Дантес»{346}.
Это письмо из Франции отец Дантеса написал 6 марта 1837 г., а в Петербург оно пришло в середине месяца. Луи Геккерн поспешил ответить на него, адресуя свое послание на имя сестры Жоржа Дантеса.
Марта 1837 года.
Барон Луи Геккерн — Нанине Дантес. В Сульц.
«Ваши последние письма, моя дорогая Нанина, очень меня обрадовали тем, что успокоили нас совершенно относительно тревоги, перенесенной вами до получения моего первого письма; письмо же вашего отца меня просто осчастливило; я и не ожидал ничего другого от его прямого образа мыслей и его благородного и возвышенного характера; иначе мы и не могли; Жоржу не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир. Вы легко поймете, что после подобного события я не могу оставаться в России и просил позволения, которое мне и было дано, уехать из С.-Петербурга; рассчитываю выехать в скором времени, жду только приезда моего преемника; Жорж также оставляет русскую службу и вместе с женой явится прямо в Сульц, а я еду сперва в Голландию, где мне надо устроить кое-какие дела, а потом к вам; вы видите, что нет худа без добра; мы увидимся раньше, чем могли надеяться; какой пост мне предназначают, я еще не знаю, но все равно мы будем ближе друг к другу и сможем чаще видеться. Как только я получу назначение, Жорж приедет ко мне с женой. Они оба совсем здоровы; ваш брат совершенно оправился от раны: поведение его жены было безукоризненно при данных обстоятельствах; она ухаживала за ним с самой нежной заботливостью и радуется возможности покинуть страну, где счастливой быть уже не может. Что касается меня, то я также очень доволен, мне и без того надоела страна, где я расстроил свое здоровье, и, приближаясь к старости, я рад поселиться в более теплом климате и всецело посвятить себя своей новой семье; если Катерина будет умницей, то подарит нас маленьким Жоржем, который утешит нас во всех пережитых треволнениях. Как только день нашего отъезда будет назначен, мы вас известим. А пока шлем вам все трое тысячу приветствий и просим вас совершенно успокоиться на наш счет.
Барон де Геккерен»{347}.
Марта 1837 года.
После того как 19 февраля 1837 г. Военно-судная комиссия вынесла приговор всем участникам дуэли, дело поступило в Аудиториатский департамент Военного министерства. И вот, после месячного напряженно-томительного ожидания, 17 марта генерал-аудиториат вынес определение:
«Генерал-Аудиториат по рассмотрении военно-судного дела… находит следующее: Поводом к сему, как дело показывает, было легкомысленное поведение барона Егора Геккерена, который оскорблял жену Пушкина своими преследованиями, клонившимися к нарушению семейного спокойствия и святости прав супружеских… Егор Геккерен и после свадьбы не переставал при всяком случае изъявлять жене Пушкина свою страсть и дерзким обращением с нею в обществе, давать повод к усилению мнения, оскорблявшего честь, как Пушкина так и жены его; кроме того присылаемы были к Пушкину без-имянные равно оскорбительные для чести их письма, в присылке коих Пушкин тоже подозревал Геккерена, чего впрочем по следствию и суду неоткрыто… Генерал-Аудиториат… соображаясь с воинским 139-м Артикулом и Свода законов… полагает, его Геккерена за вызов на дуэль и убийство на оной Камер-Юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента. — Подсудимый подполковник Данзас виновен в противозаконном согласии по убеждению покойного Пушкина, быть на дуэли со стороны его Секундантом и в неприятии всех зависящих мер к отвращению сей дуэли. Хотя он Данзас… подлежал бы лишению чинов, но Генерал Аудиториат усматривая из дела, что он вовлечен был в сие посредничество внезапно, и будучи с детства другом Пушкина, не имел сил отказать ему в принятии просимого участия; сверх того принимая во уважение немаловременную и усердную его службу и отличную нравственность, засвидетельствованную Начальством, равно бытность в походах и многократных сражениях, полученную при штурме крепости Браилова рану пулею в левое плечо на вылет с раздроблением кости и заслуженные им храбростию знаки отличия, достаточным полагает: вменив ему Данзасу в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гоубтвахте два месяца и после того обратить по прежнему на службу. Преступный же поступок самого Камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с подсудимым Геккереном наказанию за написание дерзкого письма к Министру Нидерландского двора и за согласие принять предложенный ему противузаконный вызов на дуэль, по случаю его смерти предать забвению.
С сим заключением представить ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ от Генерал-Аудиториата всеподданейший доклад.
Подписано 17 марта 1837. Генерал Аудитор Ноинский.
Начальник Отделения Шмаков»{348}.
В «Подлинном Военно-судном деле 1837 г.» имеется «Записка составленная Комиссиею военного суда… о мере прикосновенности к дуэли… Иностранных лиц», где среди прочих значится и «Министр Нидерландский Барон Геккерен». В графе «Мера прикосновенности» написано следующее:
«По имеющемуся в деле письму убитого на дуэли Камергера Пушкина видно, что сей Министр будучи вхож в дом Пушкина старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном Поручиком Геккереном. По показанию Подсудимого Инженер Подполковника Данзаса основанном на словах Пушкина, поселял в публике дурное о Пушкине и Жене его мнение на счет их поведения, а из собственного Его Барона Геккерена письма писанного к Камергеру Пушкину в ответ на вышеупомянутое его письмо, выражениями оного показывал прямую готовность к мщению, для исполнения коего избрал сына своего Подсудимого Поручика Барона Геккерена»{349}.
18 марта 1837 года
Резолюция Николая I последовала незамедлительно:
«Быть посему, но рядоваго Геккерена как не Русскаго подданного выслать с Жандармом за Границу, отобрав Офицерские Патенты»{350}.
19 марта 1837 года
Воля царя была немедленно исполнена. Военный министр граф А. И. Чернышев «сделал распоряжение по воинской части о приведении сей ВЫСОЧАЙШЕЙ Конфирмации в надлежащее исполнение».
«Штабъ Отдѣльного Гвардейскаго Корпуса. По дежурству.
Отдѣление Оберъ-Аудитора.
Марта 1837.
№ 2171.
Въ С-т Петербургѣ.
Къ дѣлу.
Въ Аудиторскiй Департаментъ Военнаго Министерства
На основанiи предписанiя Г. Военнаго Министра, отъ 18 сего Марта за № 932-м, имѣю честь увѣдомить Аудиторiатскiй Департаментъ, что ВЫСОЧАЙШАЯ Конфирмацiя, последовавшая того числа по военно-судному дѣлу, о Поручикѣ Кавалергардскаго ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА полка Баронѣ Геккеренѣ и Инженеръ Подполковникѣ Данзасѣ, приведена въ дѣйствительное исполненiе сего жъ числа: Подсудимые по объявленiи имъ означенной Конфирмацiи, отправлены, первый, къ Дежурному Генералу Главнаго Штаба ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, для дальнейшего распоряженiя о высылкѣ его за Границу; а последнiй къ коменданту С-т Петербургской Крѣпости, для выдержанiя его подъ арестомъ въ крѣпости на Гауптвахтѣ два мѣсяца, съ тѣмъ, что бы по минованiи сего срока, обращенъ онъ былъ попрежнему на службу въ свое вѣдомство.
Начальникъ Штаба Генералъ-Адъютантъ Веймарнъ.
Оберъ-Аудиторъ Тихоцкiй»{351}.
19 марта в 9 часов утра к Дантесу явился жандармский унтер-офицер Яков Новиков, который должен был сопровождать его до границы. В 11 часов ему было дозволено свидание с приемным отцом и женой. Об этом свидании есть следующее донесение:
«По приказанию вашего превосходительства дозволено было рядовому Геккерену свидание с женою его в квартире посланника барона Геккерена; при сем свидании находились: жена рядового Геккерена, отец его — посланник и некто графиня Строганова. При свидании я вместе с адъютантом вашего превосходительства был безотлучно. Свидание продолжалось всего один час. Разговоров, заслуживающих особенного внимания, не было. Вообще в разжалованном Геккерене незаметно никакого неудовольствия, напротив, он изъявил благодарность к государю-императору за милость к нему и за дозволение, данное его жене, бывать у него ежедневно во время его содержания под арестом. Между прочим, говорил он, что по приезде его в Баден он тотчас явится к его высочеству великому князю Михаилу Павловичу. Во все время свидания, рядовой Геккерен, жена его и посланник Геккерен были совершенно покойны: при прощании их не замечено никаких особых чувств. Рядовой Геккерен отправлен мною в путь с наряженным жандармским унтер-офицером в 1 3/4 по полудни»{352}.
Марта 1837 года.
Князь Александр Иванович Барятинский — Дантесу.
«Мне чего-то недостает с тех пор, как я не видел Вас, мой дорогой Геккерен; поверьте, что я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия и всегда казались мне слишком краткими; но я должен был прекратить их вследствие строгости караульных офицеров. Подумайте, что меня возмутительным образом два раза отослали с галереи под тем предлогом, что это не место для моих прогулок, а еще два раза я просил разрешения увидеться с Вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте по-прежнему моей самой искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к Вам вся наша семья.
Ваш преданный друг Барятинский»{353}.
Марта 1837 года.
Из дневника А. И. Тургенева:
«Встретил Дантеса, в санях с жандармом, за ним другой офицер, в санях. Он сидел бодро, в фуражке, разжалованный и высланный за границу… К Жуковскому, читал письмо Жуковского к отцу Пушкина с выпусками…»{354}.
В тот же день, 19 марта 1837 года, Михаил Юрьевич Лермонтов выехал из Петербурга в свою первую ссылку на Кавказ.
Какое совпадение! Словно в шлейфе одной, еще не остывшей трагедии уже теплилась другая… Но судьба очередного опального поэта, в отличие от судьбы убийцы Пушкина, менее всего занимала ум высочайшей особы и ее придворных.
19(20) марта 1837 года императрица Александра Федоровна пишет записку графине Софи Бобринской[62]:
«Вчера я забыла вам сказать, что суд над Жоржем уже окончен — разжалован — высылается, как простой солдат на Кавказ, но как иностранец отправляется просто с фельдъегерем до границы, и finis est. — Это все-таки лучшее, что могло с ним случиться, и вот он за границей, избавленный от всякого другого наказания»{355}.
| 
| 
Эта новость передавалась из уст в уста. Александр Иванович Тургенев поспешил оповестить и Москву.
20 марта 1837 года
А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову.
«…Я встретил Дантеса в санях тройкой, в фуражке, шитой шелком… он сидел бодро, на облучке сидел жандарм, в других санях офицер»{356}.
Многие из друзей Пушкина смотрели на Дантеса как на убийцу, и по-другому для них быть не могло. В их числе была и княгиня Вера Федоровна Вяземская, которая прежде охотно принимала в своем доме француза кавалергарда, но после январской трагедии она считала, что Пушкин — «несчастная жертва своих страстей и несчастных обстоятельств, которые погубили эту семью». Об этом она писала сестре Н. Ф. Святополк-Четвертинской, высказав свое мнение и о Дантесе: «Что же касается фатального героя этой фатальной истории, предоставим его также самому себе. Мне было бы тяжело говорить о нем подробно. Он убил Пушкина, чтобы самому не быть убитым. Это правда. Но черепица, падающая на дорогое нам существо, не стоит того, чтобы я тщательно ее сохранила; я ее удалила бы из поля своего зрения. <…> Да будет Господь им (Геккернам. — Авт.) судьей, он знает, что в глубине их сердец…»{357}.
Марта 1837 года.
Из донесения прусского посланника в С.-Петербурге барона Августа Либермана:
«Участь лейтенанта барона Дантеса-Геккерена, имевшего несчастье убить на дуэли поэта Пушкина, наконец, решилась. Первый приговор военного суда, в силу которого этот офицер был приговорен, согласно старинным военным законам (равным образом как и секундант г. Пушкина, и как сам покойный), к повешению за ноги, — был смягчен, и наказание, к которому он приговорен, было заменено разжалованием; но так как барон Геккерен иностранного происхождения, то он одновременно приговорен к высылке из империи, вместо того, чтобы служить простым солдатом в Кавказской армии, где он мог бы получить обратно свои военные чины. Это решение его императорского величества было сообщено вчера утром г. Геккерену и было приведено в исполнение без малейшей отсрочки, так что несколько часов спустя, не дав ему разрешения проститься ни с приемным отцом, ни с женою, его вывезли отсюда, в сопровождении жандармского офицера, на прусскую границу»{358}.
Вослед Дантесу барон Луи Геккерн шлет письмо:
«Я пишу тебе несколько слов, милый мой Жорж, судя по способу, которым тебя выслали, ты легко поймешь мою сдержанность, раз твоя жена и я еще здесь, надо соблюдать осторожность, дай бог, чтобы тебе не пришлось много пострадать во время твоего ужасного путешествия, — тебе, больному с двумя открытыми ранами; позволили ли, или, вернее, дали ли тебе время в дороге, чтобы перевязать раны? Не думаю и сильно беспокоюсь о том; береги себя в ожидании нас и, если хочешь, поезжай в Кенигсберг, там тебе будет лучше, чем в Тильзите. Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать, так как решительно мы подвергаемся нападкам партии, которая начинает обнаруживаться и некоторые органы которой возбуждают преследование против нас. Ты знаешь, о ком я говорю; могу тебе сказать, что муж и жена относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные, даже больше того, — как друзья. Как только прибудет Геверс, мы уедем. Все же пройдет недели две, прежде чем мы будем с тобой, если ты не останешься в Тильзите; оставь нам на почте весточку о твоем здоровье. Во всяком случае, вот паспорт Ба-ранта с прусской визой. Твоей жене сегодня лучше, но доктор не позволяет ей встать; она должна пролежать еще два дня, чтобы не вызвать выкидыша: была минута в эту ночь, когда его опасались. Она очень мила, кротка, послушна и очень благоразумна. Каждую почту я буду тебя извещать о состоянии ее здоровья. Положись на меня, я позабочусь о ней.
Прощай;
Баранты очень тебе кланяются, они прекрасно относятся к твоей жене;
от души обнимаю тебя; до скорого свидания.
Старуха Загряжская (Наталья Кирилловна, урожденная графиня Разумовская. — Авт.) умерла вчера вечером. Мадемуазель Ъ (Екатерина Ивановна Загряжская, племянница умершей. — Авт.), тетка, сварливая и упрямая личность; но я употребил в дело свой авторитет и запретил твоей жене проводить целые дни за письмами к ней, лишь бы удовлетворить ее любопытство, потому что ее заботы и расположение — одно притворство. Сейчас выходит доктор от твоей жены и говорит, что все идет хорошо…
Офицер в. хотел меня видеть; боже мой, Жорж, что за дело оставил ты мне в наследство! А все недостаток доверия с твоей стороны. Не скрою от тебя, меня огорчило это до глубины души; не думал я, что заслужил от тебя такое отношение»{359}.
В тот же день, 20 марта, и с той же почтой Екатерина Дантес отправила письмо своему супругу:
«Не могу пропустить почту, не написав тебе хоть несколько слов, мой добрый и дорогой друг. Я очень огорчена твоим отъездом, не могу привыкнуть к мысли, что не увижу тебя две недели. Считаю часы и минуты, которые осталось мне провести в этом проклятом Петербурге; я хотела бы быть уже далеко отсюда. Жестоко было так отнять у меня тебя, мое сердце; теперь тебя заставляют трястись по этим ужасным дорогам, все кости можно на них переломать; надеюсь, что хоть в Тильзите ты отдохнешь, как следует; ради бога, береги свою руку; я боюсь, как бы ей не повредило путешествие. Вчера, после твоего отъезда, графиня Строганова оставалась еще несколько времени с нами; как всегда, она была добра и нежна со мной; заставила меня раздеться, снять корсет и надеть капот; потом меня уложили на диван и послали за доктором Раухом, который прописал мне какую-то гадость и велел сегодня еще не вставать, чтобы поберечь маленького: как и подобает почтенному любящему сыну, он сильно капризничает, оттого, что у него отняли его обожаемого папашу; все-таки сегодня я чувствую себя совсем хорошо, но не встану с дивана и не двинусь из дома; барон окружает меня всевозможным вниманием, и вчера мы весь вечер смеялись и болтали. Граф (Г. А. Строганов. — Авт.) меня вчера навестил, я нахожу, что он действительно сильно опустился; он в отчаянии от всего случившегося с тобой и возмущен до бешенства глупым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сближению с ней (Е. И. Загряжской. — Авт.); я ему сказала, что думаю даже, что это было бы и бесполезно. Вчера тетка мне написала пару слов, чтобы узнать о моем здоровье и сказать мне, что мысленно она была со мной; она будет теперь в большом затруднении, так как мне запретили подниматься на ее ужасную лестницу, я у нее быть не могу, а она, разумеется, сюда не придет; но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе по случаю твоего отъезда, у нее не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмотреть, как она поступит; я, думаю, что ограничится ежедневными письмами, чтобы справляться о моем здоровье. Идалия (И. Г. Полетика, дочь графа Г. А. Строганова. — Авт.) приходила вчера на минуту, с мужем; она в отчаянии, что не простилась с тобою; говорит, что в этом виноват Бетанкур: в то время, когда она собиралась идти к нам, он ей сказал, что уж будет поздно, что ты, по всей вероятности, уехал; она не могла утешиться и плакала, как безумная. Мадам Загряжская (Н. К. Загряжская. — Авт.) умерла в день твоего отъезда в семь часов вечера.
Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встречала во всю жизнь свою и что никогда не забудет, как ты пришел ей похвастаться своей фигурой в сюртуке. Не знаю, разберешь ли ты мои каракули, во всяком случае, немного потерял бы, если бы не разобрал, не могу сообщить тебе ничего интересного; единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это — то, что я тебя крепко, крепко люблю и что в одном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном, мой маленький s-t Jean Baptiste[63].
Целую тебя от всего сердца так же крепко, как люблю. Прощай, мой добрый, мой дорогой друг, с нетерпением жду минуты, когда смогу обнять тебя лично»{360}.
…Какое нежное, ласковое письмо верной жены, переживающей первую после замужества разлуку, вынужденную разлуку с любимым, в одиночестве вынашивая его ребенка!..
Вполне идиллическая картина, если бы не некоторые детали, характеризующие многое с точностью до наоборот. К сожалению, ни трагедия сестры, потерявшей мужа, ни осиротевшие дети, ее племянники, ни смерть Н. К. Загряжской, ее двоюродной бабушки, не занимают ни ум, ни сердце Екатерины Дантес.
О чем же она пишет мужу?
О том, как «одна горничная восторгается его умом» и «никогда не забудет, как он пришел ей похвастаться своей фигурой».
О том, что опекун детей Пушкина, ее дядя, граф Строганов, «не сделал ни одного шага к сближению» с Екатериной Ивановной Загряжской, а по мнению самой Екатерины Дантес, «это было бы и бесполезно». С той самой «теткой Загряжской», которая принимала такое деятельное участие в судьбе всех трех своих племянниц — сестер Гончаровых, и конкретно — в обустройстве свадьбы Екатерины с Дантесом.
О том, что «мадам Загряжская умерла» в день отъезда Дантеса, а она, ее внучатая племянница, и барон Геккерн — «весь вечер смеялись и болтали». В тот самый вечер — 19 марта 1837 года…
Необходимо отметить, что именно благодаря стараниям обеих «теток Загряжских» Екатерина Гончарова 6 декабря 1834 года была принята фрейлиной ко двору. Готовясь покинуть Россию, она не сочла необходимым попрощаться ни с живой теткой, ни с усопшей.
Семейная пара Геккернов заменила ей всё и всех.
Напомним, что Н. К. Загряжская, урожденная графиня Разумовская, кавалерственная дама, умерла в 90-летнем возрасте. По словам П. А. Вяземского, «Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны: он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли…»
По признанию Пушкина, свою графиню из «Пиковой дамы» он наделил и чертами Натальи Кирилловны.
Но ни это, ни что другое, очевидно, не интересовало переполненную счастьем жену Дантеса.
Поразительное безразличие ко всем.
Не дано…
Очевидно, что усилия барона Геккерна, его стремление «выкорчевать» из души Екатерины Николаевны все, что могло бы еще связывать ее с родными и близкими, с ее прошлой жизнью, не оказались бесплодными. Этот, по словам Аркадия Россета, сорокапятилетний «низенькой старик, всегда улыбающийся, отпускающий шуточки, во все мешающийся», достиг своего. запретив Екатерине общение с ее теткой Е. И. Загряжской, единственным родным человеком, находившимся в то время рядом, в Петербурге. «Но я употребил в дело свой авторитет и запретил твоей жене проводить целые дни за письмами к ней», — сообщал Геккерн Дантесу.
Незадолго до отъезда за границу Екатерина Николаевна получила прощальное письмо от своего старшего брата, Дмитрия Гончарова:
«Дорогая и добрейшая Катенька.
Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, дорогая Катенька, что твое положение трудное, так как ты должна покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда, словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся, тем не менее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны, я всегда любил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства, в моей готовности недостатка не будет. Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним, в добрый путь, будь мужественна, я не думаю, чтобы ты имела право жаловаться, для тебя трудно было бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вместе с человеком, который должен быть впредь твоей поддержкой и твоим защитником, будьте счастливы друг с другом, это смягчит вам боль некоторых тяжелых воспоминаний, это единственное мое пожелание, да сбудутся мои желания в этом направлении. Когда ты уедешь, пиши как можно чаще и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя, ибо ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба, по правде сказать, изо всей семьи ты сейчас интересуешь меня всех более, поэтому будь откровенна со мной и, повторяю, в минуту нужды рассчитывай на мою дружбу. <…>
Матушка еще здесь, и я посылаю тебе при сем ее письмо. Ваня приехал сегодня из Ильицына[64], что касается денег, которые он должен тебе, дорогой друг, потерпи немного, вскоре я тебе их вышлю, сейчас наши дела в застое. Жена моя согласна взять твою горничную, но, в самом деле, дорогой друг, мы не сможем платить ей более двухсот рублей в год. Если она согласна на это, пусть едет, и будь уверена, что из дружбы к тебе мы будем хорошо относиться к ней, только бы она не заводила сплетен.
Прощай дорогой друг… Дмитрий Гончаров»{361}.
Пришедшие от старшего брата и матери письма отправлены были из Полотняного Завода — родового гнезда, где прошло детство Екатерины Николаевны и где теперь находилось почти все семейство: и ее сёстры, и брат Иван Николаевич. Младший — Сергей, вместе с отцом жил в Москве. Однако больше никто из членов этой большой семьи не написал ей.
Так дом Гончаровых простился с Екатериной Дантес.
21 марта 1837 года
А в те самые дни, когда Екатерина, готовясь к отъезду, вела прощальную переписку с братом и матерью, Наталья Николаевна писала отцу погибшего мужа и благодарила его «за трогательное письмо», за «утешение» для нее в ее «ужасном несчастье»:
«Воскресенье 21 марта 1837 года.
Мой брат уезжает сейчас в Москву, и я спешу поблагодарить вас, Батюшка, за доброе отношение ко мне, что вы мне выказываете в вашем трогательном письме. Вы не представляете себе, как мне дорого малейшее доказательство вашего благорасположения ко мне, это такое утешение для меня в моем ужасном несчастье. Я имею намерение приехать в Москву единственно для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и представить вам своих детей. Прошу вас, дорогой Батюшка, будьте так добры сообщить мне, когда вам это будет удобнее. Подойдет ли вам, если наше свидание состоится в мае месяце? Потому что только к этому времени я буду иметь возможность остановиться в нашем доме[65]. Мне остается только, Батюшка, просить вас молиться за меня и моих детей. Да ниспошлет вам господь силы и мужество перенести нашу ужасную потерю, будем вместе молиться за упокоение его души. Маменька просит меня передать вам свое почтение, также и сестра, она благодарит вас за память.
