Основные даты эизни и творчества 11 глава




 

Нобелевская премия

 

Одиннадцать лет труда принесли богатый урожай, но усилия оказались слишком чрезмерными, напряжение слишком изнурительным. К своему пятидесятилетию Рабиндранат пришел с больным телом и усталой душой. Дважды в прежние времена поездки на Запад помогали ему собраться с силами и вдохновляли на новые свершения. И теперь, вновь оказавшись на перепутье, поэт с надеждой глядел на Запад. Он никогда не был антизападником, даже тогда, когда стоял во главе патриотического движения. Ценности западной культуры не меньше воодушевляли его, чем великое наследие родной страны.

Итак, в начале 1912 года он стал готовиться к третьему путешествию в Европу. На этот раз он собирался отправиться не на прогулку, а в паломничество. Он мечтал встретиться с выдающимися людьми западного мира, чьи идеи так привлекали его.

Тем временем бенгальская интеллигенция решила искупить свое давнее небрежение к великому поэту и роскошно отметить его юбилей. 28 января 1912 года Бенгальская академия литературы устроила большой прием в Городском зале Калькутты. Известный калькуттский журнал "Модерн ревью" описал его как "невиданное торжество — впервые в истории Индии такая честь оказана писателю". Поэта глубоко взволновали эти знаки внимания. Но вслед за ними последовал громкий скандал, когда многие родители и опекуны забрали своих подопечных из Шантиникетона. Секретным циркуляром, выпущенным британской администрацией (от имени правительства Восточной Бенгалии и Ассама), школа в Шантиникетоне объявлялась "совершенно неподходящей для обучения сыновей государственных служащих".

Тагор намеревался отплыть из Калькутты 19 марта, но внезапно заболел в ночь перед отбытием, и доктора запретили ему до полного излечения отправляться в путешествие. Багаж его, уже погруженный на корабль, пришлось возвращать назад из Мадраса. Поэт, расстроенный неожиданной отсрочкой, для восстановления сил отправился в Шилайду, на берега любимой Падмы. Там он впервые попытался перевести некоторые из своих песен на английский язык. Они-то и составили впоследствии его сборник "Гитанджали". Вот как сам поэт рассказал об этом в письме своей племяннице Индире Деби от 6 мая 1913 года.

"Ты упоминала об английском переводе "Гитанджали". Я до сих пор не могу понять, почему он пользуется таким успехом. Ведь я совсем не могу писать по-английски — это так очевидно, что я никогда даже не стыдился в этом признаться. Если кто-нибудь посылал мне по-английски приглашение на чашку чая, я не смел ответить на него. Может быть, ты решишь, что хоть теперь я думаю по-другому. Ни в коем случае. То, что я решился писать по-английски, кажется мне следствием болезни. В день, когда я должен был подняться на борт корабля, а упал в обморок из-за неистовых предотъездных хлопот, и путешествие пришлось отложить. Тогда я отправился в Шилаиду, чтобы отдохнуть. Но если мозг не занят работой, я чувствую себя скованным и слабым. Итак, единственным способом успокоиться было заняться какой-нибудь легкой работой.

Это был месяц чойтро (март — апрель), когда воздух напоен ароматом цветов манго и все часы дня заполнены безумным щебетом птиц. Когда ребенок полон сил, он не думает о своей матери. И лишь когда устанет, он хочет приютиться у нее на коленях. Таково было и мое состояние. Со всеми своими хворостями и заботами я словно устроился на коленях чойтры, не упуская ни частицы ее света, ее воздуха, ее ароматов и песен. В таком состоянии нельзя оставаться в праздности. Мое обыкновение исстари — отвечать, словно флейта, на каждое дуновение своей музыкой. Но у меня не было сил сесть и писать что-то новое. Итак, я взял стихотворения из "Гитанджали" и занялся тем, что стал переводить их одно за другим. И поверь, я взялся за это только потому, что появилось желание вновь пережить посредством другого языка чувства и ощущения, породившие в моей душе такой радостный праздник в давно минувшие дни.

