Летом 1883 года обитатели дома на Шодор-стрит перебрались в Карвар на юго-западном побережье Индии, ныне в штате Карнатак, в благоуханный край, славящийся кардамоном и сандаловым деревом. Старший брат Шотендронат получил в Карваре пост окружного судьи. Здесь Рабиндранат проводил счастливые и беззаботные дни. Маленькая гавань, окруженная горами, пляж в форме полумесяца, отгороженный казуаринами, — все очаровывало Рабиндраната. Здесь он написал свою первую значительную драму в стихах "Возмездие природы". Она отражает вечный конфликт между духом и жизнью, между правдой и красотой, между рассудком и любовью.
Герой драмы, отшельник, затворился в пещере, чтобы овладеть своим внутренним "я" и преодолеть все привязанности к миру. Драма начинается замечательным монологом, в котором отшельник, стоя возле своей пещеры, объявляет о своем конечном освобождении, страстно обвиняя жизнь и ее соблазны. "Я ощутил блаженство, подобное тому, какое испытывает Шива, когда он стирает нечистое пятно бытия с вечной пустоты и наслаждается своей непобедимостью". Вспышки молний удовольствий больше не заманят его во мрак печали, он сжег все чувства на погребальном костре самопознания. Теперь он может гордо ходить по земле, презирая людей за их неразумие.
Отшельник приходит в ближний городок и видит маленькую девочку из касты неприкасаемых, которая потеряла родителей. Все избегают ее и прогоняют прочь. Девочка в беспомощном отчаянии цепляется за отшельника — и жалость и любовь, которые он так долго презирал, заново рождаются в его душе. Он страшится снова обрести все человеческие качества и бежит от девочки. Когда же он возвращается, не в силах оставаться без нее, то находит ее мертвой. Смерть подтверждает его слова, что "великое следует искать в малом, бесконечное в границах формы и вечную свободу души — в любви".
В пьесе много действующих лиц, но их вряд ли можно назвать драматическими персонажами. Это прохожие и странники, безымянные и неназванные, представляющие собой повседневную панораму жизни в деревне или на большой дороге. Драмы Тагора полны подобными безымянными действующими лицами, представляющими различные слои общества. Они дают ему широкую возможность вводить собственный комментарий к сюжету или просто напомнить зрителям, что, какие бы страсти ни разыгрывались на сцене, остальной мир существует сам по себе. Эти действующие лица говорят на местном диалекте и, подобно некоторым простонародным персонажам шекспировских пьес, привносят грубоватый юмор, создавая контраст напыщенным речам главных героев. Пьесы Тагора не предназначались для профессиональной сцены. Многие высокоученые критики сурово обвиняли Тагора в том, что он "загромождает" свои драмы всяческими второстепенными персонажами, которым не хватает "плоти". Но Тагор не стал бы Тагором, если бы был Артуром Миллером, или Теренсом Раттиганом,[30]или, скажем, Ибсеном, или Шоу. Каждый талантливый творец является тем, что он есть, и мы должны либо стремиться понять его, либо оставить его в покое, а не настаивать, чтобы он стал таким, как нам хочется.
Эта отвлеченно-философская пьеса в значительной мере была историей духовного опыта автора. Простая девочка из презренной касты неприкасаемых, оборванная и неграмотная, привела этого гордого индийского Парацельса к вратам истинной мудрости.
В "Возмездии природы" представлены два мира: с одной стороны, странники и крестьяне, занятые своими обыденными домашними делами, а с другой — отшельник, полностью погруженный в самодвижущуюся бесконечность своего воображения. Любовь наводит мост через пропасть между этими двумя мирами, отшельник и труженик встречаются, и видимая незначительность сиюминутного и видимая пустота бесконечного одновременно исчезают… "Возмездие природы" может считаться предисловием ко всему моему последующему творчеству. Или, точнее, в пьесе затронута тема, которой посвящены все мои последующие произведения — радость обретения бесконечного в конечном", — писал Тагор.
Проведя лето и сезон дождей в Карваре, компания возвратилась осенью в Калькутту и заняла виллу на Нижней окружной дороге, возле Чауринги. Перед виллой, в которой поселились братья, стояли самодельные хижины бедняков, это был трущобный район из тех, что в Индии называют басти. Из своего окна па втором этаже Рабиндранат мог наблюдать ежедневную драму бытия в перенаселенной колонии бедняков. Мужчины и женщины сновали по своим делам, дети играли… "Для меня это были будто живые картины".
Рабиндранату хотелось "увидеть разумом то, что видят глаза, и увидеть глазом то, что воображает разум". "Если бы я был художником, — писал он, — вооруженным кистью, я бы, без сомнения, попытался вести постоянную запись своих видений в тот период, когда мой разум был так чувствителен. Но у меня были лишь слова и ритмы, да и ими я еще не научился выводить четкие контуры, так что краски расплывались за границы изображения". Тем не менее стихи, которые он написал в то время, напечатанные впоследствии под названием "Картины и песни", остались замечательным свидетельством его настроения в этот период. Он наблюдал, впитывал впечатления и улучшал свое мастерство как неутомимый ремесленник, осваивая новые приемы и совершенствуя технику исполнения.
Оставаясь самым суровым критиком своей поэзии, он позже назовет эти стихотворения "юношескими по чувствам, незрелыми по языку". "Если бы это были листья деревьев, — писал он, — они бы облетели в свой срок, их бы никто не вспомнил. Но, к сожалению, листья книг держатся гораздо дольше".
Одно из лучших стихотворений всей книги, мощное, напряженное, величественное, называется "Любовь Раху". Раху — это персонаж индийской мифологии, небесный дух, влюбленный в Луну. Он постоянно преследует ее и иногда заглатывает, чем и объясняются лунные затмения. Но он не может удержать свою добычу и вынужден каждый раз выпускать ее. Раху — это олицетворение чувственной, страстной, жадной и всепоглощающей стороны любви, которую к тому времени уже познал молодой поэт. Хотя его любовь была чиста и возвышенна, он не мог избежать ее лихорадки и мучений. И это стихотворение — лучшее тому свидетельство. Вот пересказ одного отрывка — ритм и размер его непередаваемы в переводе. Любовь чувственная обращается к любви платонической:
Тебе нет дела до меня. — Мне все равно —
ведь все равно ты пленница моя и ею всегда останешься —
твой дух прикован к моему неразрушимыми узами души.
Агонией, отчаянным стоном, звуком расстроенной струны
я последую за тобою по пятам, в какую бы пору
и куда бы ты ни ушла, —
как призрак из мрака, как вопль отчаяния.
Я сопровождал тебя от начала времен, потому что я —
это твоя тень. Засмеешься ты или заплачешь — ты всегда
ощутишь мою темную душу, поджидающую тебя.
Ночью, когда ты покинута и одинока, ты вздрогнешь,
увидев, что я подкрался совсем близко и заглядываю тебе в
глаза. Куда бы ты ни повернулась — я уже там, моя тень простирается по небу и покрывает землю, мой жалобный
плач и мой жестокий смех отзываются повсюду, ибо я
голод, которому нет насыщения, ибо я жажда, которая неутолима. Я здесь всегда, кинжал в твоей груди,
яд в твоем мозгу, недуг в твоем теле.
Я буду преследовать тебя — я буду ужасом твоих дней
и кошмаром твоих ночей. Как голодающий, исхудавший
до костей, я буду протягивать к тебе руку и молить
тебя; дай, дай, дай! Как терновый шип я буду
колоть тебя день и ночь, как проклятье я буду тяготеть
над тобой, как судьба я буду следовать за тобой —
как ночь следует за днем, как страх следует за надеждой.
Он продолжал писать и прозу, резкие критические статьи по социальным и политическим вопросам и вдумчивые исследования проблем литературы и философии, опубликованные под общим названием "Споры". Это были счастливые дни, беззаботные и не обремененные никакой ответственностью. Рабиндранат проводил их среди самых любимых людей, ежедневно чувствуя, как возрастают его силы. Казалось, что он бездельничает, но он уже пожинал богатый урожай. Ранняя меланхолия, безымянный голод, глодавший его сердце, исчезли, освободив дорогу ясному и здоровому мировоззрению. Он наслаждался миром и жизнью со всей страстью, на которую была способна его натура. Красивый, всегда прекрасно одетый, подвижный, он выступал как молодой бог, и мир расстилался перед ним. Но судьба уже готовила ему западню, и дни безмятежного счастья были сочтены.
Его брат Джотириндронат все глубже втягивался в непродуманные деловые операции. Далекий и отчужденный, Махавши решил, что пришло время впрячь младшего сына в семейную колесницу. Этот недисциплинированный и рассеянный юноша должен наконец стать мужчиной и научиться глядеть в лицо жизненной необходимости. Если сам Махарши с равным рвением служил и богу и миру, то почему же и сын его не может одновременно служить и поэзии и благу своей семьи. Но, прежде чем допустить Рабиндраната к делам, его следовало сначала женить.
В семье сохранился забавный анекдот о первой экспедиции на поиски суженой. Стало известно, что у главы княжества в соседней провинции Орисса есть дочь на выданье, для которой подыскивали в женихи какого-нибудь красивого поэта аристократического происхождения. Два брата, Джотириндронат и Рабиндранат, решили повидать ее. Они получили приглашение во дворец правителя, где их встретили две юные дамы, одна из которых была удивительной красавицей, а другая редкостной дурнушкой. Братья, естественно, вообразили, что красавица и есть невеста, но вскоре их ждало разочарование. Они быстро выяснили, что красавица — жена правителя, мачеха невесты-дурнушки.
После такого комического начинания поиск невесты взяли на себя женщины семьи Тагора. Впрочем, выбор оказался невелик. Махарши, весьма прогрессивный в делах религии, отличался крайним консерватизмом в следовании обычаям. Невеста обязательно должна была принадлежать к касте брахманов, причем брахманов-пирали. Правоверные брахманы, гордые чистотой своей касты, не рискнули связаться с ними брачными узами. Поэтому выбор оказался ограничен несколькими семьями, принадлежавшими к тому же роду "пирали", проживавшими в маленьком провинциальном городке Джессоре. Итак, вторая экспедиция, на этот раз женского состава, включавшая в себя жен Шотендроната и Джотириндроната, в сопровождении служанок отправилась в Джессор, чтобы выбрать подходящую невесту для их любимого деверя. Их выбор пал на десятилетнюю дочь некоего Бенимадхава Райчоудхури, который, как оказалось, работал в одном из поместьев Тагоров.
Семья была бедной и ничем не примечательной, особенно в сравнении с Тагорами. Девочка не отличалась ни красотой, ни образованностью: она прочла всего лишь бенгальский букварь. Тот факт, что две интеллигентные, утонченные дамы из Калькутты выбрали эту деревенскую девчушку в жены любимцу всей семьи, показывает, как кастовое высокомерие и семейная гордость могут мстить за себя.
И вот столь неромантическая женитьба была уготована одному из самых романтических людей своего поколения. Впрочем, принимая во внимание нравы того времени, в этом не было ничего удивительного. Не стоит удивляться и тому, что сам Рабиндранат покорно подчинился сделанному за него выбору. Отважный романтик, пролагатель новых путей в литературе, в жизни был послушным, благовоспитанным сыном. Любое слово отца являлось для него законом — он неколебимо верил, что Махарши всегда прав.
Впрочем, и на этот раз правота Махарши подтвердилась жизнью. Ничем не примечательная невеста стала превосходной женой, как раз такой, какая была нужна Рабиндранату. Ему не требовалась вдохновительница для поэзии — его любовь к жизни была для него неиссякаемым источником вдохновения. Так что жене такого неисправимого романтика предстояло не воодушевлять его, а скорее сдерживать. Если бы он женился на какой-нибудь красавице, она могла ему надоесть, но ему никогда не надоедала защитная сень заботы, которую его жена ненавязчиво возводила вокруг него, самозабвенная преданность, которую она прилагала, чтобы талант его щедро плодоносил. Но мы забегаем вперед. Что сам он думал в этот период, радовался ли он предстоящей женитьбе или горевал, нам неизвестно, так как поэт не оставил ни следа своих чувств ни в стихах, ни в других письменных источниках. Примечательно, что вся семья как бы не принимала эту свадьбу всерьез. Обычно женитьба младшего сына аристократической семьи — и какого сына! — послужила бы поводом для грандиозных празднеств, но в этом случае даже отец не присутствовал на брачной церемонии, состоявшейся в семейном доме в Джорашанко 9 декабря 1883 года.
Девичье имя невесты было Бхаватарини, имя настолько старомодное, что оно и тогда и сейчас вызывает улыбку. После свадьбы ее стали звать Мринолини — звучным именем, придуманным, по всей вероятности, самим мужем. Возможно, в этом и выразилось все его участие в этом событии. Он всегда хранил в своем сердце имя Нолини, а Мринолини как бы включает его. Прошло несколько месяцев, и в семье разразилась трагедия. 19 апреля 1884 года любимая невестка Рабиндраната Кадамбори Деби, бывшая для него больше чем матерью, внезапно покончила жизнь самоубийством. Ей было всего двадцать пять лет. Причины никто не знает. Если эта тайна и была известна кому-нибудь из членов семьи, она умерла вместе с ними. Поскольку подлинные свидетельства отсутствуют, всякие предположения и догадки не только беспочвенны, но и непочтительны для памяти этой замечательной женщины.
Трагедия оставила глубокий след в душе Рабиндраната. Это была первая великая горесть в его жизни, первое столкновение с ужасной реальностью смерти. Он уже пережил кончину матери, но либо был тогда еще слишком юным, чтобы ощутить подлинную печаль, либо нежность, которую изливала на него невестка, быстро загладила его горе. Но эту новую потерю ничто не могло восполнить. Целых шестнадцать лет, самые определяющие годы его жизни, Кадамбори Деби была его другом, поверенной всех его тайн, утешительницей его печалей. В последующие годы ему приходилось снова и снова переживать смерть близких людей и страдать от многих утрат, но никакая другая потеря не оказала такого воздействия на его сознание и творчество. Горе не сломило его, горе его создало. Вот как он сам писал об этом:
"Одно из величайших благ жизни — это способность забывать то, что невозвратимо. Эта способность свежа и сильна в детстве, когда всякая рана быстро залечивается и никаких шрамов не остается в напоминание о ней… Но мое столкновение со смертью в возрасте двадцати четырех лет[31]оставило следы на всю жизнь, и память о нем возникала вновь с каждой новой утратой во все расширяющемся цветнике печали… До этого я не подозревал, что в ткани жизни, с ее радостями и горестями, могут быть дыры. Когда пришла смерть, то, что было частью жизни, вдруг стало зияющей пустотой, я почувствовал себя потерянным. Все остальное оставалось по-прежнему: деревья, земля, солнце, луна и звезды. И лишь она, которая была такой же реальной, да нет, даже более реальной, чем они, потому что я чувствовал ее прикосновение на всякой грани бытия, — только она больше не существовала, исчезла как сон. Эта ужасная загадка ставила меня в тупик. Как мог я примирить то, что осталось, с тем, что было раньше?
Бездонная пропасть мрака, возникшая тогда в моей жизни, казалось, завораживала меня, притягивала к своему краю днем и ночью. Я замирал на краю и вглядывался во мрак, стараясь угадать, что же остается на месте исчезнувшего. Человеческий разум не в силах понять абсолютной пустоты и представляет себе, что то, чего нет, не существует и несуществующего — нет. Отсюда наше непреодолимое стремление найти что-то там, где нет ничего. Как растение, посаженное в темном помещении, тянется вверх, чтобы достичь света, так и человеческий разум, даже тогда, когда смерть опустила свой черный полог и говорит: этого больше нет, — все еще отчаянно бьется, чтобы пробиться сквозь завесу тьмы к свету бытия. Но когда понимаешь, что путь из темноты сам погружен во тьму, — какая мука может сравниться с этой!
И все же среди удушающей тьмы на сердце мое иногда веяло дуновение ветра радости, внезапно принося облегчение. Печальное понимание того, что жизнь не бесконечна, само становилось источником удовлетворения. Значит, мы не навеки заключены в непроницаемые стены жесткой жизненной действительности — мысль эта была радостным известием, которое ласкало сердце. Мне предстояло отпустить то, за что я так крепко держался, — пока я рассматривал этот факт с точки зрения моей собственной потери, я был несчастен. Но когда я научился глядеть на него с точки зрения жизни, высвобождаемой через смерть, глубокий покой снизошел на мою душу. Пока это чувство отречения зрело во мне, красота природы приобрела более глубокое значение в моих глазах, промытых слезами. Ее смерть дала мне необходимую дистанцию отстранения, чтобы увидеть жизнь и весь мир в их целостности, в их подлинной перспективе, и, когда я взглянул на эту картину жизни, нарисованную на огромном полотне смерти, она показалась мне подлинно прекрасной".
Несмотря на то, что иногда Рабиндранат впадал в сентиментальность — что можно счесть общенациональным, а не индивидуальным недостатком, — он обладал крепким и мужественным характером, и ни печаль, ни радость, ни разочарование, ни соблазн не могли заставить поэта остановиться, свернуть с пути поисков своего предназначения в жизни. Он продолжал писать стихи, рассказы, статьи. Если исключить немногочисленные стихотворения в прозе, посвященные ушедшей, — "забытые миром, они никогда не будут забыты мной" — в его творениях того периода не найти следов погруженности в печаль. К семейному литературному журналу "Бхароти" к тому времени добавился другой ежемесячник, под названием "Балок", журнал для детей, основанный женой старшего брата Шотендроната. Чтобы заполнить страницы журнала, она обязала деверя ежемесячно снабжать ее детскими стихами, поэмами, рассказами, драмами и романами. Впоследствии ему много приходилось писать для детей, и его перу принадлежат некоторые из самых лучших произведений, адресованных малолетним читателям.
Махарши, как всегда бдительный и всевидящий, сделал его секретарем основанного им реформистского религиозного общества Ади Брахма Самадж, чтобы надежнее впрячь этого непокорного коня в семейную колесницу. В результате Рабиндранат, который никогда раньше не интересовался религией,[32]не говоря уже об отправлении религиозных ритуалов, теперь начал всерьез выполнять свой новый долг. Он сочинял гимны для собраний общества, написал работу о радже Раммохоне Рае и несколько статей, популяризирующих религиозные воззрения своего отца. Он даже скрестил шпаги в полемике с доблестным Бонкимчондро Чоттопаддхаем, который в то время стал восславлять ценности традиционного индуизма. Но поскольку оба "противника" в равной мере обладали внутренним благородством, ссора оказалась краткой. "В конце периода нашего антагонизма, — писал Тагор, — Бонким-бабу написал мне письмо, которое я, к сожалению, утратил. Если бы оно сохранилось, читатель бы сам мог увидеть, какую широту души проявил Бонким-бабу, чтобы уладить это прискорбное недоразумение". Да и сам Рабиндранат проявил не меньшую широту души, описав этот эпизод в "Воспоминаниях".
У каждого поколения есть свои иллюзии, связанные с прогрессом, и интеллигенция, как правило, делится на прогрессистов и консерваторов. В Индии восьмидесятых годов прошлого столетия это различие сказывалось наиболее остро. Принимавшие новое были настолько опьянены им, что во всем старом видели лишь недостатки. А "староверы", наоборот, столь же страстно боролись за незыблемость стародавних порядков. У каждой стороны были свои доводы, и Рабиндранат показал позиции обеих сторон с исчерпывающей ясностью, убедительностью и искренностью в произведении, созданном в форме ряда писем, которыми обмениваются консервативный дед и его воспитанный на западный манер внук. "Как бы ни были прекрасны горы, в которых берет свое начало Ганга, — пишет юноша своему деду, — она не может обернуть вспять свое течение и возвратиться обратно. Она должна следовать своим путем через пыльные равнины в море, где скрыто ее предназначение". Дед улыбается, похваливает ум юноши и напоминает ему: "Человечество — не мусор, который несет поток, следуя путем наименьшего сопротивления. Человечество — как скала посреди бурлящих вод, на которой великое наследие незыблемо утверждено над потоком". И так продолжается воображаемый спор, в котором доводы и метафоры перебрасываются от одного к другому, как мяч в теннисе. Всю жизнь Тагор старался не вступать в эту битву, которую каждое поколение начинает заново. Его вдохновенная симпатия к человеку и понимание человеческой натуры помогали ему оценить частичную правоту каждой из сторон в этом страстном споре, и сам он бросался в бой только тогда, когда видел, что на карту поставлены человечность и справедливость. Он ненавидел фанатизм всякого рода. И когда он увидел, что крайняя реакция поднимает голову под знаменем индийского патриотизма, осуждая все западное и превознося все "арийское", он написал несколько острых сатир, которые отнюдь не способствовали расширению его популярности, но показали, что этот молодой еще человек был мастером едкой иронии и обладал пером не менее острым, чем у Свифта.
А следующая книга стихов Тагора "Диезы и бемоли" доказала, что нет такого другого поэта — во всяком случае, в Индии, — который бы любил свою землю и своих соотечественников более страстно и неизменно. Первое же стихотворение новой книги подтверждает эту веру.
Так не хочется умирать в этом чудесном мире!
Ах, жить бы и жить — человеком среди людей;
надо мною — солнечное небо, вокруг — цветут цветы,
я пою — и мне отвечает влюбленное сердце.
Лики жизни многообразны — здесь и слезы, и смех,
если встреча сегодня — завтра будет разлука.
Напевы мои пусть восславят и радости и печаль,
я уйду — но пусть эхо их не умолкает!
Сам он писал об этих стихах, что они "серенада, доносящаяся с улицы перед жилищем, мольба о дозволении войти и занять место в доме тайн… Человек погружен в глубокое уныние, он в дреме и лени проводит часы своего роскошного уединения, ибо на этом пути он лишен полного общения с жизнью. Такова зависимость, от которой я всегда яростно стремился освободиться. Мой разум отказывался поддаться дешевому опьянению политических движений той поры, поскольку в них отсутствовала сила национального сознания и их инициаторы совершенно не знали своей страны. В этих людях мне виделось полное безразличие к подлинному служению своему отечеству. Меня мучило яростное нетерпение, непереносимое недовольство собой, всем, что меня окружало. "Лучше родиться бы мне скитальцем степным — бедуином", — говорила моя душа".
В этой книге представлено множество тем и настроений. Здесь и детские стихи, и религиозные песни, патриотические гимны, а также любовная лирика, пронизанная чувственным восторгом, и переводы из европейских поэтов. Тагор набирал власть над словом и метром и открывал в бенгальской поэзии невиданные ранее сокровища. Несмотря на разнообразие тем, главное настроение сборника — это упоение жизнью, стремление отведать ее соблазны, восторг перед ее чудом…
Но даже это пиршество чувств не может заставить Тагора надолго забыть образ той, что оставила его, отбыв к иным берегам. Часто поэт сидит в одиночестве, глядя в небеса, и вдруг его охватывает чувство ее незримого присутствия.
"В утреннем свете я нежусь в осеннем тепле и не могу понять, чего хочет мое сердце? Кто-то исчез, и мир утратил свои краски. Дух мой скитается, стеная: ее больше нет, ее больше нет. Кому теперь я буду петь свои песни, кому поднесу гирлянды цветов? К чьим ногам положу я свою жизнь, свою душу?" Иногда он ощущает ее незримое присутствие: "Взгляд ее я встречаю — но где же глаза? Я чувствую поцелуй — но где же губы?"
Он понимает, что желание — это корень всякой печали, огромная западня, в которую попадают люди. "Когда я мечтаю о ком-то, я попадаю в сеть. Желанная не становится моей, это я становлюсь ее пленником. Стараясь привязать других, я связываю себя. Я граблю сокровища земли, чтобы построить тюрьму для самого себя, и лодка моей жизни, перегруженная желаниями, того и гляди пойдет ко дну". Снова и снова, одолеваемый тяжелыми Мыслями о бесплодности поэтического призвания, Тагор спрашивает себя: что за заслуга зваться поэтом? Достаточно ли петь, как поет птица в клетке? Вечная эта жажда, вечная погоня за призраками — разве такая судьба достойна человека? Ему кажется, что он прожил впустую, если его жизнь не смогла вдохнуть жизнь в других, если его сила не сделала сильнее других. Он жаждет служения людям. Весьма показательно в этом отношении стихотворение, заключающее сборник и названное "Последнее слово". Поэт чувствует, что есть нечто, что он еще должен сказать, только тогда он выскажет все, что ему предназначено. Но что это за последнее, несказанное слово, ему самому пока неведомо.
В это же время он написал легкую музыкальную пьесу под названием "Игра иллюзии". Вряд ли ее можно назвать пьесой, скорее это цикл песен, или, как сам автор описал ее, "гирлянда песен, нанизанная на тонкую нить драматического сюжета". Некоторые из песен прекрасны, они популярны и по сей день. Тема, построение и самый дух этой пьесы определяются чувством, а не действием и не мыслью, а потому при пересказе она тает "в воздух, в тонкий воздух". Во всяком случае, если попытаться определить главную ее идею, она может быть выражена так: природа прядет паутину иллюзий, в которую попадаем мы, бедные смертные. Мы ищем счастья в любви и теряем как любовь, так и счастье.
А если так, то неужели же и жизнь наша не больше чем "материя, из которой сотканы сны"? Можно ли постичь жизнь, лишь наблюдая из окна да совершая редкие вылазки наружу? Не переступив порога, не выйдя вовне, юный поэт не в силах был понять подлинный смысл жизни, ее красоту и ее трагедию.
Зрелость
В 1886 году у двадцатипятилетнего Рабиндраната родился первый ребенок. Девочке дали имя Мадхурилота, но все называли ее Бела, она была такой же светлой и красивой, как белый индийский жасмин. Через два года родился сын Ротхи. В начале 1889 года Рабиндранат перевез свою семью в Шолапур (город на юго-западе Индии, в нынешнем штате Махараштра), где служил судьей его брат. Там была написана стихотворная драма "Раджа и рани", которую можно счесть ближайшим его приближением к шекспировскому образцу — в ней такое же обилие сценического действия, контрасты характеров и обязательный заговор против властей. Раджа Бикромдеб, властитель царства Пенджаб, женат на прекрасной принцессе из Кашмира и так страстно в нее влюблен, что все свое время проводит подле супруги, совершенно забыв о государственных делах. Воспользовавшись любовным ослеплением короля, кашмирские родственники рани (жены раджи) Шумитры постепенно захватывают все руководящие должности в государстве и жиреют на недугах народа. Рани ничего об этом не знает, и когда она спрашивает, не стали ли ее родственники чересчур беспечны в выполнении своих обязанностей, ей отвечают, что, наоборот, они все время начеку, "как вор, вломившийся в чужой дом". Жалобы достигают ушей раджи, но он их не слушает — у него нет времени на "грубые заботы", когда жизнь так коротка, а любовь так прекрасна. Голодные толпы шумят у стен дворца, моля о хлебе. "Что случилось?" — спрашивает Шумитра, Советник раджи Дебдотто отвечает ей:
Говорить не стоит
Об этом пустяке, о том, что толпы
Каких-то подлых нищих голодают,
Что целый день они кричат о чем-то
На варварском и диком языке.
Их глупые стенанья распугали
Кукушек и дроздов в священной роще.
Шумитра
Кто голодает?
Дебдотто
Как обычно, те же,
Кто обделен был счастьем от рожденья,
Им к голоду давно б нора привыкнуть.
Мне очень странно, право. [33]
У рани пробуждается совесть, и она молит своего мужа помочь беднякам, но он не слушает, он хочет лишь одного — обнять ее. Шумитра не в силах больше выносить это любовное безумие, эту эгоистическую похоть, которая ослепила ее мужа и убила в нем всякое чувство долга и сострадания. Она покидает супруга и отправляется к своему брату, принцу Кумаршену, правителю Кашмира, и просит его помочь избавить страну от паразитов, сосущих народную кровь. Тем временем ее родственники, узнав через шпионов о намерениях рани, сплотили свои ряды и устроили заговор, чтобы завладеть дворцом. Когда раджа Бикромдеб узнает о том, что жена его покинула, он вне себя от гнева. Любовь его превращается в страсть к отмщенью, а уязвленное мужское самолюбие обращается в яростную жажду насилия и завоевания. Он подавляет мятеж и ведет войска в Кашмир, чтобы проучить принца Кумаршена. Ничто не может устоять перед натиском его войска, победа остается за ним. Принц Кумаршен слишком горд, чтобы сдаться в плен. Но он понимает необходимость утолить гнев тирана и спасти свое государство и народ от ига захватчиков. Поэтому он жертвует своей жизнью и устраивает так, что его отрубленную голову посылают радже как знак мира. Приношение доставлено во дворец гордой и печальной Шумитрой, которая, положив его к подножию трона, падает мертвой. Любовь — это всепожирающая страсть, и если она не очищена чувством долга перед людьми, она не может принести ничего, кроме трагедии.