Н. Пушкина»{362}.
Обе сестры: и Екатерина Геккерн, и Наталья Пушкина — пишут о своем горе. Но если Екатерина пишет Дантесу, что она «в горе по случаю его отъезда» (правда, это «горе» не мешает ей «весь вечер смеяться и болтать»), то горе Натальи Николаевны по случаю гибели мужа было неподдельным, не на словах…
Марта 1837 года.
Борис Александрович Вревский писал отцу Поэта из Голубово о погребении Пушкина: «…Кто бы сказал, что даже дворня (Тригорского. — Авт.), такая равнодушная по отношению к другим, плакала о нем! В Михайловском г. Тургенев был свидетелем такого же горя. <…>»{363}.
Сергей Львович Пушкин, получив оба письма, посвящал барона Вревского в свои планы относительно встречи с Натальей Николаевной:
«…Я предупрежу ее приезд, приехав к ней провести несколько дней… Я не хочу, чтобы она таскала сюда свою маленькую семью. Исходя из этого, я думаю исполнить последнее желание моего сына, который ничего не имел на сердце и желал только, чтобы она сохранила свою репутацию; я же вижу в ней только жену, любимую Александром, и мать его детей. <…>»{364}.
В то время, когда близкие Пушкина, поддерживая друг друга, вместе силятся пережить свалившееся на них горе, виновники трагедии спешно покидают Россию. Они бегут отсюда, словно преступники. Никогда и никому из них не суждено было вернуться обратно…
23 марта 1837 года
Из донесений:
«23 марта Геккерен был уже в Таурогене (станция на границе Пруссии, по пути из Риги в Тильзит. — Авт.), — восемьсот верст в четверо суток! Унтер-офицер Новиков, по возвращении, донес, что „Геккерен во время пути вел себя смирно и весьма мало с ним говорил, а при отъезде за границу дал ему 25 рублей“»{365}. — Эти донесения зафиксированы в отчетах, хранящихся в архивах Главного Штаба.
Граф В. А. Соллогуб, которого в ноябре 1836 г. Пушкин избрал себе в секунданты несостоявшейся первой дуэли с Дантесом, в своих мемуарах писал о случайной встрече с убийцей Поэта: «Двадцать пять лет спустя я встретился в Париже с Дантесом-Геккерном… Он спросил меня: „Вы ли это были?“ Я отвечал: „Тот самый“. — „Знаете ли, — продолжал он, — когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать“»{366}.
На самом деле, Дантес, мягко говоря, сказал неправду, поскольку все материалы военно-судного дела о его дуэли с Пушкиным хранились в России в канцелярии Аудиториатского департамента Военного министерства и только в 1900 г. были опубликованы издателем А. В. Сувориным[66].
Когда Дантес был уже выдворен из России, его сестра, тревожась за будущность брата, направляла свои письма в российскую столицу на имя его второго отца, который вынужден был объясняться с домом Дантесов.
Марта 1837 года.
В этот день Луи Геккерн получил от Нанины Дантес очередное послание следующего содержания:
«Альфонс[67] с вечера 10-го — в Париже, но он мог видеть д’Аршиака только в понедельник 12-го, последний отправлялся за новостями из Петербурга, оказалось, что Жорж разжалован в рядовые. Д’Аршиак находит, что это пустяки, но мне кажется, что это чрезмерно. Ведь зачем же наконец подвергать наказанию, когда все согласно одобряют его поведение: понятно, что он не мог действовать иначе. Но, если, к несчастью для него, он был бы русским подданным, то его карьера была бы разбита. Русские, проводящие зиму в Бадене, произносят похвальные речи в честь своего поэта. Но, что должно вас успокоить в этом печальном деле, так это уверенность, что все благомыслящие люди не находят вины за Жоржем. Но все-таки я буду более спокойна лишь тогда, когда вы будете вне России. Признаюсь, я опасаюсь единственно того, не будете ли вы тосковать, покидая Россию таким образом.