Ничто не сплачивает так, как ненависть. Но здесь лучше говорить не о классовой ненависти, а о классовой зависти. Ненависть предполагает молчаливое признание противника. Зависть – это косой взгляд снизу на нечто высшее, остающееся непонятным и недоступным, поэтому возникает желание унизить его, приравнять к себе, извалять в грязи и отбросить. Поэтому к светлому пролетарскому будущему относится не только счастье большинства [226], состоящее в радости безделья – и вновь: panem et circenses! – и вечный мир, чтобы наслаждаться им свободно от забот и ответственности; но в истинно революционном духе, прежде всего, - несчастье «меньшинства», некогда властных, умных, благородных и богатых [227]. Каждая революция доказывает это. То, что вчерашние лакеи роскошествуют за столом господина, только половина удовольствия: господин должен еще и прислуживать им.
Объектом классовой борьбы, коим в 1789 году являлись «тираны» - короли, «помещики» и «попы», в 1850 году – в результате смещения политической борьбы в экономическую область – стал «капитализм». Лозунгу, а это и есть лозунг, бесполезно искать определения. Он не связан с экономическим опытом и понимается этически, чтобы не сказать полухристиански. Он призван воплощать собой экономическое зло, великий грех превосходства, черта, переодетого в экономический успех. Он стал – даже в определенных буржуазных кругах – ругательным словом для всех тех, кого не выносят, кто имеет ранг – успешный предприниматель и купец, а также судья, офицер и ученый, даже крестьянин. Он означает всех тех, кто не является «рабочим» и рабочим вождем, всех тех, кто не прозябает в жизни по причине ограниченного таланта. Он охватывает всех сильных и здоровых в глазах всех недовольных, всей духовной черни.
|
|
«Капитализм» — это вовсе не форма хозяйства или «буржуазный» метод делать деньги. Это определенный взгляд на вещи. Есть политэкономы, которые обнаружили его даже в эпоху Карла Великого [228] и в доисторических деревнях. Политэкономия с 1770 года рассматривает экономическую жизнь, которая в действительности является одной из сторон исторического бытия народов, с точки зрения английского торговца [229]. Тогда английская нация действительно сделала мировую торговлю своей монополией. Отсюда ее репутация нации лавочников, массы shopkeepers. Но продавец только посредник. Он уже предполагает экономическую жизнь, пытаясь поставить свою деятельность в ее центр, от которого зависят другие люди, выступающие в роли производителей и потребителей. Его господствующее положение описал Адам Смит. Вот и вся его «наука». Поэтому политэкономия до сегодняшних дней исходит из понятия цены и вместо экономической жизни и деятельных людей видит только товары и рынки. Поэтому, начиная с того времени, прежде всего, в социалистических теориях, труд рассматривается как товар, а заработная плата — как его цена. В этой системе не находится места ни руководящей работе предпринимателя и изобретателя, ни труду крестьян. Учитываются лишь фабричные товары, овес или свиньи. Не долго нужно было ждать, чтобы полностью забыли о крестьянах и ремесленниках и стали при разделении людей на классы, подобно Марксу, думать лишь о наемных рабочих и остальных — «эксплуататорах».
Так возникает искусственное раздвоение «человечества» на производителей и потребителей [230], которое в руках теоретиков классовой борьбы видоизменяется в коварное противоречие между капиталистами и пролетариями, буржуазией и рабочим классом, эксплуататорами и эксплуатируемыми. При этом замалчивают торговца, собственно «капиталиста». Фабрикант и сельский хозяин — видимый враг, так как на него работают, и он за это платит. Бессмысленно, но действенно. Тупость теории никогда не была препятствием для ее действенности. У создателя системы речь идет о критике, у верующего — всегда о противоположном.
|
|
«Капитализм» и «социализм» одинакового возраста, внутренне родственны, появились из одной и той же перспективы и отягощены одними и теми же тенденциями. Социализм — это не что иное, как капитализм низшего класса [231]. Манчестерское учение Кобдена [232] о свободной торговле и коммунистическая система Маркса возникли примерно в 1840-х годах в Англии. Маркс даже приветствовал капитализм свободной торговли [233].
