Все возьми. Все тебе до зерна отдаю.
Погляди, нагрузили мы лодку твою.
Я здесь трудился столько дней!
На ниве я стою своей,
Ни колоска теперь на ней.
Я один у причала стою.
Ты возьми и меня в золотую ладью!
Места нет, места нет, слишком лодка мала,
Много места поклажа моя заняла.
Наш край безмолвен, а над ним
Клубятся тучи, словно дым.
Над полем я стою пустым,
Все я отдал дотла.
Далеко золотая ладья уплыла. [51]
Лодка уплывает, куда — неизвестно, а поэт остается на берегу.
Было время, когда это стихотворение порождало бурные споры в литературных кругах Бенгалии. Каково его истинное значение? Что такое Золотая ладья и кто сидит у руля? Сам поэт пытался объяснить, что Ладья символизирует для него Жизнь, которая собирает урожай наших дел и уплывает по потоку времени, оставив нас позади. Образ Золотой ладьи вновь появляется в последнем стихотворении книги, но теперь в ладье находится поэт. Его Муза, Возлюбленная его мечты, хранительница его жизни, полуузнанная, полунезнаемая, сидит у руля. Он снова и снова спрашивает ее, куда она его везет. Она не отвечает, но с улыбкой указывает на дальний горизонт, где на западе садится солнце.
В этой книге есть несколько замечательных стихотворений, одно из них — о земле, матери всего живого: другое — о море, прародителе мира, из лона которого родилась сама земля, третье о Манас-Сундари, душе красоты, подруге его детских игр, мечте его юности, а ныне самой жизни его. В этой же книге есть чудное, трогательное стихотворение "Я тебя не отпущу". Поэт готовится отправиться в путешествие, все домашние хлопочут, слуги собирают багаж, жена добавляет то одно, то другое, стараясь предусмотреть всякую неожиданность. Только маленькая дочка неподвижно сидит на пороге и, когда он хочет уйти, спокойно говорит: "Я тебя не отпущу". Эти простые слова, вырвавшиеся из сердца ребенка, означают для поэта вечный пафос нашей жизни.
Дитя несмышленое! Знаешь ли ты,
Сколько силы в тебе, сколько в тебе прямоты?
Молвила: "Не отпущу!" и моею душой
Вмиг завладела. В этой вселенной большой
Как ты мала! Как эта ручонка слаба!
Разве тебе, родная, под силу борьба?
Маленькая, печально сидишь у дверей,
Вооруженная только любовью своей.
В этом мире, где нет расставаньям конца,
Раненные разлукой — бессильны сердца.
Стонут они, взывают к любимым с мольбой:
"Не уезжай! Не хочу расставаться с тобой!"
"Не отпущу!" И далеких небес синева,
И колосья, и корни каждый час, каждый миг
Кого-то зовут, разрывает душу их крик:
"Не отпущу!" — говорит. И колеблется он.
Слышу я: "Не отпущу!" То земля, словно мать,
Крохотный стебель к своей прижимает груди
"Не отпущу тебя! — слышу. — Не уходи!"
Гаснет огонь, вот-вот поглотит его тьма,
Но раздувает его природа сама,
"Не отпущу!" — говорит. И колеблется он.
В мире небес и земли с самых давних времен
Этот возглас живет среди звезд и травы:
"Не отпущу тебя! Не отпущу!" Но, увы.
Кто-то должен уйти и не оставить следа.
Изначально так было, так будет всегда.
В океане творенья поток крушенья течет,
Все куда-то плывут, всех куда-то влечет,
Простертые руки у всех, пылающий взор.
"Не отпущу!" И уплывают в простор. [52]
Все уходит, и среди этого бесконечного кругооборота живой и мертвой материи звучит вечный голос: "Я тебя не отпущу!"
В стихах этой поры звучит страсть, но страсть, усмиренная разумом. Теперь элемент размышления будет все явственнее проявляться в его поэзии, все сильнее станет подавленная страсть, все возвышеннее мысль.
В книге много разнообразных стихотворений, замечательных сказок, сатир, стихов о природе, гражданских стихов. В одном из них он рассуждает о Майя-Ваде — основополагающем понятии индийской философии, представляющем вселенную как Майю, иллюзию. "Увы, — восклицает поэт, — моя безрадостная страна, одетая в лохмотья, нагруженная одряхлевшей мудростью, ты гордишься своей прозорливостью, заглянув за оболочку сотворенного мира. Бездеятельно сидя в своем углу, ты только и делаешь, что точишь острие своих суеверий и отбрасываешь как несуществующие это безмерное звездное небо, эту великую огромную землю, из чрева которой век за веком выходили мириады форм жизни. Миллионы живых существ веселятся на празднике этой жизни, и только ты, выжившая из ума старуха, пренебрегаешь всем этим, будто детской игрой". В другом стихотворении он утверждает: "Ты говоришь, что много знаешь, но ты не знаешь ничего. Если даже человек — лишь прах земной, ну что же, пусть он будет прахом. Но где ты найдешь что-нибудь равное этому праху? Не затворяйся в одиночестве, не старей до времени. Как сможешь ты стать мужчиной, если не присоединишься к игре жизни?" А тем, кто считает, что жизнь — это тяжкое бремя, он отвечает: "А что же не бремя? И руку матери, которая отрывает Ребенка от одной груди, чтобы поднести его ко второй, тоже можно назвать узами. Всякая любовь, всякое стремление к счастью — узы, но какие это узы!"
Долгий путь прошел поэт со времени "Вечерних песен" и "Утренних песен", в которых он утешался в своих личных печалях или слишком громко провозглашал свой уход от тоски. В обоих случаях Тагор был занят самим собой. Теперь он достиг спокойной ясности и научился различать в своей личности силу сковывающую и силу освобождающую, научился видеть разницу между внутренним я, которое отделяет от мира, и внешним я, которое объединяется с миром. То, что поэт потерял во плоти, он возместил в духе, во всеобщем обрел то, что искал в частном.
За "Золотой ладьей" последовал сборник стихов "Читра", что означает "Пестрое". Многие бенгальские читатели считают его лучшим плодом поэтического гения Тагора. Без сомнения, некоторые из стихотворений сборника являют собой высшие достижения того периода. Ключ к названию, определяющий также общий настрой книги, мы найдем в первом же стихотворении, в котором поэт обращается к Вселенской душе, или Природе, как к чудесной деве, красота которой проявляется в миллионах форм.
Поэт воспринимает красоту в самых обыденных вещах, чувствует печать ее в окружающем мире и в глубине своей души. Тот же Дух, который наполнил всю вселенную и правит ею, пребывает и в его душе, управляет его жизнью и творчеством. Он называл его Джибондебота, или Божество моей жизни.[53]В знаменитом стихотворении, посвященном ему, Тагор пишет:
О ты, для кого отворилась души ограда!
Надежда моя и отрада!
Все ли желанья твои воплотились во мне?
Чашу жизни наполнил я по края
Печалью и радостью ради тебя,
Теперь мое сердце — подобие
Выжатого винограда.
Из благоуханий, тонов,
Оттенков, ритмов и снов
Соткал я ткань покрывала
Для брачного ложа.
Во имя твоей мимолетной причуды
Я желаний золото плавить буду,
Становясь каждый день
Иным, непохожим. [54]
Одно из лучших стихотворений книги — ода Урваши, Вечной Женщине индийской мифологии, которая соблазняет богов и похищает сердца людей. Рабиндранат изображает, как она поднимается из пены первобытного океана, вспененного богами, — обнаженная, блистательная красавица, несущая в правой руке нектар и яд в левой. Это Вечная Женщина, для всех желанная, но никому не подвластная:
Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся краше!
Отрада небесного сада, Урваши! [55]
Другое стихотворение, нежное и изящное, называется "Прощанье с небом". Оно написано в форме монолога души, которая в награду за добрые дела на земле долго блаженствовала в раю. Но вот срок окончен, добродетель полностью вознаграждена, и ныне душа должна возвратиться на землю. Она сравнивает холодную радость и безмятежное счастье рая с весельем и горестями жизни земной. Это стихотворение — хвала земной юдоли и гимн простым человеческим привязанностям. Пусть лицо неба сияет лучами ненарушимой радости, пусть боги пьют нектар! Для нас, смертных, земля — родина наша, наша мать, она прижимает к своей груди и доблестных и недостойных.
Борьба между сердцем поэта, зачарованным своей собственной музыкой, и его сознанием, мучимым бедами сограждан, выразилась в стихотворении "Верни меня". Это стихи, какие мог бы написать Махатма Ганди, если бы был поэтом. Тагор укоряет себя за то, что в одиночестве играл на флейте, как праздный мальчишка летним полднем, когда все вокруг него заняты полезным делом, и обращается к себе:
А ведь рядом пожар! Слышишь раковин рев,
Призывающий всех? Эхом плача звучит небес пустота,
А где-то в темнице слепой связанная сирота
Тщетно молит о помощи; чванство пустое
Обездоленных давит тяжелой пятою,
Чтобы пить из них кровь сотней тысяч ртов. [56]
Он говорит о бедствиях своего народа, голодного, раздетого и бездомного, лишенного всех прав, даже права протестовать.
Ты слышишь, молчащему скорбному рту
Нужно дать слова, а засохшей душе мечту
И надежду. Крикнуть обязан ты:
"Эй, поднимите головы! Эй, собирайтесь в ряды!
Лишь разогните спины — тотчас
Они, как бродячие псы с дороги,
Убегут, надеясь только на ноги.
Бог отвернулся от них. Им не станет никто помогать,
Эти люди умеют хвастливо лгать,
Но сознают ничтожность свою!" [57]
Поэт просит музу больше не обольщать его своими чарами, не убаюкивать на волнах радости, обратить лицом к тем, чьи жизни разбиты, кому не хватает ни пищи, ни света, ни воздуха, ни силы духа.
Но Рабиндранат не Ганди. Героический дух поэта проявлялся стихийно, непреднамеренно. Он предвосхитил Махатму Ганди не только в своих идеях, но и в практической деятельности, он не был столь же последовательным. Он не мог оставаться верен одному идеалу — ведь целое созвездие муз завлекало его своими чарами. В одном стихотворении его преследуют воспоминания минувшего, память о цветах чампака и жасмина, которые росли возле террасы его невестки. "Как сладко вспомнить, как она дарила мне эти цветы своей рукой!" В другом поэт горюет, что не может ничего достичь, ничего завершить. "В руках моих вина,[58]в голове моей музыка, — кто же знал, что на половине мелодии оборвется струна!" В следующем Тагор обращается к Вершительнице своей судьбы. У него нет честолюбивых мечтаний, он кладет свой меч к ее ногам, он не хочет почестей, все, что он желает, это выполнять свои обязанности — "следить, чтобы свежей была трава на тропе, по которой ты проходишь по утрам". — "А что ты потребуешь в награду?" — спрашивает владычица. "Права делать браслеты из цветов и каждое утро надевать их на твои руки, нежные, как бутоны лотоса".
В промежутке между двумя большими сборниками стихов, "Золотая ладья" — "Читра", он напечатал поэму "Река" и лирическую одноактную пьесу "Прощальное проклятье". Как и в "Читрангоде", Тагор берет простой эпизод мифологического характера, на этот раз из "Махабхараты", и превращает его в конфликт высокого психологического звучания.
За этой замечательной короткой пьесой последовала большая драма, тоже в стихах, "Малини". В ней показана борьба сил брахманизма, ортодоксальной индийской религии, против призыва к сочувствию, к всеобщей любви, которые нес буддизм.
Хотя Тагор по рождению — брахман, сын реформатора индуистской религии, отношение его к индуизму довольно сложно. Он восхищался философской мудростью "Упанишад" и наследием санскритской литературы. Но сам по себе брахманизм, с непререкаемой властью священнослужителей и тиранией мелочной регламентации в общественных делах, не вызывал у него симпатии. Другое дело — буддизм. По мнению Тагора, в Будде индийская раса и дух достигли наивысшего расцвета, а в индуизме — упадка. Малини, царевна из одноименной пьесы, — его первая героиня буддийского вероисповедания.
И все же самый сильный и убедительный образ в пьесе не эта любящая и добродетельная, но несколько туманно обрисованная дева, а ее главный противник, вождь правоверных индусов, в гордом характере которого воплощены силы и упрямство его религии. Конфликт в пьесе возник не только между поклонением "изъеденным червями писаниям" и свободным выбором веры, это конфликт между поэзией жалости и прозой общественной необходимости. "Жалость прекрасна, как луна, разливающая по небу свое очарование, но разве это единственная и вечная реальность? Завтра наступит день и голодные толпы будут будоражить море существования тысячами своих сетей, мир наполнится их шумом до самых небес. И луна эта покажется лишь бледной тенью". Может ли человек, поставленный перед лицом беспощадного выбора, предать свою совесть или свою религию, свою страну или свою веру, обет дружбы или обет любви? На эти вопросы нет ответа, и трагедия безрассудного героизма движется к неизбежному концу. Все, что остается для Малини, — это прощать и просить других о прощении.
Следующий большой сборник стихов "Чойтали", появился в 1896 году. Чойтали — поздняя жатва, обор последних колосьев риса в месяце чойтро (март — апрель). Похоже, поэт смутно предчувствует, что период весны его жизни заканчивается. Чувственное изобилие и отвага мысли должны вскоре сбросить свои листья и лепестки под жаркими порывами усиливающегося духовного аскетизма. Почти все стихотворения коротки, большинство среди них — сонеты. Язык прост, темы взяты из обычной повседневной жизни, которую он наблюдал на берегах Падмы, или окрашены мгновенными воспоминаниями о минувшем. Нежная задумчивая грусть и смутное предощущение разлуки проявляются в настроении этих стихов. Дух прошлого Индии захватит его в следующем периоде жизни, а пока он стремится запечатлеть ряд бессмертных моментов вечно текущего времени.
Девочка чистит горшки на берегу, ее брат бегает поблизости, поденщик возвращается с работы, дряхлый старик тащится своим путем, юноша моет залепленного грязью буйвола и ласково его окликает — обыденные, мимолетные образы изображены точно, конкретно и с огромной нежностью. Девочка берет маленького братца на руки, козленок блеет, она поднимает его и "делит свои ласки между ними, равно привязанная сочувствием к отродью скота и человека". Несколько стихов посвящены лесу. Он всегда любил лес, но если раньше он просто любовался творением природы, теперь душа его наполняется тоской по великому наследию его родины — в лесу были созданы "Упанишады", в лесу размышляли и учили индийские мудрецы.
Несколько стихов обращены к душе женщины, но в них звучит задумчивость и покорность, а не страсть. Например, он пишет: "О женщина, ты созданье не только бога, но и мужчины. Ты не была бы такой, как ты есть, если бы мужчина не сотворил тебя в соответствии со своими желаниями". Память о потерянной любви продолжает преследовать его: "Мог ли я так сильно любить этот голубой небосвод, если бы твой лик не придавал ему больше света?.."
Он продолжает критиковать общественное и религиозное неразумие своего народа. Обращаясь к Бенгалии, он говорит:
О моя Бенгалия! Взрослыми сделай своих детей.
………………………………………………………
Их, как мальчиков, не опутывай, из запретов сплетая сеть,
Пусть в страданиях учатся мужеству, пусть достойно
встречают смерть…
Дети — семьдесят миллионов! Мать,
ослепшая от любви,
Ты их вырастила бенгальцами, но не сделала их людьми.[59]
В другом стихотворении он упрекает своих соотечественников за их пристрастие к самоотречению:
В поздний час пожелавший отрешиться от мира сказал:
"Нынче к богу уйду я, мне дом мой обузою стал.
Кто меня колдовством у порога держал моего?"
Бог сказал ему: "Я". Человек не услышал его.
Перед ним на постели, во сне безмятежно дыша,
Молодая жена прижимала к груди малыша.
"Кто они — порождения майи?" — спросил человек.
Бог сказал ему: "Я". Ничего не слыхал человек.
Пожелавший от мира уйти встал и крикнул: "Где ты, божество?"
Бог сказал ему: "Здесь". Человек не услышал его.
Завозился ребенок, заплакал во сне, завздыхал,
Бог сказал: "Возвратись". Но никто его не услыхал.
Бог вздохнул и воскликнул: "Увы! Будь по-твоему, пусть.
Только где ты найдешь меня, если я здесь остаюсь". [60]
Вклад Рабиндраната в поэзию в этот период богат и разнообразен, но не меньше значение его прозы. Его рассказы, о которых уже говорилось, создали новую форму в литературе, уровень которой так и не превзойден — даже его собственными поздними рассказами. Юмористические социальные комедии, особенно две — "Рукопись Байкунтхи" и "Клуб холостяков" — до сих пор ставятся на бенгальской сцене и всегда пользуются успехом.
В этот же период он создавал не только художественную прозу. Его волновало множество проблем из самых различных областей знания, включая не только гуманитарные, но и точные науки, и почти всюду он открывал новые пути мысли. Он был самым интересным мыслителем своей страны и эпохи. Его мышление не отличалось логичностью и последовательностью, но, как одаренный лекарь, он мог интуитивно, лучше, чем профессиональные педагоги, экономисты, социальные реформаторы и политики, определить диагноз недугов своей страны. Это ему удавалось даже на арене политической борьбы: в своей работе "Страх англичанина" он первый предсказал, что английское правительство станет натравливать индусов на мусульман, чтобы разделить страну, ввергнуть ее в междоусобицу, отвлечь от борьбы за свободу.
Человек и судьба
Когда в позднем возрасте Тагора спросили, какова его "лучшая черта", он ответил: "Непоследовательность". Когда его спросили, каков его "главный недостаток", он ответил: "То же самое". Он мог позволить себе непоследовательность, потому что всегда был правдив. Он верил в свой талант и не боялся вступить на нехоженые пути, отворачиваясь от прежних свершений и достижений, по зову своего Джибондеботы. В письме, датированном 8 мая 1893 года, Тагор утверждал: "В моих стихах я не сказал ни одного ложного слова". Но именно поэтому в его поэзии так поражает переплетение, казалось бы, несовместимых, будто спорящих друг с другом, настроений и идей.
"Поэтам позволительно лгать", — сказал Плиний Младший. И действительно, подлинно правдивый человек временами кажется лжецом, а тот, кто всегда уверяет в своей правдивости, наверняка обманщик. Рабиндранат ненавидел базарный гам и суету, но они неудержимо влекли его.
Беспокойство носилось в воздухе эпохи. В стране пробуждалось национальное самосознание. Английская администрация становилась все более нервной и раздражительной, мрачные предчувствия тяготели над ней. Под плащом мнимой благожелательности уже звенел кинжал. В 1898 году был принят законопроект о подрывной агитации, последовал арест замечательного ученого-патриота Тилака.
Поэт не мог молчать, накануне утверждения законопроекта он выступил с речью на собрании в Калькутте. Речь называлась "Задушенные". Он поднял мощный голос протеста против репрессивной политики администрации и принял активное участие в создании денежного фонда защиты Тилака. Вскоре в Калькутте разразилась эпидемия чумы. Тагор помогал организовать медицинскую помощь для жертв ужасной эпидемии. Поэт превращался в лекаря недугов своего народа, в верховного жреца его национальных стремлений не только своими страстными проповедями, но и практической помощью в борьбе.
Его произведения этого периода — баллады, повествовательные стихи и драматические сцены, воссоздающие славное прошлое страны, ее великое наследие. Эти произведения понравились бы Платону. В своей "Республике" греческий философ высказывал мнение, что "гимны богам и восславление подвигов — вот единственные виды поэзии, позволительные в нашем государстве. Потому что если разрешить лирическую поэзию, то государством нашим будут править удовольствие и боль, а не закон".
Два главных сборника этого периода, "Котха" ("Предания") и "Кахини" ("Баллады"), стали хранилищем легенд и исторических сведений, выбранных из индийской классики, из буддийских преданий, из летописей раджпутов[61]и сикхов. Лирический поэт, драматург и рассказчик объединили свой талант. Некоторые из этих произведений — жемчужины наследия Тагора, их высоко ценят и стар и млад.
Он обладал умением постичь драматические возможности ситуаций, которые лишь бегло упомянуты на страницах классических произведений. Перевод не может донести весь блеск страсти и музыку стиха, но все же даст представление об общем направлении его поэзии, о растущем интересе Тагора к главным нравственным и духовным ценностям народа.
Привлек его внимание и сюжет буддийской легенды о монахе по имени Упогупто, ученике Будды. Юный прекрасный монах спал на земле за пределами городских стен Матхуры, вдруг что-то ударило его в грудь, и он, вздрогнув, проснулся. Это прекрасная куртизанка Вассавадатта наступила на него в темноте — она спешила на любовное свидание. Она осветила монаха фонарем и, увидев, как он прекрасен, стала просить его пойти в ее дом, ибо не подобает такому красивому юноше спать на жесткой земле. Монах взглянул на нее и мягко отвечал: "О гроздь очарований, мое время еще не пришло. Когда придет пора, я сам явлюсь к тебе". Прошло время, и однажды, когда монах проходил мимо городских стен, он увидел больную женщину, беспомощно лежащую на земле. Прекрасная куртизанка заболела оспой, и горожане, испугавшись заразы, изгнали ее из города. Монах положил голову женщины себе на колени, смочил ее губы водой. Женщина открыла глаза и спросила: "Кто ты, о милосердный?" Он отвечал: "Вассавадатта, теперь я пришел к тебе на свидание".
Но "гимны богам и восславление подвигов" не могли полностью удовлетворить поэта-лирика. В это время он создал три тома лирических стихов, каждый из которых стал вехой в развитии литературы его страны. Что бы ни говорил Платон, а муза лирической поэзии была для Рабиндраната его первой и последней любовью.
В первом стихотворении лирического сборника "Колпона" ("Фантазии") он говорит о своей неодолимой тяге к простору, заклинает свой дух не прекращать полета?
Пусть медленно-медленно сходит сумрак на дальний прах,
И, словно по знаку, песнь онемела.
Пусть не встречу я друга в пустых и чужих небесах,
Пусть истомленно коснеет тело.
Мантры беззвучно бормочет великий страх,
Мгла — от востока и до заката…
Птичка, ослепшая птичка, душа,
Помни, что ты — крылата! [62]
Есть в книге чудесные стихи о природе, особенно замечательна ода, посвященная "Концу года". Год в Бенгалии заканчивается в апреле, когда дуют горячие ветры и песчаные смерчи яростно проносятся по равнине, а за ними следует милосердный ливень. В такой день и написано это стихотворение, и читатель может расслышать в его страстном ритме судорожную ярость Духа времени, разрушающего старое и приносящего новое. Инстинктивная, языческая любовь поэта к природе, его жадный чувственный восторг перед разнообразием ее настроений обременены ныне печальными размышлениями.
В нескольких стихотворениях поэт предчувствует духовный кризис, ожидающий его. Господин жизни все больше становится Господином всего и требует поклонения. "Я бросил мое сердце в этот мир, ты поднял его и сделал своим. Я искал печали, вообразив, что это радость: ты обратил в радость мою печаль".
Но язычник не откажется с легкостью от своего Пана, любящий жизнь не отдаст свои бесчисленные привязанности ради самозабвенного аскетизма. По легкосердечию настроения, по игре мысли и живости языка, по утонченной любви к жизни Тагор никогда не создал ничего лучшего — ни раньше, ни позже, — чем сборник стихов, завершивший сороковой год его жизни. Он словно предчувствует, что половина жизни миновала. Перед наступлением второй половины, более величественной, но и более печальной, он пережил краткий промежуток в полном забвении и беззаботном наслаждении летящими мгновениями жизни. Книга так и названа "Кхоника", что означает "Мгновения". Он взял на себя неслыханную доселе смелость свободно применить разговорный язык с его сокращениями звуков, и в результате стих обрел такую силу, энергию и музыку, что именно этим сборником Тагор открыл будущее бенгальской поэзии. В языке народа он обрел свой подлинный язык и сделал его языком литературы.
Однако изысканные излияния высокого духа, щедрая чувствительность и беззаботность лишь прощальный дар уходящему столетию. Его дар новому столетию совершенно иной. Два новых сборника стихов, последовавших друг за другом, противоположны по духу. Сборник "Кхоника" помечен концом 1900 года, а "Нойбеддо" ("Дары") — началом 1901 года. В "Дарах" — сто стихотворений, написанных примерно за столько же дней. Вместо веселого художника-бродяги "Мгновений" здесь перед нами предстает подвижник. В стихах уже нет места ни высокому полету воображения, ни легкости мысли, ни эмоциональным всплескам или ритмическому разнообразию.
Нагая душа смиренна и говорит тоном конечной простоты.
О жизни владыка, о царь вселенной!
Руки к тебе простирая с мольбой,
Я неотступно и неизменно
Буду стоять перед тобой. [63]
Поэт понял свою беспомощность, теперь он ждет света от своего Господина. Все остальное существует лишь потому, что существует Он. "Пусть твоя лампа будет гореть в моем доме. Моя лишь греет воздух и чадит". Поэт больше не боится боли. "Если дверь в мое сердце заперта, взломай ее, но не уходи. Если зов твой не может пробудить меня, разбуди меня ударом молнии". Страх искажает истину. "Я вглядываюсь в твою безмерность в ней нет и следа печали, боли или одиночества. Смерть обретает свою маску ужаса, боли и печали только тогда, когда, отвернувшись от тебя, я обращаю лицо к своей темной сути". Он не стыдится своего прошлого: даже в его беззаботные дни были моменты, которые обессмертило прикосновение Бесконечного: "Те скоротечные минуты, помеченные твоей рукой, сохранились, и, коротая время в детских забавах, я слышал твои шаги — их музыка звучит во всем мире, в музыке солнца и луны". Он будет терпеливо ждать, приемля все сущее, потому что знает, что "твои века текут за веками, совершенствуя дикий цветок".
Именно здесь лежит краеугольный камень его духовной философии — он обретет абсолют в самом себе, но не как Сверхсущество, удаленное и самопогруженное, уводящее людей от реального мира. Даже в этих переживаниях он не станет отворачиваться от реальной жизни. "Для меня избавление не в самоотречении. Я чувствую объятия свободы в тысяче восторженных связей с бытием". Любовь не противоречит долгу, наоборот, она освобождает долг от его тяжести и делает радостным то, что было трудным. Любовь к абсолюту и любовь к людям, как впоследствии доказывал Ганди, дополняют и оправдывают друг друга. Вера и патриотизм неразделимы в этих стихах. Гимн божеству становится молитвой своему народу. Он — патриот, но не националист. Идеал, который он ставит перед своей страной, может быть идеалом любого другого государства, на него могут откликнуться патриоты любой страны, вне зависимости от расы, национальности и веры.
Но никакой идеал не может быть достигнут без борьбы, и он молит Отца человечества:
Где души бестрепетны, где чело
Всегда приподнято и светло,
Где всю вселенную стены оград
На узкие улицы не дробят,
На комнаты, лестницы и дворы;
Где речи свободны, сердца щедры;
Где вдохновеньям дано цвести,
Где раскрываются все пути;
Где предрассудков мертвая мгла
Порывы и чувства не оплела;
Где правду не делят, где ты один
И мыслей и радостей властелин, —
От долгого, тяжкого сна наконец