Нанина»{367}.
К сожалению, справедливости ради следует заметить, что поведение Дантеса оправдывали не только некоторые его сослуживцы по Кавалергардскому полку, не только многие из светских знакомых, но, в первую очередь, его родные как во Франции, где проживало многочисленное семейство Дантес во главе с его родным отцом, так и в России. К числу последних принадлежал и граф Григорий Александрович Строганов, на племяннице которого женился Дантес и который стал, таким образом, убийце Пушкина — дядей.
24 марта 1837 года
Граф Г. А. Строганов — барону Луи Геккерну.
«Я только что вернулся домой и нашел у себя на письменном столе старинный бокал и при нем любезную записку. Первый, несмотря на всю свою хрупкость, пережил века и стал памятником, соблазнительным лишь для антиквария, а вторая, носящая отпечаток современности, пробуждает недавние воспоминания и укрепляет будущие симпатии. С этой точки зрения и тот и другая для меня очаровательны, драгоценны, и я испытываю, барон, потребность принести Вам всю мою благодарность. Когда Ваш сын Жорж узнает, что этот бокал находится у меня, скажите ему, что дядя его Строганов хранит его, как память о благородном и лояльном поведении, которым отмечены последние месяцы его пребывания в России. Если наказанный преступник является примером для толпы, то невинно осужденный, без надежды на восстановление имени, имеет право на сочувствие всех честных людей.
Примите, прошу Вас, уверения в моей искренней привязанности и в совершенном моем уважении.
Среда, утром. Строганов»{368}.
Такой своеобразный взгляд на трагические события января 1837 г. был у двоюродного дяди Натальи Николаевны, председателя Опекунского совета над осиротевшими детьми Пушкина. Детьми, чей собственный дядя лишил их отца…
Марта 1837 года.
Из дневника А. И. Тургенева:
«24 марта. Москва. Отправился к Дмитриеву, за ним послал к Севериной. Прибежал задыхаясь. Разговор о Пушкине»{369}.
Марта 1837 года.
Луи Геккерн — сестре Дантеса в Сульц.
«Это — последнее письмо, моя дорогая Нанина, которое я вам пишу отсюда. Для того, чтобы вас совершенно успокоить, я скажу вам, что я очень рад; прежде всего мое здоровье не могло бы слишком долго сопротивляться пребыванию в этой стране. Событие, которое удаляет меня в настоящее время отсюда, несколько ускорило мой отъезд — вот и все. Жорж уже уехал; он покинул нас пять дней тому назад, это было немного резко, как и все в этой стране, но он чувствует себя хорошо: мы имели от него известие с дороги, он сообщает нам, что ждет нас в Кенигсберге. Катерина и я отправляемся через несколько дней, чтобы присоединиться к нему. Мы поедем медленно: дорога ужасна, а Катерина нуждается в предосторожностях. Разжалование в солдаты, о котором сообщил вам д’Аршиак, не имеет никакого значения, это — проформа. Так как дуэль запрещена, то необходима кара. Но всякий честный человек поймет, что Жорж не мог поступить иначе. Итак, не будем более об этом говорить и подумаем исключительно о радости свидания.
Барон де Геккерен»{370}.
В тот же день 24 марта, барон Луи Геккерн пишет брату Генриху Геккерну в Сонсбек:
«Уж давно, мой милый Генрих, должен был я написать вам, но я не был в состоянии взять перо в руки, чтобы поговорить с вами о роковом событии, происшедшем в моем доме; ни Жорж, ни я были тут не при чем; все это свалилось мне, как снег на голову: все, что было в человеческих силах, было сделано, чтобы избежать, не нарушая вместе с тем правил чести этой дуэли; в конце концов пришлось прибегнуть к этой крайней мере: из газет вы могли узнать об ее исходе. На другой же день я писал королю, чтобы он разрешил мне оставить Россию, потому что я не желал оставаться в Петербурге после этой катастрофы: ответ его величества был вполне удовлетворителен: король дает мне отпуск, это все, чего я желал; и я еду через несколько дней; я продал всю свою обстановку, так как ни под каким видом не соглашусь когда-либо вернуться; хотя вообще мне отдают дань справедливости, но мне пришлось бы бороться с целой партией, главою которой был покойный; борьба с ней отравила бы со временем все мое существование; вслед за этим письмом явлюсь и я и лично расскажу вам все подробно; одно могу сказать, что если бы мне пришлось действовать опять сначала, я поступил бы точно так же.