«Капитализм снизу» хочет продавать товар — наемный труд — как можно дороже, без учета возможностей покупателя, и поставлять его как можно меньше. Отсюда ненависть социалистических партий к квалифицированному и сдельному труду, их стремление по возможности устранить «аристократическую» разницу в оплате труда обученных и необученных рабочих. Он стремится путем забастовок — первая всеобщая забастовка состоялась в Англии в 1841 году [234] — поднять цену ручного труда до самых высот и через национализацию фабрик и шахт поставить ее под полный контроль государственной бюрократии рабочих вождей. В этом состоит скрытый смысл огосударствления. Собственность, заработанную одаренными и выдающимися людьми, «капитализм снизу» рассматривает как кражу, чтобы присвоить ее себе при помощи большего числа кулаков, не занятых трудом. Так возникает теория классовой борьбы, которая хотя и выглядит как экономическая, на самом деле является политической, направленной, с одной стороны, на привлечение к себе рабочих, а с другой стороны, на получение выгоды рабочих вождей. То была сиюминутная цель. Низменные души не могут заглянуть в будущее далее завтрашнего дня и действовать ради него. Классовая борьба должна принести разрушения и больше ничего. Она должна устранить власть традиции, как политической, так и экономической, для того, чтобы предоставить силам дна возможность для мести и господства. О том, что наступит после победы, когда классовая борьба закончится, эти круги никогда не задумывались.
|
|
Так в 1840 году на подлинную, бесконечно сложную экономическую жизнь белых народов начинается смертоносное нападение с двух сторон: гильдия торговцев деньгами, спекулянтов и крупных финансистов проникает в нее с помощью акций, кредитов, наблюдательных советов и подчиняет своим целям и интересам профессиональное руководство предприятий, в котором много бывших рабочих, достигших руководящих должностей благодаря своим стараниям и талантам. Подлинный руководитель экономики становится рабом финансиста. Он трудится над развитием фабрики, в то время как она может в один прекрасный момент стать банкротом в результате биржевой спекуляции, о которой он ничего не знает. Снизу же организм экономики медленно, но верно разрушается профсоюзом рабочих вождей. Теоретическим оружием одних является ученая «либеральная» политэкономия, формирующая общественное мнение по экономическим вопросам и вмешивающаяся в законодательство со своими советами и установлениями. Теоретическим оружием других является Коммунистический манифест, на основе которого левые партии всех парламентов также вторгаются в законодательство. Обе представляют собой принцип «Интернационала», совершенно нигилистический и негативный: он направлен против исторических, ограничивающих форм — всякая форма, всякий вид всегда значит ограничение — наций, государства, национальной экономики, суммой которых и является «мировая экономика». Эти формы препятствуют реализации намерений финансовых воротил и профессиональных революционеров. Поэтому они отвергаются и подлежат уничтожению.
Но обе теории сегодня устарели. Все, что можно было сказать, уже сказано; и после 1918 года они настолько скомпрометировали себя предсказаниями — в направлении Нью-Йорка или Москвы — что их еще цитируют, но в них уже не верят. Мировая революция начиналась в их тени. Возможно, сегодня она достигла своего пика, но все еще не завершена, между тем она принимает формы, свободные от всякой теоретической болтовни.
Глава 15
Теперь можно указать на «успехи» мировой революции, достигнутые на сегодняшний момент. Она приблизилась к своей цели. Она уже не угрожает; она празднует триумф, она победила. И даже если ее приверженцы оспаривают этот факт, испытывая некое замешательство и переживая внутренний разлад, то здесь проявляется извечный рок человеческой истории, который с ужасающей ясностью показывает борцу, достигшему цели, что она совершенно отлична от той, к которой он стремился, и что чаще всего она не стоила таких страданий.