Страницы маленькой тетрадки постепенно заполнялись, и она покоилась в моем кармане, когда я вступил на борт корабля. Я держал ее при себе, рассчитывая, что, когда в открытом море меня будет мучить качка, я смогу устроиться в кресле на палубе и заняться переводом, чтобы успокоиться и скоротать время. Так и случилось. От первой тетради я перешел ко второй. Ротенстайн[69]уже имел представление о моей репутации поэта, наслушавшись кое-кого из индийских друзей. Поэтому, когда он как-то высказал желание почитать мои стихи, я вручил ему эту рукопись, хотя и не без боязни. Он передал ее Йитсу.[70]Что произошло далее, ты знаешь. Из этого моего объяснения ты поймешь, что я не отвечаю за случившееся, все произошло по воле обстоятельств".

Подлинная история создания английского перевода "Гитанджали" нуждается лишь в одном уточнении. В период выздоровления он написал несколько песен, которые были впоследствии опубликованы под названием "Гитималло" ("Гирлянда песен"). Семнадцать из них включены в английский сборник "Гитанджали". В некоторых из этих песен выражено разочарование поэта по поводу его несостоявшегося путешествия: "Я сижу, устремив свой взор вдаль. Над моей головой стая лебедей летит к своему странному дому в далекой земле. Я сижу на берегу, коротая часы, ожидая парома, который все не показывается… Над домом на Западе застыл в мечтах полумесяц, и в моей душе я слышу зов флейты, доносящийся издалека".

Но наконец Рабиндранат почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы предпринять морское путешествие. Проведя несколько дней в Шантиникетоне, 27 мая 1912 года, он отплыл из Бомбея в Лондон в сопровождении своего сына Ротхиндроната и его жены, Протимы. К счастью, путешествие проходило спокойно и у поэта оказалось достаточно досуга, чтобы продолжить переводы песен "Гитанджали".

В Лондоне они остановились в отеле "Блумсбери". Мелкое происшествие, описанное сыном поэта, могло бы повлиять на ход событий, Ротхиндронат нес портфель своего отца, в котором среди других бумаг находилась рукопись с английским переводом "Гитанджали". Вовремя поездки в метро от вокзала Черинг-Кросс к Блумсбери он оставил портфель в вагоне и вспомнил о потере только на следующее утро, когда отец попросил что-то из бумаг. К счастью, портфель нашелся в бюро забытых вещей.

Своей европейской известностью Тагор во многом обязан английскому художнику сэру Уильяму Ротенстайну. Ротенстайн посетил Индию в 1910 году и во время пребывания в Калькутте познакомился с братьями-художниками Обониндронатом и Гогонендронатом. Он уже был наслышан о них в Бенаресе от сэра Джона Вудроффа и сэра Гарри Стефена. Тот факт, что ни единый из этих Двух выдающихся англичан, которые хорошо знали Индию, не упоминал о Рабиндранате, показывает, как мало был поэт известен в своей стране вне узкого литературного круга Бенгалии. "Каждый раз, когда я приходил в Джорашанко, — пишет Ротенстайн, — их дядя привлекал меня своей удивительно красивой фигурой. Он был одет в дхоти и чадор и молча сидел, пока мы болтали. Он мне сразу понравился, и я спросил, не мог бы я сделать его портрет, потому что ощутил в нем внутреннее обаяние, так же как и внешнюю красоту, которую я попытался запечатлеть в карандашном рисунке. Никто даже и не намекнул, что дядюшка этот — один из самых замечательных людей своего времени".

Несколько позже, после возвращения в Лондон, Ротенстайн прочитал на страницах "Модерн ревыо" английский перевод одного из рассказов Тагора, который произвел на него большое впечатление. Он обратился к своим друзьям в Калькутту с вопросом, нельзя ли получить другие произведения Тагора. В ответ он получил несколько переводов стихотворений, сделанных Оджитом Чокроборти, коллегой Тагора по школе в Шантиникетоне. "Стихотворения, проникнутые духом мистицизма, показались мне еще более замечательными, чем рассказ, хотя переводы были очень приблизительны. В это время я познакомился с одним из членов семейства Куч Бехар, Промотто Лолл Сеном, благочестивым человеком, брахманом. Он привел в наш дом доктора Браджендроната Сила, который тогда находился в Лондоне. Это был философ блестящего ума и детски-непосредственный в обращении. Оба они написали Тагору, уговаривая его приехать в Лондон. Они писали, что в нашем доме, как и везде, он найдет людей, относящихся к нему с симпатией".

Итак, приехав в Лондон, где Тагор вряд ли кого-нибудь знал, он первым делом обратился к Ротенстайну. Зная интерес художника к его поэзии, он дал ему свою тетрадь с переводами. "В тот же вечер я прочел эти стихи, — пишет Ротенстайн. — Это была поэзия совершенно необычная, она показалась мне сродни творениям великих мистиков. Эндрью Брэдли, которому я их показал, согласился: "Похоже, что наконец-то среди нас снова появился великий поэт". Я обратился к Йитсу, который поначалу мне не ответил. Но я снова ему написал, он просил меня послать ему стихи, а когда их прочел, то его энтузиазм был не меньшим, чем мой. Он приехал в Лондон и прошелся карандашом по тексту стихов, предлагая некоторые поправки, но оставив оригинал почтя без изменений". Свои чувства по поводу этих стихотворений Йитс выразил в замечательном предисловии к первому изданию "Гитанджали", опубликованному Лондонским индийским обществом. "Я носил с собою тетрадь с этими переводами на протяжении многих дней, — писал он, — перечитывая их в вагонах поездов, на крыше омнибуса, в ресторане, и я часто должен был захлопывать ее, чтобы кто-нибудь посторонний не увидел, насколько я растроган. Эти стихотворения, которые в оригинале, как говорят мне мои индийские друзья, полны тонкостей ритма, непереводимых оттенков цвета, метрической изощренности, показывают мир, о котором я мечтал всю свою жизнь. Это плод величайшей культуры, и все же они кажутся выросшими из обычной почвы — как трава или тростник".

Ротенстайн собрал нескольких друзей в своем доме в Хемпстеде, где вечером 30 июня Иитс прочитал стихи Тагора вслух "своим музыкальным экстатическим голосом". На этом собрании Тагор впервые встретился с Чарлзом Фриром Эндрюсом,[71]ставшим его пожизненным другом и помощником. Эндрюс, который в то время был миссионером Кембриджского Братства, так писал об этом незабываемом вечере: "Я возвращался вместе с Г. У. Невинсоном,[72]и почти всю дорогу мы молчали. Я хотел остаться в одиночестве, чтобы обдумать этот чудесный вечер. Оставив Невинсона, я пошел по вересковой пустоши. Ночь была безоблачной, и в небе было что-то от багровой индийской атмосферы. Там, в полном одиночестве, я думал над величием строк:

 

На берегу океана Вселенной

Играют дети.

 

Эта чарующая мелодия английских слов, таких простых, как все прекрасные звуки моего детства, уносила меня вдаль. Почти до рассвета я бродил под открытым небом".

Мэй Синклер написала Рабиндранату: "Я хочу сказать, что всю мою жизнь, даже если я больше никогда не услышу ваших стихов, я не забуду о впечатлении, которое они на меня произвели. Дело не только в том, что в них воплощены абсолютная красота и совершенство поэзии. Они дали мне почувствовать присутствие возвышенно духовного начала, которое я прежде ощущала лишь мучительно-неопределенными проблесками. Вы смогли создать на совершенно прозрачном английском языке такие образы, которых никогда не было прежде ни на английском, ни на других западных языках".

Словно предчувствуя теплый прием, Тагор написал в "Гитанджали": "Ты дал обо мне знать друзьям, которых я не знаю. Ты нашел мне место в домах, мне чужих. Ты приблизил далекое и сделал чужого братом". Среди прочих знаменитостей он встретился с Бернардом Шоу, Гербертом Уэллсом, Бертраном Расселом, Джоном Голсуорси. "Достоинство Тагора и красота его облика, — писал Ротенстайн, — легкость манеры поведения и его тихая мудрость произвели большое впечатление на всех, кто с ним встречался". Самого Тагора поразила "широта взглядов и быстрота мысли", обнаруженные им в новых друзьях. Он писал, что "те, кто знает англичан только по Индии, не знают их совсем".

Бертран Рассел при встрече неожиданно спросил: "Тагор, что такое Красота?" "Вопрос был так внезапен, — пишет сын Рабиндраната, присутствовавший при встрече, — что отец минуту молчал, а затем начал излагать свои идеи по эстетике, которые он впоследствии развил в работе "Что такое искусство". Я не могу судить, насколько слова моего отца удовлетворили Бертрана Рассела, потому что, внимательно выслушав его, он исчез так же внезапно, как и появился". Они снова встретились в Кембридже, и тогда настал черед Рассела изложить свои взгляды. Льюис Дикинсон так описывает эту встречу: "В парке Кембриджа июньским вечером Бертран Рассел и я сидим вместе с Тагором. Он поет нам свои стихотворения, его чудесный голос, звучащий так странно, растворяется в сгущающейся темноте. Затем начинает говорить Рассел, сверкая как молнии в сумерках. Тагор молчал, но потом признался, что внимательно слушал мудрые речи Рассела".

О первой встрече Тагора и Джорджа Бернарда Шоу рассказал в своих мемуарах Ротенстайн. "Они встретились в мое отсутствие, когда чета Шоу явилась на обед. Моя жена передала потом слова Шоу: "Тоже мне Синяя Борода! Хотел бы я знать, сколько у него жен!" Но примерно через двадцать лет на приеме в честь Тагора они встретились вновь, на этот раз оба седовласые и седобородые, сидели и долго беседовали, как подобает двум благородным старцам".

Ротенстайн предложил Индийскому обществу напечатать для его членов сборник стихотворений Тагора, к которому Йитс согласился написать предисловие. Таким образом, книга стихов "Гитанджали" впервые вышла ограниченным тиражом в 750 экземпляров. Впоследствии Ротенстайн убедил Джорджа Макмиллана напечатать массовое издание. Это было еще до присуждения Нобелевской премии, когда требовались уговоры, чтобы заставить издателей пойти на риск опубликования произведений неизвестного индийца. Многие критики как в Англии, так и в Индии с трудом верили, что Тагор, который ничего раньше не публиковал на английском, мог так хорошо владеть этим языком. Успех "Гитанджали" они относили целиком за счет Йитса, который якобы коренным образом пересмотрел и переписал все стихотворения. Это мнение бытует и по наши дни, поэтому имеет смысл вспомнить слова Ротенстайна: ведь он читал оригинал рукописи, прежде чем послать ее Йитсу, и окончательный текст, полученный от Йитса, тоже прошел через его руки и поныне должен храниться в семье художника. "Я знаю, — писал Ротенстайн, — что в Индии говорили, будто успех "Гитанджали" в большой степени зависел от Йитса, который будто бы переписал переводы Тагора. Можно легко доказать, что это неправда. Оригинальная рукопись "Гитанджали" на английском и бенгальском находится у меня. Йитс предложил изменения в нескольких местах, но основной текст был напечатан так, как он вышел из-под пера Тагора".

В октябре 1912 года в сопровождении сына и невестки Рабиндранат отплыл в Соединенные Штаты. Ротхиндронат ранее закончил университет штата Иллинойс и теперь уговорил отца провести несколько месяцев в тиши в городе Урбане, надеясь воспользоваться этой возможностью, чтобы завершить свою диссертацию. Неподалеку от колледжа они сняли дом, где семья разместилась на зиму. Там Тагор впервые начал писать серьезную прозу по-английски, это были лекции, прочитанные впоследствии в Гарвардском университете и опубликованные под названием "Шадхона" ("Понимание жизни").

В этих лекциях он по-своему интерпретирует "древний дух Индии", так, как он представлен в учениях и жизнеописаниях ее мудрецов. Он указывал, что "Запад гордится тем, что подчиняет себе природу, словно мы живем во враждебном мире, где нам в борьбе приходится добывать себе все необходимое, побеждая враждебный нам порядок вещей… Индия же стремится утвердить гармонию, существующую между человеком и вселенной".

Мысли эти глубоки и прекрасны, но можно только удивляться, что заставило его предпочесть философию и забыть о поэзии. Во всяком случае, с той поры он приобрел привычку обращаться к аудитории как к собранию учеников, которым он горстями разбрасывал самоцветы древней мудрости.

В ноябре 1912 года, когда Тагор находился в Иллинойсе, в Лондоне вышло в свет первое издание "Гитанджали". В целом книга была сочувственно принята английской прессой. В "Литературном приложении" к "Тайме" говорилось: "При чтении этих стихотворений понимаешь, что это не просто любопытные образчики чуждой культуры. Они как бы предсказывают, какая поэзия могла бы создаваться на английском языке, если бы наши поэты могли достичь такой же гармонии между чувством и идеей. Расхождение религии и философии, преобладающее в нашей среде, показывает, как слабы мы и на том и на другом поприще. Когда мы читаем эти произведения, они напоминают нам псалмы царя Давида, созданные в наши дни. Возможно, что многие откажутся подпасть под очарование индийского поэта, так как его философия отлична от нашей. Если она представляется нам фантастичной и чуждой, то, прежде чем презирать ее, мы должны задать сами себе вопрос: а что такое наша собственная философия? Мысль наша движется безостановочно, но она не такова, чтобы поэты могли ее выразить".

Конечно, таких критиков, которые "откажутся подпасть под очарование индийского поэта", нашлось немало. Один из них писал в лондонском журнале "Ныо эйдж": "Любой из нас мог бы написать сколько угодно подобных текстов. Но никого не удалось бы заставить поверить, что это хороший английский язык, хорошая поэзия, хорошая философия и хорошее руководство к жизни". Некоторые утверждали, что, мол, "англичане весьма преуспели в окультуривании индийцев, раз индийцы могут теперь так хорошо писать по-английски".

Тем не менее общий прием "Гитанджали" английской прессой отличался удивительной благожелательностью, что не могло не польстить автору. В письме Ротенстайну из Урбаны 19 ноября он писал: "Как я рад был узнать из Вашего письма, что моя книга доброжелательно оценена в "Литературном приложении" к "Тайме". Я надеюсь, что мне выслали газету и через день-другой я ее увижу. Моя радость возрастает, когда я думаю, что такая высокая оценка принесет счастье Вашему сердцу. По правде говоря, я чувствую, что успех моей книги — это Ваш успех. Если бы не Ваша поддержка, я бы никогда и не подумал, что мои переводы имеют какую-нибудь ценность. До последнего момента я боялся, что, возможно, Вы ошиблись в своей оценке их и весь труд, который Вы вложили, окажется затраченным впустую. Я чрезвычайно доволен, что Ваш выбор получил подтверждение и Вы будете иметь право гордиться своим другом, будучи поддержаны в этом лучшими судьями Вашей литературы". Тем не менее в издании справочника "Кто есть кто", вышедшем в декабре 1913 года, то есть уже после присуждения Нобелевской премии, нет имени Тагора, а в четырнадцатом томе "Кембриджской истории английской литературы", который вышел в 1916 году, нет даже упоминания о нем в статье об англо-индийской литературе. Учитывая, как неохотно признавали Тагора даже его соотечественники, странным покажется не то, что некоторые литературные критики на Западе игнорировали его или недооценивали, а то, что столь многие сразу же распознали его значение и воздали ему столь щедрую похвалу.

Во всяком случае, после публикации "Гитанджали" имя Тагора стало предметом многих толков в английской прессе, и слава его пересекла Атлантику. Хотя средний американец вряд ли подозревал о его пребывании в Урбане, поэт начал получать приглашения из академических и других кругов, и Гарриэт Монро напечатала шесть стихотворений из "Гитанджали" в декабрьском выпуске чикагского журнала "Поэтри" — это была, вероятно, его первая публикация в американской периодике. Затем последовало приглашение из Чикагского университета выступить с лекциями. Тагор еще находился в Урбане, когда его посетил соотечественник Басанта Кумар Рой, который жил в то время в Соединенных Штатах. В беседе он спросил, как нравится Тагору Америка и ее люди. Тагор похвалил страну, ее климат — здесь хватало и простора и солнечного света, которых ему так недоставало в Англии, — и выразил восхищение энергией и работоспособностью американцев, "непревзойденных бизнесменов, замечательных организаторов и аграрников, несравненных инженеров". Затем он добавил, что ему хотелось бы увидеть больший интерес к культуре, "хотя бы даже сельское хозяйство немного от этого пострадало". Рой напомнил ему, что, находясь в маленьком провинциальном городе, он, видимо, не имел возможности встречаться со многими деятелями культуры. Рой сказал, что он приехал, чтобы убедить Тагора перевести на английский другие свои работы, и выразил уверенность, что творения поэта станут широко известны, "рано или поздно он получит Нобелевскую премию по поэзии. Ни один поэт в Индии и во всей Азии не был удостоен этой награды". — "А разве азиаты допускаются к рассмотрению?" — наивно спросил Тагор.

Возможно, его сомнения и не были столь наивными, ведь, когда он получил наконец Нобелевскую премию, протестующие голоса раздались во многих частях западного мира именно потому, что она впервые присуждена уроженцу Азии. Одна американская газета писала: "Присуждение Нобелевской премии за литературу индийцу породило немало огорчения и немало удивления среди писателей белой расы. Они никак не могут понять, почему эта награда досталась человеку с темной кожей". Газета "Глоб" (город Торонто, Канада) писала: "В первый раз Нобелевская премия досталась кому-то, кого мы не можем назвать "белым". Должно пройти некоторое время, прежде чем мы себя приучим к мысли, что некто, носящий имя Рабиндранат Тагор, может получить всемирный приз за литературные достижения. (Разве нам не говорили, что Запад и Восток с мест своих не сойдут?) Имя это звучит курьезно. В первый раз, когда мы увидели его на страницах газет, нам показалось, что оно придумано в шутку". Лос-анджелесская "Тайме" сетовала, что современные молодые писатели Европы и Америки обескуражены присуждением премии "индийскому поэту, имя которого немногие смогут выговорить, с творчеством которого еще меньшее число знакомо в Америке и притязания которого на литературную славу совсем уж мало кто может поддержать".

В январе 1913 года Рабиндранат приехал в Чикаго. Он прочел лекции "Идеалы древней цивилизации Индии" и "Проблема зла". Затем он отправился в Рочестер на конгресс общества "Религиозные либералы", где выступил на тему о расовых конфликтах. Здесь он встретился с немецким философом Рудольфом Эйкеном,[73]приехавшим на конгресс из Германии, горячим почитателем "Гитанджали". Из Рочестера Тагор поехал в Бостон, где прочел цикл лекций об идеалах Древней Индии, впоследствии опубликованных под названием "Шадхона",

Посетив еще раз Нью-Йорк и Урбану, Тагор отплыл в Англию и 14 апреля прибыл в Лондон. Там он присутствовал на постановке своей пьесы "Почта" в ирландском театре. Выступая перед большими аудиториями, он вошел во вкус и принял приглашение прочесть шесть лекций в Кекстон-холле, но волнения последних шести месяцев привели к тому, что поэту пришлось лечь в одну из лондонских больниц на операцию.

Тем временем издательство "Макмиллан" выпустило второе издание "Гитанджали", рассчитанное на широкого читателя. Затем одна за другой последовали поэтические книги "Садовник", "Полумесяц" и "Читра", а также первый сборник рассказов "Взгляд на бенгальскую жизнь". Пожалуй, в таком обилии переводов заключалась немалая опасность.

Бенгальские читатели к этому времени уже научились воспринимать многогранность гения Тагора и каждый раз, когда новая книга выходила в свет, задавались вопросом, какой еще новый сюрприз приготовил для них поэт. Но в представлении иностранных читателей уже сложился образ автора "Гитанджали". В то же время ни одна из книг, последовавших за первой, не соответствовала ему. Они могли бы показать европейцам творчество Тагора в более верной перспективе, но первое впечатление всегда самое яркое и устойчивое, поэтому Тагор так и остался в сознании Запада по преимуществу религиозным поэтом и философом. Его библейский облик и величественная манера держаться, постоянные упоминания об идеалах древних отшельников-мудрецов помогали создавать это одностороннее впечатление.

Ротенстайн вскоре почувствовал эту опасность. Он писал в своих мемуарах: "Приятно было видеть, с какой готовностью читатели платили дань восхищения индийцу. Ничего подобного раньше не случалось. Но я был озабочен, как бы божественный облик Тагора и мистический элемент в его поэзии не привлекли бы Schwarmerie[74]сентиментальных людей, каких с избытком хватает и в Англии и в Америке, — тех, кто преследует идеалистов с большим рвением, чем идеалы. У Тагора, конечно, были все качества, чтобы привлечь подобный род поклонников". Опасность стала более явственной после присуждения Нобелевской премии, когда на поэта упали лучи всемирной славы.

В сентябре Тагор отплыл из Лондона на родину. "Прежде чем Тагор уехал в Индию, — пишет Ротенстайн, — Йитс и я организовали в его честь маленький обед. После обеда мы попросили Тагора спеть "Банде матарам", патриотическую песню.[75]

Он напел мелодию, но после первых слов замолк — остальное он не мог вспомнить. Тогда Йитс начал ирландский гимн, но память подвела и его, а Эрнест Рис[76]ни за что не мог вспомнить слова национального гимна Уэллса. "Ну и компания!" — воскликнул я, запнувшись на "Боже, храни короля!".

Тагор находился в Шантиникетоне, когда пришло известие, что 13 ноября 1913 года ему присуждена Нобелевская премия. Это известие вызвало немалое изумление и великую радость по всей стране. В маленьком ашраме Шантиникетона, где ребятишки вряд ли знали, что такое Нобелевская премия, но понимали, что их любимый учитель получил всемирное признание, они просто были вне себя от радости. Что же ощущал сам поэт? Нет сомнений, что он чувствовал себя гордым и счастливым, и в первую очередь потому, что ему воздавали по заслугам. Тагор не мог судить иначе. Как патриот он был счастлив, что теперь имя его страны появилось на карте всемирной литературы, и он гордился тем, что стал тому причиной. Но как поэт он не мог не ощутить, что дни мирного покоя и ненарушимого следования творческому предназначению поэта и учителя пришли к концу.

Пятью днями позже он писал Ротенстайну: "В тот момент, когда я получил известие о высокой чести, возложенной на меня присуждением Нобелевской премии, мое сердце обратилось к Вам с любовью и благодарностью. Я почувствовал, что среди моих друзей никто не будет так рад этой новости, как Вы. Выше всех почестей знание, что за нас обрадуются те, кого мы больше всего ценим. Но тем не менее это серьезное испытание для меня. Ураган общественных страстей, порожденный этим событием, вызывает ужас. Это почти так же плохо, как привязать консервную банку к хвосту собаки, так что ей невозможно бежать, не поднимая шума и не собирая толпы зевак по пути. В течение последних нескольких дней я завален телеграммами и письмами. И те люди, которые никогда не были ко мне дружелюбны или никогда не читали ни строчки из моих произведений, кричат громче всех о своей радости. Не могу выразить Вам, как я устал от всего этого крика, поразительная обманчивость которого для меня непереносима. Воистину эти люди восславляют славу в моем лице, а вовсе не меня".

К тому же Тагору стало ясно, что для большинства его соотечественников потребовался отзвук иностранных почестей, чтобы неохотное прежнее признание его заслуг превратилось в восторженное поклонение. Эта грустная и горькая мысль нашла свое выражение 23 ноября, когда депутация из пятисот видных граждан города Калькутты прибыла на специальном поезде в Шантиникетон, чтобы принести ему "поздравления от имени всего народа". В прямых и поэтичных словах поэт сказал им, что он не может принять столь нереальные знаки внимания. Его всегдашние поклонники поняли, против кого направлено острие этих слов. А остальные, чей восторг он так резко оборвал, никогда не смогли простить ему столь "негостеприимный ответ". Калькуттская пресса тут же начала против него яростные нападки за "непростительную дерзость". Однако выдающийся общественный деятель-патриот Бипин Чандра Пал поддержал его в своей газете "Хинду ревыо": "Всякий в положении Рабиндраната с его поэтической чувствительностью не мог бы не почувствовать горечи в подобных обстоятельствах. Упрек, прозвучавший в его ответе, не может считаться не заслуженным нами или недостойным его".

Премия была присуждена за поэтическое творчество и художественные достоинства поэзии Тагора. Но сам факт, что премия присуждена представителю Азии, придал награде особое значение. Тагор из личности превратился в символ — символ принятия Западом азиатской культуры и ее потенциального возрождения. Тагор был первым, кто запечатлел в сознании западной интеллигенции тот факт, ныне ставший общепризнанным, что "мудрость Азии" жива, что с ней надо обращаться как с живым существом, а не как с любопытным музейным экспонатом.

В этой лавине приветствий и откликов много занимательных суждении, которые могут проиллюстрировать относительность европейского взгляда на мир. "Бирмингем пост" с имперской гордостью заявляла, что "англо-индийская поэзия теперь уже не может итерироваться, поскольку два ее представителя — единственные английские авторы, которые удостоены Нобелевской премии за литературу". В странную обойму попали Тагор и Редьярд Киплинг!



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-05-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: