших певцов‑мужчин, и теперь у нас была возможность оценить его искусство. Его голос был таким высоким, что казался фальшивым. Непонятно, что в нем было такого великого. Правда, по непонятной причине Кори он очень нравился.
|
|
Потом у патефона постепенно кончался завод, и голос Карузо превращался в стон. Тогда один из нас со всех ног бросался к патефону и заводил до отказа, так, что голос Карузо становился похожим на скороговорку утенка Дональда. Близнецы хохотали. Естественно, ведь это был их тайный язык.
Кори целями днями сидел на чердаке и слушал пластинки. Но Кэрри, наоборот, вечно слонялась в поисках новых занятий, не зная, чем бы еще себя развлечь.
– Я ненавижу это огромное, гадкое место! – вопила она в триллионный раз. – Заберите меня отсю‑у‑уда! Немедленно! Сейчас же! Заберите меня, или я буду пинать стены! Я буду! Я могу! Не думайте, я могу!
Подбежав к стене, она начала колотить в нее руками и ногами и умудрилась содрать в кровь свои маленькие кулачки, прежде чем ее удалось оттащить.
Мне было жаль и ее, и Кори. Мы все были не прочь разрушить эти стены и бежать куда глаза глядят. Правда, в случае с Кэрри стены могли скорее рухнуть от ее трубных воплей, когда они достигнут крещендо, как упали стены Иерихона.
Для нас стало настоящим облегчением, когда она, преодолев свои страхи, научилась сама находить дорогу вниз, в комнату, где могла поиграть с куклами, маленькой плитой и чайными чашечками (у нее была даже кукольная гладильная доска с утюгом, который, правда, не нагревался). В первый раз я обратила внимание на то, что близнецы могли провести несколько часов друг без друга. Крис говорил, что это хорошо. Кори был в восторге от патефонной музыки на чердаке, а Кэрри внизу болтала со своими куклами и «вещами».
Еще одним способом проведения времени было бесконечное купание и мытье головы шампунем. В конце концов мы, наверное, превратились в самых чистых детей на свете. Мы дремали после ленча, который пытались растянуть как можно дольше. Мы с Крисом устраивали соревнования: кто быстрее очистит яблоки, не отрывая ножа, чтобы кожура сходила спиралью, чистили апельсины, стараясь полностью удалить белую мякоть, которую терпеть не могли близнецы, раскладывали сырные крекеры на четыре равные части по коробочкам.
Нашей самой опасной и увлекательной игрой было передразнивать бабушку, всегда боясь, что вот сейчас она войдет в дверь и застанет одного из нас переодетым в какую‑нибудь паршивую серую скатерть с чердака, изображающую ее вечную униформу из серой тафты.
– Дети, – говорил Кристофер, стоя у двери с невидимой корзиной для пикника. – Надеюсь, вы вели себя скромно, почтительно, одним словом, подобающим образом? Ваша комната в вопиющем беспорядке. Девочка, ты, в том углу, поправь наволочку на подушке, или я раздроблю тебе череп одним взглядом!
– Пощади, бабушка! – восклицала я, падая на колени и подползая к «бабушкиным» ногам, молитвенно сложив руки. – Я смертельно устала, ведь я отскребывала налет со стен на чердаке. Я должна была отдохнуть!
– Отдохнуть?! – рычала «бабушка», платье которой было вот‑вот готово упасть. – Нет отдыха для развращенных, испорченных и недостойных. Они работают до самой смерти, а потом в аду их подвешивают над жаровней на вечные времена! – И он начинал зловеще двигать руками над покрывалом, от чего близнецы пугались и вскрикивали. После этого, скрываясь за взметнувшейся вверх скатертью, «бабушка» таинственно исчезла, а на ее месте стоял Крис и широко улыбался.
В эти первые недели секунды казались нам часами, несмотря на все наши попытки отвлечься и не думать о времени, а перепробовали мы бессчетное количество занятий. Наши сомнения и страхи, надежды и бесплодные ожидания постоянно держали нас в напряжении. Желанный миг свободы все не приходил и не приходил.
Теперь близнецы бежали ко мне со своими занозами и царапинами от гнилых досок на чердаке. Я аккуратно вынимала занозы пинцетом, а Крис прикладывал антисептик и заклеивал ранки пластырем, который они очень любили. Небольшой ранки на пальце было достаточно, чтобы они начинали требовать, чтобы я утешала их всеми возможными способами, укачала, положила в постель и на прощание пощекотала, чтобы они развеселились. Маленькие ручки то и дело норовили обнять меня. Я была любима, очень любима. И очень нужна.
Наши двойняшки больше походили на трехлетних, чем пятилетних детей. Не речью, а скорее поведением: тем, как они терли глаза своими маленькими кулачками, надували губы, когда им в чем‑то отказывали, или задерживали дыхание и наливались краской от недовольства, вынуждая давать им то, что они просят. Я сдавалась гораздо легче, чем Крис, всегда говоривший, что, как бы они ни старались, все равно не задохнутся. Все равно видеть их лица ярко‑пурпурными было страшновато.
– В следующий раз я просто буду игнорировать их, – сказал как‑то наедине Крис. – И хочу, чтобы ты делала то же самое, даже если для этого придется закрыться в ванной. И, поверь, с ними ничегошеньки не случится.
В конце концов они вынудили меня именно к этому и ничего страшного не произошло. Это был последний раз, когда они использовали эту выходку, чтобы не есть непонравившееся им блюдо, а надо сказать, что не нравилось им все или почти все.
Как и все маленькие девочки, Кэрри была очень гибкой и любила делать мостик. Кроме того, ей очень нравилось прыгать по комнате, задирая юбку и показывая свои панталончики с оборкой из ленты – единственный вид панталон, который она соглашалась носить. В дополнение к оборкам они были украшены розами – вышитыми или сделанными из цветных ленточек. Приходилось по десять раз на дню повторять ей, какая она хорошенькая.
Кори, естественно, носил шорты, как Кристофер, и очень этим гордился: в его памяти еще живо стояли подгузники, которые он носил не так давно, особенно, когда у него пошаливал мочевой пузырь. У Кэрри была другая проблема – у нее начинался понос, стоило ей поесть любых фруктов, кроме цитрусовых. Я возненавидела дни, когда на десерт у нас были фрукты, особенно виноград, персики и яблоки… все три имели одинаковое действие. Честное слово, как только в дверях появлялись фрукты, я бледнела, представляя очередную стирку трусиков с ленточными оборками. Чтобы избежать этого, нужно было, угадав нужный момент, хватать Кэрри подмышки и стремглав бежать с ней в туалет. И, если я не успевала, или, скорее, Кэрри успевала, по комнате разносился гомерический смех Криса. Он всегда держал под рукой пресловутую голубую вазу, поскольку Кори тоже был не из терпеливых, и горе, если ванная была занята его сестрой. Он не однажды мочил свои шорты и, опозоренный, прятал лицо, прижимаясь к моим коленям. (Кэрри никогда не стыдилась, видимо, считая, что все происходило из‑за моей медлительности).
– Кэти, когда ты, наконец, выйдешь отсюда? – прошептал мне как‑то Кори, после одного из «происшествий».
– Как только мама скажет.
– Почему она не говорит?
– Там, внизу, живет один старый человек, который не знает о нас. Мы должны ждать, когда он снова полюбит маму и примет нас.
– Кто этот старик?
– Наш дедушка.
– Он что, вроде нашей бабушки?
– Боюсь, что да.
– А почему он нас не любит?
– Он не любит нас, потому что… потому что у него плохо со здравым смыслом. Я думаю, у него что‑то не в порядке с головой, а не только с сердцем.
– А мама все еще любит нас?
Этот последний вопрос не давал мне спать всю ночь.
Прошли недели, и однажды, в воскресенье, мама не приходила к нам весь день. Было мучительно сознавать, что она где‑то рядом, в этом самом доме, что сегодня у нее на курсах выходной.
Я ничком лежала на полу, читая книгу «Загадочный Иуда», Крис рылся на чердаке в поисках нового чтива, а близнецы возились на полу с игрушечными машинками.
Время шло медленно, и в конце концов, когда наступил вечер, дверь распахнулась, и мама впорхнула в комнату в теннисных туфлях, белых шортах, белой матроске с красной и синей отделкой на воротнике и вышитым якорем. Ее лицо покрылось розовым загаром. Она выглядела энергичной, здоровой и непередаваемо счастливой – прямая противоположность тому вялому и почти болезненному виду, который мы приобрели в этой душной комнате.
Одежда для катания на яхте.
Ага, теперь понятно, чем она занималась. Я с неприязнью посмотрела на нее, чувствуя как моя кожа тоскует по солнечным лучам, и с завистью перевела взгляд на ее ноги, тоже загорелые и здоровые. Ее волосы были немного растрепаны ветром, что делало ее еще в десять раз более красивой, земной и сексуальной. А ведь она была почти старой, скоро ей будет сорок.
Сегодня она наверняка провела самый приятный день с тех пор как умер папа. Был уже вечер, пять часов.
В семь часов внизу начнется ужин. Это означает, что на нас у нее осталось очень мало времени, и скоро она спустится к себе, примет ванну, переоденется во что‑нибудь более подходящее для ужина.
Отложив в сторону книгу, я развернулась и села. Было больно, и очень хотелось сказать ей что‑нибудь обидное:
– Где ты была? – потребовала я гадким тоном. Какое право имела она развлекаться, когда мы оставались запертыми и были лишены тех развлечений, что полагались нам по возрасту? Я потеряла свое двенадцатое лето, Крис – четырнадцатое, а близнецы – пятое.
Мой противный, обвиняющий тон заставил поблекнуть ее лучезарную улыбку. Она побледнела, губы задрожали, и наверное она на минуту пожалела, что оставила нам большой настенный календарь, чтобы мы знали, когда наступят выходные. Сетка была заполнена красными крестиками, отмечавшими прошедшие дни нашего заключения, наши жаркие, одинокие, полные напряжения и горечи дни.
Она опустилась в кресло, положив ногу на ногу, рассеянно обмахиваясь журналом.
– Извините, что заставила вас ждать. Хотела зайти к вам сегодня утром, но пришлось все внимание уделять отцу, да и на вторую половину дня у меня были планы, но я изменила их, чтобы встретиться с вами до ужина. – Она не выглядела вспотевшей, но тем не менее подняла руку и начала обмахивать журналом подмышкой. – Я каталась на яхте, Кэти, – сказала она. – Мои братья учили меня ходить под парусом еще когда мне было девять лет, а потом, когда ваш отец переехал к моим родителям, я давала ему уроки. Мы подолгу проводили на озере. Когда ты на судне под парусами, возникает ощущение полета. Это так прекрасно! – добавила она нерешительно, видимо, осознав, что веселилась за наш счет.
– Под парусами? – я почти визжала. – Ты должна была быть внизу и рассказывать дедушке о нас. Сколько еще ты собираешься держать нас здесь взаперти? До скончания веков?
Она нерйно оглядела комнату и сделала движение, чтобы встать с кресла, которое сохранялось специально для нее, как своеобразный трон. Может быть, она ушла бы из комнаты, если бы не Крис, спустившийся с чердака со стопкой энциклопедий, таких старых, что в них не было ничего о телевидении и реактивных самолетах.
– Кэти, не кричи на мать, – сурово сказал он. – Привет, мама. Ну и ну, как здорово ты выглядишь! Мне нравится этот матросский костюм. – Он сложил книги на трюмо, которое использовал как письменный стол и направился к матери, чтобы обнять ее. Я чувствовала, что меня предали – сначала мать, а потом брат. Лето почти прошло, а мы ни разу не устраивали пикник, не плавали, не ходили в лес, близко не подходили к лодке и не одевали купальный костюм, даже для купания в бассейне на заднем дворе.
– Мама, – воскликнула я, вскакивая на ноги, готовая бороться за свободу. – По‑моему, самое время сказать о нас твоему отцу! Мне надоело проводить все время в этой комнате и играть на чердаке! Я хочу, чтобы близнецы, наконец, увидели солнечный свет и свежий воздух, и сама хочу на волю не меньше! Если дедушка простит тебя за то, что ты вышла замуж за отца, то почему бы ему не принять нас? Неужели мы такие страшные, безобразные, глупые, что он не хочет иметь таких родственников?
Она отстранила от себя Криса и устало опустилась в кресло, из которого только что встала, склонилась и закрыла ладонями лицо. Интуитивно я поняла, что она собирается открыть нам глаза на что‑то, что она до сих пор скрывала. Позвав Кори и Кэрри, я попросила их сесть по сторонам от меня, чтобы я смогла обнять их обеими руками. Крис, хотя я и думала, что он останется рядом с матерью, подошел к кровати и сел рядом с Кори. Мы снова сидели рядком, как птенцы на веревке для сушки белья, боящиеся, что сильный порыв ветра сдует нас, и мы разлетимся в стороны.
– Кэти, Кристофер, – начала она, все еще глядя в пол, нервно перебирая руками складки юбки на коленях. – Я не была с вами до конца откровенной.
Как будто я уже не догадалась.
– Ты останешься с нами ужинать? – спросила я, неосознанно пытаясь отложить момент истины.
– Спасибо за приглашение. Я очень хотела бы, но у меня другие планы на вечер.
А ведь это был наш день, наша очередь проводить с ней время. Вчера она провела у нас всего полчаса.
– Письмо, – проговорила она, поднимая голову, и тени окрасили ее синие глаза в зеленый цвет, – письмо, которое прислала мне моя мать, когда мы были еще в Гладстоне. В нем она приглашала нас сюда. Я не сказала вам о том, что мой отец сделал внизу небольшую приписку.
– Да, мама, продолжай, – сказала я. – Не бойся, мы готовы услышать все, что ты скажешь.
Наша мать была уравновешенной женщиной, спокойной и собранной. Но одно ее выдавало – ее руки. По ним всегда можно было судить о ее состоянии. Одна рука начала капризно, против ее воли, нашаривать невидимую нитку жемчуга на шее, которую она привыкла крутить в затруднительных ситуациях. Но на ней не было никаких украшений, и поэтому пальцы без конца впустую двигались в районе шеи. Пальцы другой руки, лежавшей на колене, беспрерывно шевелились, как будто счищая друг с друга какую‑то грязь.
– Ваша бабушка написала письмо и поставила свою подпись, но дедушка добавил несколько слов от себя. – Она помолчала, закрыв, на несколько секунд, глаза, а потом снова открыла их и посмотрела прямо на нас. – Он написал, что рад смерти отца, что порочные и недостойные всегда получают по заслугам. Он написал, что его утешает лишь то, что от нашего союза не появилось Дьяволова отродья.
Когда‑то я обязательно поинтересовалась бы, что это такое. Теперь я знала – Дьяволово отродье было то же самое, что и порождение Сатаны, плохое, с гнилым нутром, порочное, от рождения.
Сидя на кровати и обнимая близнецов, я посмотрела на Криса, который был, наверное, очень похож на папу в его возрасте, и перед глазами неожиданно возник образ моего отца в белом теннисном костюме, высокого, с гордой осанкой, золотистыми волосами и бронзовой кожей. Зло должно быть темным, сгорбленным и маленьким, оно не могло принять форму человека, стоявшего перед моим внутренним взором – стройного, улыбающегося своими небесно‑голубыми глазами, которые никогда не лгали.
– Тогда моя мать написала еще одну страницу, которую мой отец не видел, где предложила спрятать вас, – закончила она неуверенным, слабым голосом и залилась краской.
– А папу назвали порочным и недостойным только из‑за того, что он женился на своей племяннице? – спросил Крис тем же спокойным, сдержанным тоном, которым говорила мать. – Это единственный его проступок?
– Да! – воскликнула она, довольная: он, ее любимец, понял. – За всю свою жизнь ваш отец совершил единственный непростительный проступок – влюбился в MQHH. Закон запрещает браки между родными дядей и племянницей, даже если они связаны кровными узами только наполовину. Пожалуйста, не вините нас. Я уже рассказывала, как это случилось. Из всех нас ваш отец был самым лучшим! – она запнулась, готовая разрыдаться, глядя на нас с нескрываемой мольбой, и я уже знала, знала, что последует за этим.
– Видя в чужом глазу соринку, многие не замечают в своем бревна, – быстро продолжала она, стараясь объяснить нам свои замыслы. – Ваш дедушка из таких. Он может найти недостатки и у ангела. Он один из тех, кто хочет видеть всех членов своей семьи безупречными, сам таковым не являясь. Но попробуйте сказать ему это, и он размажет вас по стенке. – Она проглотила комок в горле, готовясь перейти к следующей фразе. – Кристофер, я думала, что когда мы окажемся здесь, я расскажу ему, что ты был лучшим учеником в классе, что когда он увидит Кэти и узнает о ее танцевальных способностях – этого будет достаточно, чтобы завоевать его расположение, не говоря уже о близнецах, на которых достаточно взглянуть, чтобы полюбить их, а кто знает, какими способностями они наделены от рождения… Я наивно считала, что он легко сдастся и признает, что ошибся, назвав нашу женитьбу греховной. Теперь я понимаю, как это было глупо.
– Мама, – сказала я еле слышно, сама близкая к тому, чтобы заплакать,
– ты говоришь так, как будто ты никогда не собираешься сказать ему о нас. Он никогда нас не полюбит, какими бы хорошенькими не были близнецы, каким бы умным не был Крис, или как бы хорошо я не танцевала. Для него все это не имеет никакого значения. Ведь он будет ненавидеть нас и считать порождением дьявола, несмотря ни на что, да?
Поднявшись с кресла, она подошла к нам и упала на колени, попытавшись обнять всех четверых сразу.
– Разве я не говорила вам раньше, что ему осталось жить совсем недолго. Он начинает задыхаться от любого незначительного усилия. А если он не умрет в ближайшее время, я найду способ сказать ему о вас. Клянусь вам, я это сделаю, только потерпите. Постарайтесь понять меня. Я возмещу все, чего вы сейчас лишены, возмещу тысячекратно!
Ее полные слез глаза умоляли.
– Пожалуйста, пожалуйста, ради меня, ради вашей любви ко мне, а моей
– к вам, потерпите еще! Это не будет, не может продолжаться долго, и я сделаю все возможное, чтобы скрасить ваше ожидание. И подумайте о богатствах, которые мы скоро получим!
– Все в порядке, мама, – сказал Крис, обнимая ее почти так же, как это делал отец. – Ты просишь не так уж много, особенно, если учесть, что ставка так велика.
– Да, – с готовностью подтвердила мама, – еще немного терпения, немного времени, принесенного в жертву, и все хорошее, привлекательное в этом мире будет вашим.
Что мне оставалось сказать? Как я могла возразить? Мы уже провели здесь больше трех недель, и что значили еще несколько дней или пара недель, или даже еще один месяц?
У края радуги нас ожидал горшок с золотом. Но радуга была из тонкой, как паутина, газовой ткани, а золото весило тонну и от сотворения мира до наших дней руководило людьми во всех их поступках.
ПУСТЬ РАСТЕТ САД
Теперь мы знали всю правду.
Мы останемся в этой комнате, пока дедушка не умрет. Однажды ночью, когда я чувствовала себя особенно подавленной, и мне было особенно тоскливо, мне вдруг пришло в голову, что мама всегда знала, что ее отец не из тех, кто способен кому‑то что‑то простить.
– Но, – сказал вечный оптимист Кристофер, – он может умереть в любой момент. Так всегда бывает при сердечных болезнях. Какой‑нибудь кровяной сгусток попадет ему в легкие или в сердце, и бедный дедушка погаснет, как свечка, когда на нее подуешь.
Крис и я теперь часто говорили жестокие и кощунственные вещи, но в сердце это отзывалось болью, и мы знали, что отпускаем неуважительные шуточки, чтобы хоть как‑то успокоить свое кровоточащее самолюбие.
– Послушай, – сказал он как‑то, – поскольку нам придется пробыть здесь немного дольше, нам надо стремиться занять и себя, и близнецов, придумывать какие‑то развлечения. А если мы действительно приложим все наши усилия, Бог знает, мы можем додуматься до чего‑нибудь необыкновенного и фантастического.
Когда в вашем распоряжении чердак, до верху забитый всевозможным хламом, и гигантские шкафы, наполненные гнилыми и вонючими, но все‑таки роскошными костюмами, вполне естественно, что у вас возникнет желание поставить пьесу. А поскольку когда‑нибудь я собиралась выходить на большую сцену, я назначила себя продюсером, режиссером, хореографом и исполнительницей главной женской роли. Крис, конечно, исполнял мужские, а близнецы могли играть какие‑нибудь второстепенные.
Но они не хотели участвовать в нашем спектакле. Они хотели быть зрителями, которые сидят, смотрят и аплодируют.
Идея сама по себе не плохая, ведь на самом деле, что за спектакль без зрителей! Жаль, что у них не было денег, чтобы продавать им билеты.
– Назовем это генеральной репетицией, – сказал Крис. – А поскольку ты здесь главная, и, кажется, знаешь все о театре, ты напишешь сценарий.
Ха! Как будто мне был нужен сценарий! Ведь теперь у меня появилась возможность сыграть Скарлетт О'Хара. У нас были обручи для криналинов и туго затягивающиеся корсеты, подходящий костюм для Криса и прекрасные кружевные зонтики с несколькими дырами. Шкафы и сундуки предоставляли большой выбор, и я получила замечательный костюм, целиком извлеченный из одного шкафа, а нижние юбки мы нашли в сундуке.
Я сделала прическу в виде ниспадающих спиральных прядей, а поверх нее надела потерявшую форму старую соломенную шляпу от Легорна, украшенную выцветшими шелковыми цветами и зеленой сатиновой лентой, которая по краям стала коричневой. Мое платье со множеством оборок, одетое поверх железных обручей, было из какой‑то тонкой полупрозрачной ткани. По всей видимости, когда‑то оно было розовым, но сейчас его цвет было трудно определить.
Ретт Батлер был наряжен в кремовые брюки и коричневый бархатный жакет с жемчужными пуговицами, под ним был сатиновый жакет, ткань которого была украшена поблекшим от времени узором из красных роз.
– Пойдем, Скарлетт, – сказал он мне. – Мы должны бежать из Атланты, пока не пришел Шерман и не поджег город.
Крис привязал веревки, на которые мы повесили одеяла, служившие задником сцены, и наша аудитория из двух человек в нетерпении топала ногами, желая видеть, как горит Атланта. Я проследовала за Реттом на «сцену» и была готова дразнить и говорить колкости, флиртовать и околдовывать, чтобы разжечь в нем огонь, а потом броситься в объятия светловолосого Эшли Уилкса. Я наступила носком своей не по размеру большой и странно выглядящей старой туфли на одну из грязных оборок и свалилась на пол лишенной изящества кучей, из‑под которой торчали грязные панталоны, а с них свисали какие‑то ветхие шнурки. Аудитория аплодировала мне стоя, посчитав падение запланированным.
– Пьеса окончена! – объявила я и начала срывать с себя пропахшую нафталином одежду.
– Пойдемте есть! – закричала Кэрри, готовая на все, чтобы увести всех с ненавистного ей чердака. Кори надул нижнюю губу и осмотрелся.
– Как хорошо было бы, если бы у нас был сад, – сказал он так печально, что у меня заныло сердце. – Я не люблю качаться, когда цветы не раскачиваются вместе со мной.
Его льняные волосы отросли настолько, что касались ворота рубашки и завивались небольшими колечками, а у Кзрри волосы свисали до середины спины и напоминали каскады морских волн. Сегодня они были в голубом, цвет который мы носили по понедельникам. У нас был' свой цвет на каждый день недели. Желтый был для воскресенья, а красный – для субботы.
Желание Кори заставило Кристофера задуматься. Он медленно и с явным одобрением оглядел чердак.
– Надо признать, этот чердак действительно довольно мрачное и тоскливое место, – задумчиво произнес он, – но почему бы нам не попытаться найти созидательное применение для своих творческих задатков и не превратить эту отвратительную гусеницу в великолепную бабочку? – И мой брат улыбнулся в нашу сторону так убедительно, так подкупающе, что я немедленно поверила в его замысел.
– Действительно, было бы здорово попытаться украсить это малоприятное место и подарить близнецам сияющий всеми цветами искусственный сад, где они могли бы, качаясь на своих качелях, наслаждаться окружающим видом. Конечно, нам не удастся украсить весь чердак, мы бы этого никогда не закончили, так он был огромен, и кроме того дедушка может умереть в любую минуту, а тогда мы уйдем, чтобы больше сюда не возвращаться.
В этот вечер мы не могли дождаться прихода мамы, а когда она наконец пришла, мы с воодушевлением рассказали ей о своих планах украшения чердака и превращения его в радостный сад, которого близнецы перестанут бояться. Странное выражение появилось на миг на ее лице, но тут же исчезло.