Подобный успех революции чудовищен. Он настолько ужасен для всех «белых» народов, что никто не видит или не осмеливается видеть все то, что имеет к ней отношение. Творцам не хватает смелости признаться в этом, а сохранившимся в буржуазии остаткам старого общества — назвать их. Путь от либерализма к большевизму вначале проходил через борьбу с политической властью. Сегодня она разрушена, разорвана, раздавлена. Снова, как в Риме времен Гракхов, стало ясно, что все созданное в течение веков небольшим числом крупных хищников, государственными мужами и завоевателями, может за короткое время быть уничтожено большим числом мелких хищников, человеческими паразитами. Старые, достопамятные формы государства лежат в руинах. Им на смену пришел бесформенный парламентаризм, груда обломков от былого авторитета, искусства правления и державной мудрости, на вершине которой происходит дележ добычи между партиями, этими ордами профессиональных политиков. Унаследованный суверенитет заменен выборами, которые дают возможность заработать все новым толпам неполноценных.
Среди этих партий повсюду присутствуют рабочие партии и их профсоюзы, преследующие политические цели экономическими средствами, а экономические – политическими средствами. В вопросах формирования руководства, в программах и методах агитации они стали задавать тон и для всех остальных. Все они борются за массы крупных городов, будоражат их теми же самыми бессмысленными надеждами и озлобляющими обвинениями. Уже ни одна из них не решается сказать, что стремится представлять другие части нации, а не «рабочего». Почти без исключений они относятся к нему как к привилегированному сословию – из-за страха или в надежде на победу на выборах. Почти во всех странах удалось развратить рабочего, сделать его самым претенциозным, самым недовольным и потому самым несчастным существом, сплавить его с чернью переулков в некую однородную массу, в «класс», вывести из него тот духовный тип пролетария, что гарантирует революционный успех одним своим существованием, что презирает усердие и достижения как предательство «дела». Верх его тщеславия заключается в том, чтобы стать вождем масс и носителем революции.
Неважно, принимают ли эти фронты классовой борьбы облик бюрократических партий или профсоюзов, подобно марксистским, католическим и национальным в Германии и Англии, имеют ли они романскую форму клубов анархистов и социалистов вроде барселонских и чикагских или же существуют — как когда-то в России, а сегодня в Америке – в виде подпольных движений, сосредотачивающихся лишь в момент своих акций – все они состоят из господствующих групп профессиональных демагогов и безвольной управляемой массы последователей, которые должны служить едва понятой идее и жертвовать собой ради нее. Правительства уже давно стали их исполнительными органами — либо потому, что вожди масс сами обладают парламентской властью, либо потому, что у их противников, находящихся под гипнозом рабочей идеологии, не хватает смелости для самостоятельного мышления и действия.
Они руководят и экономикой, причем с помощью политических средств, ради достижения политической цели. И эта цель никогда не упускалась из виду, а именно, классовая борьба против организованных сил и форм экономической жизни, названных «капитализмом». Начиная с 1848 года их уничтожение стало конечной целью, которая и была в итоге достигнута. Наступила экономическая катастрофа, экстатически предсказанная почти столетие назад. Кризис мировой экономики этих и последующих лет не является, как думает весь мир, следствием войны, революции, инфляции и выплаты долгов. Он готовился умышленно. Во всех своих основных чертах он является результатом целенаправленной работы пролетарских вождей. Его корни находятся гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд, а его последствия состоят в длительной, беспощадной борьбе со всем, что еще имеет народный дух, и по большому счету их уже не преодолеть. Ведь для этого необходимо мужество честно смотреть на то, что происходит, и я опасаюсь, что эта способность почти утрачена. Ни в какое другое время не было столько страха перед общественным мнением парламентов, партий, ораторов и писак всего мира. Все стоят на коленях перед «народом», массой, пролетариатом, как бы его ни называли, перед тем, что слепо и безотчетно служит орудием вождей мировой революции. Упрек в «неприязни» к рабочим сегодня заставляет побледнеть любого политика.
Но кто же все-таки одержал победу в мировой войне? Конечно же, ни одно государство – ни Франция, ни Англия, ни Америка. И не белые рабочие. Они больше всего заплатили за нее, сначала кровью на полях сражений, а затем и жизнью в условиях экономического кризиса. Они стали самой большой жертвой своих вождей, погубивших их в своих целях. Войну выиграл рабочий вождь. То, что во всех странах называется рабочей партией или профсоюзом, в действительности является профсоюзом партийных чиновников, бюрократией революции, захватившей власть и управляющей сегодня западной цивилизацией. Она вела «пролетариат» от одной забастовки к другой, от одной уличной схватки к другой, и сама продвигалась от одного опустошительного парламентского постановления к другому благодаря собственной власти или из-за страха перед побежденной буржуазией. После 1916 года правительства всего мира быстро попали в зависимость от рабочих вождей и должны были выполнять их приказы, если не хотели быть свергнутыми. Они были вынуждены терпеть или сами осуществлять безжалостное вмешательство в структуру и смысл экономической жизни. А оно осуществлялось целиком в пользу труда низшего уровня, простейшего ручного труда, в форме безмерного повышения его оплаты и сокращения рабочего времени, а также в форме разорительных налогов на оплату труда управленцев, налогов на старую семейную собственность, на ремесло и сельское хозяйство. Общество было ограблено. Это было сделано для оплаты наемников классовой борьбы. Естественный центр тяжести экономики, экономическое мышление профессионалов, был заменен искусственным, необъективным, партийно-политическим.
Равновесие было нарушено, и здание рухнуло. В этом и заключалась цель европейского большевизма, открыто провозглашаемая в течение десятилетий. Таким образом, экономическая катастрофа являлась тактическим успехом, о чем рабочий класс не подозревал и к чему не стремился. Впрочем, этот крах «капитализма», «страшный суд» над буржуазией, описанный уже после 1848 года и с воодушевлением воспетый Бебелем, должен был автоматически привести к долгожданной диктатуре пролетариата, то есть его творцов и вождей.
Но разве это не стало действительностью? Даже если совершенно отбросить Москву, разве профсоюзная республика в Германии была чем-то иным? И разве не является экономический, бюрократически управляемый социализм господствующим идеалом национальных рабочих партий Германии, Англии и даже Италии? И разве не лежат на развалинах мировой экономики творческие дарования, носители частных экономических инициатив, ставшие жертвой этой диктатуры? Знаток экономической жизни, хозяйственник был вытеснен партийным вождем, который, ничего не понимая в политике, хорошо разбирается в демагогической пропаганде. В качестве бюрократа он распоряжается экономическим законодательством, которое пришло на смену свободному решению экономической мысли, и руководит бесчисленными комитетами, арбитражными судами, конференциями, министерскими бюро, как бы ни назывались формы его диктатуры, - даже фашистским министерством корпораций. Он стремится в экономике к государственному капитализму без частной инициативы, к плановому хозяйству, что в принципе означает одно и то же, а именно – коммунизм. Даже если вместе с предпринимателем пострадает сам рабочий, в любом случае профессиональный «вождь рабочих» получает в свои руки долгожданную власть и может осуществлять месть подонков в отношении людей, которые волею судьбы, одарившей их талантами и выдающимися способностями, были призваны смотреть на вещи сверху и руководить.
Я прекрасно понимаю, что большинство людей с отвращением откажется признать, что тот непоправимый крах всего, что создавалось веками, произошел умышленно и является результатом целенаправленной деятельности. Но это так, и это можно доказать. Эта деятельность началась, как только профессиональные революционеры поколения Маркса поняли, что в Северо-Западной Европе важнейшей частью экономической жизни становится связанная с углем индустрия. От нее зависело само существование целых наций, значительно увеличившихся количественно. В Англии это уже произошло; в Германии на это надеялись, и доктринеры, рассматривавшие мир через схему «буржуазия – пролетариат», считали чем-то само собой разумеющимся, что похожий процесс должен произойти повсюду. Но как обстояло дело в Испании и Италии, где не было угля, даже во Франции, не говоря уже о России [235]? Стоит только удивляться, сколь узок был и остается горизонт этих теологов классовой борьбы, так что до сих пор это оставалось почти незамеченным. Включали ли они в область своей экономической критики и предсказаний Африку, Азию и Латинскую Америку? Была ли у них хотя бы одна мысль о цветных рабочих тропических колоний? Осознавали ли они,почему этого не случилось и не могло случиться? Они говорили о будущем «человечества», но вместо того, чтобы окинуть взглядом всю планету, уставились на пару европейских стран, государство и общество которых они стремились разрушить.
Но тогда они поняли, что своей цели можно достичь, если уничтожить жизнеспособность промышленности; и планомерное наступление на нее началось с попытки воспрепятствовать ее организованной деятельности. Это произошло, когда в противоположность руководящей работе предпринимателей, изобретателей и инженеров [236], была насильственно сокращена продолжительность рабочего дня для наемного труда на фабриках и вначале только на них.
В XVIII веке, в соответствии с общей привычкой к труду у северных крестьян и ремесленников, она составляла более чем двенадцать часов, без всякого законодательного установления. В начале XIX века она была ограничена в Англии двенадцатью часами. Около 1850 года она еще больше сокращается в результате принятия Закона о десятичасовом рабочем дне [237], против чего ожесточенно выступали и сами рабочие [238]. Когда закон окончательно вошел в силу, он превозносился в революционных кругах как победа рабочего класса и – по праву – как «сковывание промышленности». Полагали, что тем самым ей нанесен смертельный удар. С этого времени профсоюзы всех стран принялись со все большим нажимом бороться за дальнейшее сокращение продолжительности рабочего дня для всех получателей заработной платы. В конце века она составляла девять, а в конце мировой войны — восемь часов. Сегодня, когда мы приближаемся к середине XX столетия, сорокачасовая рабочая неделя является минимумом революционных требований. Поскольку одновременно все строже осуществляется запрет на работу по воскресениям, то в результате каждый может поставить своего товара под названием «труд» лишь вполовину от изначального, возможного и естественного количества. Тем самым «рабочий», который согласно марксистской религии является единственным тружеником, в значительной части против своей воли стал тем, кто работает меньше всех. Какая еще профессия связана с такой малой отдачей сил?
Это происходило с использованием стачки как средства борьбы в скрытой, медленно действующей форме. Она обрела смысл только тогда, когда цена за «товар», недельная зарплата, не только не сократилась, но стала постоянно увеличиваться. Теперь «стоимость», то есть реальная стоимость вложенного работником труда не является самостоятельной величиной. Она вытекает из органического целого промышленного труда, в котором более важную роль играют изначальный замысел, труд по организации и управлению процессом, подвозу сырья, реализации продукции, продумыванию расходов и прибыли, помещений и оборудования, а также по поиску новых возможностей. Общий доход зависит от уровня и способностей голов, а не рук. Если нет дохода, продукт не продается, то и ручной труд был задействован понапрасну и собственно вообще не может быть оплачен. Так обстоит дело в случае крестьянина и ремесленника. Но благодаря деятельности профсоюзов почасовая оплата ручного труда была изъята из целостного организма. Она определяется партийными вождями, а не рассчитывается хозяйственным руководителем, и если тот не соглашается и не может согласиться на нее, то начинается ее продавливание путем забастовок, саботажа и давления на парламентские правительства. Если соизмерять ее с доходами от крестьянского и ремесленного труда, то в течение века она выросла во много раз. Доходы каждого занятого в экономике зависят от конъюнктуры, но только не доход наемного рабочего. Он претендует на заработную плату, установленную неестественным путем и завоеванную в результате партийно-политической борьбы, даже если ее выплата приведет к износу оборудования, общей потере доходности, продаже продукции за бесценок — вплоть до закрытия предприятий. И тогда по рядам «рабочих вождей» проносится злорадный триумфальный рев. Они вновь одержали победу на пути к «конечной цели».
Сегодня, когда с момента возникновения теории классовой борьбы прошло почти более века и уже никто не верит в нее по-настоящему, сомнительно, чтобы эти вожди еще осознавали ту цель, ради которой когда-то возникла и началась эта разрушительная деятельность. Но в их среде бытуют уже устаревшие традиции и методы, согласно которым они должны постоянно добиваться сокращения рабочего времени и увеличения оплаты труда. Это является доказательством их способностей в глазах партии. И даже если сегодня забыт первоначальный догматический смысл и утрачена вера, тем не менее, продолжаются действия, которые теперь объясняются иными «причинами» - новыми средствами агитации, обнаружением новой вины капиталистов перед рабочим классом.
Когда-то учение о «прибавочной стоимости» господствовало над неразвитым мышлением масс: общая прибыль промышленного производства приравнивалась к стоимости ручного труда рабочих и должна была распределяться между ними. То, что руководитель производства вычитывал из нее на содержание заводов, оплату сырья, оклады и проценты, то есть собственно «прибавочная стоимость», считалось воровством. Руководители, изобретатели, инженеры вообще не работали, во всяком случае, интеллектуальный труд, рассматривавшийся как один из видов безделья, не имел слишком высокой стоимости. Это была та же самая «демократическая» тенденция, которая презирает и пытается уничтожить качество труда и позволяет учитывать лишь его количество, в том числе и при оценке ручного труда – нужно было устранить «аристократическое» различие в труде обученного и необученного рабочего. Сдельная работа и более высокие результаты клеймились как предательство «дела». Именно это и было, начиная с 1918 года, осуществлено в Германии. Все эти меры исключили конкуренцию между рабочими, задушили стремление к усовершенствованию и тем самым понизили общий результат. Московская практика сегодня показывает, что в их основе лежал нигилизм, воля к уничтожению. Но, как только «цель» была достигнута, там повсеместно вернулись к состоянию 1840 года: длительное рабочее время, мизерные заработки, самая большая в мире – больше чем в Америке – разница в оплате обученного и необученного труда и найм на работу иностранных инженеров. Своих собственных уничтожили за то, что согласно учению «Коммунистического манифеста», они лишь эксплуатировали рабочих, при этом ничего не делая. Их научились ценить, когда было уже поздно.
Мнение, согласно которому рабочему положено платить «полную стоимость» его труда, приравненную к общей прибыли всего предприятия – то есть остаток теории – сохраняло свою силу до конца столетия. Тем самым была признана, по меньшей мере, естественная граница требований повышения заработной платы. Наряду с этим и помимо этого, примерно с семидесятых годов начал развиваться совершенно нетеоретический метод вымогать оплату труда посредством политического давления рабочих организаций. Теперь речь больше не шла о сдерживающих мерах, с помощью которых экономическая жизнь ограничивает эксплуатацию одного класса другим, но уже об ограничении политической, парламентской и революционной власти. На рубеже столетий почти во всех «белых» странах, особенно в Германии после 1918 года, наряду с конституционным правительством существовало незаконное, но могущественное правительство профсоюзов всех видов, важнейшей задачей которых была подкормка своих избирателей посредством повышения заработков. Это право они покупали у «буржуазных» сил ценой разрешения на управление. «Голос рабочего класса», которым оперировали партийные вожди, стал решающим для всех решений парламентского правительства. Так возникло явление политических зарплат, для которых не существовало естественных, экономических границ. Оплата по тарифам, гарантированным государством, была установлена партией, а не рассчитана экономически. Контроль профсоюзов над тарифами стал правом, которое не решалась затронуть или поставить под сомнение ни одна буржуазная партия или правительство. Политическая заработная плата очень быстро превысила «полную стоимость труда». Она оказалась страшнее конкуренции и перепроизводства, так как лишила экономику «белых» стран чувства самозащиты и самосохранения и поставила на тот путь развития, который в итоге привел к наблюдаемой нами сегодня катастрофе мировой экономики. Такой большевизм в оплате труда вместе с забастовкой, саботажем, выборами и правительственными кризисами высосал из экономической жизни наций – и не только Германии — столько крови, что нужно было в бешеном темпе попытаться восполнить эти потери любым мыслимым образом.
Необходимо учитывать все, что относится к понятию политической заработной платы, чтобы измерить давление ее диктатуры на экономическую жизнь народов. Оно выходит далеко за пределы выплаты денег и охватывает заботу обо всем существовании «рабочего», которая снимается с него и взваливается на кого-то «другого». «Рабочий» превратился в пенсионера общества и нации. Каждый человек, как и любое животное, должен или противиться непредсказуемой судьбе, или смириться с ней. Каждый имеет свои личные заботы, он должен нести полную ответственность перед собой и осознавать необходимость принимать собственные решения при всех опасностях для себя и собственных целей. Никто не думает о том, чтобы за чужой счет защитить крестьян от последствии неурожаев, эпизоотии, пожаров и трудностей с реализацией продукции, равно как и ремесленников, врачей, инженеров, купцов и ученых – от опасности разорения и профессиональной непригодности вследствие недостаточных способностей, болезни или несчастного случая. Каждый должен сам и за свой счет решать, как справиться со своими проблемами, он должен отвечать за последствия или же идти просить милостыню, или выбрать по своему усмотрению какой-нибудь иной конец. Такова жизнь. Тяга к застрахованному существованию – от старости, от несчастного случая, болезни и безработицы, то есть от судьбы во всех мыслимых формах ее проявления, — признак упадка жизненных сил, — возникнув в Германии, каким-то образом проникла в мышление всех белых народов. Тот, кто попал в беду, зовет на помощь других, не пытаясь помочь самому себе. Но существует различие, характеризующее победу марксистского мышления над изначальным германским индивидуалистическим инстинктом радости ответственности, личной борьбы с судьбой, «amor fati»(любовь к судьбе - лат.). Каждый пытается собственными решениями и собственными силами избегать непредвиденного или противостоять ему, лишь только «рабочий» избавлен от подобных решений. Он один может исходить из того, что другие будут за него думать и действовать. Дегенеративное воздействие этого освобождения от больших забот, которое заметно у детей из богатых семей [239], охватило весь рабочий класс именно в Германии: как только возникала какая-нибудь нужда, на помощь призывали государство, партии и общество, в любом случае, «других». Разучились принимать собственные решения и жить под тяжестью подлинных забот.
Но это означает дальнейшее обременение высшего труда нации в пользу низшего. И эта часть политической заработной платы выплачивается рабочему классу непосредственно или через налоги «других»: страхование всех видов от судьбы, строительство жилья для рабочих (хотя никому не придет в голову потребовать того же самого для крестьян), строительство игровых площадок, домов отдыха, библиотек, забота о льготных ценах на продукты питания, железнодорожные билеты и развлечения. Именно это составляет очень значительную часть политической заработной платы, о которой стараются не думать. Между тем, национальное богатство, на размер которого, выраженный в цифрах, ссылаются, является народнохозяйственной фикцией. Оно – в качестве «капитала» — рассчитывается из дохода хозяйственных предприятий или курса акций, зависящего от процентной ставки, и падает вместе с ними, когда стоимость производящих заводов ставится под вопрос в результате высоких затрат на зарплату. Фабрика, закрытая в результате этого, стоит не больше, чем будет заплачено за материалы, добытые из ее обломков. С 1 января 1925 года до начала 1929 года, то есть за четыре года, немецкая экономика в результате повышения зарплаты, налогов и социальных выплат под диктатурой профсоюзов ежегодно несла дополнительную нагрузку в размере 18225 миллионов марок. Это составляет одну треть общенационального дохода, которая перераспределялась односторонне. Год спустя эта сумма увеличилась до более, чем 20 миллиардов. Что по сравнению с ними означали два миллиарда репараций? Они угрожали финансовому положению государства и устойчивости валюты? Их давление на экономику было ничтожным по сравнению с воздействием большевизма в оплате труда. То была экспроприация целой экономики в пользу одного класса.