Передайте мой привет Эвердине; я ей не пишу, так как не стоит говорить о деле, о котором мне так тяжело вспоминать. Жорж больше не на русской службе, он уже уехал, я отправляю его вместе с женой к его отцу, где он обождет нового моего назначения…
Барон де Геккерен»{371}.
25 марта 1837 года
Однако дела Геккернов обстояли не так гладко, как пытался изобразить их старый барон, что явствует из донесения неаполитанского посланника князя ди Бутера:
«Петербург, 25 марта 1837.
В моей депеше за № 619 я имел честь сообщить Вашему Превосходительству о дуэли, происшедшей между г. Пушкиным и бароном Геккереном, и о том, что до этой дуэли относилось. Ввиду этого я изложу теперь, что г. Геккерен, будучи приговорен к наказанию, согласно закону, и проведя около трех недель в заключении на гауптвахте, где посещать его разрешено было лишь его жене, был, согласно решению императора, разжалован и, в сопровождении фельдъегеря, выслан на днях на прусскую границу. Что касается нидерландского посла, барона Геккерена, то ответ его правительства на прошение его об отставке гласит, что ему разрешен шестимесячный отпуск и что впоследствии он увидит, как ему поступить, а в ожидании он будет получать половинный оклад; таким образом, нидерландский посол уедет лишь в отпуск. Г. Геверс, секретарь посольства, бывший в отпуску, вернется сюда через несколько дней и останется в качестве поверенного; как только он приедет, барон Геккерен уедет, чтобы присоединиться к своему приемному сыну в Кенигсберге, который должен его там ждать, и они будут продолжать путешествие вместе. Холодность, выказанная разными лицами послу в тех местах, где он был, должна ему показать, что пост его в С.-Петербурге уже не может быть ему столь же приятен, как был раньше: вследствие того полагают, что он более сюда не вернется»{372}.
27 марта 1837 года
Барон Луи Геккерн — Жоржу Дантесу.
«Мы заняты по горло приготовлениями к отъезду, сейчас упаковывают мебель. Я хочу быть совершенно готовым к приезду Геверса (барон Иоганн Корнелис Геверс (1806–1872), чиновник Нидерландского посольства. — Авт.), у меня нет никаких известий ни от него, ни от кого-либо из Гааги…
Здесь тоже нет ничего нового для меня, то же молчание и никакого ответа. Я оставляю за собой право распоряжаться моим поведением независимо от того, как на него посмотрят после моего отъезда. Нельзя же видеть дурное в том, что я хочу оправдать себя в то время, когда упорно не желают сказать мне, что нельзя сделать никакого упрека, потому что я ни о чем больше не прошу.
Барон де Геккерен»{373}.
Наверное, это странно, но зачастую там, где требуются понимание и участие, их нет, а есть осуждение. Виновный же находит незаслуженное сочувствие.
Князь Александр Борисович Куракин (1813–1870) писал Дантесу:
«С.-Петербург, 27 марта 1837.
Если, дорогой друг, Вам тяжело было покидать нас, то поверьте, что и мы были глубоко удручены злосчастным исходом Вашего дела. Тот способ, которым Вы были высланы из Петербурга, не заключает в себе ничего нового для нас, привычных к высылкам такого рода, но тем не менее огорчение, которое мы испытали, и особенно я, оттого, что не могли проститься с Вами перед Вашим отъездом, было чрезвычайно велико. Я надеюсь, что Вы не сомневаетесь в моей дружбе, дорогой Жорж.
