Миновало, быть может, минуты две, полные какой-то неземной тишины. А потом в дальнем и освещенном конце коридора прогрохотало огромное конское копыто, лампа, звякнув, упала на пол, и мы оказались в темноте. Я изо всей силы дернул за шнурок и дунул в свисток, а потом навел аппарат и нажал на вспышку. Ослепительный свет залил коридор, ничего так и не осветив, а потом тьма ударом грома обрушилась на нас.
Я услышал, что капитан оказался возле двери спальни, и крикнул, чтобы он скорее вынес лампу, но вместо этого что-то заколотило в дверь, и я услышал, что к голосу капитана присоединились женские крики. Я ощутил испуг оттого, что чудовище могло проникнуть в спальню, но в то же самое мгновение по коридору вдруг прокатилось то злобное и заливчатое ржание, которое мы слышали в парке и подвале. Я вслепую нащупал шнурок колокольчика, вновь дунул в свисток и крикнул, чтобы Бомонт оставался в Пентакле, что бы ни произошло. После я снова крикнул, чтобы капитан вынес лампу, но тут в дверь спальни что-то грохнуло. Схватив спички, я попытался добыть хоть толику света, прежде чем немыслимое и незримое чудовище нападет на нас.
Спичка чиркнула о коробок и неярко вспыхнула, и в это короткое мгновение я услышал за спиной какой-то негромкий звук. Охваченный безумным ужасом я обернулся и увидел в неярком свете еще не погасшей спички чудовищную конскую голову возле Бомонта.
— Смотрите, Бомонт! — отчаянно завопил я. — Оно возле вас!
Спичка немедленно погасла, и возле моего уха выстрелом из обоих стволов немедленно прогрохотала двустволка Парскета (Бомонт явно нажал на оба спусковых крючка одновременно). Пламя выстрела на короткий миг осветило огромную голову… окруженное дымом чудовищное копыто как будто бы неторопливо опускалось на Бомонта. Я без промедления трижды разрядил свой револьвер. Раздался глухой удар — и кошмарное тягучее ржание прозвучало уже совсем рядом со мной. Дважды выстрелив на звук, я ощутил удар, бросивший меня на спину. Поднявшись на колени, я во весь голос закричал, требуя помощи. За закрытой дверью спальни кричали женщины, изнутри доносился стук в дверь, и я как-то вдруг осознал, что Бомонт возле меня борется с какой-то мерзкой тварью. Мгновение-другое я оставался на месте, не ощущая ничего, кроме тупого страха, а затем вслепую, едва ли не одеревенев от страха, бросился к нему на помощь, выкрикнув его имя. Скажу вам честно — меня едва ли не мутило от ничем не прикрытого страха. Из тьмы донесся негромкий задушенный звук, и я бросился на него вперед. Я вцепился в громадное, покрытое шерстью ухо, и тут же получил сильнейший удар, от которого мне стало дурно. Слабый и ослепленный, я нанес ответный удар и покрепче вцепился рукой в немыслимую вещь.
Тут вдруг за моей спиной раздался оглушительный треск и вспыхнул яркий свет. В коридоре появились огни, раздались шаги и крики.
Рука мои оторвались от мохнатой шкуры; я глупо закрыл глаза, надо мной кто-то вскричал и обрушил на меня увесистый удар, подобно рубящему тушу мяснику… а потом что-то повалилось на меня.
Капитан и дворецкий помогли мне подняться на колени. На полу лежала огромная конская голова, из которой торчали человеческие ноги. К рукам лежавшего были прикреплены внушительного размера копыта. Таким оказалось наше чудовище. Капитан что-то перерезал шпагой, которую держал в руке, нагнулся и поднял маску — ибо это была маска и ничто другое. И я увидел лицо человека, которое она скрывала под собой. Это был Парскет. На лбу его открылась глубокая рана — капитан задел его шпагой, разрезая маску. Я недоуменно перевел взгляд от него на Бомонта, сидевшего привалившись спиной к стене. А потом вновь посмотрел Парскета.
— Боже мой! — выдавил я наконец и умолк — так стыдно мне было за этого человека. Понимаете? Он как раз открыл глаза. А я уже начал симпатизировать ему.
И тут, понимаете ли, когда Парскет уже начал приходить в себя и оглядываться по сторонам, произошла вещь странная и совершенно немыслимая. Из конца коридора до нас вдруг донесся стук копыт. Бросив взгляд в ту сторону, я немедленно обратил взгляд к Парскету и заметил гримасу жуткого страха на его лице. Приподнявшись с трудом на локте, он посмотрел в конец коридора, а мы, остальные, замерли как скульптурная группа. Помню, я не отводил глаз от конца коридора, а из комнаты мисс Хисгинс за моей спиной все доносились негромкие всхлипывания и шепот.
Тишина затянулась на несколько секунд, а потом копыто в конце коридора ударило снова. И тяжелая поступь начала приближаться к нам.
Даже в тот момент, знаете ли, мы прежде всего подумали о том, что это Парскет привел в действие какой-то хитроумный механизм, и пребывали в странном состоянии, соединявшем в себе испуг и сомнение. Кажется, все глядели на Парскета. Наконец капитан вдруг выпалил:
— Немедленно прекрати эту глупость. Или тебе еще мало?
Страх и волнение по-прежнему одолевали меня: приближалось нечто неотвратимое и ужасное. В этот момент Парскет наконец выдавил:
— Это не я! Боже мой! Это не я! Боже мой! Это не я.
И тут, понимаете ли, до всех нас как-то разом дошло, что по коридору к нам приближается нечто действительно страшное. Все дружно ощутили желание броситься наутек, и даже старый капитан Хисгинс отступил вместе с дворецким и лакеями.
Бомонт лишился сознания: как я обнаружил впоследствии, он получил серьезный удар. Я привалился к стене — как стоял на коленях, отупевший и ошеломленный настолько, что даже не смел и мечтать о бегстве. А громоподобные конские шаги все приближались ко мне, сотрясая своею тяжестью прочный пол. Звуки умолкли мгновенно, и я с болезненной очевидностью понял, что тварь остановилась напротив двери в спальню. И тут я увидел, что Парскет, пошатываясь на нетвердых ногах, встал в двери, раскинув руки, стараясь заполнить собой дверной проем. По бледному как снег лицу его струилась кровь из раны во лбу; и тут я отметил, что он смотрит в коридор каким-то особенным… отчаянным, неотступным, невероятно властным взглядом, хотя смотреть было на самом деле не на что. И вдруг — цок, цок, цок — копыта загремели в обратную сторону. В тот же самый миг Парскет повалился лицом вперед.
Из кучки мужчин, теснившихся друг к другу, послышались голоса, два лакея и дворецкий попросту бежали прочь с фонарями в руках, но капитан только привалился спиной к стене и поднял над головой бывший у него в руках фонарь. Ровная поступь коня миновала его, оставив невредимым, и зазвучала, все дальше и дальше отступая от нас по тихому дому, а потом наступила мертвая тишина.
Тогда посеревший, как сама смерть, капитан шевельнулся и сделал несколько шагов в нашу сторону — медленных и неровных.
Я перебрался к Парскету, и капитан помог мне. Мы перевернули лежащего, и я, знаете ли, сразу понял, что он мертв… можете себе представить, какие это вызвало чувства в моей душе!
Я посмотрел на капитана, который внезапно проговорил:
— Он… он… он… — И я понял, что Хисгинс хочет сказать мне, что Парскет стал между его дочерью и тем, что только что ушло вон из коридора. Поднявшись, я помог капитану устоять на ногах, хотя собственные конечности едва подчинялись мне.
Тут лицо его дрогнуло, он опустился на колени возле Парскета и зарыдал, как испуганное дитя. Из спальни выглянули женщины, и я оставил старика на их попечение, а сам повернулся к Бомонту.
Вот практически и вся история, и мне осталось только дать ответ на некоторые оставшиеся необъясненными вопросы.
Должно быть, вы поняли, что Парскет любил мисс Хисгинс, и этот факт является объяснением многой чертовщины. Вне сомнения, на нем лежит изрядная доля ответственности за наваждение; на мой взгляд, он виноват в ней почти целиком, однако, понимаете ли, я не могу ничего доказать, и все, что могу сказать вам, основывается лишь на логических выводах.
Во-первых, очевидно, что Парскет намеревался отпугнуть Бомонта, и когда обнаружилось, что он не в состоянии этого сделать, по-моему, пришел в такое отчаяние, что и в самом деле вознамерился убить соперника. Об этом неприятно даже говорить, но факты заставляют меня думать подобным образом.
Не сомневаюсь, что руку Бомонту сломал именно Парскет. Ему были известны все подробности так называемой легенды о коне, и он решил использовать старинную историю в собственных целях. Очевидно, он изобрел способ незаметно проникать в дом и выходить из него, очевидно, через одно из многочисленных доходящих до пола двустворчатых окон или же раздобыл ключ к той или иной садовой двери, и когда его считали отсутствующим, на самом деле находился неподалеку и приходил в удобное для себя время.
Случай с воздушным поцелуем в темном зале я отнес на счет нервного воображения Бомонта и мисс Хисгинс, однако должен сказать, что стук копыт за дверью замка объяснить трудновато. Тем не менее, я по-прежнему придерживаюсь прежнего мнения об этом и считаю, что в нем не было на самом деле ничего сверхъестественного.
Стук копыт в бильярдной и в коридоре производил с нижнего этажа сам Парскет, ударяя в деревянную обшивку потолка привязанным к одному из оконных крючков деревянным бруском. Внимательное обследование позволило мне обнаружить вмятины в поверхности дерева.
Звуки лошадиной поступи вокруг дома также, наверное, устраивал Парскет, который мог привязать коня где-нибудь невдалеке, в посадках, если только он не производил их собственноручно, хотя в таком случае я не могу понять, как он мог передвигаться достаточно быстро, чтобы создавать нужную иллюзию. Впрочем, абсолютной уверенности в этом вопросе я не ощущаю. Как вы помните, я так и не сумел отыскать конских следов.
Ржание в парке также следует отнести на счет успехов Парскета в области чревовещания, нападал там на Бомонта тоже он, и когда я предполагал, что он находится в спальне, он, должно быть, находился все время вне дома и присоединился ко мне лишь после того, как я выбежал из входной двери. Все это вполне возможно. Я хочу сказать здесь то, что Парскет мог послужить причиной уже перечисленных событий, потому что, если бы он заметил нечто серьезное, то, конечно же, отказался бы от своей выходки, понимая, что в ней более нет нужды. Не могу понять, каким образом ему удалось не получить пулю в саду, и в том последнем безумном финале, о котором я только что поведал вам. Как вы, наверное, поняли, он был совершенно лишен страха за себя.
Когда мы слышали конский галоп вне дома, притом что Парскет находился среди нас, то, должно быть, обманывали себя. Никто не испытывал в этом большой уверенности, кроме, конечно же, Парскета, который естественным образом поощрял нас в этом заблуждении.
Случай, когда мы услышали ржание в погребе, стал, на мой взгляд, первым откровением для Парскета, получившего возможность заподозрить, что здесь кроется нечто неладное и куда более опасное, чем его обман. Ржал он сам, так же как делал это в парке; однако, припоминая, как ужасно он выглядел после этого, я ничуть не сомневаюсь в том, что к производимым им звукам в подвале прибавилась некая адская нотка, перепугавшая самого Парскета. Тем не менее, впоследствии он мог уговорить себя в том, что пал жертвой разыгравшейся фантазии. Конечно, не следует забывать и о том, какое воздействие на него должна была оказать реакция мисс Хисгинс.
Далее, отсутствовавший священник, как выяснилось впоследствии, отправился, так сказать, по ложному вызову, явно подстроенному Парскетом, чтобы получить несколько дополнительных часов на достижение той своей цели, которую вы легко назовете, поскольку он уже понял, что Бомонт просто так не отступит. Противно даже думать об этом, однако приходится. В любом случае, очевидно, что он был все это время несколько не в себе. Странная болезнь, эта любовь!
Потом у меня нет никаких сомнений в том, что Парскет в каком-то месте перерезал шнурок к звонку дворецкого, чтобы иметь возможность под благовидным предлогом оставить нас. Это дало ему возможность унести из коридора одну из двух ламп. После этого ему осталось разбить вторую и уже в полной темноте предпринять свое покушение на Бомонта.
Парскет запер также дверь спальни и взял с собой ключ, который нашелся в его кармане. Это помешало капитану выскочить к нам на помощь с лампой в руках. Однако капитан Хисгинс сумел взломать деверь тяжелой кочергой, и именно его удары в дверь произвели столь пугающее впечатление в обступившем нас мраке.
В отношении чудовищного копыта, повисшего над мисс Хисгинс в подвале, я не могу быть настолько уверен. Парскет мог подделать снимок, поскольку меня не было в комнате; это легко удалось бы всякому человеку, знающему, как делаются подобные вещи. Однако, понимаете ли, изображение не производит впечатления поддельного. Тем не менее, в пользу подделки указывает столько же, сколько и против; потом, фотоснимок все-таки не настолько четок, чтобы по нему можно было сделать определенные выводы, поэтому я не стану занимать ни ту, ни другую сторону. Но снимок, конечно, жуткий.
Ну а теперь последнее страшное происшествие. Никаких других кошмаров более не наблюдалось, поэтому мои выводы страдают чрезвычайной неопределенностью. Если бы мы собственными ушами не слышали те последние звуки, и если бы Парскет не обнаружил свой жуткий испуг, все дело можно было бы объяснить уже названными мной естественными причинами. Более того, как вы могли заметить, я придерживаюсь того мнения, что других здесь искать не стоит, однако не вижу, каким образом можно истолковать самые последние звуки конского топота, и тот страх, который отразился при этом на лице Парскета.
Его смерть?.. Нет, она не доказывает здесь ничего. Обследование бесхитростно объяснило ее сердечным приступом. Причина вполне естественная и не позволяет считать, что он действительно умер, став между девушкой и некой невероятной и чудовищной тварью.
Выражение на лице Парскета и брошенный им вызов твари, гремевшей копытами по полу коридора, ясным образом свидетельствуют о том, что он в итоге осознал подлинность того, что доселе считал только кошмарным подозрением. И страх его перед подступавшей колоссальной опасностью был острее и искренней моего. А потом он совершил свой прекрасный и благородный поступок!
— Но причина? — спросил я. — Какова была причина?
Карнакки покачал головой.
— Ее знает один только Бог, — ответил он с особой, искренней почтительностью. — Если тварь действительно была такой, какой казалась, могу предложить объяснение, не противоречащее здравому рассудку, но, тем не менее, способное оказаться полностью ошибочным. Мне все же подумалось, что вы согласитесь с моими аргументами, хотя для этого потребуется прочесть длинную лекцию по мысленной индукции, что Парскет произвел, как бы это сказать — наведенное наваждение — нечто соответствующее настрою его отчаянных мыслей. Не знаю, как выразиться лучше в нескольких словах.
— Однако в старину случаи наваждения были подлинными! — напомнил я. — Разве в этой повести нет крупицы истины?
— Вполне возможно, что есть, — согласился Карнакки. — Но я не думаю, чтобы эти старинные истории имели какое-то отношение к пережитому нами. Я еще не сумел привести в порядок собственные мысли; однако впоследствии сумею сказать, почему так думаю.
— А как насчет свадьбы? И погреба… в нем ничего не нашли? — спросил Тейлор.
— Да, свадьбу сыграли в тот же день, несмотря на трагедию, — ответил Карнакки. — Учитывая все то, что я просто не в состоянии объяснить, это был самый разумный поступок. Да, я велел, чтобы вскрыли пол того подвала, так как нечто подсказывало мне, что именно там я могу отыскать какой-то ключ ко всей истории, однако там ничего не нашлось. Тем не менее, переживание было таким страшным и необыкновенным. Я никогда не забуду выражения на лице Парскета… а потом мерзкого стука огромных копыт, удаляющихся по тихому коридору.
Карнакки поднялся.
— А теперь убирайтесь! — любезно произнес он привычную формулу.
И мы вышли на тихую набережную и отправились по домам.
Корабль с привидениями
— Что слышно о Карнакки? — спросил я Аркрайта, столкнувшись с ним в Сити.
— Ничего, — ответил он. — Должно быть, в отъезде, расследует какое-нибудь новое дело. Скоро получим открытку с приглашением в дом № 472 по Чейни Вок и узнаем все подробности. Странный он все-таки человек.
Кивнув мне, он направился своим путем. Прошло уже несколько месяцев с того самого дня, когда мы четверо — Джессоп, Аркрайт, Тейлор и я — в последний раз получали приглашения зайти в дом № 472 и выслушать рассказ Карнакки о его самом последнем деле. Что это были за истории! Самые разнообразные, необычайные, верные до последнего слова, полные загадочных и чрезвычайных происшествий, захватывавших слушателя и заставлявших его пребывать в трепетном молчании до самого окончания рассказа.
Как ни странно, уже на следующее утро я получил немногословную открытку, приглашавшую меня прибыть в дом № 472 ровно в семь часов вечера. Я стал первым гостем, вскоре после меня появились Джессоп и Тейлор, а прежде чем прозвучало приглашение к обеду, в двери появился и запоздавший Аркрайт.
После обеда Карнакки, по своему обыкновению, наделил нас табаком, уютно устроился в любимом кресле и приступил непосредственно к той истории, ради которой и пригласил нас к себе.
— Я совершил путешествие на одном из настоящих старинных кораблей, — начал он без всяких прелюдий, — он носит название «Ярви» и принадлежит моему старому другу, капитану Томпсону. Я предпринял это путешествие в основном ради поправки здоровья, однако предпочел старину «Ярви», потому что капитан Томпсон нередко рассказывал мне, что на этом корабле творится что-то странное.
Я часто приглашал его сюда, когда он оказывался на берегу, и пытался выудить из него какие-то подробности, однако, как это ни удивительно, он никогда не мог рассказать мне ничего определенного. Он как будто бы понимал, о чем хочет рассказать, однако, когда необходимо было облечь свое знание в слова, оно как бы теряло всякую реальность. Обыкновенно он заканчивал тем, что говорил, дескать, там можно увидеть всякое, а потом недоуменно разводил руками и далее не мог сказать о происходящем на судне ничего, кроме некоторых второстепенных подробностей.
— Никак не могу удержать на своем корабле матросов, — часто говаривал он мне в таких случаях. — Они пугаются, они видят всякое и чувствуют всякое. Я потерял уйму людей. Падают с рей, понимаешь ли. Корабль начинает пользоваться дурной славой.
И он скорбно качал головой.
Старина Томпсон был во всем молодец. Поднявшись на борт, я обнаружил, что он отвел мне под лабораторию и мастерскую целый пролет кают. Он приказал плотнику устроить в пустой каюте по моим указаниям полки и все прочее, что было мне нужно, так что через пару дней я мог расставить по стеллажам все необходимые для охоты на привидения приборы и устройства, как электрические, так и механические, поскольку я взял с собой внушительное количество оборудования, рассчитывая с его помощью познакомиться с тайной, в отношении которой капитан проявлял сразу такую уверенность и неопределенность.
В две первые недели плавания я погрузился в привычные для меня методы тщательного и даже исчерпывающего обследования. Проведя его со всей возможной дотошностью, я не обнаружил на всем судне никаких аномалий. Я простучал и обмерил каждый оконный переплет и каждую переборку этого старого корабля, изучил каждый трюм и все до единого люки, однако, невзирая на все проявленное усердие, и по прошествии двух недель не заметил и не обнаружил совершенно ничего интересного.
Пожилой барк, на первый взгляд, казался вполне крепким стариканом, неторопливо перебиравшимся из порта в порт, и за исключением не поддающегося описанию ощущения той необычайной тишины, которая постоянно царила на корабле, я не мог найти и малейшего признака того, что оправдало бы торжественные и постоянные уверения капитана в том, что скоро я, мол, де сам все увижу. Так он часто повторял, когда мы вдвоем прогуливались по полуюту и останавливались, чтобы надолго, наполовину с ожиданием, наполовину со страхом, обратить взгляд к неизмеримым морским просторам.
А потом, на восемнадцатый день путешествия, действительно случилось нечто. Мы со стариной Томпсоном, как обычно, гуляли по полуюту, когда он вдруг остановился и посмотрел на бом-брамсель, как раз затрепыхавшийся возле мачты. Поглядев на находившуюся неподалеку ветровую вертушку, он сдвинул шляпу на затылок и поглядел на море.
— Ветер стихает, мистер. Ночью нас ждут хлопоты, — проговорил капитан, указывая в наветренную сторону. — Посмотри-ка туда?
— Что там? — спросил я, ощущая забавный легкий холодок, вызванный не одним только любопытством. — И где?
— Справа от бимса, — проговорил он. — Приближается со стороны солнца.
— Ничего не вижу, — ответил я после долгой попытки разглядеть что-либо на необъятных просторах тихого моря, превратившихся в стеклянную гладь, после того как стих ветер.
— Вон там какая-то тень, — проговорил капитан, подняв руки к биноклю. Настроив его резкость, он принялся что-то рассматривать, а затем передал прибор мне и указал пальцем.
— Она находится прямо под солнцем, — повторил он, — и приближается к нам со скоростью в несколько узлов.
Он говорил удивительно спокойно и деловито, и все же в голосе его угадывалось некоторое волнение; поэтому я немедленно взял бинокль и принялся вглядываться в указанном им направлении. И через минуту я заметил ее — нечеткую тень на поверхности моря, как будто бы приближавшуюся к нам. Я всматривался в нее и в то же самое время готов был поклясться, что ничего не вижу, не теряя при этом уверенности в том, что на поверхности воды действительно находится нечто и приближается к кораблю.
— Это всего лишь тень, капитан, — проговорил я наконец.
— Именно так, мистер, — просто ответил он. — Глянь-ка за корму, на норд.
Голос его звучал совершенно спокойно — так говорит человек, уверенный в том, что знает, и находящийся перед лицом события, с которым ему уже приходилось встречаться, и все же оно всякий раз присаливает его природную деловитость глубоким волнением.
Услышав эти слова капитана, я повернулся на месте и направил бинокль в сторону севера.
Какое-то время ушло на поиски, пока я водил биноклем взад и вперед по выгнувшемуся серой дугой морю. А потом что-то промелькнуло в стекле — нечто непонятное… тень, легшая на поверхность воды и приближавшаяся к кораблю.
— Странно, — пробормотал я, ощущая легкое прикосновение неизвестного.
— А теперь посмотри на запад, мистер, — произнес капитан прежним ровным и невозмутимым тоном.
Посмотрев на запад, я буквально через пару мгновений обнаружил третью тень, также как будто бы приближавшуюся к нам.
— Боже мой, капитан, — воскликнул я, — что это значит?
— Именно это я и хочу узнать, мистер, — сказал капитан. — Я уже не один раз видел эти тени, и иногда мне казалось, что я вот-вот сойду с ума. Иногда они кажутся четкими, иногда их едва видно, иногда они похожи на живое создание, а иногда ничем иным, как глупой фантазией не назовешь. Теперь вы по-прежнему удивляетесь, что я не сумел надлежащим образом описать их?
Я не стал отвечать, поскольку как раз вглядывался в южную сторону горизонта, вдоль барка. И едва ли не на самом горизонте бинокль мой отыскал нечто темное и неопределенное на поверхности моря… тень, как будто бы приобретавшую более четкие очертания.
— Бог мой! — снова пробормотал я. — Мне это не снится. Это…
Я вновь повернулся к востоку.
— Приближаются с четырех сторон, вот так, — проговорил капитан Томпсон и дунул в свой свисток.
— Спустить три больших паруса, — приказал он помощнику, — и скажи ребятам, чтобы подняли фонари. И чтобы все были внизу задолго до наступления темноты.
Выслушав приказания, помощник отправился исполнять их.
— Сегодня я никого по реям не пошлю, — сказал мне капитан. — Я уже достаточно потерял людей подобным образом.
— Но может быть, это только тень, капитан, — проговорил я, с искренним усердием рассматривая серое пятно на востоке. — Клок тумана или опустившееся вниз облачко.
Я и сам не верил этим своим словам, хотя и произносил их. Что касается старого капитана Томпсона, он не стал утруждать себя ответом, но просто протянул руку, чтобы забрать у меня свой бинокль.
— Оказавшись вблизи, они редеют и исчезают, — промолвил он наконец. — Я это знаю, потому что часто видел их. Облачка эти останутся возле корабля, только ни вы, ни я, и никто другой их не увидит, но они будут рядом. Хотелось бы мне, чтобы уже настало утро. Вот так!
Он снова передал мне бинокль, и я начал по очереди рассматривать каждую из приближавшихся к нам теней. Все произошло именно так, как говорил мне капитан Томпсон. По мере своего приближения к нам они редели, становились прозрачными и наконец растворялись в сером сумраке, так что я вполне мог вообразить, что видел всего лишь четыре серых облачка, естественным образом исчезавших и становившихся неосязаемыми и невидимыми.
— Жаль, что я не убрал и брамселя, хотя собирался это сделать, — заметил наконец капитан. — Не могу даже подумать о том, чтобы послать сегодня людей по реям, если только не возникнет истинной необходимости.
Отойдя в сторону от меня, он бросил взгляд на циферблат анероида и отправился дальше уже с несколько более довольным видом, пробурчав на ходу:
— Хоть стрелка-то на месте стоит.
К этому времени все матросы уже спустились на палубу, и спустившаяся ночь не мешала мне наблюдать за странными, растворявшимися в пространстве тенями, приближавшимися к кораблю.
Тем не менее, можете представить себе, как я чувствовал себя на полуюте рядом со старым капитаном Томпсоном. Я то и дело бросал через плечо быстрые и нервные взгляды. Мне казалось, что во тьме за поручнями таится неведомая и непонятная тварь, разглядывавшая корабль.
Я расспрашивал капитана на тысячу ладов, однако не мог извлечь из него ничего, кроме того, что ему уже было и так известно. Казалось, что он просто был не в состоянии открыть свои знания кому бы то ни было, однако я не мог обратиться ни к кому другому, поскольку весь экипаж корабля, включая помощников, был набран из новичков, что само по себе было фактом многозначительным.
— Ты все увидишь собственными глазами, мистер, — такими словами капитан отвечал на все мои расспросы, и мне уже начинало казаться, что он боится выразить известные ему факты словами. И все же однажды, когда я тревожно оглянулся назад, ощутив, что нечто находится за моей спиной, он заметил с прежней невозмутимостью. — Опасаться нечего, мистер, пока ты находишься на палубе и на свету.
Учитывая ситуацию, самообладание его следует назвать чрезвычайным. Капитан, казалось, не испытывал страха за себя.
Вечер шел без происшествий до одиннадцати часов, когда на корабль без малейшего предупреждения обрушился яростный порыв шквального ветра. В голосе урагана звучало нечто чудовищное и сверхъестественное; казалось, что некая сила использовала стихию в своих адских целях. Однако капитан сохранял спокойствие. Спустили три брамселя. За ними последовали три верхних топселя. Тем не менее, бриз все грохотал над нами, почти заглушая голос парусов в ночи.
— Пусть рвутся в клочья! — крикнул капитан мне на ухо, стараясь перекричать ветер. — Не могу помешать этому. И не пошлю наверх ни одного человека, пока не начнут трещать мачты. До тех пор я спокоен.
Ветер не стихал после этого почти целый час и даже только усиливался, пока в полночь не пробили восемь склянок. Все это время мы со шкипером расхаживали по полуюту, и он то и дело поглядывал во тьму над головой, где хлопали и трепетали паруса.
Я, со своей стороны, не мог сделать совсем ничего… мне оставалось только озираться вокруг и вглядываться в полнейшую тьму, в которой словно бы застыл наш корабль. Постоянный напор ветра и производимые им звуки поддерживали в душе моей постоянный ужас, ибо нечто сверхъестественное явным образом разгуливало в атмосфере. Впрочем, не могу сказать, насколько чувство это было порождено подлинной реальностью, а насколько разгулявшимися нервами и разбушевавшимся воображением. Могу только сказать, что при всем моем опыте мне никогда не случалось испытывать и переживать нечто подобное выпавшему на мою долю во время того шквала.
Когда пробили восемь склянок и на палубу вышла новая вахта, капитану пришлось послать всех матросов на реи, чтобы убрать паруса, поскольку он уже начинал беспокоиться, что потеряет мачты в случае дальнейшего промедления. Приказание было исполнено, и барк обрел соответствующий шторму вид.
Тем не менее, хотя дело было успешно выполнено, опасения капитана оправдались и притом самым ужасным образом, ибо, когда матросы начали спускаться с рей, наверху раздались громкие вопли и крики, после чего до моего слуха донесся глухой удар о верхнюю палубу, за которым последовал второй подобный звук.
— Господи боже! Сразу двое! — воскликнул капитан, хватая фонарь из переднего нактоуза и бросаясь на верхнюю палубу. Все было так, как он и сказал. Двое из матросов упали или же были сброшены с рей, как подумалось мне, и лежали теперь без движения на палубе. Над нами во тьме прозвучало несколько негромких голосов, а затем наступила необычная тишина, если не считать постоянных порывов ветра, свистевшего и завывавшего в снастях, подчеркивая тем самым полное страха молчание, овладевшее людьми на реях. И тут я заметил, что матросы быстро спускаются вниз, и торопливо попрыгав один за другим на палубу, обступают упавших, обмениваясь короткими восклицаниями и вопросами, не переходившими в разговор и глохнувшими в общем молчании.
И все это время я ощущал самое необычайное уныние духа, страх, горе и гнетущее ожидание, ибо мне, стоявшему там, на палубе, возле двоих мертвецов, под дуновением необычного и злого ветра, казалось, что над всем кораблем парит темная сила, и что новых ужасов нам не миновать.