Бог знает, встретимся ли мы когда-либо, тогда, быть может, мы вспомним более счастливые времена. Едва я узнал, что Вас высылают, я первым делом бросился в Кордегардию Адмиралтейства, чтобы обнять Вас, но, увы, было уже поздно, Вы были уже далеко от нас, а я этого и не подозревал… Я надеюсь, что Ваша супруга будет так добра, что передаст вам мое письмо, равно как и небольшой подарок, сопровождающий его, это — безделица и весьма слабый залог моей дружбы, дорогой Жорж, но примите их, так как я посылаю Вам это от души, уверяю Вас.
Не пишу Вам о С.-Петербурге, так как Вы, наверное, не хотите о нем слышать после всего, что с Вами случилось, а затем здесь нет и ничего нового, что могло бы заинтересовать Вас. Целую Вас нежно, дорогой Геккерен, и прошу Вас вспоминать порою Вашего бывшего сослуживца и друга, будьте счастливы и верьте той искренней привязанности, которую я к Вам питаю.
Ваш искренний друг А. К…»{374}.
Марта 1837 года.
Михаил Николаевич Сердобин, сводный брат барона Б. А. Вревского по отцу, писал из Петербурга в Москву С. Л. Пушкину:
«…Во время краткого пребывания здесь моей невестки (Евпраксии Николаевны Вревской. — Авт.), покойный Александр Сергеевич часто заходил к нам и даже обедал и провел весь день у нас накануне этой злосчастной дуэли. Можете себе вообразить наше удивление и наше горе, когда мы узнали об этом несчастьи»{375}.
Марта 1837 года.
Находясь в Полотняном Заводе, Наталья Николаевна написала письмо Прасковье Александровне Осиповой, в котором просила разрешения остановиться у нее, чтобы посетить могилу мужа в Святогорском монастыре. Но это намерение вдовы Пушкина вызвало явное неудовольствие не только у хозяйки Тригорского, но и у ее старших дочерей.
| 
| 
28 марта 1837 года
А друзья-литераторы, между тем, делали все, чтобы сохранить детище Пушкина — журнал «Современник».
«28 марта 1837 года.
С.-Петербургская газета заявляет сегодня, что журнал „Современник“, основанный покойным Пушкиным, будет продолжаться в пользу семьи поэта, под руководством г. Жуковского, князя П. А. Вяземского, князя В. Ф. Одоевского и еще двух русских литераторов, Плетнева и Краевского»{376}.
Друзья погибшего Поэта собирали по крохам события и факты, предшествовавшие дуэли, пытаясь осознать причины этой трагедии.
«Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и документами. <…> Пушкин принадлежит не одним ближним и друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины»{377}, — писал князь Вяземский А. Я. Булгакову еще 5-го февраля.
Таким образом, слово Пушкина, его творческое наследие, становилось достоянием читающей публики.
29 марта 1837 года
Дуэль разделила общество на сторонников и противников Пушкина и Дантеса. И это понятно. А были и те, кто считал себя друзьями Поэта, но память которых оказалась короче, чем строка письма, написанная ими полчаса назад. — «Минутной младости минутные друзья…»
Пример тому — письма Софи Карамзиной брату Андрею.
Если за месяц до дуэли она писала: «…Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом… снова начались кривляния ярости и поэтического гнева… Ах, смею тебя уверить, это было ужасно смешно…», а утром, в день дуэли: «…Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра…», то после случившегося — резкая перемена мнений (воистину — «легкость в мыслях необыкновенная!»):
«29 марта 1837 года. В Рим, в Италию.
…Никто, я в том уверена, искренней моего не любил и не оплакивал Пушкина. <…>
Суд над Дантесом окончен. Его разжаловали в солдаты и под стражей отправили до границы, затем в Тильзите ему вручат паспорт, и конец — для России он больше не существует. Он уехал на прошлой неделе, его жена вместе со своим свекром поедет к нему в Кенигсберг, а оттуда, как говорят, старый Геккерен намерен отправить их к родным Дантеса, живущим возле Бадена. Возможно, что ты их там встретишь: думаю, мне не нужно просить тебя: „будь великодушен и деликатен“; если Дантес поступил дурно (а только один бог знает, какая доля вины лежит на нем), то он уже достаточно наказан: на совести у него убийство, он связан с женой, которую не любит (хотя здесь он продолжал окружать ее вниманием и заботами), его положение в свете весьма скомпрометировано, и, наконец, его приемный отец (который, кстати, легко может от него и отказаться), с позором, потеряв свое место в России, лишился здесь и большей части своих доходов…
Так называемые патриоты, случалось, начинали у нас разговоры о мести, — такого рода рассуждения уже возмущали тебя в Париже, и мы тоже всегда отвергали их с негодованием. Не понимаю, неужели нельзя жалеть одного, не обрушивая при этом проклятий на другого. Если случится тебе встретить Дантеса, будь осторожен и деликатен, касаясь с ним этой темы. <…>»{378}.
Муж А. О. Россет, Николай Михайлович Смирнов, в своих «Памятных записках» свидетельствовал:
«…Дантес был предан военному суду и разжалован в солдаты. На его плечи накинули солдатскую шинель, и фельдъегерь отвез его за границу как подданного нерусского. Барон Геккерен, голландский посланник, должен был оставить свое место. Государь отказал ему в обыкновенной последней аудиенции, и семь осьмых общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нем его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти, его барышничество: перед отъездом он опубликовал о продаже всей своей движимости, и его дом превратился в магазин, среди которого он сидел, продавая сам вещи и записывая продажу. Многие воспользовались сим случаем, чтобы сделать ему оскорбления.
Например, он сидел на стуле, на котором выставлена была цена, один офицер, подойдя к нему, заплатил ему за стул и взял его из-под него. <…>»{379}.
Князь Петр Андреевич Вяземский в письме А. Я. Булгакову отмечал: «…под конец одна графиня Нессельроде осталась при нем (при „старике Геккерне“. — Авт.), но все-таки не могла вынести его, хотя и плечиста, и грудиста, и брюшиста…»{380}.
Меж тем барону Луи-Борхарду де Геккерну было чем утешиться в столь трудный для него час…
Из письма Геккерна Дантесу:
«Два слова, мой возлюбленный Жорж!
Приехал Геверс. Я жду только прощальной аудиенции, чтобы отправиться, еще немного терпения, и мы свидимся. Письма, привезенные Геверсом, не дают мне надежды на новое место. Я ничего не сказал об этом твоей жене, чтобы не огорчать ее. Я полон бодрости и самоотвержения, и от тебя жду того же. Останемся вместе, и мы будем еще счастливы… Твоя жена чувствовала себя очень хорошо утром и жаловалась только на голову… Доктор уверил меня, что путешествие не будет для нее вредно, но я беру с собой до Берлина горничную. Строганов написал мне великолепное письмо, мне и тебе…»{381}.
Геккерн не скрывал своей горячей любви к Дантесу, проявляя ее на правах приемного отца, и все же в обществе по этому поводу многие недоумевали.
Княгиня Вера Федоровна Вяземская рассказывала, что когда еще была жива мать Дантеса, то «отец и мать Геккерна (Дантеса. — Авт.) жили в Страсбурге вполне согласно и никакого не было подозрения, чтобы молодой Геккерн был чей-нибудь незаконный сын. Один из чиновников голландского посольства Геверс открыто говорил, что посланник их лжет, давая в обществе знать, будто молодой человек его незаконный сын»{382}.
Это же подтверждал и принц Вильгельм Оранский в своем письме Николаю I: «<…> Здесь никто не поймет, что должно было значить и какую истинную цель преследовало усыновление Дантеса Геккерном, особенно потому, что Геккерн подтверждает, что они не связаны никакими кровными узами. <…>».
Недоуменные вопросы столь высоких лиц, как и двора в целом, естественны, ибо сам Геккерн тому причиной, поскольку был, откровенно говоря, недостаточно правдив в таком сомнительном деле, как усыновление 24-летнего Дантеса при живом отце. Каждый из его адресатов получил от него, кто устно, кто в письмах, ту версию, которая была удобна Геккерну в данный момент, а не подлинную.
Но дело не в усыновлении и даже не в январской трагедии. Карьера Геккерна была обречена на провал еще раньше, до дуэли, ибо дипломат позволил себе вольные рассуждения о семейных делах Николая I в своих депешах в Гаагу[68], а этого в России не прощают.
Покидая страну, Екатерине Геккерн некого было обнять на прощание, потому что никто из семьи Гончаровых не приехал с нею проститься, а «тетку Загряжскую» она сама от себя оттолкнула с благословения «отца» Геккерна.
Не оставив ничего за спиной, она двинулась в неизвестное, убежденная, что едет навстречу своему счастью. Правда, в свете существовали и другие мнения по поводу ее безоблачного счастья с Дантесом.
«Мне жаль Дантеса, нужно было бы помешать этому браку — он будет несчастием для них обоих»{383}, — писала императрица Александра Федоровна одной из своих любимых фрейлин, Екатерине Тизенгаузен, старшей дочери Е. М. Хитрово.
По настоянию Луи Геккерна, со дня возвращения Е. И. Загряжской в Петербург и до отъезда Екатерины Николаевны из России они не только не виделись, но и прервали переписку.
30 марта 1837 года
30 марта 1837 года саксонский посланник при российском дворе барон Карл Люцероде сообщил письмом статс-секретарю Зешау:
«<…> молодой барон Геккерен-Дантес был приговорен к лишению звания офицера и русского дворянина и был вывезен жандармами за пределы империи с запрещением когда-либо возвращаться в нее. Его супруга вскоре последует за ним»{384}.
1 апреля 1837 года
1 апреля 1837 года Екатерина Николаевна и барон Луи Геккерн, поневоле разделив судьбу Дантеса, навсегда покинули Россию.
В «Санкт-Петербургских ведомостях» одно за другим прошли два сообщения об отъезде за границу «баронессы Екатерины Николаевны Геккерен, французской подданной; спросить на Невском пр. в доме генерал-лейтенанта Влодека под № 51» и «барона фон Геккерен, Чрезвычайного посла и полномочного министра короля Нидерландов»{385}.
А всего два месяца назад, накануне дуэли, посылая вызов Пушкину, Луи Геккерн писал: «…Я сумею <…> Милостивый Государь, научить вас уважению к званию, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может. <…>»{386}.
«Благородный пафос» сего послания не был услышан, так как, по словам князя Вяземского, «Пушкин его не читал, но принял вызов». Просчитанное, продуманное коварство дипломата было разоблачено и наказано. И если Геккерн за свою «выходку» поплатился карьерой в России, лишившись и «звания», и «уважения», то Пушкин заплатил жизнью, чтобы (цитируя того же Геккерна) «покончить с этим чудовищным собранием гнусностей».
Итак, российский император Николай I, не без участия нидерландского принца Оранского, выдворил за пределы России барона Луи Геккерна и его «приемного сына».
Однако дипломатический корпус и после их отъезда активно обсуждал события, связанные с дуэлью и отставкой посланника.
2 апреля 1837 года
«Петербург, 2 апреля 1837 года.
Барон Геккерен, министр голландский, отправился вчера с тем, чтобы больше не возвращаться. Сын его, убийца г. Пушкина, разжалован и отправлен на границу с фельдъегерем»{387}, — извещал депешею в итальянское министерство иностранных дел неаполитанский посланник в России князь ди Бутера.
3 апреля 1837 года
Из донесения баварского посланника в Петербурге графа Максимилиана Лерхенфельда:
«…Голландский посол г. Геккерен выехал третьего дня, получив оскорбление в виде отказа в прощальной аудиенции у их императорских величеств и получив теперь же прощальную табакерку, несмотря на то, что он не представил отзывных грамот и формально заявил графу Нессельроде, что его величество король Голландский не отозвал его, а только разрешил ему отпуск на неопределенное время.
По этой причине присылка табакерки вместе с отказом в обычной аудиенции явились настоящим ударом для г. Геккерена, вызванным, по-видимому, какою-нибудь особою причиной, что император, по всей вероятности, и объяснит королю Голландии»{388}.
Апреля 1837 года.
Г. Геверс — барону Верстолку в Гаагу.
«…На другой день после моего приезда барон Геккерен ходатайствовал о прощальной аудиенции у царской фамилии, но государь передал через Нессельроде, что он желает избежать объяснений, которые могут быть только тягостными. Он предпочел не видеть г. Геккерена и приказал по этому случаю пожаловать, как доказательство своего благоволения, бриллиантовую табакерку, украшенную портретом его величества. Не имея с этого мгновения никаких препятствий к оправданию, г. Геккерен закончил необходимые приготовления к отъезду и выехал в Гаагу третьего дня днем, сдав мне архив и бумаги посольства.
Геверс»{389}.
Сардинский посланник в С.-Петербурге граф Симонетти сообщал своему министру в Турин:
«3 апреля 1837 года. Петербург.
Г. Геверс, о котором я упоминал в моей последней депеше, прибыл в С.-Петербург неделю тому назад, чтобы остаться здесь в качестве поверенного Нидерландов, а барон Геккерен выехал третьего дня утром с супругой своего приемного сына, сестрою вдовы Пушкина. Нидерландский посол, заявивший, что он уезжает лишь в отпуск, просил, согласно обычаю, перед отъездом иметь честь повергнуть свое уважение перед его величеством, но в этой чести, которою мы обычно пользуемся в подобных обстоятельствах, ему было отказано и, сверх того, ему была вручена табакерка, украшенная портретом императора и усыпанная бриллиантами, которую по установившемуся при императорском дворе обычаю, дарят послам, покидающим свой пост окончательно, из чего явствует, что император не пожелал видеть его здесь долее и что его сюда не ждут. Это неудовольствие, которое было ему выражено, должно обусловливаться тем, что он не старался советами, которые он мог и должен был подавать своему приемному сыну, помешать дуэли, состоявшейся между свойственниками, результаты коей тем более горестны для них. — Причина дуэли есть ревность, которая возгорелась в покойном г. Пушкине к жене, вследствие поводов, которые подавал к ней молодой Геккерен. Факт тот, что многочисленные версии, существующие об этом печальном деле, о которых я не знаю, насколько они основательны и верны, отчасти ли или целиком, не говорят в пользу барона Геккерена, и что император, зная, по всей вероятности, истину, предпочел не принять его и избавить себя от разговора, который мог быть только неприятен и его величеству и нидерландскому послу Мне кажется, однако, что последний поступил не в духе своего двора, приняв табакерку, и так как ему написали, что он уедет из С.-Петербурга только после отпуска, разрешенного ему государем, то он поступил бы более согласно с видами своего правительства, отклонив в настоящую минуту принятие подарка, который дарят только, когда посол окончательно покидает свой пост, или при представлении отзывных грамот, или после отсылки последних, что касательно его в данное время не имеет места. Посол не делал прощальных визитов ни дипломатам, ни иным лицам. Он ограничился тем, что после отъезда приказал вручить свои визитные карточки с надписью p.p. conge (ухожу в отпуск. — Авт.), да он и не мог поступить иначе, так как положение его стало затруднительным и требовало быстрого отъезда. Его приемному сыну был выдан французский паспорт, из чего видно, что, несмотря на усыновление, он признается французским подданным, как признавался им, нося свое первое имя Дантеса»{390}.
Апреля 1837 года.
Князь Гогенлоэ-Кирхберг, который с 1825 по 1848 г. состоял в должности вюртембергского посланника в России, в этот день отправил депешу своему правительству:
«Утром третьего дня барон Геккерен, посол его величества короля Голландии, покинул столицу вместе со своею невесткою, супругою своего приемного сына, с тем, чтобы вернуться в Голландию. В прощальной аудиенции, которой барон Геккерен добивался у их императорских величеств, ему было отказано, и император приказал вручить барону табакерку с портретом его величества, которая, согласно установившемуся при императорском дворе обычаю, дарится каждому иностранному послу, когда он, будучи отозван своим двором, покидает Россию, несмотря на то, что барон Геккерен покидал Петербург, отправляясь лишь в шестимесячный отпуск на родину. Невозможно выразительнее отметить, как мало желают видеть вновь этого посла в Петербурге. Сильно упрекают барона Геккерена за то, что он принял в подобных обстоятельствах табакерку, и порицают его за этот случай не менее, чем за многие другие, в которых барон Геккерен вел себя не так, как того желали бы его коллеги. Для приемного сына этого посла Прусский посол Либерман был настолько добр, что написал прусским властям на границу, чтобы молодой человек мог остаться на границе до приезда своего отца и своей супруги без неприятностей со стороны этих властей, что могло бы случиться, не будь этой любезности со стороны г. Либермана. Между тем, барон Геккерен даже не заехал к нему, так же, как он не заехал и к остальным своим коллегам, которым только просил передать визитные карточки уже после своего отъезда из города. Об его отъезде никто не жалеет, несмотря на то, что он прожил в С.-Петербурге около 13 лет и в течение долгого времени пользовался заметным отличием со стороны двора, пользуясь покровительством графа и графини Нессельроде; в городе к барону Геккерену относились хуже уже в течение нескольких лет, и многие избегали знакомства с ним»{391}.
Из документов явствует, что дипломаты того времени без особой дипломатии и довольно определенно излагали свое отношение к Геккерну и его отставке. Вместе с тем не только противники Пушкина, но даже некоторые его друзья не удержались от осуждения как Пушкина, так и Натальи Николаевны.
В отличие от них, Николай Васильевич Гоголь, который, по словам В. А. Соллогуба, «благоговел перед Пушкиным», писал из Италии журналисту Михаилу Петровичу Погодину еще 30 марта:
«Я получил письмо твое в Риме. Оно наполнено тем же, чем наполнены теперь все наши мысли. Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше. Ты скорбишь как русский, как писатель, я… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина»{392}.
5 апреля 1837 года
Владимир Иванович Даль — князю В. Ф. Одоевскому.
«…Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл, — не знаю почему, — „талисманом“ <…> Перстень Пушкина <…> для меня теперь настоящий талисман <…> Как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы и хочется приняться за что-нибудь порядочное…»{393}.
6 апреля 1837 года
Н. В. Гоголь — В. А. Жуковскому.
«…Я ничего не пишу вам теперь ни о Риме, ни об Италии. Меня одолевают теперь такие печальные мысли, что я опасаюсь быть несправедливым теперь ко всему, что должно утешать и восхищать душу. — Может быть, это от части действие той ужасной утраты, которую мы понесли и в которой я до сих пор не имел сил увериться, которая, кажется, как будто оборвала в моей жизни лучшие ее украшения и сделала ее обнаженнее и печальнее»{394}.
«…О, Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение! Что бы за жизнь моя была бы после этого в Петербурге»{395}, — писал Гоголь полгода спустя.
Апреля 1837 года.
В этот день Наталья Николаевна написала письмо Павлу Воиновичу Нащокину о том, что хотела бы подарить ему некоторые памятные вещи мужа, в том числе и карманные серебряные часы английской работы:
«Простите, что я так запоздала передать Вам вещи, которые принадлежали одному из самых преданных Вам друзей. Я думаю, что Вам приятно будет иметь архалук, который был на нем в день его несчастной дуэли; присоединяю к нему также часы, которые он носил обыкновенно»{396}.
Как известно, подарки эти были отправлены по ее просьбе из Петербурга Жуковским, что годы спустя подтвердила жена Нащокина:
«…После смерти Пушкина Жуковский прислал моему мужу серебряные часы покойного, которые были при нем в день роковой дуэли, его красный с зелеными клеточками архалук, посмертную маску и бумажник с ассигнацией в 25 рублей и локоном белокурых волос. <…> Впоследствии Павел Войнович часы подарил Гоголю, а по смерти последнего передал их, по просьбе студентов, в Московский университет, маску отдал Погодину, архалук же остался у нас. Куда он девался — не знаю…»{397}.
Сам же Павел Воинович, ближайший друг Пушкина, поддерживал Наталью Николаевну не только ответными письмами, но и приезжал к ней в Полотняный Завод, о чем позднее вспоминала Вера Александровна Нащокина: